Одна из сильных сторон этой концепции - возможность оперирования количественным параметром - индексом развития человеческого потенциала. В настоящей статье нас будет интересовать только один ее аспект - личностный потенциал. От потенциала социальных систем этот потенциал принципиально отличается не только содержанием, но и методами исследования. Введение для него количественных характеристик крайне затруднено. В частности, упомянутый выше индекс, будучи статистическим по своей природе, не трансформируется в свой личностный аналог. Здесь требуется привлечение каких-то иных, не обязательно количественных методов. Попытку такого анализа мы и предпримем, рассмотрев на двух конкретных примерах актуализацию личностного потенциала - самореализацию человека.

Вопрос в общей постановке крайне сложен, прежде всего своей нелинейной многокомпонентностью, поскольку даже в самом упрощенном рассмотрении самореализация личности зависит от двух внешних факторов: востребованности личности и условий для ее развития - и двух внутренних: природной предзаданности человека и той части его личностных свойств, которые формируются и развиваются в процессе социализации. При этом каждый из четырех компонентов взаимосвязан с тремя другими (это и есть нелинейность). Для анализа такого комплекса необходимо вычленить хотя бы один из факторов - рассмотреть его в изолированном, независимом виде. Это можно сделать искусственно - провести мысленный эксперимент, как это делается, например, в физике, или сконструировать и исследовать модельную ситуацию. Но можно рассмотреть экстремальный вариант: либо особые внешние условия, рвущие взаимосвязи перечисленных факторов, либо случай сильной личности, которая сама выбирает для себя факторы своей самореализации. Именно последним случаем мы и займемся, рассказав о двух незаурядных строителях - мало кому известном почтальоне Шевале и знаменитом инженере Эйфеле.

В 1969 году писатель Андре Мальро, бывший тогда министром культуры в правительстве Де Голля, объявил о придании официального статуса исторического памятника Идеальному дворцу почтальона Шеваля. Этому решению способствовали усилия самого Андре Мальро, а также Пабло Пикассо, Андре Бретона, Элиа Казана и других видных деятелей французской и мировой культуры. Нам уже приходилось писать об истории возникновения этого Идеального дворца — удивительном эпизоде истории французской, а может быть, и мировой культуры (Ашмарин И.И. Идеальный дворец почтальона Шеваля // Человек. 1998. № 3).
 

Эпизод относится ко второй половине XIX века. В местечке Отрив на востоке Франции работал окружным почтальоном некий Жозеф-Фердинанд Шеваль. Родился он в бедной крестьянской семье (отец его даже и не помышлял наскрести 12 франков на налоговый сбор для получения избирательных прав), в 11 лет потерял мать, в 18— отца, до того, как стать почтальоном, почти десять лет, уже имея семью, был учеником пекаря. В 37 лет потерял первую жену, на десять лет пережил вторую; из троих детей в живых у Шеваля остался один сын. Читать и писать умел, но о большем образовании, как и все  местные жители, даже и не думал (вторая жена почтальона не могла даже поставить подпись под брачным контрактом).

Жизнь Шеваля, таким образом, ничем не отличалась от жизни земляков, но в 43 года он вдруг начал строить какой-то странный, ни на что не похожий дворец. На самом деле это было не вдруг, почтальону и раньше приходили "видения" какого-то диковинного сооружения, которые он тщательно зарисовывал - просто так. Но тут сложились благоприятные обстоятельства - и Шеваль смог реализовать свои "видения". Строил он дворец 33 года, поначалу не зная строительного ремесла, без чьей бы то ни было помощи. Возвращаясь со своего 32-километрового почтальонского маршрута, привозил в тачке по 40 килограммов камней, а чтобы строить дворец без отрыва от службы, вставал каждый день в два-три часа ночи.

Все это уже само по себе любопытно, но уникальность состоит в том, что дворец размерами 26х14х12 м³ не имел жилых помещений — он в принципе не предназначался для обитания, будучи абсолютно не функциональным, но изначально концептуальным. Одной из тематических концепций дворца было соединение, а точнее — объединение культур разных времен и народов. Архитектурная композиция, скульптурные формы, декор дворца заполнены, если не сказать переполнены, элементами древнеегипетской, античной, индийской, исламской культуры, а также культуры европейского средневековья. На всех стенах дворца надписи - изречения Христа, Будды, собственные мысли Шеваля, начиная с высоких размышлений о Боге и мироустройстве и кончая банальными сентенциями. Есть в этой постройке модели египетской гробницы, индуистского храма, мечети, средневекового замка и т.д. Они, правда, лишь отдаленно напоминают оригиналы - ведь Шеваль не имел никакого образования, а местечко, где он жил, было в то время Богом и Францией забытой провинцией. Но, обладая незаурядным талантом, этот человек стал предвестником нового нетрадиционного, "внесалонного" искусства - сюрреализма, примитивизма и т.п. Его дворец ассоциируется с работами Гауди, даже по используемой строительной технологии. Представление Шеваля о мире и его истории не содержало понятий границ эпох или границ между странами. Мир объединен вселенской любовью - вот что следует из общего замысла дворца и из конкретных надписей на его стенах.

В отличие от этого практически неизвестного в России исторического примера, история Эйфелевой башни знакома каждому школьнику. Менее известны обстоятельства жизни Эйфеля. А ведь его колоритная личность, необыкновенный талант также заслуживают внимания.

