VIVOS VOCO: М.Ф. Мурьянов, "Онегинский недуг"

ОНЕГИНСКИЙ НЕДУГ

М.Ф. Мурьянов

Мурьянов Михаил Федорович - доктор филологических наук, ведущий научный сотрудник
Института мировой литературы им. А.М. Горького РАН.

В романе "Евгений Онегин", как помнит читатель, к главному герою подкралась болезнь. Оставляя его здоровым телесно - о врачах не говорится ничего, - болезнь омрачила его внутренний мир, убила радость жизни.

Недуг, которого причину
Давно бы отыскать пора,
Подобный английскому сплину,
Короче: русская хандра.

Когда хотят выразить что-либо короче, называют только самую суть феномена. Так и здесь: недуг определен как "русская хандра", а ее уподобление "английскому сплину" - явление вторичное.

Хандра - слово просторечное, при жизни Пушкина не допущенное в академический словарь русского языка. Оно, действительно, только русское, а этимологически восходит к грецизму ипохондрия. Характер отношения между исходным и конечным словами дал повод предположить, что хандра - "вероятно, через разложение первоначального похандрить" [1]. Скорее, здесь не фонетическое разложение по причине непонимания морфологии исходного слова, а сознательно сконструированный семинаризм, возникший в среде, где греческий язык зубрили достаточно хорошо, чтобы знать семантику префикса upo- "под-". Его отсекли из озорства, с намерением выразить, что хандра имеет такое же превосходство перед ипохондрией, как, например, дьякон перед иподьяконом.

"Русская хандра" выразила национальную принадлежность Онегина. Он к русскому духовенству и его семинаризмам не выказывал интереса, но для самого Пушкина язык православной стихии был эталоном чистоты русского языка [2]. Особенности языка, на котором говорили и шутили в своей среде семинаристы того времени, не записаны, диалектологии еще не было. Поэтому возникновение и бытование слова хандра в разговорной речи не может быть прослежено. Его первое упоминание в русской литературе выявил В.П. Степанов [3], указавший на стихотворение князя И.М. Долгорукова "Старинка", написанное не позже 1808 г.:

Печаль, как аспид, не сосала
Души незлобивой моей,
Хандра ума не посещала;
О! - я и не знаком был с ней.

Пушкину слово хандра явно нравилось, он даже попытался применить его в словообразовании, когда писал лицейскому другу Дельвигу 4 ноября 1830 г. из села Болдина в Петербург: "Отец мне ничего про тебя не пишет. А это беспокоит меня, ибо я все-таки его сын - т.е. мнителен и хандрлив (каково словечко?)". Под пером Пушкина, рисующего портрет Евгения Онегина, слово хандра объяснено контекстами (1, XXXVIII, 4; I, LIV, 12; 8, XXXIV, 11) так полно, что не осталось препятствий для его распространения в русском литературном языке.

Первая глава "Евгения Онегина" писалась с 9 мая по 22 октября 1823 г. Изложенные в ней события происходили в 1819 - 1820 гг. О своем недуге Онегин мог бы прочесть в академическом словаре:

"Ипохондрия. Греч. речен. врач. Есть степень меланхолии, и зависит от некоторых въ чревных внутренностях завалов, густою и притом острою кровию произведенных, от чего бывают боли, напыщение воздухов, судороги или корчи въ разных частях тела. Болезнь сия есть та же у мущин, что истерика у женщинъ" [4].

Уподобление всего этого "английскому сплину" могло бы показаться беспричинным в применении к Онегину, молодому человеку французского воспитания. Но пасмурные настроения - черта не столько французская, южная, сколько северная, естественная и для обитателей туманного Альбиона, и для петербуржца Онегина, сама фамилия которого, производная от названия реки, впадающей в Белое море, говорит о северном происхождении его рода.

