Этот очерк, оставшийся незавершенным, А.А.Баев писал, предполагая выступить на Пятой всероссийской конференции по методологическим и этическим проблемам науки и техники, которая проходила в Москве в октябре 1994 г. Об этом ниже вспоминает И.Т.Фролов.

Публикуется не по сокращенному журнальному тексту, а по изданию: Академик Александр Александрович Баев. Очерки. Переписка. Воспоминания. М., 1998. - V.V.

Я начну свое сообщение в согласии с more scholastico (школьный метод - лат.) с определения его предмета и некоторых замечаний.

Полагая, что истинное, или близкое к истине, представление о мире дает наука, я имею намерение высказать мнение, в какой степени ее истины способствуют выработке цельного миросозерцания и в какой мере они в данное время доступны восприятию личности со средним интеллектом. При этом я должен был бы затронуть все ее аспекты: эвристический, психологический, технический и социальный. Однако я вынужден оставаться в пределах моей специальности, т.е. биологии, несмотря на распространительное название моего доклада. Но здесь предел моей компетенции.

Это не будет академическим докладом или обзором - я намерен просто поделиться мыслями своих будней. И это обстоятельство не исключает тривиальности некоторых положений и непреднамеренных заимствований. Поэтому я прошу снисхождения и извинения. Теперь перехожу к предмету сообщения. В течение моей жизни биология развивалась, на первый взгляд, в двух направлениях: по восходящему и нисходящему познавательным векторам, которые отличаются друг от друга и содержанием и, так сказать, логическим стилем.

В первом случае биолог исходит из познания отдельных существ и переходит к обобщениям все возрастающей сложности: от познания биологического разнообразия к представлению о виде и о других систематических группах, включая высшие таксономические совокупности - царства и надцарства. Биологи занимаются изучением жизни не только в ее настоящем виде, но и ее историей (палеонтология). В этих рамках родилась идея о происхождении видов и эволюции жизни. Представление об экосистемах содержало понятие о популяции, биоценозах, о взаимоотношениях живых существ с окружающей средой и в конечном счете обобщающую формулировку биосферы.

Таким образом, восходящая ветвь биологического познания, на первый взгляд, шла от одного обобщения к другому, более широкому. Однако за этим фасадом крылась скрупулезная работа разложения наблюдаемого явления на более частные, например изучение питания, размножения, конкуренции с себе подобными, взаимоотношениями с соседями и т.п. Все это в конечном счете "впитывалось" в структуру обобщений и делало их более обоснованными и емкими.

XX столетие стало теменем поразительного прогресса не только физики и техники, но и биологии. Интересуясь биологией с гимназической скамьи, я стал свидетелем ее стремительного развития, особенно генетики и биохимии. Я хорошо помню курсы биохимии в Казанском университете, где я обучался: понятия о белках, жирах и углеводах, конечных продуктах их обмена, элементарные сведения о ферментах (зимаза Бухнерова, ферменты, главным образом пищеварительные) и другие элементарные темы составляли ее содержание. Запомнились лекции, содержавшие сведения о хромосомах, законах Менделя, генетике дрозофилы.

Как мне кажется, в той области биологии, где я обосновался, наибольшее влияние оказало именно развитие биохимии и генетики, эволюция которых шла по нисходящей познавательной ветви. Здесь имеется в виду прежде всего движение познания от целостного биологического объекта к системам все более элементарного уровня вплоть до молекул и даже их составляющих. В последнем подразумеваются данные о строении атомов, квантово-механические и химические представления, в известной мере ассимилированные биохимией и биофизикой.

Если в восходящей ветви биологии наиболее впечатляющие результаты имели характер широких обобщений, то в нисходящей познавательной ветви - наоборот: они поражали упрощением систем, которые все более отдалялись от жизни, от живого объекта в сторону мертвых объектов. Прогресс биохимии привел к рождению в 1960-е годы молекулярной биологии.

В качестве официальной даты ее рождения называют 1953 г., когда Д. Уотсон и Ф. Крик открыли двойную спираль ДНК. Но в сущности к этому временит недрах биохимии созрели представления о биополимерах вообще, и таким образом молекулярная биология имела уже достаточно широкий и прочный фундамент.

Что касается самого названия "молекулярная биология", то оно было к 1953 г. уже готовым. Не так широко известно, что термин "молекулярная биология" возник в 1938 г. среди кристаллографов, занимавшихся пространственной структурой белков в Кембридже, и его автором был Уоррен Уивер. В Кэмбридже существовала группа, носившая длинное название "The MRC unit for the study of molecular structure of biological system", а сокращенно называвшаяся "Лаборатория молекулярной биологии". Как свидетельствует М. Перуц, преобладающий стиль исследований там был чисто физический, и биологические мотивы были внесены в них Д. Уотсоном, когда он стал работать в этой лаборатории.

Движение по нисходящей ветви биологии захватывало области познания, к ней прямо не относящиеся, - физику, химию, информатику - все в возрастающей степени. При этом рождались науки гибридного типа - биоорганическая химия, биофизика, которые служили связующими звеньями в общей системе познания.

Фактический материал, относящийся к познанию жизни, вырос в невероятной степени. И это неизбежно привело к росту специализации -необходимо было много знать и много уметь. Знание можно уподобить расширяющейся Вселенной, в которой зарождаются отдельные эвристические галактики со своими методами, проблемами, идеями и стилем мышления. Господствует психология обособления, а "наведение мостов" становится событием не столь частым, чем было бы нужно. Может быть, частично это вызвано леностью ума и ремесленничеством. Кажется, Б. Шоу говорил об узком специалисте, что он знает "все ни о чем и ничего обо всем". Близка к этому и ходячая фраза: "Человек был так умен, что стал почти ни к чему не пригоден". Но это понятная по своему происхождению дань научному прогрессу.

Молекулярная биология, родившаяся, как я уже упоминал, в 1953 г., хотя по словам В.А. Энгельгардта и "...изучает явления жизни, имея дело с неживыми объектами" (Природа. 1965. № 5. С. 17-19), не вышла за пределы биологического мышления. Во всяком случае не более, чем биохимия. Но в целом дисциплины нисходящей ветви биологии располагаются столь близко к концепциям и явлениям неживой природы, что исследователи такого рода в значительной мере утрачивают черты биологов в собственном смысле.

По выражению Е. Чаргаффа, "Fragen sind ewig, Antworten zeitbedingt" (Вопросы вечны, ответы обусловлены временем - пер. с нем. авт.). И полезна ли крайняя специализация для решения "вечных вопросов" биологии, трудно сказать: без специалистов, владеющих всей полнотой знания и экспериментальных навыков тоже ведь не обожгись. Но тем не менее время биологов-энциклопедистов прошло, и они становятся редкостью, впрочем, по этой причине заметной на общем ремесленническом уровне.

При рассмотрении структуры нисходящей ветви биологического познания возникает соблазн считать, что оно характеризуется преобладающим накоплением фактов в ущерб формированию общих идей. Но это, конечно, не так.

Достаточно упомянуть несколько относящихся сюда тем. На первых порах закономерности физиологического и биохимического рода выглядели как законы, ограниченные сферой жизни. Но последующий ход событий показал, что это не так. Явления в живых системах на молекулярном уровне имеют такой же случайный характер, как и в мертвой материи. Таким образом всеобщий смысл получили слова Э. Шредингера: "Физическое исследование прямо доказывает, что по крайней мере в подавляющем большинстве явлений, правильность и постоянство которых привели к формулировке постулата всеобщей причинности, общим корнем наблюдаемой строгой закономерности является случай"  ("Was ist Naturgesetz. Antrittrede an der Universitat Zurich. December. 1922). И неудивительно, что в монографии М. Эйгена и Р. Винклер (Das Spiel, Naturgesetze steuern den Zufall. Munchen: R. Piper & Co. 1975) почетное место отведено биологии.