Александр Гюстав Эйфель прожил долгую жизнь (1832-1923). Родился в городе Дижоне. Его отец, Александр Эйфель, происходил из семьи прирейнских ремесленников, в начале XVIII века обосновавшихся в Париже; в юности добровольцем пошел в армию и в 1823 году с унтер-офицерским чином был назначен в гарнизон Дижона. В 1824 году Александр Эйфель женился на девице Катрин-Мелани Монэз, дочери местного торговца древесиной и будущей матери великого инженера. В 1852 году Гюстав по окончании коллежа и лицея отправился в Париж поступать в знаменитую Политехническую школу (Ecole Polytechnique), где провалился на вступительном устном экзамене. Язвительный комментарий по поводу этого курьеза через 100 с лишним лет был дан в одной из многочисленных (и появляющихся до сих пор в печати) статей, посвященных Эйфелю: "Молодых людей, не принятых в этом году в Политехническую школу, можно утешить тем, что великого инженера, одного из отцов аэродинамики, Гюстава Эйфеля постигла в свое время та же неудача" (Albert-Roulhac G. Gustave Eiffel archi-tecte du ciel // Batir. 1961. X, N 106. P. 45).

Это была первая и последняя крупная неудача в жизни талантливейшего инженера, которую он, судя по всему, близко к сердцу и не принял, потому что в том же году поступил в менее престижную, но вполне солидную Парижскую центральную школу искусств и ремесел (Paris Ecole Centrale des Arts et Manufactures). В 1855 году Гюстав окончил ее с дипломом инженера-химика и поступил в конструкторскую фирму "Шарль Невю" (Charles Nepveu), занимающуюся строительством мостов.

Это был начальный период активного строительства во Франции сети железных дорог. Недостатка в количестве заказов не было, и Эйфель быстро, если не сказать стремительно, выдвинулся в число ведущих инженеров. Достаточно упомянуть, что всего через два года после окончания школы искусств и ремесел он был избран членом весьма авторитетного Общества гражданских инженеров Франции (в котором на исходе жизни был почетным председателем). (Профессия "гражданский инженер" соответствует в России профессии инженера-строителя в области железных дорог, каналов, мостов и т.д.)

Уже в 25 лет он стал известен в инженерных кругах благодаря применению мало тогда известного метода пневматической установки оснований при строительстве большого железнодорожного моста в Бордо. Вообще, все инженерные новшества Эйфеля подробнейшим образом описаны в статьях специальных журналов (см., напр.: Карейша С. Густав Эйфель и его башня // Инженер (Киев). 1889. № 9; Billington D.P. Bridge design and regional esthetics // Proc. Amer. Soc. Civil Engineering. 1981. Vol. 107, N ST3).

Главное же, как инженер он одним из первых осознал преимущества железа, материала более ковкого и прочного, чем применявшийся ранее чугун, и большое будущее металлических решетчатых конструкций (вместо традиционных сплошных сооружений). И, что еще важнее, сам того не ведая, Эйфель своими конструкциями заложил основы новой эстетики конструктивизма (по крайней мере, в архитектуре). Однако об этом заговорили позже. А пока он много строил.

В фирме "Шарль Невю" Эйфель сначала был служащим, затем стал компаньоном; в 1860 году, через пять лет после окончания школы искусств и ремесел, основал собственную фирму - завод металлоконструкций в местечке Леваллуа-Перре близ Парижа (сейчас там есть улица Гюстава Эйфеля). Он строил мосты и виадуки во Франции - Кубзак, Гараби, Массажери, Гренобльский; в Португалии - Милиоццо, Каминго, Томега, Рио-Кри, Мариа Пиа. В 1870 году Эйфель на несколько лет покинул Францию и создавал свои творения в Египте, Перу, Чили, Боливии, Румынии, Испании, Венгрии, на Филиппинах, участвовал даже в конкурсе на постройку Троицкого моста в Санкт-Петербурге. За восемнадцать лет он построил 48 крупных железнодорожных сооружений - 31 виадук и 17 мостов; кроме того участвовал в печально известном Панамском проекте (проектирование и устройство шлюзов на Панамском канале) и имел в связи с этим неприятности. Среди его работ - заводы, вокзалы, банки, школы, театр, католическая церковь, синагога, купол обсерватории, казино. Вместе с архитектором Л.-О. Буало знаменитый инженер создал новый тип торгового здания из стекла и металла - магазин "О бон Марше" в Париже. Он автор 46-метрового каркаса и инженерного обеспечения отливки статуи Свободы (скульптор Бартольди) в Нью-Йорке. И это все в 1855-1887 годы - до начала строительства знаменитой башни (автор настоящей статьи, несмотря на все проявленное усердие в составлении перечня работ Эйфеля, не вполне уверен, что привел их полный список. О работах Г. Эйфеля см., напр.: PrevostJ. Eiffel. P., 1929; Besset М. Gustave Eiffel. P., 1957; Gustave Eiffel (1--4) // Profit. 1982. N 49-52; Раздольская В, И. Искусство Франции второй половины XIX века. Л., 1981).