Из всех возможных северных параллелей к русской хандре предпочтение было отдано "английскому сплину" по ясной для современников причине. Как раз в те годы над литературной Россией восходила звезда байронизма, ее кульминация пришлась на 1825 г. Не успех ли первой главы "Евгения Онегина", вышедшей в свет 15 февраля 1825 г. и восторженно принятой читателями и критиками [5], означал конец восходящей ветви в траектории русского байронизма и начало ветви нисходящей? Пушкинская ирония метила, впрочем, не в Байрона и не в байронизм, а в петербургского имитатора, в Евгения Онегина. Своего благородного соотечественника Пушкин любил, питал к нему родственные чувства. Но целью русского поэта было обнажить горькую истину, явить миру разницу между своим героем, не умевшим ничего, знавшим кое-что, и Байроном, который имел блестящее кембриджское образование, внес огромный вклад в сокровищницу мировой поэзии и не дрогнул при скандальном разрыве с английским обществом.

Одного лишь слова хандра, даже употребленного троекратно, было бы недостаточно, чтобы обрисовать Онегина, сраженного недугом, во всех ситуациях. В лексической палитре Пушкина были для этой цели и другие слова. Среди них важнейшее место занимает скука со своими производными.

Что думает Онегин уже в первой строфе романа, мчась в экипаже по пыльной дороге на зов умирающего дяди, который оставит ему в наследство свое имение?

Но, Боже мой, какая скука
С больным сидеть и день, и ночь,
Не отходя ни шагу прочь!

Чем занимался и к каким идеям пришел Онегин еще раньше в Петербурге, уединясь в тиши своего кабинета?

Отрядом книг уставил полку,
Читал, читал, а все без толку:
Там скука, там обман иль бред.

Произошло ли в нем естественное для столичного жителя пробуждение радостных чувств по прибытии в деревню? На протяжении одного-двух дней да, но:

Потом увидел ясно он
Что и в деревне скука та же,
Хоть нет ни улиц, ни дворцов,
Ни карт, ни балов, ни стихов.
Хандра ждала его на страже,
И бегала за ним она,
Как тень иль верная жена.

По желанию Онегина, Ленский привез его в соседнее имение, чтобы познакомить с семьей Лариных. Годы спустя Татьяна Ларина вдруг перевернет всю жизнь Онегина, в душе которого впервые вспыхнет очистительное чувство любви. Но первая их встреча протекала вяло, на обратном пути Ленский допытывался:

- Ну, что ж, Онегин? ты зеваешь. -
- "Привычка, Ленский". - Но скучаешь
Ты как-то больше. - "Нет, равно ..."

Татьяна посетила усадебный кабинет Онегина в отсутствие хозяина. Она воспользовалась случаем, чтобы выяснить, какие книги он читает, внимательно изучила его пометы, оказавшиеся на полях. Книг было ничтожно мало - Байрон

Да с ним еще два-три романа,
В которых отразился век
И современный человек
Изображен довольно верно
С его безнравственной душой,
Себялюбивой и сухой.

Удостоверясь, что это - весь интеллектуальный капитал, имевшийся за душой высокомерно-непроницаемого Онегина, влюбленная в него Татьяна вдруг прозрела и дала себя увезти в Москву, на ярманку невест.

В 1825 г., то есть когда писалась четвертая глава "Евгения Онегина", Пушкин создает драматический фрагмент "Сцена из "Фауста"". Фрагмент не совпадает ни с одной сценой "Фауста" Гете и представляет собой разыгранное в лицах оригинальное изложение мефистофельской теории скуки - теории универсальной, а потому применимой для уяснения душевного состояния скучающего Онегина. Пушкинский Фауст жалуется, что ему скучно, а Мефистофель, утешая его, между прочим говорит:

В своем альбоме запиши:
Fastidium est quies - скука
Отдохновение души.
Я психолог ... о, вот наука!..

В последней фразе - изящный эллипс разговорной речи, опущенным оказалось слово, для которого определением служит наука. Подразумевается психология. Если верить "Словарю языка Пушкина" [6], то у Пушкина такого слова нет. Но ведь есть! Более строгого доказательства, чем процитированный текст, и быть не может.

