№4, 2003 г.
© Э.В. Соколов
САЛЬВАДОР де МАДАРИАГА:
ДОМИНАНТЫ НАЦИОНАЛЬНЫХ ХАРАКТЕРОВЭ.В. Соколов
От редакции журнала "Человек":
Статья была подготовлена к печати, когда вместо авторской визы из Петербурга в редакцию пришла горестная весть: 1 апреля 2003 года Эльмар Владимирович Соколов ушел из жизни.
Для редакции - это тяжелая потеря. Редакции не положено иметь предпочтений, но Эльмар Владимирович был одним из любимых наших авторов. Он буквально был создан для того, чтобы писать для общегуманитарных изданий. Диапазон его научных интересов, как он отражен в журнале, поражал широтой: от объяснений “феномена Штирлица” как воплощения нереализованных (и не имевших шансов реализоваться) стремлений и комплексов советского человека, до проблем науковедения, роли идей Ортеги в современном мире, особенностей национальных характеров. И о чем бы он ни писал, везде глубочайшая научная и культурная эрудиция органично сочетались со свободой от дисциплинарной зашоренности, стремлением к традиционному гуманитарному “пониманию” культурных ситуаций, изящной простотой письма.
Память об Эльмаре Владимировиче будет вечно жить в наших сердцах и, как мы надеемся, в сердцах его читателей.
Глобализация с ее нивелировкой национальных особенностей резко подхлестнула интерес к национальной самобытности, национальным характерам. Мы привыкли рассматривать все эти вопросы в извечном контексте “Россия и Запад”. Но еще в период между двумя мировыми войнами первые робкие шаги к европейской интеграции породили точно такую же волну интереса к “национальному своеобразию” в рамках самой Западной Европы. Впрочем, эти две тенденции не обязательно противоречат друг другу. Так, одно из самых глубоких и подробных исследований национальных различий принадлежит перу выдающегося поборника европейского единства испанского философа и культуролога Сальвадора де Мадариаги. Его книга “Англичане, испанцы, французы”, опубликованная в Лондоне в 1928 году, имела в свое время огромный успех, была переведена на множество европейских языков. Но и сегодня, три четверти века спустя, она может послужить источником пусть не концепций и объяснительных схем - здесь ХХ век потрудился достаточно, но интереснейших живых наблюдений, которые в позднейших исследованиях нередко подавлялись теми самыми схемами и концепциями, за которыми Мадариага не гнался.
Сальвадор де Мадариага родился в Испании, учился во Франции, жил и работал в Англии, с одинаковым совершенством владел всеми тремя языками. Он был полноправным участником трех европейских культур и сам много сделал для культурного сближения европейских народов. Не случайно в 1948 году Конгресс Европы, собравшийся в Гааге, чтобы определить пути послевоенного европейского устройства, избрал Мадариагу председателем своего комитета по культуре.
Возможно, интерес Мадариаги к культурному своеобразию европейских народов возник под влиянием неожиданных трудностей, с которыми он столкнулся во время долгой работы в Лиге Наций. Как, к примеру, ведут себя, по его наблюдениям, французы и англичане на переговорах? Французы говорят: “Ну вот, мы согласовали общие принципы. Так давайте подпишем декларацию, в которой они сформулированы”. Англичане отвечают: “Да, мы согласны относительно принципов. Но зачем что-то подписывать? Когда придет время их применять, мы будем действовать в свете возникающих обстоятельств. Поскольку принципы согласованы, не трудно будет согласовать и конкретные действия”. После переговоров француз мучается дурными предчувствиями: “Они не хотят подписывать, значит, не верят в эти принципы”. Англичанин ворчит: “Они хотят пристегнуть меня к своей упряжке; интересно, что у них на уме”. “Вполне возможно, - заключает Мадариага, - заставить англичан и французов посмотреть друг другу в глаза. Но все дело в том, что глаза-то у них слишком разные”.