А в 1887 году началось строительство башни, которая сразу и навсегда стала называться Эйфеле-вой. Предыстория строительства такова. В 1878 году во французских политических кругах была высказана идея организации в 1889 году очередной Всемирной выставки в Париже, приуроченной к 100-летию Великой французской революции. Шесть лет идея оставалась идеей, пока 8 ноября 1884 года президент Франции Жюль Грави не подписал соответствующий декрет. Через некоторое время премьер Фрейсин, талантливый инженер и энергичный администратор, поставил для оганизаторов выставки исходную задачу: "Нужна идея, великая идея, нечто сенсационное, чрезвычайно заманчивое, "невидаль" (Костин В. Интервью с "железной леди" // Архитектура (Прил. к Строит, газ.). 1982. №11. С. 7). А в мае 1886 года первый комиссар Всемирной выставки Эдуар Локруа, утверждавший программу конкурса на проект выставки, включил в нее особый пункт: конкурсанты должны были предусматривать возможность сооружения металлической башни на Марсовом поле, прилегающем к территории, отведенной под выставку, не исключая, однако, и других вариантов (Костин В. Юбилей нестареющей "дамы" // Архитектура (Прил. к Строит, газ.). 1989. № 7. С. 7).

Надо сказать, что идея создания сверхвысокой башни существовала давно. Например, в марте 1833 года англичанин Тревитик предложил проект чугунной башни высотой в 1000 футов (мы намеренно приводим высоту в футах, как она и была обозначена в проекте, - 300 метров ничего не говорят об амбициозности проекта). Однако в апреле того же года Тревитик внезапно умер, и проект остался проектом (Эйфелева башня и предшествующие ей проекты и постройки // Неделя строителя (Прил. к журн. "Зодчий"). 1889. № 29. С. 198). Традиционное англо-французское соперничество не могло, конечно, оставить французов безучастными к такому 1000-футовому вызову. В мае 1884 года Эйфель обсудил с сотрудниками своей фирмы возможность сооружения такой башни. В июне того же года один из инженеров проектного бюро фирмы швейцарец Морис Кехлен сделал ее набросок, архитектор Совестр внес поправки, а Эйфель создал окончательный эскиз, который лег в основу его будущего проекта. В следующем году Эйфель, предполагавший строить мост с металлическими опорами высотой 122 метра, сделал расчеты максимально достижимой высоты подобных конструкций с учетом и их веса, и давления ветра. В итоге в 1885 году он выступил в Обществе гражданских инженеров с докладом о проекте пока еще гипотетической 1000-футовой башни, которую назвал "произведением искусства современного инженера и века науки и техники" (Аронов В. Жизнь и превращения Эйфелевой башни // Декор. искусство СССР. 1979. №10. С. 44). Проект и его автор ждали своего часа, который очень скоро наступил.
 

К моменту объявления конкурса на проект Всемирной выставки 1889 года 53-летний Эйфель был в зените славы. Пресса называла его "инженером Вселенной", специалисты считали первым инженером Франции, а многие - и всего мира. Имя Эйфеля ассоциировалось с высочайшим профессионализмом, дерзкой и безукоризненной инженерной логикой, безошибочной интуицией. Конкурс на проект всемирной выставки 1889 года длился недолго. Ни в одном из представленных 700 проектов не было ни "великой идеи", ни тем более "невидали". И в этот момент газета "Энтрансижан" вспомнила о проекте Эйфеля, с ним ознакомились члены конкурсного жюри - и конкурс был завершен. Эйфелю был сделан официальный заказ.

Нельзя не упомянуть и о курьезе, вошедшем в историю башни. Вскоре после решения о строительстве башни многие журналы опубликовали гравюры с ее проекта. Вид гравюр был малопривлекательный, если не сказать чудовищный, и в феврале 1887 года генеральному комиссару выставки Альфану была направлена гневная петиция, подписанная 300 крупными деятелями французской культуры (совпадение этого числа с 300-метровой высотой башни вряд ли случайно). Среди них - Г. де Мопассан, А. Дюма-сын, Ш. Гуно, Ш. Леконт де Лилль, П. Верлен, Ш. Гарнье. Вот некоторые выдержки из письма:

"Мы, писатели, художники, скульпторы, архитекторы, страстные любители до сих пор еще нетронутой красоты Парижа, протестуем всеми силами нашей возмущенной души, во имя оскорбленного французского вкуса, во имя находящихся под угрозой французского искусства и истории. <...> Неужели Париж... подчинится побуждаемой корыстными мотивами фантазии конструктора машин и тем самым навсегда и безнадежно обесчестит себя? <...> Для того, чтобы понять нас, в сущности, достаточно представить себе хотя бы на мгновение в высшей степени нелепую башню, похожую на гигантскую черную фабричную дымовую трубу, которая давит своей варварской массой... все эти наши униженные и оскорбленные памятники, всю нашу архитектуру, ставшую такой миниатюрной и исчезающую в этом большом сновидении" (цит. по: Милонов Ю.К. Густав Эйфель // Архит. газ. 1936. № 39. С. 2).

Письмо поступило к министру торговли Локруа, бывшему ранее первым комиссаром выставки. Вскоре он вернул письмо Альфану с остроумной припиской: "Я прошу Вас принять протест и сохранить письмо. Оно должно фигурировать на витринах выставки. Столь прекрасная и благородная проза, подписанная именами, известными всему миру, непременно привлечет публику и, может быть, удивит ее" (цит. по: Костин В. Интервью с "железной леди").

На этом курьезы закончились.