Свое главное высказывание, формулу скуки, Мефистофель произносит на латинском языке. Это был наднациональный язык университетов, доктор Фауст его знал. В остальном диалог Фауста и беса идет в нашем воображении на родном языке Фауста, немецком, как бы перелагаемом Пушкиным для своих соотечественников на русский. Эти неизбежные условности не должны останавливать на себе внимание, пока не рассматривается стилизация языка под изображаемую эпоху.

Скука и производные не встречаются в русских памятниках письменности старше петровской эпохи. Применение этой лексики в трагедии "Борис Годунов" (1825) есть анахронизм. Легенда о докторе Фаусте предшествует эпохе Бориса Годунова, но скука и производные в "Сцене из "Фауста" * не ощущаются как анахронизм. Причина в том, что диалог Фауста с бесом воображается нами как происходящий на чужом языке, и мы подсознательно успокаиваем себя тем, что переводы принято делать на язык, современный не событиям, не литературному оригиналу, а переводчику - в противном случае не было бы ни русского Эсхила, ни многого другого.

* Вкусы Мефистофеля ультрасовременны, они даже впереди прогресса: термину психология дал ход Христиан Вольф (1679 - 1754), а Фауста Пушкин правильно относил к XVI в. Ср. пояснения беса о том, что есть на корабле, показавшемся на горизонте:

Да модная болезнь: она
Недавно вам подарена.

В Европе модная болезнь (сифилис) начала распространяться сразу после открытия Америки.

В феномене скуки есть неясности - понятийные и лексические. Были они и в пушкинское время, когда слово скука не дошло и до середины своего нынешнего возраста. Относительно его происхождения этимологи теряются в противоречивых догадках, обозначаемое им понятие имеет какие-то неуловимые границы, вряд ли стабильные во времени. Не зная их, невозможно поставить серьезный диагноз онегинскому недугу и, следовательно, до конца понять пушкинский замысел. Здесь как нельзя более кстати на помощь приходит мефистофельская подсказка в "Сцене из "Фауста"" - латинская формула скуки: Fastidium est quies.

Об этой фразе латинисты дали справку:

"Точнее, чем fastidium ("отвращение", "пренебрежение"), соответствует русскому "скука" латинское taedium. Возможно, что расширительное употребление слова fastidium, как и сама фраза, здесь принадлежит самому Пушкину" [7].

Может возникнуть впечатление, что Пушкин написал нечто такое, что удалось бы выразить и точнее, будь он настоящим латинистом. Думается, однако, что меткость не изменила Пушкину и на этот раз, а несвобода во владении латынью возместилась филологическим чутьем и тщательностью обдумывания.

Разница между fastidium и taedium состоит, в частности, в том, что понятию fastidium присуща отсутствующая в taedium спесь [8]. Это как раз черта характера, свойственная Онегину. Его скука не тождественна тому, что мог бы ощущать при прочих равных условиях его собственный крепостной человек, вообще любой простолюдин. Спесь позволяет Онегину держаться высокомерно по отношению к равным себе. Скука с примесью спеси отражена в эпиграфе к "Евгению Онегину":

Petri de vanite il avait encore plus de cette espece d'orgueil qui fait avouer avec la meme indifference les bonnes comme les mauvaises actions, suite d'un sentiment de superiorite, peut-etre imaginaire.

Tire d'une lettre particuliere.

(Проникнутый тщеславием, он обладал сверх того еще особенной гордостью, которая побуждает признаваться с одним и тем же безразличием в своих как хороших, так и дурных поступках, это - последствие чувства превосходства, быть может, мнимого.

Извлечено из частного письма.)

Эпиграф - тонкая связь между творимым литературным произведением и уже существующей литературой. Из грандиозного корпуса словесности извлекается краткий звук, по нему настраивается рождающееся произведение. Выбор эпиграфа - серьезный экзамен вкуса, здесь нет ни практических рекомендаций, ни теории. Одни писатели в поисках эпиграфа обращаются к непререкаемым авторитетам, другие - к малоизвестным или забытым авторам, в знак своей начитанности, быть может, мнимой. Пушкин предпочел письмо неизвестного лица неизвестному лицу, без даты и географической привязки. Взятый отрезок текста не содержит имени лица, о котором высказано суждение, но черты его характера явно онегинские, в этом совпадении - смысл эпиграфа.

