VIVOS VOCO: С.Г. Пилецкий, "ИСТОКИ АЛЬТРУИЗМА"

Родственный отбор как ядро “крепкосердцевинного” альтруизма

Незнакомец приближается к поселению австралийских аборигенов. К нему подходит старец и учиняет допрос. Если странник оказывается родственником кому-либо из лагеря, ему дозволяется войти. Если — нет, его убивают.

Когда нигерское племя тив замышляет расширить свою территорию, оно неизменно избирает для атаки наиболее далекое с ним по родству соседствующее племя.

Самец бабуина отделяется от своей группы и гибнет, защищая ее от леопарда.

Рабочая пчела собирает пыльцу, ухаживает за личинками и гибнет, жаля медведя, забирающегося в улей.

Где-нибудь в Москве или в Нью-Йорке преуспевающий бизнесмен подыскивает в возглавляемой фирме хорошо оплачиваемую работенку для своего племянника.

Что единит все эти случаи? Ответ прост — непотизм.

Согласно традиционному христианскому верованию, души умерших людей покидают тела и уносятся на небеса, где распределяются по заслугам в ад или в рай. Согласно индуизму, они реинкарнируются в зависимости от “послужного списка” в другие живые существа. Известный социобиолог Дэвид Бэрэшем в книге “Мысли про себя...” пишет, что, хотя и трудно проводить аналогию между душой и генами, все же вполне приемлемо изобразить каждого индивида как композицию этих “небольших душ”, часть которых покидает тела в яйцеклетке или сперме при производстве детей, а часть мы уже делим с другими посредством наследственности от общих предков. Каждый из них несет в себе частичку нас самих. И чем ближе родственник, тем эта частичка больше.

Так что, когда родитель бросается на проезжую часть, чтобы уберечь ребенка от надвигающейся машины, он подвергает опасности себя и, следовательно, свои гены. Но с другой стороны, он спасает частичку своей “души” — половину, если быть точным. Возможно, он и кажется альтруистом, так как помогает другому человеку при явном риске для себя, но это, считает Бэрэш, одно из наших заблуждений.

Принимая во внимание фундаментальный эгоизм эволюции, подобное поведение было бы странным, поскольку гены, продуцирующие альтруизм, неминуемо выбывали бы из популяции, обладая меньшим адаптивным соответствием, чем гены, продуцирующие эгоизм. Так что же, спасающий своего ребенка родитель — эволюционная аномалия? Вовсе нет, утверждает Бэрэш. На самом деле речь идет отнюдь не об истинном альтруисте, ведь он спасает часть самого себя. То же можно сказать о поведении одного индивида по отношению к другому, если у них общие гены [2].

Однажды известного биолога Дж. Холдейна спросили, отдал бы он жизнь за брата. Нет, ответил Холдейн, но он пожертвовал бы собой за трех братьев или за девятерых кузенов.

Его объяснение таково: люди делят половину своих генов с родными и по отцу, и по матери братьями или сестрами, четвертую часть — с наполовину родными братьями или сестрами, восьмую — с кузенами или кузинами и т.д. Таким образом, каждый ген, подвигающий своего носителя рисковать собой для того, чтобы спасти трех братьев (или девятерых кузенов) в результате производил бы больше своих копий, чем терял, даже если бы индивид погиб при этом. Как ни удивительно, но каждый из нас обладает большим количеством копий соответствующих генов в телах трех братьев (сестер), либо девяти кузенов (кузин), чем даже внутри нас самих. Родственный отбор — достаточно сложное уравнение: цена, которую платит альтруист своим поступком, в соотнесении к той выгоде, которую извлекает реципиент.

Означает ли это, что гены должны быть “доками” в элементарной алгебре? Вовсе нет, считает Бэрэш. Фактически эволюция уже произвела арифметические исчисления в течении жизни многих и многих поколений в истории каждого вида. Со временем некоторые гены направляли свои тела по неверному пути, допуская ошибки в решении критического уравнения издержек, выгоды и степени родства. Эти склонные к ошибкам гены оставляли меньше потомков, чем те, чьи подсчеты были более точными. В результате нам (и всем другим живым существам) незачем постигать азы арифметики, мы уже ведем свой счет как математические гении и самим отбором обречены поступать правильно, хотя можем и не знать, почему. Мы чрезвычайно калькулирующие создания, не без юмора замечает Бэрэш: “Насколько я люблю тебя? Дай-ка пересчитать твои гены” [3].