Башня была возведена в неправдоподобно короткий срок, даже по нашим современным представлениям. Закладка фундамента началась II июня 1887 года, а открытие башни состоялось уже 31 марта 1889 года. Это было, конечно, следствием незаурядного таланта Эйфеля - и как инженера, и как организатора. Точность расчетов, качество проекта, заводского производства и монтажа были безупречными. Ни одно отверстие для миллиона с лишним заклепок не было просверлено заново, ни одна из 18 тыс. балок не потребовала замены, 15 тыс. разнофигурных деталей и листов железа непрерывно и планомерно изготавливались в мастерских Эйфеля в Леваллуа-Пер-ре и доставлялись на Марсово поле. Необычность сооружения, непривычная скорость и организация строительства вызывали постоянный интерес как в Париже, так и во всем мире. Достаточно сказать, что только в одном российском издании - "Неделе строителя" (воскресное приложение к журналу "Зодчий", орган Санкт-Петербургского общества архитекторов) в январе 1887 - сентябре 1889 года вышло семь публикаций, посвященных ходу строительства башни, ее техническим характеристикам, значению в истории архитектуры и строительства.

Высота башни 312 метров (с нынешними антеннами 321 метр), сторона квадрата основания 123 метра, вес 9700 тонн (подробное техническое описание башни и ее строительства см., напр.: Башня Эйфеля // Неделя строителя. (Прил. к журн. "Зодчий"). 1889. № 38, 39; Карейша С. Указ. соч.). На третьем ярусе, на высоте 276 метров, была сооружена террасса с четырехзальным "коттеджем", одно из помещений которого Эйфель оборудовал под собственную квартиру, а три других отвел для будущих научных исследований. Стоимость башни 7,8 млн франков (для ощущения масштаба суммы: при поступлении на фирму "Шарль Невю" молодому Эйфелю было назначено месячное жалование в 125 франков).

В воскресенье, 31 марта 1889 года при огромном стечении народа под звуки "Марсельезы" Эйфель поднял на вершине башни французский флаг. С этого началась многотрудная и триумфальная жизнь Эйфелевой башни. Многотрудная - потому что после 1900 года, когда она вошла в состав еще одной Всемирной выставки, "антибашенное" движение во главе с писателем О. Мирбо опять набрало силу. Большинство членов комиссии по восстановлению Марсового поля уже склонялось к решению о демонтаже башни. Однако Эйфель выступил в ее защиту тремя томами своих печатных трудов, в которых обосновал применимость башни в различных областях науки и техники - астрономии, физике, метеорологии, строительной технике, оптической телеграфии, топографической съемке. Башня выжила. Еще одно "нападение" произошло уже после смерти Эйфеля, когда было принято решение о сносе башни и включении занимаемой ею площади в территорию Всемирной выставки 1937 года - и это несмотря на уже выполняемые функции радиобашни (в том числе и во время первой мировой войны). На защиту Эйфелевой башни тогда встали такие широкие общественные круги, что решение о сносе было отменено - и, похоже, навсегда.

После открытия 31 марта 1889 года выставки публика буквально осаждала башню. Эйфель лично разработал гидравлические лифты, которые за семь минут поднимали посетителей на самый верхний ярус. Несмотря на значительную плату, желающих увидеть Париж с такой высоты было столько, что за первый же год башня окупила все затраты на ее возведение. К необыкновенному сооружению стали привыкать, его оценили. Вопреки тому, что, по словам самого Эйфеля, форма башни была обусловлена исключительно инженерными расчетами, ее контур оказался удивительно изящным, а декоративные параболические арки между опорами и хрустально-ажурная структура делали устойчивой, легкой и готически устремленной в небеса. Впоследствии теоретики архитектуры увидели в ней "взаимопроникновение внутреннего и внешнего пространства", искусствоведы - резюме "эстетического содержания металлической архитектуры XIX века". Ее рисовали Пикассо, Шагал, Руссо, Утрилло. Аполлинер увидел в ней "лестницу в Бесконечность" и назвал "пастушкой стада мостов". Рене Клер создал лирико-философский фильм "Башня", а Шарль Гуно, превратившись из врага в почитателя, сочинил в квартире Эйфеля на третьем ярусе башни в честь последней "Концерт в облаках". Что уж говорить о бесчисленных сувенирах, открытках, логотипах и т.д. Эйфелева башня стала неотъемлемой частью Парижа и Франции. Жан Кокто назвал ее "королева Парижа". Таковой она осталась и по сей день. Правда, сдержанность в оценке ее художественных достоинств в некоторых отзывах сохранилась и до наших дней. Так, в своей книге "Париж" Андре Моруа пишет: "Эта мачта беспроволочного телеграфа для великанов ни красива, ни безобразна. Это - железный остов, дерзость и размер которого сделали его известным всему миру. Будет жаль, если башня исчезнет, потому что наши посетители знают о ней и хотят ее видеть" (Моруа А. Париж. М., 1970. С. 30). Однако это тоже свидетельствует в пользу необыкновенного сооружения Эйфеля - если что-то нравится абсолютно всем и одинаково, то это либо следствие временного коллективного помешательства, либо последствия коррекции исторических документов.

Возведением башни Эйфель практически завершил свою строительную деятельность и занялся изучением вопросов аэродинамики и воздухоплавания. В 1909 году на собственные средства он создал первую специальную - для нужд авиации - аэродинамическую лабораторию, которой руководил до самой смерти. В прикладную аэродинамику он внес вклад не меньший, чем в строительное дело. На юбилейном заседании, посвященном 10-летию со дня смерти Эйфеля, министр авиации Франции говорил, что французская авиация многим обязана именно Эйфелю.

В 1923 году Общество гражданских инженеров Франции отмечало 75-летие. А вскоре, за несколько недель до своей смерти, Гюстав Эйфель, почетный председатель этого общества, праздновал свой 91-й день рождения. В кругу многочисленных детей и внуков в своей квартире на третьем ярусе собственного архитектурного творения знаменитый инженер принимал поздравления со всех уголков Франции и всего мира.