Тон эпиграфа к "Евгению Онегину" - спокойная, объективная констатация; пишет знающий жизнь человек того же социального круга, к которому принадлежит Онегин, но годящийся ему в отцы.

Тон авторского отношения к Онегину в самом романе - дружеский, иногда оба неразличимы, словно двойники, но в остальном восхищение перемежается с нелицеприятной иронией. Точное определение страдающему Онегину поэт дал найти женщине, Татьяне Лариной:

Москвич в Гарольдовом плаще *.

* В "Словаре языка Пушкина" [6, т. 2, с. 625] существительное москвич дано без определения, как и без него понятное, а применительно к данному случаю слово пояснено так: "О представителе всего типично русского [в значении сказуемого]". Заметим, что Онегин не был москвичом ни по рождению, ни по месту жительства. И если полагается думать лишь о представителе всего типично русского, то откуда дух насмешливого презрения, столь явственный в этом стихе? В черновых вариантах [9] было: Москаль в Гарольдовом плаще.

Москаль - "презрительное название русского у поляков и украинцев" [6, т. 2, с. 625]. За этим последовали Шут и в Гарольдовом плаще, Шут в Чильд-Гарольдовом плаще.

Татьяна понимала, что запоздалое чувство любви к ней, вдруг запылавшее в Онегине, по самой природе этого человека (если его не оттолкнуть) будет недолгим, онегинский недуг возьмет верх.

Еще одна точка зрения на Онегина высказана в письме Пушкина А.И. Тургеневу: "А я на досуге пишу новую поэму, "Евгений Онегин", где захлебываюсь желчью. Две песни уже готовы".

Осталось задаться вопросом о ретроспекции. Если хандра и скука - слова новые, в допетровской Руси их не было, то как называлось в древнерусском языке соответствующее душевное состояние? Диахронических словарей восточнославянской синонимики пока не существует, поэтому обратимся к средству, помогающему во многих случаях такого рода, - к данным библеистики. Лексикой св. Писания древнерусская письменность насыщена в мере, достаточной для того, чтобы результаты были представительными.

Среди библеизмов скука и производные отсутствуют, нет их в языке патристики и гимнографии. Иначе говоря, церковь этими словами не пользовалась. Как же она справлялась со своей задачей изобличения, искоренения человеческих слабостей, если слабость нельзя было назвать по имени?

Рождение слова скука - одно из лексических ухищрений эпохи Просвещения, направленное на то, чтобы выбить почву из-под ревнителей церковного благочестия, обличавших барские пороки. Эпоха Просвещения умела играть словами, как никакая другая до нее, и иногда добивалась ошеломляющих успехов в этом искусстве. К примеру, слово прелесть, прежде имевшее однозначно отрицательное значение как крайняя степень лести - дьявольской хитрости, лжи [12]. Сохраняя прежнюю функцию в языке живого русского богослужения, оно вдруг обретает в миру по неуловимой, но вполне циничной проказе словотворцев Просвещения немыслимое положительное значение, заставившее самого Пушкина не считаться с отрицательным:

Исполнились мои желания. Творец
Тебя мне ниспослал, тебя, моя Мадонна,
Чистейшей прелести чистейший образец.

("Мадонна", 1830).

Разительное произошло и с неологизмом эпохи Просвещения скука. Войдя в систему имен, описывающих меланхолическое, бездеятельное состояние души, это имя стало лазейкой: через нее ускользали от церковного покаяния и наказания за грех, который, будучи старым, как мир, теперь назывался по-новому - таким словом, какого нет в священных текстах, перечисляющих все предосудительное. В них нельзя ничего вычеркнуть или добавить, поэтому скучающие баре, являясь на обязательную исповедь, чувствовали себя комфортно. Терминологизированная скука стала для них облагораживающим покровом, она же сняла цензурные препятствия для лермонтовского стихотворения ''И скучно, и грустно" (1840). В этом перле лирики философского пессимизма поэт имел право высказать от своего имени устращающе антихристианские взгляды на жизнь только благодаря тому, что ему - по собственному признанию - скучно.