Принцип жизни англичан - fair play. Это выражение, как отмечает автор, при всей его внешней простоте (“честная игра”), нельзя строго перевести на другой язык. Fair play - спортивный термин, но означает он не просто строгое следование признанным правилам, но и нечто более широкое: признание в другом человеке партнера, равноправного соперника, готовность сотрудничать с ним так, чтобы природные и социально-статусные характеристики каждого оптимально сочетались ради общей цели. Но - и это очень важно - в рамках fair play это делается не во имя сознаваемого долга перед обществом, а в силу естественной и спонтанной реакции. “Честная игра” англичан - это еще и “правильная игра” - реалистическое, трезво-практическое отношение к жизни, основанное на убеждении, что абсолютное знание вещей невозможно, а потому все наши планы, проекты и методы могут быть только приблизительными и должны постоянно корректироваться по мере изменения обстоятельств. * * *
Казалось бы, английский принцип fair play универсален и вряд ли кто-нибудь возьмется его оспаривать. Но стратегия француза - совершенно другого рода, и при этом не менее универсальна. Принцип французов - “le droit”, что также непереводимо. Он может быть передан словами: право, идея, закон, разумное основание. Если по понятиям англичан действие должно соответствовать обстоятельствам, то по мнению французов оно должно быть обоснованным, правомерным, разумным.
В обоих случаях имеется в виду не приспособление к обстоятельствам, а инициативное действие. Но у англичан интеллектуальная схема поведения почти совпадает с действием, подстраивается под него, в то время как у французов она опережает действие, заранее очерчивая как границы свободы, так и требования необходимости. Еще можно сказать, что англичане стремятся жить согласно природе, тогда как французы желают подчинить себе природу, опираясь на разум.
Классификация национальных характеров, используемая Мадариагой, на первый взгляд, очень проста и опирается на достаточно привычное и распространенное разделение интеллекта, страсти и воли. Хотя количество человеческих побуждений, оттенков чувств и способностей огромно, в общем виде все они в каком-то смысле укладываются в эту привычную триаду. Мадариага утверждает, что у англичан доминирует воля, у французов - интеллект, у испанцев - страсть. Разумеется, Мадариага отдает себе отчет в том, что чистые типы характеров редки среди представителей любой нации. Однако внутреннее “экзистенциальное ядро” национального характера очень устойчиво и сопротивляется любым попыткам изменить его силой. Социальные и политические реформы мало влияют на это ядро, а вот сам национальный характер, несомненно, является важнейшим факторам, определяющим успех и неудачу той или иной реформы.
Попытаемся теперь схематически очертить портреты трех наций как их представляет Мадариага. Разумеется, воспроизводя рассуждения Мадариаги, трудно было удержаться от соблазна чуть-чуть дополнить их новыми наблюдениями, материал для которых в избытке дал ХХ век. Но во всех таких случаях мы старались придерживаться схемы и пафоса испанского исследователя
* * * В портрете английской культуры выражается преобладающее стремление англичан к действию. Англичанин более всего доволен жизнью, когда работает в саду, путешествует, охотится, что-нибудь строит, изобретает или ремонтирует. Большинству англичан свойственно стремление выполнить всякую работу наилучшим образом - недаром Англия в свое время снискала репутацию “мастерской” мира. Английские ученые любят заниматься прикладными науками. Логике, математике, метафизике они предпочитают механику, этику, физику, биологию, политэкономию. Образ современной эмпирической науки, которая должна опираться на опыт, практику, наблюдения, родился в Англии.Практичность англичан состоит не в стремлении к выгоде, а желании быть в постоянном контакте с вещами, с реальной жизнью. Они сильны не столько отвлеченным разумом, сколько “здравым смыслом”. Они мужественны и способны терпеть всякого рода жизненные неудобства, если, в конце концов, предпринимаемое действие приносит пользу. Многие англичане на отдыхе отправляются в труднейшие путешествия, мокнут под дождем, карабкаются по крутым горным склонам, ограничиваются самым скудным рационом - для того только, чтобы проверить свои силы и испытать ощущение победы над препятствиями. Но вот чего они не любят, так это пустого философствования, праздной болтовни и откровенничания. Они не склонны к авантюрам, подобно испанцам, и не дают себя увлечь блестящими утопическими проектами, как это бывает с французами.
По глубокому убеждению англичан, мышление имеет смысл постольку, поскольку переходит в действие. Не все английские философы тяготеют к прагматическому мировоззрению. Философский прагматизм обязан своим расцветом, главным образом, американскому интеллекту, который, согласно Мадариаге, - лишь побочный и не очень благородный отпрыск английского ума. Тем не менее, прагматизм родился в Англии, в “Метафизическом клубе” Пирса. Как философское течение он созвучен английскому характеру. Ведь англичанин “у себя дома”, когда он действует, а не мыслит или переживает страсть. Знание - сила. Этот принцип науки Нового времени выдвинут англичанином Бэконом. И почти в это же время француз Декарт сформулировал свое философское кредо принципиально иначе: “Я мыслю, следовательно, существую”. Эта мысль - образец максимально достоверной онтологической интуиции и, одновременно, признание того, что полнота бытия личности совпадает с мышлением.