Изложение столь блестящей биографии, конечно, увлекает - прежде всего своей щедро заполненной сюжетной канвой. Но чем больше узнаешь о конкретных обстоятельствах жизни Эйфеля, тем больше эта канва начинает отступать на второй план, особенно когда речь заходит о башне. Что-то неординарное, выходящее за рамки описания "жизни замечательных людей" проявляется в самой личности Эйфеля - в его таланте, одному ему ведомых смыслах жизни.

Не будь башни, жизнь Эйфеля выглядела бы удачной, но незатейливо последовательной: неказистое, но достаточно приличное происхождение и материальный достаток, позволившие получить отличное образование - не самое блестящее, но вполне добротное; бурное развитие промышленности и транспорта, давшие возможность молодому одаренному инженеру в полной мере проявить себя; одаренность, со временем оказавшаяся незаурядным талантом. Тогда неординарный инженер занял бы заметное место не в истории культуры Франции, где культурное пространство давно и прочно было обжито традиционной интеллектуальной и художественной элитой - философами, учеными, художниками, писателями, архитекторами и т.д., а в истории ее промышленного развития - место талантливого инженера-новатора, строителя мостов и т.д.

Материализация какого-то "внутреннего смысла" жизни Эйфеля именно в образе гигантской башни объяснима. Идея сверхвысокого сооружения владела людьми еще с ветхозаветных времен (пример Вавилонской башни: в Ветхом Завете эта идея была высказана в очень романтической форме: "И сказали они: построим себе город и башню, высотою до небес; и сделаем себе имя, прежде нежели рассеемся по лицу всей земли" (Быт. 11, 4). Характерна в этом смысле выдержка из российских газет в год открытия Эйфелевой башни: "С самого начала исторических времен люди задавались мыслью воздвигнуть колоссальное по высоте сооружение, но предприятия вроде Вавилонской башни были выше человеческих сил и в течение многих веков к ним никто не приступал". В XIX веке такое "предприятие" стало возможным - появились уже отнюдь не фантастические проекты высотных башен. О проекте Тревитика мы уже рассказывали. Были и другие: в 1876 году проект 1000-футовой башни для Филадельфийской выставки американских инженеров Кларка и Ривса; в 1881 году проект 370-метровой башни для освещения Парижа электрическими прожекторами французского архитектора Себильо; в конкурсе на проект Всемирной выставки 1889 года в Париже конкурирующий с эйфелевским проект каменной башни архитектора Бурдэ.

По разным причинам эти проекты отвергались, но речь не об этом, а о "высотных" настроениях в обществе. Ведь поначалу, после открытия Эйфелевой башни все восторги были вызваны практически только ее высотой, которая превосходила высоты пирамиды Хеопса, шпиля Кельнского собора, обелиска Вашингтона и т.д. Сейчас это трудно понять: достижения авиации и космонавтики давно приблизили к повседневности ранее недосягаемые высоты, а популяризация космологии вообще лишила высоту всякой сенсационности и романтического ореола - интерес ныне вызывают не тысячи футов, а миллионы световых лет. Тогда же высота повсеместно будоражила умы людей. Был в этом, возможно, и глубинный человеческий инстинкт преодоления границ видовой среды обитания, но в основном - обывательский интерес ко всякого рода рекордам и сенсациям.

Таким образом, сегодня сам факт создания Эйфелем сверхвысотного по тем временам сооружения исследовательского интереса не вызывает. Интересен и странен тот факт, что возведением башни фактически завершилась строительная деятельность великого инженера. После такого триумфа, казалось бы, можно было продолжить это перспективное дело - расселять по миру гигантские башни, каждые два года побивая собственные рекорды высоты: заняться, например, выгодным заказом из Америки, который наверняка бы поступил, или построить в Александрии сверхвысокий маяк на месте разрушенного легендарного - феноменальный престиж, деловой размах. А ведь Эйфель был деловым человеком: строительство мостов и прочих крупных сооружений, а главное получение заказов на них - это в большой мере предпринимательская деятельность. И тем не менее строить он перестал. Почему? Иссякли жизненные силы или исчерпал себя как инженер? Но Эйфель прожил 91 год, ко времени открытия башни ему было 56, то есть он был в расцвете сил и, как мы упоминали, впоследствии с той же активностью переключился на исследовательскую работу, немало преуспев в ней. Профессионального "истощения" тоже не было, ведь башня стала результатом естественного развития общих конструкторских идей и расчетов - авторы специальных работ впоследствии отмечали, что ее конструкция напоминает (но не повторяет) некоторые крупные опоры мостов и виадуков Эйфеля (Леврон Ж. Лучшие произведения французских архитекторов прошлого. М., 1986. С. 143; Карейша С. Указ. соч. С.416, лист XXXIV, черт. 22). Несмотря на собственноручно выполненные 500 основных чертежей для проекта Эйфель имел конструкторское бюро, в котором работали около 40 чертежников и расчетчиков.

Именно как инженерная конструкция башня была органичным продолжением профессиональной, можно сказать даже узкоспециальной деятельности этого великого инженера - продолжением, но и одновременно завершением. Не мог Эйфель уже вернуться ни к мостам, ни к вокзалам, ни к высотным башням, ни даже к "эстетике металлической архитектуры XIX века". Что-то вкусил он, создавая эту "пастушку мостов", - перешагнул какую-то невидимую черту, после чего вся предыдущая жизнь перестала вписываться в рамки привычного бытописания. Чтобы осознать эту закономерность, сравним две несхожие фигуры - окружного почтальона Шеваля и "инженера Вселенной".