Богобоязненный Гоголь еще при жизни Пушкина и с его ведома закончил "Миргород" знаменитой фразой: "Скучно на этом свете, господа! " А еще раньше Пушкин поведал П.А. Плетневу о последних словах своего дяди Василия на смертном одре: "Приезжаю к нему, нахожу его в забытьи, очнувшись, он узнал меня, погоревал, потом, помолчав: как скучны статьи Катенина и более ни слова. Каково? вот что значит умереть честным воином, на щите, le crie en de guerre а lа bouche!" * (письмо 9 сентября 1830).

* С боевым кличем на устах (франц.).

Из мира такой утонченности нет возврата в библейскую простоту. Английскому сплину (spleen) тоже не нашлось места в английской Библии. Связь с языком Библии имеет латинская формула скуки, продиктованная Мефистофелем. В Вульгате fastidium встречается однажды, когда приводится сравнение с женщиной блудилища, набивающей себе цену спесивой скучностью мины: quasi meretrix fastidio augens pretium (Ezechiel 16, 31). Славянский аналог латинскому fastidium здесь не отыскивается, потому что в славянской Библии образ выглядит иначе, невнятно: яко блудница собирающая наем.

На родном языке Фауста, в немецкой Библии, это место тоже не соответствует Вульгате, так что Мефистофель логично выбрал для своей формулы латынь с непревзойденно метким fastidium, вошедшим без перевода в английский [11] и немецкий [12] языки. Немецкое die Langeweile - "скука", слово, имеющее, в отличие от русской скуки, многовековую историю [13], в языке немецкой Библии отсутствует.

Эпоха Просвещения была разгромом русской православной патриархальности. Через столетие после Петра I тон на авансцене русской культуры задают молодые люди онегинского стиля, который в момент крушения устоев не мог быть предсказан самым смелым воображением. Евгений Онегин по ходу действия романа не выказал никакого интереса к религии, у него нет ни одной церковнославянской книги. Вместо этого - балы, театры и их закулисное пространство, амурные похождения, дуэлянство, знание французского языка лучше родного, портрет лорда Байрона в кабинете - и недуг, подобный английскому сплину, неизлечимый и передающийся наследственно. Сегодня психотерапевты называют этот недуг живым умиранием.

Распространение онегинского недуга не могло иметь масштабы эпидемии: чтобы так болеть, нужно быть состоятельным, принадлежать к тонкому верхушечному слою общества. Отец Онегина к этому слою отнюдь не принадлежал, жил долгами

И промотался наконец.

А сын был

Всевышней волею Зевеса
Наследник всех своих родных.

Время от времени то в одном, то в другом месте открывалось наследство, поэтому можно было себе позволить роскошь скуки.

Недуг не утаивали. Несмотря на свой отчетливо нехристианский характер, он воспевался, его поэтизировали. Церковь ощущала границы возможного в своем влиянии на скучающее дворянство. Вести с ним диалог на языке, насыщенном такими словами, как скука, сплин, хандра, ей не подобало, нужна была синонимика, удобопроизносимая в храме устами духовенства, облаченного в священные одежды. Синонимика имелась, причем такой язык был понятен каждому участнику диалога пастыря и паствы. Под конец жизни Пушкин заговорил на этом языке, творя русское переложение церковнославянской молитвы:

Владыко дней моих! дух праздности унылой,
Любоначалия, змеи сокрытой сей,
И празднословия не дай душе моей.

("Отцы пустынники и жены непорочны", 1836)

Исходный церковнославянский текст гласил:

"Господи и Владыко живота моего, дух праздности, уныния, любоначалия и празднословия не даждь ми".

Праздность и уныние, складываясь, как раз и приводят человека в состояние, которое на языке Просвещения стало называться скукой. Из церковнославянского текста, однако, не явствует, что праздность и уныние складываются, они могут мыслиться как факторы, действующие и порознь. Пушкинское прочтение такую возможность исключает, из двух однородных членов предложения образовался один, наделенный эпитетом. Это единое целое недвусмысленно выражает сумму одновременных признаков состояния души, выражает скуку.