Рабочие пчелы наделены жалом, по конфигурации напоминающим перевернутый рыболовный крючок. Когда пчела атакует незваного гостя, вторгшегося в улей, жало впивается в кожу, опорожнив в нее не только содержимое, но и большую часть нутра ядовитой железы. Пчела вскоре погибает. Если бы она отдергивала жало обратно, атака была бы менее эффективной. Причина в том, что ядовитая железа продолжает извергать яд в рану, а бананоподобный запах, эманируя от остова жала, подстрекает остальных членов улья предпринять “камикадзевскую” атаку на то же место.

Особые фавориты у Уилсона — африканские термиты со звучным именем Globitermes sulfureus. Члены этой видовой солдатской касты в буквальном смысле — ходячие бомбы. Их громадные спаренные железы торчат из головы и покрывают большую часть тела. Атакуя муравьев или других своих врагов, они выделяют желтоватую секрецию, которая застывает в воздухе и зачастую ловит в фатальную ловушку как противников, так и самих солдат. Аэрозоль направляется сокращением мышц брюшной полости. Иной раз эти сокращения бывают столь неистовыми, что разрывают и брюшко, и железы, разбрызгивая оборонительный флюид во все стороны [4].

Приведенные примеры показывают: импульсу не требуется руководство божественной или какой-либо иной трансцендентной силы, так что мы оправданы в поиске биологического объяснения альтруизма.

Основная проблема, незамедлительно возникающая в связи с подобным объяснением, — павшие герои не оставляют детей. Поскольку в результате самопожертвования уменьшается число потомства, ясно, что люди, управляемые эгоистичными генами, должны превалировать над теми, у кого доминируют альтруистические гены. При этом через поколение такое превалирование будет усиливаться, а популяция станет все менее восприимчивой к альтруизму.

Но как в таком случае может продолжать свое существование альтруизм? Что касается общественных насекомых — то тут нет никаких проблем. Естественный отбор просто расширился, чтобы включить в себя и родственный отбор. Жертвующий собой термит-солдат защищает всю оставшуюся колонию, в том числе “королеву” и “короля” — своих родителей. В результате более плодовитые братья и сестры этого солдата преуспевают, а альтруистические гены распространяются за счет увеличения производства его племянников и племянниц.

Естественно задаться вопросом: эволюционировала ли через родственный отбор способность к альтруизму и у людей? Другими словами, неужели эмоции, которые могут подвигнуть исключительных индивидов на полное самопожертвование, берут свое начало именно от тех наследственных единиц, что сбереглись родственниками за время жизни сотен и тысяч поколений?

В такой постановке вопроса есть свой резон, поскольку действительно в течение большей части человеческой истории преобладающими социальными единицами были семейные роды с тугой сетью остальных близких родственников. Эта исключительная сплоченность, соединенная с детальными родовыми классификациями, усиленная возможностью высокого интеллекта и соответствующего воспитания, могла бы объяснить, почему родственный отбор оказался сильнее у людей, чем у обезьян и других млекопитающих.

Стоит, однако, сразу оговориться: форма и глубина альтруистических актов в значительной степени культурно детерминированы. Совершенно очевидно, что социальная эволюция человека более культурна, нежели генетична. Но полагаются эволюционирующими посредством генов (и это очень важно) именно лежащие в основе альтруистического акта эмоции, тот импульс, та почти неудержимая тяга пожертвовать собой ради близкого родственника. Не то, как мы при этом поступаем, а то, что движет нами (на размышление просто нет времени!) — вот что генно-программировано, причем не в смысле жестокой предопределенности, а в смысле врожденной предрасположенности.

Кстати, Бэрэш, рассматривая непотизм в качестве универсалий человеческой природы, приводит чрезвычайно любопытные иллюстрации человеческих приложений родственного отбора. Кровное родство, по его мнению, — базовый организующий принцип всех человеческих культур, поскольку мы максимизируем свое генетическое соответствие, когда относимся к родственникам по-иному, нежели к остальным.

Примечательно, что редкая среди человеческих культур полиандрия имеет вид именно “братской” полиандрии, когда жена делится среди братьев. Подобная организация означает, что каждый мужчина по реестру своего общего генетического соответствия имеет племянников или племянниц (родство, равное одной четверти), если у брата с его женой есть дети, и его собственные дети (родство — одна вторая). Она распространена в Южной Индии и в тропической Бразилии. Жена, разделяемая среди братьев, — явление, которое встречается и среди многих гималайских народностей, где мужчина вынужден отсутствовать месяцами в поисках “хлеба насущного”.