На первый взгляд, Шеваль и Эйфель с трудом попадают в единый контекст. По формальным критериям схожих признаков немного - долгая жизнь, да еще какое-то загадочное хронологическое соседство: годы жизни Шеваля - 1836-1924, а Эйфеля - 1832-1923 (даже творения, обессмертившие обоих, завершены в пределах одного десятилетия - дворец в 1879 году, башня в 1889 году). В остальном же жизнь Эйфеля с самого рождения и до смерти - полная противоположность жизни Шеваля.

Контрасты обнаруживаются и при сравнении обстоятельств строительства дворца и башни. Когда Шеваль строил свой дворец, соседи откровенно считали его сумасшедшим (они никак не могли взять в толк, зачем привозить издалека всякие странные камни и при этом не продавать их, а если не продавать, то почему не строить из них нормальное жилище) и просто притерпелись к причуде почтальона, не обращая на него особого внимания. Значительно позже, еще при жизни Шеваля, журналисты и туристы заинтересовались дворцом, но таковых было немного, да и в основе их интереса было простое любопытство к фольклорной диковине. (Заметим, что стоимость дворца впоследствии была оценена в 5 тыс. франков; строительство Эйфелевой башни обошлось в 7,8 млн франков.) Уже после смерти Шеваля, в 1930-е годы, дворцом всерьез заинтересовались известные художники и исследователи, но то была немногочисленная художественная элита. Официальное признание пришло почти через 100 лет после строительства дворца, однако до сих пор не во всяком путеводителе по Франции можно найти хотя бы упоминание об Идеальном дворце.

Разница внешних впечатлений от башни и дворца очевидна. С одной стороны - расположенная в самом центре Парижа на берегу Сены гигантская башня, чей изящный профиль великолепно просматривается за многие десятки километров и изображение которого повсюду давно уж потеснило традиционные национальные символы - фригийский колпак и галльского петуха, с другой же - маленькое, непонятное, почти нелепое сооружение в низине на берегу маленькой речушки, даже не обозначенной на крупных картах (как не обозначено на них и само это местечко Отрив), чье изображение можно увидеть лишь в местных сувенирных лавках.

Однако взглянув на эти очевидные, на первый взгляд, различия, начинаешь осознавать, что они очень опосредованы, а в стержневых личностных характеристиках Шеваля и Эйфеля, в направленности их самореализации неожиданно, парадоксальным образом проявляется много общего. Общность Шеваля и Эйфеля проявляется в их творениях. Если увидеть Идеальный дворец и Эйфелеву башню с небольшим промежутком времени (автору этой статьи именно так и довелось их увидеть), то кажется, что они связаны единой нитью - едиными замыслом, потребностью, неизбежностью. И главное, что их объединяет, - бесполезность с практической точки зрения.

Что касается практической бесполезности дворца Шеваля, тут все ясно. С Эйфелевой башней чуть сложнее. Нефункциональность этого сооружения больших сомнений тоже не вызывает, но достаточно его поставить в один ряд с Триумфальной аркой или Вандомской колонной (намеренно выбираем однородный "высотно-монументальный" ряд) и мы как бы погружаемся в банальные рассуждения о соотношении функциональности и эстетики в архитектуре. На самом же деле, это нам не грозит, поскольку Эйфель не был ни архитектором, ни художником. Он был практиком, предпринимателем, инженером-мостовиком - и не более; ярким, талантливым "инженером Вселенной" - но мостовиком. Эстетическая ценность башни интересовала его далеко не в первую очередь. Вот, например, выдержка из его интервью, приведенная одной из парижских газет в ответ на протест деятелей культуры против строительства башни: 

"Во всяком случае, гигантские сооружения имеют и свою притягательную силу, и свое очарование, к которому неприменимы теории обыденного искусства. Неужели вы будете уверять, что пирамиды поражали воображение людей своей эстетической ценностью? В конце концов, это не что иное, как искусственные холмы! А между тем найдется ли путешественник, который сохранит полное равнодушие при виде пирамид? Кто из путешественников не чувствовал при виде их непреодолимого восхищения? И что лежит в основе этого восхищения, если не колоссальность затраченных усилий и не величие результата? Башня будет самым высоким из всех когда-либо построенных руками людей сооружений. Разве в этом нет своеобразного величия? И почему то, чем восхищаются в Египте, становится отвратительным и нелепым в Париже? Я ищу на это ответа и, признаюсь, не нахожу его.." (цит. по: Милонов Ю.К. Указ. соч. С. 2).

Лет через двадцать такой пафос органично вписался бы в какой-нибудь манифест авангардистов. Но тогда в художественной жизни Франции обстановка была вполне благопристойной. Невинные, по современным понятиям, отступления импрессионистов от традиционных канонов в живописи вызывали такой гнев академистов, что Ж.-О.-Д. Энгр мог, например, встретив в городе Э. Мане, демонстративно перейти  на другую сторону улицы. Правда, как раз в картинах импрессионистов уже появились промышленные мотивы (например, серия из одиннадцати картин "Вокзал Сен-Лазар в Париже" К. Моне), но это все происходило в мире искусства, к которому Эйфель не принадлежал. Безусловно, его башня (как и вокзал Сен-Лазар) способствовала формированию среды, питательной для возникновения авангардизма, но это воздействие было косвенным. Так что конструктивистские мотивы в приведенном выше высказывании Эйфеля - не пророчество гения, а обычные рассуждения инженера, который взялся сделать то, чего до него никто не делал. Словом, как эстетическая концептуальность, так и практическая направленность в башню заложены не были и ее возведение было для Эйфеля таким же бесполезным занятием , как и для Шеваля строительство дворца.