Затем можно указать на понимание молекулярного механизма наследственности, инициированное открытием Д. Уотсона и Ф. Крика, которое, особенно в рамках рекомбинантных ДНК и молекулярной генетики, в корне изменило представление о природе его законов.

В конце концов теории происхождения жизни, в частности А.И. Опарина, опирающаяся на биохимические представления, можно поставить в один ряд с идеями восходящей ветви биологического познания. Круг таким образом замыкается.

В итоге следует считать, что восходящая ветвь биологического познания Характеризуется преимущественно тем, что формулируемые ею закономерности основаны на явлениях биологической сферы, между тем как в нисходящей ветви они опираются в значительной степени на явления и законы мертвой природы.

В какой мере положения современной биологии доступны индивидуумам со средним интеллектом и средней не такой низкой в стране образованностью? Развитие биологии сделало ее малодоступной, в особенности с возникновением молекулярных подходов, без которых нельзя говорить о ней как о современной. Конечно, талантливая "Биология" Н. Грина, У. Стаута, Д. Тейлора (М., Изд. "Мир", 1990) свидетельствует о возможности написать достаточно популярную книгу современного уровня, но возможность ее изучения в средней школе сомнительна.

Вероятно, еще менее доступны положения современной физики, особенно представления о строении материи и космогонические идеи, касающиеся эволюции звезд, пространственно ограниченной Вселенной, теории взрыва и рождения галактик. Здесь человек покидает уютный трехмерный мир, конечное время и пространство и оказывается в чужой и холодной сфере непривычных и частью абстрактных понятий и представлений, малоприемлемых для обыденного сознания и человеческих чувств.

С удивлением и разочарованием приходится наблюдать, что несмотря на все научные успехи мистика и суеверия не только существуют в современном обществе, но даже прогрессируют. Появляются секты экстравагантного стиля, исторически и психологически чуждые традиционной религиозности славян, основанной на православии со времен Владимира Красное Солнышко. Недавно на Украине нарушила общественное спокойствие секта "Белое братство".

На свет Божий появились оперирующие мистическим биополем экстрасенсы (Л. Кашпировский, А. Чумак, Д. Давиташвили и др.), астрологи, предсказатели, целители, лица, избавляющие от сглаза, и т.д. и т.п.

Вся эта рать, как ни странно, поддерживается прессой, радио и телевидением, усиливающими ее воздействие на общественную психологию. Вторая программа телевидения, например, передает: 10-минутные выступления А. Чумака и астрологические "Звезды говорят".

В "Известиях" недавно опубликована беседа с Ю.С. Савченко, психиатром из Независимой психиатрической ассоциации. Он сообщает, что содержание идей преследования у их пациентов меняется в связи с прогрессом культуры и техники. Темы колдовства, "сглаза" и других примитивных представлений заменяли последовательно гипноз, радиомагнитное облучение, лазерное излучение, инопланетяне и в последнее время психотропное оружие.

Все это в целом свидетельствует о больном обществе, изъянах воспитания и образования, о недостаточном влиянии научного просвещения.

Биологи в своем анализе не могут и не должны пренебрегать тем фактом, что человек - существо социальное, и его биология тесно связана с социальной средой. Судьба человека как биологического вида и судьба индивидуума зависит от социальной среды, созданной самим человеком. Я имею в виду такие факторы, как перенаселение и истощение материальных ресурсов Земли, материальное, духовное и правовое неравенство людей, вырождение естественное и обусловленное антропогенным загрязнением среды обитания, религиозная и этническая нетерпимость. Техника, созданная человеком и являющаяся предметом его гордости, чьими благами он так охотно пользуется, - опасный союзник. Именно она служит инструментом истощения, разрушения и загрязнения окружающей среды.

Вероятно, многое в нашей стране является следствием "убегания от действительности", когда личность пытается сознательно или бессознательно уйти от тяжелые, будничных впечатлений: материальных трудностей, крушения привычного быта и семейных отношений, экономической и государственной разрухи, ожесточенной и корыстной политической борьбы. Но это уже область психологов.

Приписать такое состояние коллективной психики в нашей стране только ее тяжелому материальному состоянию, однако, нельзя, хотя провоцирующие факторы социальной природы, конечно, существуют. Но такие же явления имеют место в относительно благополучном зарубежье. Там те же НЛО, экстрасенсы, знахари, астрологи. В Риге даже открыт факультет астрологии при Рижском авиационном институте. Организаторы собираются вооружить будущих астрологов кое-какими знаниями, дипломами и рассчитывают, что их питомцы по окончании факультета будут работать по специальности и "вести" семьи бизнесменов и политиков.

Недавно в Швейцарии произошло самосожжение членов секты "Ордена Солнечного храма", при этом погибло 48 человек (Известия, 7.10.1994). Членами этой секты являются швейцарцы, французы и канадцы. Глава и основатель секты величает себя Христом. Это иллюстрирует готовность современного общества к восприятию настроений и идей крайнего мистицизма.

Таким образом, вера в потусторонний мир, таинственные и неземные силы - распространенное явление в современном образованном обществе. Произошла замена наивных образов дьявола, ведьм, колдунов, леших, русалок, веры в чародейство и т.п. на более сложные образы и явления, соответствущие иному, более высокому уровню культуры и техники, и только.

Наука не стала препятствием для веры в необыкновенное, скорее даже наоборот - доставила этому движению своего рода горючий материал.

Вера в необыкновенное - все, что можно объединить емким термином "антинаука", - является как бы двойником, тенью науки и потому неразделима с ней.

Вопрос о том, почему наука не стала противоядием суеверию, остается все же открытым.

Научное миросозерцание меняется со временем - это реальность, не нуждающаяся в обосновании и иллюстрации. Но на вопрос, отвечала ли наука когда-либо на все вопросы (и ответит ли когда-либо), возникающие при взгляде на мир и размышлении, окончательным образом, приходится ответить пока отрицательно. И прежде и теперь в мировоззрении, основанном на научных истинах, остается обширное поле нерешенных вопросов.

Прогресс, достигнутый с помощью молекулярной биологии, в частности в сфере генетики, принес прозрение во многих вопросах, но отнюдь не во всех. Достаточно взять, например, ДНК как носителя генетической информации. Конечно, ДНК располагает всей необходимой информацией для собственного воспроизведения и деятельного существования (владеет всем необходимым "знанием"), притом не только информацией, необходимой для нее самой, но и информацией, необходимой для оздания ее будущего носителя - человека. Это исключительная молекула. На первый взгляд она всемогуща, но это не так. Для реализации необходима клетка и вне последней ДНК - только мертвая химическая субстанция и не более того.

При возникновении жизни недостаточно было наличия "первичного бульона", необходима была некая система, позже в виде клетки. Преемственность жизни поддерживалась не только воспроизведением из поколения в поколение ДНК, но и клетки.

Современная биология, хотя она еще не достигла своей вершины, принесла разгадку многих тайн жизни. И, кроме того, надежду (а может быть, даже уверенность) в том, что эти тайны будут раскрыты до конца. Во всяком случае, можно себе представить, каким способом могут быть получены эти недостающие сведения.

Однако проблема психики человека, и особенно сознания, кажется не совсем доступной. И действительно, все существующие и существовавшие философские решения сводились к двум типам: либо психическое полагали существующим параллельно мертвой материи, либо наделяли последнюю некоей рудиментарной (несовершенной) духовностью (например, Тейяр де Шарден, если не углубляться в историю).

Можно представить себе пути решения проблемы психики на основе тех представлений, которые предлагает нам современная биология, не прибегая к спиритуалистическим построениям. Наиболее загадочным кажется феномен сознания, т.е. ощущение собственного бытия или, как образно сказал Тейяр де Шарден, "Сознание - это "...я знаю, что я знаю"".