У представителей тибетской народности тре-ба принято иметь лишь один брак в каждом поколении в расчете на семью. Сыновья объединяются вокруг общей жены, и все остаются жить в одном доме. Тре-ба владеют значительной частью земли, и хотя сыновья могли бы иметь собственных жен, полиандрия все же принимается, дабы избежать дележа семейного надела.

Среди некоторых народностей Северной Индии братья “складываются” и покупают себе одну жену. Если материальные ресурсы позволяют, они покупают себе вторую, а бывает, что через некоторое время и третью. В результате складывается редчайшая ситуация, когда несколько взрослых мужчин сожительствуют с несколькими взрослыми женщинами без каких-либо особых уз между отдельным мужчиной и отдельной женщиной.

В африканских пастушеских племенах масаи, зулу и свази получение жены требует “калыма”, который может варьировать от 10 до 20 голов скота. Ясно, что количество жен у одного мужчины лимитируется наличностью размера стада, и потому в этих обществах идет борьба по мужской линии: отцы и сыновья вынуждены конкурировать меж собой, так как пользуются одним общим стадом для получения жен. Спрашивается: неужто вновь “Эдип”? Вовсе нет, действительность куда более прозаична. Отцы хотят производить детей, поскольку каждый из нес бы в себе половину его генов. Понятно и то, что они предпочитают это производству внуков, ведь родство разбавляется наполовину при каждом следующем поколении.

Сыновья же предпочитают детей (¹/₂) своим братьям и сестрам (¹/₄). Тут генетическая теория дает весьма рисковое предсказание: отцу куда выгодней, если его сыновья приобретут три жены, чем он одну, поскольку 3 х ¹/₄ = ³/₄ — а это больше, чем ¹/₂. И что бы вы думали? Неграмотные аборигены делают совершенно правильный выбор: действительно, лишь очень немногие отцы из масаи, зулу и свази избирают одну дополнительную жену для себя, если за тот же “калым” можно получить трех жен для своих сыновей. Как при этом не вспомнить, что нам не нужен карманный калькулятор, у нас уже есть свой — генетический [5].

Как бы ни были сильны упреки в так называемом биологилизаторстве, люди доказывают приверженность биологии. К примеру, более 80% всех человеческих обществ развивали в качестве доминантного положение, согласно которому брачные пары после заключения союза живут именно в семье мужа.

Ссылка на простой реликт господства мужчин над женщинами не выдерживает критики. Объяснение скорее в ином: семья мужа может осуществлять надзор за эволюционным вкладом. Родители невесты знают, что где бы она ни жила, что бы ни делала, кто бы ни был отцом ее детей, их дочь будет растить своего ребенка, который гарантирован нести ¹/₂ ее и ¹/₄ их генов. А вот родственники мужа более расположены вести точный учет действий — они хотят быть уверены, что сноха рожает потомство их сына. Поэтому нет ничего удивительного, что семьи мужей значительно более нетерпимы к неверности жен, нежели семьи жен к неверности мужей.

Взаимность как императив “мягсердцевинного” альтруизма

Говоря о “мягсердцевинном” (терминология Э.Уилсона), мы имеем в виду нечто, лишенное “своего остова, привходяще производное, зависимое. И это действительно так, во всяком случае, по-социобиологически надо четко различать “крепкосердцевинный” альтруизм (родственный отбор) от “мягкосердцевинного”, который по своей сути эгоистичен.

“Альтруист” тут ждет взаимности от общества или реципиентов. Его доброжелательное поведение рассчитано и в высшей степени рационально, умело дирижировано замысловатой системой поощрений, санкций и требований общества. Способность к “мягсердцевинному” альтруизму эволюционировала преимущественно за счет индивидуального отбора и более глубоко зависима от причуд культурной эволюции. Психологическая оболочка этому, по мнению Уилсона, — ложь, притворство и обман, включая и самообман, так как актер больше всех верит, что его игра — реальность. Кстати, связывание взаимности и генетического соответствия — интеллектуальное “дитя” гарвардского социобиолога Роберта Трайверса, который указывал, что при определенных условиях альтруизм может быть адаптивен и между индивидами, абсолютно не состоящими ни в каком родстве. Первейшая заповедь при этом такова: дающий непременно должен стать и получателем.