Фактически мы опять возвращаемся к вопросу о целесообразности строительства башни. Ничего жизненно масштабного в мотивациях Эйфеля мы так и не обнаружили. Все эти рассуждения о "притягательной силе и очаровании" гигантских сооружений выглядят как-то неубедительно, даже с поправкой на "высотное" томление в обществе тех времен. Это могло бы быть ведущим стимулом для юнца, мечтающего о небесах и о славе. Эйфель же начал строить башню в 54 года, в зените славы, и был далек от юношеского романтизма, как, кстати, и от старческих причуд. А главное, мы это отмечали, - после башни Эйфель уже ничего не строил.

В мотивациях Шеваля для строительства Идеального дворца разобраться еще труднее. Обосновать логическими доводами 33 года добровольного каторжного труда, по крайней мере в этом конкретном случае, практически невозможно. По-видимому, чтобы понять и Шеваля, и Эйфеля, надо спрашивать не зачем строили, а почему строили, поскольку при сравнении этих двух абсолютно несхожих жизней мысль опять и опять возвращается к тому общему, что есть в Эйфеле и в Шевале - к бесполезности их сооружений. Один - практик, уже имевший в своей жизни все, что хотел, другой - крестьянин-почтальон, мало что имевший и потому не знавший, что в жизни можно хотеть. Почему оба взялись за бесполезное дело и чем вообще бесполезное дело может привлекать творческого человека?

Строки французского писателя-символиста Анри де Ренье "...сладостное и всегда новое удовольствие в бесполезном занятии" стоят эпиграфом к фортепьянному циклу Мориса Равеля "Благородные и сентиментальные вальсы". Изящная нега эпиграфа настраивает слушателя на интонацию изысканного музыкального монолога - сдержанно грустные, шелестящие мелодические мимолетности, замирающие где-то в бесконечности и опять возникающие в причудливой, но устойчивой гармонической структуре. Безупречное сочетание сосредоточенности и созерцания не нарушается привычной драматической конфликтностью романтизма. Трудно сказать, что в музыке можно назвать полезным или бесполезным, но здесь слушателя ждет сладостное и вечно новое удовольствие от проникающей в глубины сознания или возникающей из них притягательности бесполезного занятия.

"Благородные и сентиментальные вальсы" Равеля написаны почти через 20 лет после создания Эйфелевой башни и через 30 - после Идеального дворца Шеваля, но, в сущности, это одно время - странное, сплавившее почти забытую куртуазную бесцельность версальской эпохи с одержимой целенаправленностью новых времен. Ностальгия по бесцельности и торжество целенаправленности в суммарном действии дали если не понимание, то ощущение естественности человеческой тяги к бесполезному занятию. (Мы избегаем беллетристически окрашенных тем типа "чистое искусство", "наука для науки", "свобода творчества" и т.п. К тому же социопсихологические аспекты схожей проблематики изучаются в науке уже давно и серьезно. Нас же интересуют только вопросы реализации личностного потенциала.)

Общество в разные времена, в зависимости от своего социально-экономического и социокультурного состояния, выдвигало свои доминирующие требования к личностному потенциалу, заказы на реализацию способностей человека - какой-то род занятий или тип деятельности ценился более других. Менялись условия - менялись приоритеты, но фактически каждый раз происходила новая фильтрация имеющегося в обществе набора обобщенных человеческих способностей - организаторских, художественных, научных и т.д. - с их последующим комбинаторным перепрофилированием. При любых условиях, во все времена набор таких обобщенных способностей оставался неизменным. Доказать это невозможно, но косвенным подтверждением может служить то, что любой заказ эпохи всегда безупречно выполнялся: в нужное время появлялись полководцы, политические лидеры, мыслители, технократы, художники-реформаторы, ученые-первооткрыватели (конечно, отчетливой причинно-следственной связи здесь нет - процессы формирования общества эпохой и эпохи обществом неразрывно связаны, но в данном рассмотрении это несущественно). Совокупность (или сумма) личностных потенциалов в обществе всегда была инвариантна во времени и в социальном пространстве. Объяснить это можно только тем, что в любых способностях человека присутствует слабо социализируемое, надпрофессиональное, природно заданное "ядро". У разных людей оно разное и определяется разными интеллектуальными, психическими и прочими характеристиками, но задан этот компонент не социумом, а природой и поэтому его распределение среди людей подчиняется только природным статистическим законам - так же, как, например, различные генные мутации (здесь мы не разделяем "обычные" способности, талант и гениальность, полагая, что способности на всех этих уровнях содержат такое природное ядро; просто у этого ядра могут быть разные "размеры"). В этом смысле природный компонент человеческих способностей - это некая биологическая предпосылка, а социум в соответствии со своими реалиями может либо сформировать на ее основе конкретно развитый профессиональный комплекс, либо помешать ее реализации, просто ее не востребовав.