Представьте себе, что нервная система является в первом приближении замкнутой системой, где каждый действующий нейрон посылает импульс всем (или некоторым?) нейронам. Таким образом, каждая клетка центральной нервной системы становится осведомленной о работе любого звена всей сложной системы. Во вторую очередь работающий нейрон (или их совокупность) посылает импульсы на периферию организма, создавая таким путем интегрированную систему. Это в конечном счете и дает ощущение собственного бытия.

Объяснение сенсорных и логических функций нервной системы кажется более простой задачей. Сенсорная деятельность находит объяснение в фактах физиологии, а логические функции - в компьютерах, свойства которых уже теперь превосходят по многим параметрам способности человека.

Но может быть, наиболее значительной чертой современной биологии была бы интегративность знания, если она сейчас достижима. Под этим подразумевается возможность максимального обобщения, включающего такие проблемы, как: что такое жизнь, необходимо или случайно ее возникновение в истории Земли и Вселенной, место человека в древе жизни, природа его интеллекта и сознания. Эти вопросы и подобные им ставились в прошлом, и на них пытались дать ответ с тем или иным успехом, но пока они остались в категории "вечных".

Можно вспомнить, например, А. Бергсона (1859-1941) и его переведенную в 1912 г. нa русский язык книгу "Elan vitale" (А. Бергсон. Творческая эволюция. СПб, 1912), где была сделана такая попытка. Жизнь автор характеризовал как некую целостность, отличающуюся от материи и духа, доступную постижению только интуицией и наделенную творческим началом.

П. Тейяр де Шарден в своем "Феномене человека" (М., Изд. "Наука", 1987), так же как и А. Бергсон, не преодолел рамок спиритуалистической идеи, и его попытки примирить науку, в которой он достиг многого, с религией остались тщетными. Но его идеи, тем не менее, привлекли внимание. Он полагал, что во всякой частице Вселенной присутствует "состояние какой-то психики" и, по его представлению, при развитии тел происходит "органическое свертывание" (концентрация) сложности, которое сопровождается увеличением внутренней "сосредоточенности" (интериоризации). Эта "сосредоточенность" на определенной стадии развития есть психика или сознание.

Таким построением Шарден решает феномен человека, который мало отличается анатомически от других гоминидов, но обладает тем, что у них отсутствует, - самосознанием. Относительно последнего у Шардена есть такая фраза: "...способность не просто познавать, а познавать самого себя, не просто знать, а знать, что знаешь". "Феномен человека" - интересная книга не только потому, что она написана крупным палеоантропологом, но и по своей психологии: ее автор пришел к материалистическим взглядам, но был при этом религиозен, воспитан орденом иезуитов и всю жизнь оставался его членом (однако опальным).

Каково положение "вечных" вопросов сейчас? Спиритуалистические подходы себя в значительной мере исчерпали, позитивные не созрели.

Естественно тот, кто не разделяет идей спиритуализма, ищет материальный субстрат, свойства которого раскрыли бы природу жизни. И взор невольно обращается к нуклеиновым кислотам, прежде всего к ДНК - носителю генетической информации.

Декабрь 1994 г.

---

Памяти А.А.Баева

Десять лет назад в первом номере нашего журнала Александр Александрович Баев писал о задачах и проблемах программы “Геном человека”, инициатором и вдохновителем которой был. И позже неоднократно он обращался к этой теме на наших страницах. Поэтому сегодня нам особенно приятно представить читателю материалы  заседания конференции “Геном человека-1999” (февраль 1999 г., Черноголовка), целиком посвященной воспоминаниям о А.А.Баеве.

Лев Львович Киселев: Дорогие участники конференции, дорогие коллеги, дорогие гости! Это заседание особое. Сегодня мы не будем, как в предыдущие дни, говорить о трех миллиардах нуклеотидов, составляющих геном человека. А будем говорить об одной совершенно необыкновенной личности, об Александре Александровиче Баеве - человеке, который создал программу “Геном человека”, десятилетие которой мы теперь отмечаем. Мы очень благодарны всем, кто отликнулся на нашу просьбу и несмотря на лютый мороз и немалое расстояние от Москвы, приехал, чтобы вместе с нами вспомнить о Баеве. Я прошу Ивана Тимофеевича Фролова, академика, человека, необычайно много сделавшего, чтобы эта программа реализовалась, начать наше заседание.

Иван Тимофеевич Фролов: С Александром Александровичем Баевым я познакомился в 1968 году. Я тогда увлеченно занимался генетикой, и у меня вышла книга [1], довольно спорная, ее и ругали, и хвалили. Хвалили в академии, ругали вне академии, хотя многие и в академии, потому что в этой книге впервые я попытался рассказать об истории советской генетики и очень резко показывал несостоятельность взглядов Лысенко и его сторонников.

Когда вышла моя книга, я тогда еще сравнительно молодой был, меня очень поддержали Н.Н.Семенов, П.Л.Капица, В.А.Энгельгардт, Б.Л.Астауров, Н.К.Беляев и др. Сейчас уже никого из них нет. И вот на каком-то обсуждении мы с Александром Александровичем познакомились, он пригласил меня к себе в кабинет, и часа два мы обсуждали эту книгу. Очень много интересного он мне рассказал, и вопросы задавал. С тех пор начались наши отношения. Они развивались еще и потому, что я тогда много общался с Владимиром Александровичем Энгельгардтом и через него уже выходил на Александра Александровича.

Это, наверное, задача для будущих историков - проследить, так сказать, взаимодействие жизней Владимира Александровича Энгельгардта и Александра Александровича Баева. Здесь сказалась не только благородная роль Владимира Александровича, помогавшего своему младшему другу и ученику. Здесь было и их взаимодействие по специальным, научным вопросам у себя в институте. Но было и очень большое взаимодействие по тем вопросам, которыми я занимался, по философским проблемам биологии. Они в то время имели огромное значение - еще только возникала молекулярная биология, молекулярная генетика и т.д. Надо проследить это взаимодействие, мне кажется. Не всегда, я утверждаю, могучий ум Владимира Александровича только воздействовал на Баева, но и Александр Александрович очень много внес своего, а в последние годы, когда уже не стало Владимира Александровича, развил некоторые вещи, которые тогда только начинались.

Конечно, Владимир Александрович был старше, и судьба у него другая… Было потрясением для научной общественности, в том числе и философской, когда в 1958 году на первом всесоюзном совещании по философским вопросам естествознания выступили с докладом Франк и Энгельгардт. В самом деле потрясение, потому что это было резкое утверждение нового направления - физика и химия в биологии. И в то же время - направление явно антилысенковское. А тогда Лысенко еще был силен и опирался на поддержку Хрущева.

С тех пор Энгельгардт сотрудничал в нашем Совете по философским вопросам естествознания. Сейчас совету 40 лет и он тихо-тихо умирает. А потом очень творчески подключился Александр Александрович. У него действительно была какая-то тяга к обсуждению мировоззренческих, философских вопросов. Это видно и из его последних работ. Наука, научный поиск и ценностные этико-гуманистические, этико-правовые регулятивы научного познания. К этому подошли философы в 60-х – начале 70-х годов. И сразу же активно в это обсуждение включились прежде всего Владимир Александрович Энгельгардт, а затем и Александр Александрович Баев.

Я много лет проработал в журнале “Вопросы философии” и девять лет был его главным редактором как раз в то бурное время, когда возникали эти новые направления. В 69-м году мы впервые организовали круглый стол по проблемам генетики человека, а в 73-м году уже было обсуждение темы “Наука, этика, гуманизм”. И там опять выступал Энгельгардт и развил очень оригинальную точку зрения. С тех пор главным образом в этом журнале, потом подключился и журнал “Природа”, стали обсуждать эту проблематику. Огромное впечатление на нас в свое время произвела статья Александра Александровича о социальных проблемах современной биологии - подход к науке как к единству исследовательских, методологических и ценностных гуманистических проблем. Александр Александрович впервые это так ярко выразил. Кажется, это было в 81-м году.