У пчел и термитов все гораздо проще: родственный отбор верховен, а альтруизм всецело “крепкосердцевинен”; среди общественных насекомых нет лицемеров. Это тенденция превалирует и у высших животных. У людей же, напротив, “мягсердцевинный” альтруизм доведен до своих предельных форм. Взаимосвязь и взаимодействие среди отдаленно родственных, либо вовсе не родственных индивидов является ключевыми для человеческого общества. Совершенствование общественного договора разбило древние “оковы” позвоночных животных, навязанные жестким кровно родственным отбором. Через конвенцию обоюдного действия, соединенную с пластичным, бесконечно продуктивным языком и способностью к вербальной классификации, люди выработали долгосрочные соглашения, на которых, собственно, и могли возводиться культура и цивилизация.

Но вопросы остаются: а не существует ли под всей этой контрактной “суперструктурой” фундамент “крепкосердцевинного” альтруизма, до какого биологического основания простираются эти контракты, и насколько неподатлив непотизм?

Разграничение важно, ибо чистый “крепкосердцевинный” альтруизм, базирующийся на родственном отборе, — враг цивилизации. Если бы люди в значительной степени были ведомы программированными правилами научения и канализированным эмоциональным развитием, благоволящими исключительно своих родственников, то была бы возможна лишь малая толика всеобщей гармонии. Так что императивы крови и территории являются именно теми страстями, по отношению к которым разум — раб. (Вспомним утверждение Дэвида Юма о том, что разум может быть рабом страстей.) Однако оценка Уилсоном соотносительной пропорции “крепкосердцевинного” и “мягкосердцевинного” альтруизма в человеческом поведении вполне оптимистична. Люди, по его мнению, достаточно эгоистичны, чтобы быть способными к неограниченному росту гармонии и социального гомеостазиса. В этом утверждении нет ничего противоречивого. Действительный эгоизм, если он послушен иным “оковам” и принудителям биологии млекопитающих, — ключ к более совершенному общественному договору.

Бэрэш очень занимательно высвечивает этот важный аспект биологического альтруизма — взаимность.

Чукчи кочуют на большие расстояния со своими стадами оленей. Сродни тому, как у моряка есть женщина в каждом порту, пишет он, мужчины-чукчи тоже могут рассчитывать найти себе одну на каждой стоянке во время своего путешествия. Суровый север требует кооперации, и мужчины заключают меж собой взаимные соглашения по одалживанию жен. Это своего рода принцип: “ты — мне, я — тебе”. Но ведь мужчины, заключающие эти контракты, не связаны никаким родством. И фактически они — вовсе не альтруисты, так как получают выгоду от своего “великодушия” гарантией того, что будут иметь равную отдачу, когда, в свою очередь, окажутся в отъезде.

Это может быть биологическим базисом “золотого правила”: поступай с другими так же, как ты бы хотел, чтоб поступали с тобой. Правда, эволюционная модификация продолжает Бэрэш, делает его более эгоистичным, а именно: поступай с другими именно так (то есть альтруистично), если у тебя есть все основания полагать, что они с тобой поступят так же; если же ты считаешь, что они так не поступят и они тебе не родственники — так и черт с ними! [6]

В эволюционной биологии вопрос: “А что это дает мне?” — древнейший рефрен для всего живого, в том числе и для Homo sapiens. Чарльз Дарвин однажды заявил, что, если когда-либо живое существо будет продемонстрирует наличие хотя бы единственной характеристики, предоставляющей выгоду другому организму, это полностью разрушит всю его теорию эволюции. Столь смелое заявление сумело выстоять уже более сотни лет тщательных критических проверок.

Вероятно, любой из нас может привести примеры отваги во время войны, спасения утопающего с риском для собственной жизни, проникновения в горящий дом на выручку ребенка и т.д. Но подобное поведение, считает Бэрэш, отражает лишь аккумулированное, все возрастающее влияние идеологии на личность. С рождения нас учат тому, что надо помогать ближнему, а ожидание вознаграждения достойно всяческого порицания. Если бы мы были альтруистами по своему “естеству” также наставления и призывы не понадобились бы.