В этом уточнении, быть может, и заключался неразгаданный повод к тому, что страждущий поэт покусился на канонический текст молитвы. Новшества молитвам противопоказаны, их полагается твердо знать и бережно передавать из рода в род в неизменном виде. При крайней необходимости можно - не мирянину - создать новую молитву для каких-то не предусмотренных традицией случаев жизни, но придавать новый вид молитве имеющейся, да еще такой известной - случай небывалый. Его как бы не было и на этот раз, поскольку внедрение пушкинского варианта в богослужение не предлагалось: стихотворение "Отцы пустынники и жены непорочны" рассматривают как высокий образец религиозной лирики внецерковного назначения, и только. В рамках этого жанра оно стало последним словом Пушкина в общественных спорах о феномене Евгения Онегина.

Пушкин был не первым, кто сосредоточил свое внимание на этих словах молитвы "Господи и Владыко" и вмешался в текст, прикосновение его пера было чуть заметным в сравнении с тем, что произошло ранее. Его анонимный предшественник, действуя под эгидой высшей церковной власти, формулировкой дух праздности, уныния существенно отступил от духа и буквы исходного греческого текста, отступил от неукоснительного правила переводить дословно. В греческом тексте нет речи об унынии, нет даже отдаленного намека на уныние. Вместо уныния в нем - periergia [14] "суетливость, сование носа не в свои дела", то есть прямая противоположность праздности. Контекст подразумевает, что жить следует на золотой середине между двумя крайностями - бездействием и приземленной деловитостью, не оставляющей ни минуты душевного покоя, необходимого человеку,

Чтоб сердцем возлетать во области заочны,
Чтоб укреплять его средь дольних бурь и битв.

("Отцы пустынники и жены непорочны")

По каким причинам славянский текст отошел от византийского образца - внутренняя проблема исторической литургики, ее нельзя решить в рамках анализа онегинского недуга. Предварительное впечатление таково, что славянская церковная мысль задолго до эпохи Просвещения отразила в данном переводческом решении разницу темпераментов между славянами и редко когда унывавшими византийцами. Москвич в Гарольдовом плаще и сам Гарольдов плащ - порождение хмурого Севера, а не жизнерадостного Средиземноморья.

ЛИТЕРАТУРА

1. Фасмер М. Этимологический словарь русского языка. Пер. с нем. и доп. Трубачева О.Н. М., 1987. Т. 4. С. 221.

2. Мурьянов М.Ф. Пушкин о московской речи // Русская речь. 1988. № 3. С. 20 - 24.

3. Степанов В.П. Из комментариев к "Евгению Онегину" // Временник Пушкинской комиссии. 1981. Л., 1985. С. 162 - 163.

4. Словарь Академии Российской. Ч. 2. СПб., 1809. С. 1156-1157.

5. Полевой Н.А. Рецензия // Московский телеграф. 1825. Ч. 2. № 5. Март. Отд. III. С. 43 - 51.

6. Словарь языка Пушкина. М., 1959. Т. 3.

7. Бабичев Н. Т., Боровский Я.М. Словарь латинских крылатых слов. М., 1982. С. 269.

8. Schmalfeld F. Lateinische Synonyrnik. Eisleben, 1836. §116; Шмалъфельд Ф. Латинская синонимика. Пер. Страхова А. М., 1890. С. 150 - 151.

9. Пушкин А.С. Соч. М.-Л., 1937. Т. 6. С. 441.

10. Словарь русского языка XI - XVII вв. М., 1992. Вып. 18. С. 259, 260.

11. The Oxford English Dictionary. Oxford, 1978. Vol. IV. P. 91.

12. Duden. Mannheim-Wien-ZUrich, 1982. Bd. 5. S. 245.

13. Volker L. Langeweile. Untersuchungen zur Vorge-schichte eines literarischen Motivs. MUnchen, 1975.

14. Triodion. Roma, 1879. P. 112; Lampe G.W.H. A Patristic Greek Lexicon. Oxford, 1982. P. 1065.