В 1974 году в Асиломаре (США) состоялась важная конференция. Вы все, конечно, знаете, Асиламарскую декларацию, которая, в частности, выработала некоторые правила генноинженерных работ. На ней наших участников называли “молчаливые ученые” - у нас не было позиции. Тривиальную какую-то позицию занять, чисто социологическую, нашим ученым было неудобно, поэтому они молчали. Правда, не все молчали, были и противники обсуждения этических проблем. К сожалению, вот Юрий Анатольевич Овчинников считал, что это какая-то провокация, диверсия со стороны Запада, чтобы затормозить генную инженерию в нашей стране. Я у них в то время фигурировал в качестве, так сказать, “марксистского попа”, так как на Западе с самого начала очень большую роль в обсуждении этических проблем генетики человека, клонирования и т.п. играли католические философы. Например, Флетчер - крупный философ, и ряд других.

Но потом все стало на свои места, когда включились такие крупные ученые как Энгельгардт и Баев. В особенности Баев, потому что Владимир Александрович вышел потом на более широкую проблематику, стал работать над темой “Глобальные проблемы и гуманизм”. Я помню, у нас даже был диалог в журнале “Наука и жизнь” о современной науке, о гуманистических проблемах. Он увлекся и отошел как-то от других, более конкретных вопросов. А Александр Александрович буквально вцепился в эту проблематику и очень, очень много здесь сделал. И дело не только в том, что он вместе со своими сотрудниками создал программу “Геном человека”, но в связи с изучением генома человека он стал развивать проблематику социально-этического регулирования этой области науки. Хотя эта проблематика до сих пор еще не очень развита, и вообще считается “опасной” сферой.

Сейчас у нас существует Национальный комитет по биоэтике. Александр Александрович был с самого начала в составе этого комитета. А потом мы с ним стали его сопредседателями. После смерти Александра Александровича академик Р.В.Петров - сопредседатель. Это академический комитет. А сейчас хотят создать что-то, то ли при президенте, то ли в Думе, не знаю, какой-то комитет, который регулировал бы все, что касается биомедицины. Александр Александрович всегда придерживался позиции, что такой комитет должен быть академическим - на уровне этики науки, поскольку он должен регулировать то, что происходит внутри научного сообщества. И я веду дело к тому, чтобы он был академический. Но, знаете, в этот комитет уже хотят войти какие-то честолюбивые молодые депутаты, и у них всякие предложения: запретить что-то, регулировать и т.д. А мы считаем, и Александр Александрович это подчеркивал, что это должно быть на чисто этическом уровне.

В демократических странах этические комитеты появляются сейчас как грибы после дождя. Некоторые из них имеют довольно высокий уровень и выполняют важные функции. Ну, а мы где-то в промежутке. Почему? Потому что у нас - соответствующий уровень культуры, соответствующая степень демократии. Но тем не менее, в этой сфере осуществлен большой прорыв, как вообще в программе “Геном человека”, насколько я знаю. Почему? Да потому, что были такие люди, как Александр Александрович Баев. Характерно, что незадолго до своей смерти он для нашего совещания по методологическим и этическим проблемам науки подготовил доклад (правда, он мне позвонил и сказал, что не будет участвовать, потому что доклад не закончил), но тема была именно эта: личность – человек, личность – наука и т.д.. Александр Александрович очень эволюционировал в своих взглядах, и я вам скажу, что он эволюционировал еще и как философ, мыслитель, можно сказать, как глубочайший мыслитель.

Я давно собирался рассказать об Александре Александровиче, и сегодня, может быть, получилось не очень последовательно, но я постарался вам рассказать главное об этом замечательном человеке, совершенно потрясающем, и ученом. И в нем личность ученого и личность человека находились в гармонии. Некоторые характерные для Александра Александровича черты сейчас редко можно встретить в нашем научном сообществе, в том числе и в академическом. Наряду со всеми успехами - необычайная скромность и самокритичность. И сомнения, самое главное, это – постоянные сомнения, без чего наукой заниматься нельзя. Александр Александрович прожил долгую жизнь, много успел сделать, несмотря на то, что сделало с ним общество, вырвав из его жизни столько лет.

Л.Л.Киселев: Иван Тимофеевич, я вам благодарен не только за то, что вы сказали об Александре Александровиче, но и за тот исторический срез, который вы дали. Это особенно важно для молодой части аудитории. Я же принадлежу к тому поколению биологов, которые начинали при Трофиме Денисовиче. В свое время меня изгнали из университета за не совсем академические по тому времени взгляды. Но дело не в этом, а в том, что в 60-е годы ваши книги сыграли огромную роль - биологи боролись с Лысенко, используя биологические факты и знания, а в философии, которая во всей лысенковщине присутствовала в очень яркой форме, мы были слабы. Эту сторону взял на себя Иван Тимофеевич, и, как мне кажется, это было в то время исключительно важно. Журнал “Вопросы философии” в то время был, наверное, самым передовым по кругу своих взглядов, по кругу своих авторов. Там печатались люди, которые не получали трибуны во многих других журналах, я это хорошо помню. Поэтому еще вам благодарность за дела, к счастью, давно минувших дней, но тогда, поверьте, это было очень и очень существенно.

Николай Павлович Бочков: Мне очень повезло в жизни: многие яркие личности на двадцать-тридцать лет старше принимали меня в свою среду как своего товарища. Николай Николаевич Петров, Лев Александрович Зильбер, Ипполит Васильевич Давыдовский, Борис Васильевич Петровский, и не только медики, но и биологи, крупнейшие наши ученые: Сергей Евгеньевич Северин, Юрий Анатольевич Овчинников, Владимир Александрович Энгельгардт, Николай Петрович Дубинин, Борис Львович Астауров, Дмитрий Константинович Беляев. Именно в этом кругу, в этой среде проявился Александр Александрович. Он входил в плеяду настоящих российских ученых.

Для меня оказалось практически невозможно разделить в нем ученого и человека. Поэтому я буду говорить вообще о тех его качествах, которые на меня оказали очень серьезное влияние и которые я часто привожу в пример, скажем, в беседах с учениками, со своими внучками, с детьми, вспоминая Александра Александровича. Первое, что меня в нем поразило, это, безусловно, любовь к науке. Конечно, больше всего мы соприкасались именно на научной почве. Но что бы он ни делал, на первом месте всегда была наука. Это была просто какая-то генетически детерминированная черта. Наука для него была во всем. Мне иногда казалось даже, что он, как религиозный человек, который засыпает и просыпается с молитвой, тоже засыпает и просыпается с мыслью о науке. Он светился наукой.

Второе - это его любознательность. Разница у нас была довольно большая, наверное, около 30-ти лет, а он был любознательнее меня. Меня поражало, что он, буквально как школьник, как студент, на все обращал внимание, интересовался всем вокруг, и наукой, и людьми, и их судьбами. Но главным образом это касалось, конечно, науки. Он все время стремился познавать новое. Может быть, это качество и поддерживало его всю жизнь.

У него было еще одно, не всегда присутствующее у научных сотрудников качество - смелость. Александр Александрович был очень смелый человек. Я не говорю сейчас о его жизни, где это качество проявилось в полной мере. Но и настоящий человек науки должен быть смелым человеком. Должен уметь сам оценивать свои достижения, должен воспринимать критику и не обижаться на нее. Александр Александрович смело переходил от одного направления к другому, меняя, иногда резко, свой путь, несмотря на накопленный к тому времени багаж. От цитологии он перешел на секвенирование нуклеотидов, потом на медико-генетические проблемы генома человека, а в этой сфере - еще от теоретических вопросов к прикладным. Это очень нелегко.