Приведем еще одну цитату из книги Бэрэша “Мысли про себя...”:

“Эволюция оставила нам в наследство эгоистические гены в слабых телах, которым необходимо общество для их благополучия. Мы — эгоистичные альтруисты, парадоксальные существа, чьи разделенные составляющие никогда по-настоящему несоединимы. Если наша “человеческая природа” побуждает нас поступать более эгоистично, чем общество бы желало, то оно повсеместно выработало соответствующие техники подчинения своей воле. Не существует ни одного человеческого общества без своих указаний на то, что желательно, а что — нет, без своих моральных предписаний, которые улещивают, умасливают, предупреждают, угрожают и наказывают. Неважно, считаем мы это правильным или нет, но поскольку эволюция создала нас скорее эгоцентричными, нежели обращенными вовне, то падает именно на общество сделать нас более послушными. Так что, если мы хотим когда-либо достичь действительного альтруизма в человеческом поведении, не подпорченного эгоистическим содержанием, мы должны обратиться к обществу, чтобы оно лучше вдалбливало его в нас, поскольку, сдается, нет другого пути для осуществления этого” [7].

Уилсон не столь категоричен в осмыслении “изнанки” альтруизма. Он приводит данные от Лоренца Колберга, психолога, разработавшего схему из шести последовательных стадий этического мышления, посредством которых каждая личность прогрессирует в своем нормальном ментальном развитии. Ребенок движется от безусловной зависимости от внешних правил и контроля ко все более усложняющемуся выбору внутренних стандартов, а именно:

1) простое послушание правилам и авторитету во избежание наказания;
2) подчинение групповому поведению с целью получения вознаграждения и расположения к себе;
3) ориентация на похвалу, старание избегать антипатии со стороны других;
4) ориентация на стремление избегать порицания авторитетом, подрыва порядка и вытекающей отсюда вины;
5) ориентация на закон, осознание ценности договора, некоторого деспотизма в правах и целях общего блага;
6) совесть или принципиальная ориентация, примат верности над правом выбора, могущий аннулировать закон в тех случаях, когда закон расценивается дающим больше вреда, чем блага [8].

В зависимости от интеллекта и воспитания индивиды могут оставаться на любой из ступеней этой “лестницы”. Большинство достигают четырех или пяти. К четвертой ступени они находятся примерно на том уровне “морали”, который доступен бабуинам и шимпанзе, а на пятой, когда этические отношения становятся отчасти договорными и легальными, воплощают действительную мораль. Здесь, собственно, и базируется большая часть человеческой социальной эволюции. Чтобы прогрессировать на пятой ступени, индивиды повинуются правилам научения, сопряженным с относительно жесткими эмоциональными реакциями. В критических точках развития некоторые отклоняются под действием ряда обстоятельств от так называемой “нормы” (мы их называем “социопатами”), хотя при этом подавляющее большинство людей достигает четвертой или пятой ступени, что исторически предполагало возможность гармоничного социального развития в условиях охотничье-собирательных сообществ.

Индивид, по сути, сам отбирает принципы, относительно которых происходит его личный “арбитраж” справедливости, порядка группы и законов. Заповеди, избираемые интуитивно, основаны скорее на эмоциях, безусловно, первично биологичных и, вероятно, предназначенных не более, чем просто для укрепления архаичной социальной организации.

Может ли культурная эволюция высших нравственных ценностей обрести самостоятельный движущий импульс и полностью заменить генетическую эволюцию? Социобиология тут принципиальна — вряд ли. Гены держат культуру как бы на поводе. Пусть “поводья” и длинны, но ценности тем не менее будут оставаться вполне релятивными их следствиям на человеческий генный фонд. Не надо забывать: мозг — продукт эволюции, а посему нравственное человеческое поведение, как и глубиннейшие способности к эмоциональным реакциям — это тот особый путь, благодаря которому человеческий генный материал сохранялся и, хочется надеяться, будет сохраняться невредимым. Если во всем этом есть поле для дискуссии, то, вероятно, мораль не обладает какой-либо иной высшей доказуемой функцией. Во всяком случае, не трансцендентальной.

Литература

1. Пилецкий С.Г. Почему ворон ворону глаз не выклюет // Человек. 1994. № 1.
2. Barash D.P. The Whispering Within... N.Y., 1979. P. 133.
3. Barash D.P. Op. cit. P. 137.
4. Wilson E.O. On human nature. Harvard Univ. Press, 1978. P. 152.
5. Barash D.P. Op. cit. P. 143—144.
6. Barash D.P. Op. zit. P. 156.
7. Barash D.P. Op. zit. P. 169

8. Wilison E.O. Op. zit. P. 166.