По поводу невостребованности приведем характерное высказывание известного изобретателя Т. Эдисона: "Нам нужны люди, способные работать. Я не дам и гроша за выпускника обычного колледжа, за исключением тех, кто закончил технологический институт... Их головы не забиты латынью, философией и прочей ерундой. Америке нужны практичные квалифицированные инженеры, администраторы, промышленники. Пройдет три-четыре века, когда страна прочно встанет на ноги... придет время и для литераторов" (цит. по: Саломон Ж.-Ж. Реакция общества на науку и технику: "волшебник" перед судом общественности // Вопр. истории естествознания и техники. 1980. № 4. С. 86-90). Можно тут, конечно, порассуждать о сочетании незаурядного таланта самого Эдисона с его очевидным невежеством. Но речь не о нем и не о том, что в Америке время для литераторов пришло задолго до Эдисона, а о том, что природный талант может "статистически" попасть в неподходящую эпоху, в неподходящую страну или сообщество - то есть в неподходящие условия, где он не будет востребован, а требовать у индивида будут то, чего у него нет (именно поэтому крайне опасной представляется ранняя профориентация детей или ее частный случай - всяческие семейные и потомственные профессии).

В. Франкл в своей известной книге "Человек в поисках смысла" отчетливо увязывает поиск человеком экзистенциального смысла с проблемой самоактуализации: "...самоактуализация - это непреднамеренное следствие интенциональности человеческой жизни" (выделено мной - И.А.) - и следом же приводит слова К. Ясперса: "Человек становится тем, что он есть, благодаря делу, которое он делает своим" ( Франкл В. Человек в поисках смысла. М„ 1990. С. 59). В приведенных высказываниях, какими бы очевидными они сегодня ни казались, заложен вечный смысл, а определение "непреднамеренный" выводит потребность человека в реализации своего потенциала на уровень почти биологической неизбежности. И если рассмотреть традиционный конфликт социума и индивида, когда социум поощряет прежде всего полезную деятельность, а индивиду нужна реализация его природных способностей вне зависимости от их социальной востребованности, то становится понятной притягательность бесполезного занятия. К этому занятию человек обращается в условиях, когда его личностный потенциал полностью не соответствует социальным заказам или соответствует, но "неточно". Бесполезное занятие становится "отдушиной", а в некоторых случаях (если не во всех) - своеобразным протестом против равнодушия социума к самоактуализации личности (нет нужды при этом говорить, как много гениальных научных открытий и произведений искусства были для современников бесполезными).

В описанных условиях, на наш взгляд, находились Шеваль и Эйфель. В жизни Шеваля вообще отсутствовали внешние условия для самореализации, он сам их сформировал, взявшись строить дворец там, где он никому не был нужен. С Эйфелем не все так очевидно. "Матерый" практик, инженер-строитель, имевший мировое признание, казалось бы, не мог иметь таких проблем. Но именно "полезная" узкоспециальная деятельность, уже принесшая ему мировую славу, - строительство железнодорожных мостов - ограничивала проявление его индивидуальности. Ведь недаром 48 его мостов периодически разбавлялись "посторонними" объектами - обсерватория, церковь, театр, статуя Свободы и т.д. Такая широта интересов была свойственна архитекторам, да и то не всем, Эйфель же как по образованию, так и по профессиональной практике к архитектуре не имел никакого отношения (в энциклопедическом словаре Брокгауза и Ефрона, выходившем в 1890-1907 годах, то есть после строительства башни, Эйфель назван просто "французским инженером"). Только в такой бесполезной невидали, какой была для Эйфеля башня, он смог, по-видимому, полностью самореализоваться. Вкусив "сладостное удовольствие" от бесполезного занятия, к мостам возвращаться было уже невозможно. Несомненно, башня для Эйфеля, как и дворец для Шеваля, была вершиной его жизни. А если учесть те усилия, которые потребовались для создания этих шедевров, можно считать бесполезное занятие проявлением истинно человеческого духа.

Необычные судьбы двух выдающихся людей... На этих "экстремальных" примерах мы попытались показать принцип актуализации личностного потенциала, когда его обладатель - сильная одаренная личность - для своей реализации может свести к минимуму ограничения или противодействие социальных реалий. Можно анализировать этот потенциал в максимально изолированном виде и, в частности, выделить изначальное ядро человеческих способностей, в минимальной мере подверженное социализации. Для того чтобы такой анализ имел обобщающее действие, необходимо принять как аксиому наличие такого ядра не только у выдающихся личностей, но и у каждого человека. Сделать это так же нетрудно, как и необходимо, поскольку такая аксиома фактически эквивалентна утверждению о самоценности любой человеческой личности.

Конечно, мы не считаем бесполезное занятие единственной возможностью для самореализации личности (в современных российских условиях такое утверждение звучало бы слишком эпатирующе). Тем не менее оно - неизбежный и необходимый черновик, игра, в которой могут вызреть не ведомые ранее "полезные" занятия и которая сопровождает человека от рождения до смерти, начиная с детских забав и кончая старческими чудачествами. Кроме того, бесполезные занятия ни в коей мере не являются бесцельными. Цель у них отчетливая - раскрытие и развитие человеком собственного потенциала. Именно такое занятие, где человек ничем не скован и полностью предоставлен самому себе, всегда гарантирует ему творческую самореализацию. Поэтому широта и либеральность толкования понятия "общественно полезная деятельность" есть мера признания обществом ценности человеческой личности и самодостаточной необходимости полной реализации ее потенциала. Но в любом случае, вне зависимости от этого признания, - "...сладостное и всегда новое удовольствие в бесполезном занятии"!