Я всегда присматривался к нему, удивляясь его трудолюбию. Он как крестьянский пахарь, который без отдыха сеет, пашет, топчется по земле. Александр Александрович был великим тружеником, перерыва в работе для него не было и не существовало больших или малых дел. Много времени он тратил на заседания Бюро отделения [2], которое возглавлял столько лет. Были научные конгрессы, заседания. Но мы приглашали его прочесть лекцию, и он приезжал в Институт медицинской генетики. Приглашали в Академию медицинских наук на какое-то заседание, и он приезжал. В возрасте 70-ти, 80- ти с лишним лет он всегда откликался и приезжал. Это поразительная вещь.

Еще мне хотелось бы подчеркнуть, что Александр Александрович был удивительно ясно мыслящий человек. И он всегда удивительно точно излагал свои мысли. Причем эта ясность была не только в текстах, но и в постановке и в анализе экспериментов.

Очень мне симпатична была его способность объединять людей, особенно таких, которые, вообще говоря, трудно объединялись. Когда что-то начиналось, и каждый тянул в свою сторону, он умел организовать все таким образом, что все находили свою нишу, потихонечку страсти успокаивались, какие-то острые углы - у всех у нас они есть - сглаживались. Он заражал всех общим делом.

Я, естественно, не могу не сказать, что меня поражала скромность Александра Александровича. Скромность в поведении, в быту. Однажды он попросил собрать молодежь и провести в Пущине семинар по генетике соматических клеток. У него в Пущине была квартира [3], он обычно уезжал туда в четверг и оставался до понедельника. Он любил эти дни, говорил: “здесь я занимаюсь только наукой”. Я привез к нему тогда молодых ребят, и он вел себя с ними так, что трудно было между ними найти какие-то различия, все были по-настоящему простые и скромные. И в официальной обстановке Александр Александрович вел себя так, что пока его не приглашали пройти в президиум или не представляли особо, никому не приходило в голову, что это выдающийся ученый, академик и т.д.

Для меня Александр Александрович всегда оставался молодым, мне всегда казалось, что он моложе меня. И действительно, по поведению он был моложе. Активно участвовал в дискуссиях, брался за новые направления исследований, был в курсе новинок литературы, новых журналов и т.д. Молодость его была от духа, от стиля мышления, и, кстати, он держался очень молодо и физически. Думаю, это взаимосвязано, такая корелляция описана. Интенсивная умственная деятельность продлевает жизнь человека.

Еще меня всегда поражали их отношения с Владимиром Александровичем Энгельгардтом, надежность Александра Александровича в дружбе. Это было для меня большим примером. И последнее, пожалуй, что я хотел бы подчеркнуть, это удивительная интеллигентность Александра Александровича, его мягкость в общении и поведении, но в то же время твердость, когда речь шла о защите каких-то научных интересов, позиций и т.д.

Вот мои впечатления, которые складывались на протяжении тех двадцати счастливых для меня лет, когда я общался с Александром Александровичем Баевым.

Л.Л.Киселев: Спасибо большое, Николай Павлович. Я хочу сказать, что в момент создания программы “Геном человека”, а это был очень сложный момент по многим обстоятельствам, Николай Павлович обеспечил медико-генетический фронт нашей программы, возглавляя тогда Институт медицинской генетики (теперь это Медико-генетический центр) Академии медицинских наук, и с Александром Александровичем они очень тесно взаимодействовали. Благодаря этому Медико-генетический центр стал важной составной частью программы. Баев до последнего дня поддерживал тесные отношения с Николаем Павловичем, я знаю это из разговоров с Александром Александровичем. И до сих пор, как мы хорошо знаем, Медико-генетический центр - один из наших китов, один из основных участников, исполнителей геномной программы, роль которого очень велика, потому что это - наш путь от чисто теоретической, фундаментальной геномики в здравоохранение, в медицину.

Борис Павлович Готтих: Мои воспоминания об Александре Александровиче Баеве будут несколько отрывочными, а начну я с того, что впервые увидел Баева, наверное, в конце апреля 1960 года. Я пришел в институт, он тогда назывался Институт радиационной и физико-химической биологии, знакомиться с директором, потому что меня прочили на должность ученого секретаря. Я поднялся на третий этаж, мне показали, где приемная Владимира Александровича Энгельгардта, вошел и увидел сидящих на диванчике двух человек в белых халатах. Это были Александр Александрович Баев и Татьяна Владимировна Векстерн, которые пришли советоваться по каким-то вопросам с Владимиром Александровичем. Уже позже я узнал, что это его ближайшие сотрудники. И вот с той поры и до самых последних дней Александра Александровича я так или иначе соприкасался с ним на разных уровнях.

Тем, кто еще не держал в руках и не читал вот эту книгу [4], я очень рекомендую ее прочитать, особенно первые две главы. Когда мы готовили ее к печати, я хотя, казалось, хорошо знал Александра Александровича, как бы заново его увидел. Его величие и величие Владимира Александровича Энгельгардта, о чем говорил Иван Тимофеевич. Владимир Александрович конечно же спас Александра Александровича, буквально вытащил его из той тяжелой ситуации, в которой он оказался. Специальный раздел книги - это чудом сохранившиеся их письма тех времен, их переписка и частью Екатерины Владимировны, жены Александра Александровича, теперь уже, к сожалению, вдовы. Это удивительные документы, свидетельствующие о том, о чем сейчас редко говорят, - о мужестве людей. Представьте себе времена Сталина и Берия, ГУЛАГа, репрессии, а Энгельгардт помогает вытащить из ссылок ученого, в которого он абсолютно верит. Это удивительная история, и она вся отразилась в письмах.

В Институте молекулярной биологии я поначалу был ученым секретарем, а потом совершенно неожиданно, очень быстро почему-то, это, наверное, – самый счастливый поворот в моей научной карьере, стал заместителем директора. Александр Александрович в ту пору был сначала научным сотрудником в лаборатории В.А.Энгельгардта, и я по должности как бы был выше. И это продолжалось довольно долго. Потом Александр Александрович стал заведующим лабораторией, затем академиком-секретарем отделения. И был им очень долго, по-моему, лет семнадцать. Он один из долгожителей на этом посту. И там уже я ему подчинялся, из института в отделение я обращался как заместитель директора, а в институте уже Александр Александрович приходил ко мне как заведующий лабораторией… это было интересное такое взаимодействие.

И так случилось, что в 1963 году мы впервые оба вместе выехали за рубеж. Это была поездка в ГДР, где проходил весьма знаменательный для науки Германской Демократической Республики симпозиум по биофизике, на который впервые тогда, по-моему, в страну были приглашены ученые из США, Швеции, Западной Германии. И вот на этот симпозиум в Йене поехала большая группа советских ученых, часть из них были делегатами, а часть - так называемая группа научного туризма. Я был руководителем этой группы, а Александр Александрович - ее членом. Он был тогда всего-навсего, в 63-м году, старшим научным сотрудником, кандидатом биологических наук. У меня сохранился список этой группы, и там это написано. Симпозиум в Йене для многих участников был первым международным, и Александр Александрович выступил там с докладом на немецком языке. Это совершенно поразило аудиторию. Немцы ему аплодировали. А он в таком пасторском тоне докладывал о первых работах своей лаборатории, они тогда только приступили к хроматографическому разделению нуклеотидов тРНК.

И позже я часто выезжал за рубеж с Александром Александровичем, потому что со временем он стал руководителем нашей, советской делегации на заседаниях комиссии многостороннего сотрудничества по проблемам молекулярной биологии АН социалистических стран. Была в свое время такая комиссия, на которой от каждой из соцстран было по два-три представителя. Комиссия заседала ежегодно, причем это были далеко не “галочные” мероприятия. Нужно было согласовывать график различного рода совещаний, школ для молодых ученых и т.д. И создался очень полезный круг контактов. Многие, наверное, помнят, что молодому сотруднику попасть в дальнее зарубежье, не поездив поначалу в соцстраны, тогда было ну просто невозможно. А в комиссии мы согласовывали составы обменных квот между странами для выезда молодых ученых на короткий или на длительный срок. Это была очень полезная работа.

Но здесь ведь без политики не могло обойтись, тем более, что возглавляла это сотрудничество по молекулярной биологии вовсе не Академия наук СССР. Поначалу это вообще была комиссия по нуклеиновым кислотам, позднее она стала более широкого плана - по молекулярной биологии. Первыми ее возглавили чехи, позже Академия наук Венгрии, в частности известный профессор Б.Штрауб. Александр Александрович приезжал как руководитель делегации СССР. Вел заседания кто-то из других стран, если же это проходило в Москве, тогда, конечно, председательствовал Баев. Но где бы ни проходили заседания, самым авторитетным было его мнение.

В 1975 году встал вопрос о кандидате на пост нового президента Международного биохимического союза (МБС) от социалистических стран. Оказалось, что от нас согласованной кандидатуры нет, согласованной в Президиуме и в отделе науки ЦК. Случай беспрецедентный совершенно. И буквально за два дня до отъезда на заседание Совета МБС, членом которого я был, на каком-то приеме разговариваю с Юрием Анатольевичем Овчинниковым - в то время вице-президентом АН СССР: “Кого хотя бы назвать-то?” Он говорит: “Не знаю, назови всех наших: Северин, Баев, Георгиев, Спирин – кого выберут. Что получится. Если что, в посольстве проговори, проконсультируйся”. И вот я приехал на заседание, назвал все эти фамилии. Там еще фигурировала фамилия одного ученого из ГДР, но его как-то сразу отвели и решили обсуждать наших, советских. Спирина и Георгиева отвели сразу - слишком молодые, ничем не заметные на фоне этого международного союза, ученые хорошие, но слишком молодые. И осталось две фигуры: Северин и Баев.

И тут началось сложное обсуждение: и этот человек заслуженный, и тот - заслуженный. Поговорили, поговорили и разошлись. Остались президент союза, генеральный секретарь и казначей союза, позвали меня в отдельную комнату. Опять пообсуждали. Представляете мое положение! Я им: нам все равно, кого вы выберете, и тот и другой с нашей точки зрения достойны. Вот с этим вопросом вышли опять на заседание бюро, и тут Ж.П.Эбель [5] произнес буквально пламенную речь в защиту Баева. К этому времени он уже знал его работы, и прошли первые этапы советско-французского сотрудничества. И тогда рекомендовали А.А.Баева, потому что избирает президента Генеральная Ассамблея. Генеральная Ассамблея МБС была на следующий год, в 1976 году, в Гамбурге.

И вот один штрих. Уже было известно, что не могут не избрать – Александр Александрович готовился стать президентом Международного биохимического союза. Но ведь надо давать банкет по случаю избрания. А как его дашь, если в Гамбурге ни посольства нет, ничего толком нет, и никаких представительских денег ему не давали. И вот мы в Москве собираемся, и он говорит: “Борис Павлович, что же делать-то? – Александр Александрович, едет большая группа научных туристов, обложите их данью, каждому по две бутылки водки (правило такое было - через таможню можно было вывозить). А там мы с них соберем. И у нас питье уже будет. – Гениальная идея!” Купил Александр Александрович ящик водки, раздали мы его и таким образом обеспечили прием в честь его избрания.

Теперь заключительный аккорд именно в связи с геномом человека, о котором никто не знает, кроме меня и Виктории Александровны Гришкевич. Это она записала, будучи постоянным секретарем комиссии многостороннего сотрудничества Академий наук социалистических стран по проблемам молекулярной биологии и ученым секретарем нашего Научного совета. Значит, 1987 год, Прага, 8-е заседание комиссии, 28-30 сентября: “Слушали: основная цель - определение стратегии долгосрочного развития сотрудничества в области молекулярной биологии до 2000 года.

Предложения АН ГДР для проекта СЭВа - молекулярный анализ человеческого генома”. На заседании немцы говорят о том, что в Америке уже пошли разговоры о программе “Геном человека”, чем не тема до 2000 года, надо бы нам эту тему включить в сотрудничество. А мы никак предварительно не договаривались с Александром Александровичем. Я смотрю на него, он делает совершенно непроницаемое лицо. И молчит. Все обсуждают, говорят, и мне нужно что-то сказать, и я говорю общие слова: да, надо бы, но у нас, понимаете ли, нет сейчас никаких условий. Это же анализ колоссального материала. В общем, замотали мы эту тему. Баев молчал. И записали так: “Программа “Анализ человеческого генома” в рамках комиссии сейчас не может в должном объеме рассматриваться из-за ограниченности кадров и материальных ресурсов, но надо привлечь к ней внимание президиумов Академий наук социалистических стран”. Вот эта историческая запись: сентябрь 1987 года. Может быть и раньше у Александра Александровича что-то зарождалось, но это точно был толчок плотно и серьезно подумать на эту тему. А дальше было то, что произошло, о чем многие из присутствующих здесь, наверное, знают. Родилась программа, которая сегодня, на этой конференции, отмечает свое десятилетие.

Андрей Игоревич Полетаев: Я хотел бы сказать вначале, что не буду даже пытаться как-то охарактеризовать Александра Александровича, ничего кроме восторга и уважения он у меня не вызывает. Лучше расскажу несколько историй, которые меня с ним связывают конкретно - я дважды был с ним в долгих поездках. Кроме того, в связи с историей проекта “Геном человека” мне хотелось бы рассказать один эпизод, который мало кто из присутствующих в зале знает, хотя многие на определенных этапах в этой истории участвовали.

Начну с этого эпизода, потому что это - как бы пренатальная история “Генома человека” в нашей стране. Где-то в середине 80-х годов у нас в Институте молекулярной биологии возникло такое технологическое движение. Давид Бериташвили [6] начал интересоваться пульсфорезом, начали читать статьи Чарли Кантора [7] и других людей о том, как можно упорядочивать большие фрагменты геномной ДНК. Разговоры про геном человека циркулировали не только среди руководства академии, но и среди рядовых сотрудников, они, конечно, не знали, что делается в “верхах” академии, что обсуждается. И весной 87-го года - это была идея Давида Бериташвили, а я его технически поддержал, детали мы проработали вместе.

Мы решили пригласить для серьезного разговора одного нашего однокурсника и одногруппника по кафедре биофизики физфака МГУ, к сожалению, ныне покойного, Анатолия Васильевича Калашникова, который работал в весьма закрытом НИИ и заведовал лабораторией молекулярной диагностики. Эта лаборатория лет за пять-шесть до этого с наших же слов освоила метод ПДРФ - метод молекулярной диагностики и идентификации личности в этом ведомстве, он был налажен как раз Анатолием Васильевичем. Решили мы его позвать и рассказать, что вот, по-видимому, будет такая программа “Геном человека” во всем мире и неплохо бы, чтобы его серьезное ведомство серьезно отнеслось к этой стратегической проблеме. Собрались мы 9 мая. Анатолий Васильевич человек очень государственный был, после второй бутылки коньяка сказал, что хотя он не капитан Флёров, а полковник Калашников, он готов написать любые документы, чтобы это дело, которое, как он понял, действительно имеет государственный оттенок, приобрело какой-то формальный ход. Потом он тщательно нас допросил, что именно, так сказать, какие стратегические моменты в этой программе “Геном человека” с точки зрения его ведомства должны быть отмечены, потом сказал спасибо и спокойно уехал домой, несмотря на то, что третья бутылка тоже была допита.

Далее независимо от нас он сделал проработку не только указанных нами источников, но и более широкий аналитический обзор. Месяца три на это ушло. Потом, уже без фамилии, подал по начальству. Осенью 87-го года, насколько я понимаю, такой аналитический документ появился у А.А.Баева в Президиуме АН. Я не знал о том, что документ появился. Александр Александрович на его основе написал письмо, доставку которого адресату обеспечил Иван Тимофеевич. Потом уже Михаил Сергеевич - адресат - вызвонил Александра Александровича в Пущино и дал поручение сделать государственную программу за три месяца.

К моему удивлению, в январе следующего - 88-го года в Институте молекулярной биологии появилось объявление: “Все желающие принять участие в исследовании генома человека соберитесь в 343 комнате - комнате общественных организаций”. Несколько человек собралось. Я туда пришел, совершенно не зная, чем это кончится, хотя и серьезно относился к нашей майской беседе. Тогда обсуждали то, что считали нужным, но никакой обратной связи с однокурсником не было. Это не в правилах было.

После нескольких заседаний началась работа по созданию программы. В ГКНТ был принят только седьмой вариант программы, это произошло 18 мая 88-го года, я это помню, так как в тот же день после полудня начиналась школа по молекулярной биологии, а накануне вместе с Мирзабековым [8] мы в последний раз проверяли седьмой вариант. Утром 18-го он был отправлен в ГКНТ, а уже в августе был принят Советом Министров СССР.

В сентябре 88-го года Александр Александрович собрал несколько человек, участвовавших в подготовке этого проекта, и сказал: “Знаете, какие замечательные времена мы сейчас переживаем? Наши доблестные органы теперь высвободили много сил, они уже не гоняются за диссидентами, они начали делать аналитические обзоры по науке. И очень неплохие”. И тут я понял… Но людей было много, и я не стал расспрашивать, как и что. В 90-м году случилось так, что я с Александром Александровичем полетел в Америку на конференцию по геному человека и было достаточно времени с ним общаться. Я ему историю того 9-го мая рассказал: как мы праздновали с нашим серьезным другом. Он засмеялся, у него глаза заискрились, и говорит: “Ой, опять Институт молекулярной биологии, а я-то уж их нахваливал”.

В Америке на конференции Александр Александрович в человеческом плане был настолько привлекательным, что стал просто звездой первой величины. Несмотря на то, что там были самые разные люди, некоторые просто - нобелевские лауреаты. Александр Александрович был самый старший среди участников, но гораздо живее и активнее остальных, более молодых. Вот такой факт: однажды нас позвали на барбекю в частный дом. В какой-то момент Александр Александрович выхватил у кого-то пластиковую тарелочку для игры и начал ее тоже метать и ловить, бегая по лужайке. Американцы были в восторге: “He is a great man! Eighty six - unbelievable!” Ему действительно было 86 лет. Как-то он пришел в современный американский дом, это было во Флориде, в Таллахасси, и увидел первый раз в жизни, американцы любят такие устройства – громадную кровать с гидроматрацем. Ему объяснили, что это гидроматрац, там есть термостат. Александр Александрович походил по периметру и спрашивает у хозяина: “А прыгнуть можно?” Потом разбежался метров пять и - рыбкой на этот гидроматрац. У меня есть видеозапись, так что не будьте скептиками. Я как Николай Владимирович Тимофеев-Ресовский могу заявить: это вам не факт, а истинное происшествие.

У американцев он вызывал восторг от того, что перед ними человек, который в своем возрасте так активен. Его позвали на американскую телестудию. Он говорил по-английски не очень быстро, но абсолютно правильно, абсолютно точно. Там он рассказал историю про письмо Михаилу Сергеевичу Горбачеву, а американцы в то время вообще, извините, были помешаны на Горбачеве, у них сразу слюни из глаз при слове “Горбачев”. Ну, тут вообще Александра Александровича стали останавливать на улицах.

Эту историю я хотел бы заключить следующим: есть разные воззрения, для чего человек должен жить. Некоторым кажется, что главное - подольше жить. Другие считают, что нужно побольше всего сделать, неважно сколько жить, а важно сколько сделать. Третий подход, что надо побольше всего испытать и порадоваться всякому-разному. Четвертый подход, что надо побольше помучиться и остаться при этом самим собой. Так вот Александр Александрович счастливым образом все эти версии в своей жизни совместил. Он и долго жил, и всякое пережил, и всегда предельно интенсивно работал, и когда оказывалось, что можно как-то порадоваться, он, не стесняясь ни своего положения, ни авторитета, просто искренне радовался. Любил пошутить, любил откликаться на чужие шутки.

Меня еще поражало, что как бы напряженно день ни проходил, он всегда вечером, в девять часов, садился и приводил в порядок все конспекты, которые были сделаны в течение дня. Никогда ничего не навязывал, просто тихо просил. Но просил так, что хотелось сделать наилучшим образом, чтобы уже не было ничего, что надо переделывать. И все это тихим голосом, вкрадчиво и с юмором. Я счастлив, что был знаком с Александром Александровичем Баевым.

И.Т.Фролов: Я совсем забыл, что Лев Львович просил обязательно рассказать о том, какие еще детали связаны с прохождением программы “Геном человека”. Может быть, когда-нибудь отдельно побеседуем об этом, потому что было много интересного. Это был какой-то, я бы сказал, точечный удар, не с научной, а с политической точки зрения. Александр Александрович, когда со мной разговаривал, вел речь о том, что эта программа предложена, как тогда было принято, в Центральный комитет или еще куда-то и т.д. А я ему посоветовал - пишите письмо прямо на имя Горбачева. А он - как это я буду вдруг Горбачеву? Понимаете, Горбачев только что пришел к власти, ему нужны были какие-то свидетельства, какой он значительный, прогрессивный. И если к нему обратится Баев, уже известный к тому времени академик, то он, конечно, соответственно должен был отреагировать. И у меня тогда было такое положение, что Горбачев очень прислушивался ко мне. Буквально ни одного не было случая какого-нибудь отказа. “Геном человека” - это не единственное, что приходилось пробивать. И вот тут был точечный удар. Александр Александрович, хотя и был несколько смущен, но потом все же написал лично Горбачеву. А это означало. что я должен был быть подключен, поскольку был помощником. Если был бы общий документ, то я не имел бы права обращаться с ним к Михаилу Сергеевичу. А так я сразу обратился, как помощник по науке, по образованию, по культуре.

Надо сказать, что Михаила Сергеевича, в общем-то, и не требовалось особенно убеждать. Он отнесся к письму Баева как политик, и в то же время как человек, который уважает науку. И он эту записку Александра Александровича не просто куда-то переслал, он поставил ее на Политбюро. И было заседание Политбюро, где Горбачев выступал в качестве докладчика и предлагал ее обсудить. Я понимаю, для вас сейчас это… но такой был порядок, такая была жизнь. Тут уж ничего не сделаешь.

Кстати говоря, некоторые вопросы в таком обществе решаются более эффективно, чем в демократическом. Демократическое общество может все утопить в дискуссиях, а тут авторитаризм - он доложил, и буквально ни одного слова возражения не было. Наверняка существует документ, где Политбюро приняло решение согласиться с тем, что доложил Горбачев на основании письма академика Баева. А дальше - поручение Совету Министров. А уже Совет Министров, Рыжков, это приняли к исполнению, так сказать, по стойке смирно сразу, такой был порядок. И потом пошла ваша работа. Пошли деньги, огромные деньги были выделены. В том числе в валюте. Это миллионы, по-моему, долларов. Сейчас, когда вы пишите о “Геноме человека”, то избегаете вспоминать, что все Горбачев и Политбюро решили. Может быть, это и правильно. Но вы все равно никуда не денетесь от партийного решения, от Политбюро и т.д. Может быть, кому-то это неприятно, но на самом деле было именно так.

Алексей Александрович Баев: Многоуважаемые коллеги, я хотел бы ненадолго привлечь ваше внимание к одному историческому эпизоду из жизни Александра Александровича в связи с двумя его качествами. Это, во-первых, его способность увлекаться, о которой говорил Иван Тимофеевич, и во-вторых, – стойкость. Эти два качества, наряду, конечно, со многими другими, в определенный период жизни сыграли в одном случае трагическую роль, а в другом – помогли ему избежать, как я считаю, худшего.

И речь я хочу повести о событиях 1937 года, которые, как это ни парадоксально, начались еще в 1921 году, когда Николай Иванович Бухарин начал преподавать в только что открытом Институте красной профессуры. В свою первую группу он набрал примерно 15 человек, в числе который было два родных брата Слепкова: Александр, историк по образованию, и генетик Василий Николаевич Слепков. Я не буду сейчас касаться всех перипетий, связанных с Бухариным, с бухаринской школой, с ее оппозиционностью – внутрипартийной, Сталину и т.д. Но все эти, далекие от повседневной жизни события, в конечном итоге привели к тому, что Василий Николаевич Слепков, который к концу 20-х годов успел поработать у Серебровского в лаборатории, потом стажировался в Германии у Карла Штерна, известного зоолога и генетика, оказался в Казани, где преподавал в ряде казанских вузов, и в том числе в университете вел курс генетики, диалектического и исторического материализма, а также семинар по методологии биологии. И отец, в числе прочих, как аспирант, слушал лекции Слепкова, участвовал в его семинарах, был старостой одного из философских кружков. Уже после окончания аспирантуры он сам вел философский кружок в Институте усовершенствования врачей. Он пишет об этом в своих воспоминаниях: “…когда я стал студентом естественного отделения физико-математического факультета Казанского университета, у меня существовал живой и деятельный интерес к общим проблемам биологии и философии. Это было и позже, в бытность мою аспирантом Казанского медицинского института. Я был ревностным слушателем и активным участником курса диалектического материализма, ориентированного на проблемы биологии, который читал для аспирантов-биологов казанских высших учебных заведений профессор Василий Николаевич Слепков – виновник моих последующих жизненных злоключений. Более того, в 33-34-м годах я сам вел философский факультативный курс по общим проблемам медицины для слушателей курсов усовершенствования врачей в Казани и не без успеха”.

В связи с этими философскими занятиями и будучи по натуре своей, по природе, человеком увлекающимся, и в молодости это, естественно, еще более ярко проявлялось, он оказался достаточно заметной фигурой в студенческих кругах. В 33-м году в январе между ним и Слепковым однажды даже разгорелся публичный диспут по поводу того, что такое методология в биологии с философской точки зрения и надо ли ее рассматривать как отдельную науку или она должна оставаться в рамках биологических дисциплин.

В преддверии бухаринского процесса, в 37-м году, начались массовые аресты прежде всего учеников Бухарина из его Института красной профессуры. Был арестован и Василий Николаевич Слепков, началась лавина взаимных оговоров, упоминаний на следствии тех или иных фамилий. И в конце концов в показаниях разных лиц стала упоминаться и фамилия Баева. Причем, впервые она прозвучала еще в июне 1936 года, за год до его ареста. Во время суда Слепкова, в числе прочего, обвинили в том, что он по заданию Бухарина якобы был организатором и руководителем контрреволюционной террористической организации правых в Казани в конце 20-х, в начале 30-х годов. К членам этой организации НКВД причислило около 150 человек. Это были, в основном, студенты, аспиранты и научные работники, которым в те годы Слепков преподавал. Факта участия в семинарах Слепкова оказалось достаточно для ареста отца в апреле 1937 года.

Большая часть арестованных по слепковскому делу была потом расстреляна. Отцу повезло в том плане, если можно назвать это везением, что хотя его арестовали тогда, когда основная группа арестованных по этому делу еще активно допрашивалась, но по каким-то причинам два месяца продержали в Москве в Бутырской тюрьме и только где-то в июле месяце привезли в Казань, присоединив к этой общей компании подследственных. И он, это тоже в воспоминаниях где-то проскакивает, уже пройдя бутырскую тюремную школу и выслушав советы людей бывалых, знал, как вести себя на следствии. Он говорил еще, что ему очень пригодилось то обстоятельство, что отец его был адвокатом и он, будучи мальчиком, перечитал массу юридической литературы. Короче говоря, у следователей с ним ничего не получилось. Ничего они не смогли от него добиться. Воздействия физического на него не оказывалось, а было психологическое давление - лишение сна и длительные допросы. Но он ни в чем не признался.

Следствие затянулось, и в конечном итоге произошла совсем уже невероятная вещь. Следователь, разозленный таким его поведением, пишет некий акт, расписываясь, по существу, в своем бессилии. Я знакомился со следственным делом отца и хочу привести одну дословную цитату из этого акта: “В связи со злостным его (Баева) запирательством по фактам его контрреволюционной работы было приступлено к производству очных ставок с лицами, его изобличающими. Была проведена очная ставка (с таким-то). Баев на очной ставке держал себя вызывающе, и в знак протеста по отношению к следствию в подписи отказался. Им высказывался мотив, что он “требует” занести в протокол записи, которые по-существу не имеют никакого отношения к фактам изобличения его, Баева, со стороны (такого-то) и вопросам, поставленным перед Баевым следствием.

23 июля обвиняемый Баев вновь был вызван на предмет продолжения очной ставки. Баев и 23 июля свою враждебную демонстрацию по отношению к следствию также продолжил. Дальнейшее проведение очных ставок было прекращено. Ввиду того, что дело следствием по обвинению Баева, кроме необходимости проведения ему ряда очных ставок, закончено, то надлежит объявить ему лишь об окончании следствия по делу по статье 17-58-8, 17-58-10 (ч.1) и 17-58-11 УК РСФСР. (Это участие в террористической организации, антисоветской агитации и пропаганде и терроризм. - А.Б.) В подписи об этом он - Баев также, в знак протеста отказался. На предложение ознакомиться со следственным делом Баев заявил: “Со следственным делом я знакомиться не хочу, подписывать протокол не желаю”. Баев в знак протеста и своей личной ненависти ознакамливаться со следственным делом отказался, никаких дополнений, касающихся непосредственно следственного производства не дал, от подписи протокола с объявлением об окончании следствия злобно отказался, в чем я и составил настоящий акт”.

Результатом было десять суток карцера. Пока он сидел в карцере, начался суд над фактическими его подельниками, который продолжался всего три дня. Практически все они были на следующий день расстреляны. Когда его выпустили из карцера, он уже был никому не нужен. И его отправили обратно в Москву, и только в середине сентября следователь удосужился написать по его поводу обвинительное заключение и тем самым формально завершил следствие. И, таким образом, он был судим 19 сентября 1937 года в мрачном одиночестве в Лефортовской тюрьме и приговорен “к тюремному заключению сроком на десять лет с поражением политических прав на пять лет и конфискацией имущества”. Вот такая небольшая историческая ремарка, которая говорит о том, что иногда определенная твердость поведения позволяет избежать худшего. А философией надо увлекаться, видимо, в меру.

Материал подготовлен Н. Дубровиной

Примечания

1. Фролов И.Т. Генетика и диалектика. М., 1968.

2. А.А.Баев с 1971 по 1988 гг. был академиком-секретарем Отделения биофизики, биохимии и химии физиологически активных соединений АН СССР, членом президиума АН.

3. А.А.Баев руководил отделом в пущинском Институте биохимии и физиологии микроорганизмов АН СССР.

4. Академик Александр Александрович Баев. Очерки. Переписка. Воспоминания. М., 1998.

5. Жан-Пьер Эбель - известный французский биохимик, директор Института молекулярной биологии и генетики в Страсбурге, один из организаторов советско-французского сотрудничества по проблеме "Физико-химические основы жизни".

6. Сотрудник Института молекулярной биологии.

7. Тогда профессор Колумбийского университета (США).

8. Андрей Дарьевич Мирзабеков - академик, директор Института молекулярной биологии.