Итак, англичанин мыслит ради достижения пользы, а не ради удовольствия мыслить или познать какую-то тайну. Некоторые нации, замечает Мадариага, например, немцы и русские, стремятся к знанию ради достижения последней и окончательной истины, проявляют какой-то неумеренный и нездоровый интерес к запретным знаниям. Англичане же хотят знать лишь то, что полезно для жизни. Говоря так, Мадариага не забывает о необычайной широте английского прагматизма. Именно английский “праздный класс” был инициатором множества бесполезных (по крайней мере, на первый взгляд) увлечений, служивших символами “демонстративного досуга” (conspicuous leisure). Аристократы изучали до полного совершенства греческий и латинский языки, занимались спортом - и все только для того, чтобы продмонстрировать наличие у них свободного времени и отсутствие забот о хлебе насущном. С той же целью практиковались и другие неутилитарные занятия: засушивание растений для гербария, выкапывание костей вымерших животных, коллекционирование бабочек, марок, пуговиц, пряжек и т. п. Между прочим, именно из этих увлечений английской знати родились палеоботаника, палеозоология, энтомология и множество других опытных наук, вошедших впоследствии в основной “корпус” естествознания.
Познавая мир, англичанин бессознательно стремится укрепить свое моральное кредо, поддержать жизненную стратегию. Поэтому он избегает истин, способных подорвать его доверие к самому себе. От излишнего любопытства англичане умело оберегают себя при помощи юмора и лицемерия. Если, например, иностранец обратит внимания на какие-то недостатки английской жизни, англичанин почти наверняка присоединится к его критике - из вежливости - и скажет, что “у всего есть своя изнанка”. Это одна из любимых английских поговорок, которая предназначена для того, чтобы заранее обезвредить опасную истину.
Английский интеллект, несмотря на некоторую свою алогичность, вообще-то “самого высокого класса”. Но его особенность в том, что он не атакует проблему в лоб, а как бы обтекает ее со всех сторон. Жизнь нельзя подвести под абстрактно-логическую схему. Поэтому англичанин не доверяет правилам логики и абсолютным истинам. “Английская мысль конкретна, но в то же время туманна, дипломатична”.
Нелюбовь к абстрактному теоретизированию созвучна духу естествознания. Именно в нем англичане часто бывали пионерами, несколько отставая от континентальных наций в логике, математике, философии, в которых пальма первенства принадлежала французам и немцам. Характерные черты английской философии - эмпиризм, сенсуализм, индуктивизм и субъективный идеализм.
Иностранцы обычно замечают самообладание, сдержанность, даже внешнюю робость англичан, их нежелание откровенничать, и на этом основании видят в них индивидуалистов. Действительно, личное, приватное общение, даже с членами семьи и близкими друзьями, бывает у них редким и поверхностным. Собираясь за столом по поводу какого-нибудь праздника, друзья и родственники не произносят тостов, беседуют о погоде, кошках и собаках, избегают деловых, политических, религиозных и интимно-личных тем. Однако совершенно неверно считать англичан индивидуалистами. Им в высшей степени присущ, выражаясь словами Мадариаги, “инстинкт спонтанной кооперации”. Это значит, что в любой, даже случайно возникшей группе, каждый англичанин быстро находит свое место. Ничто так не огорчает англичан, как неумение отвести каждому соответствующее место, ошибиться в отношении статуса человека, с которым имеешь дело. Хотя Англия - признанный образец демократии, английское общество многослойно и жестоко стратифицировано. Происхождению, воспитанию, университету, в котором человек учился, придается огромное значение. Для того чтобы понять, к какому кругу принадлежит человек, каков его статус, англичанин внимательно наблюдает за собеседником: как он держит вилку, тарелку, как улыбается. Выражение лица, стиль речи, одежда - все это призвано символизировать статус индивида.
Изначальная иерархичность английского общества, не отраженная ни в каких писаных законах, делает общество управляемым и позволяет сравнительно просто решать сложные общегосударственные проблемы. Споры в политике ведутся, чтобы найти оптимальное решение, а для всякого рода соревнований существуют спортивные игры. Оппозиция в парламенте всегда называлась “оппозицией Его (Ее) Величества”. К критике со стороны оппозиции в адрес правительства всегда предъявлялось требование “быть конструктивной”.
Мадариага подчеркивает социальный практицизм англичан, который поддерживается равновесием двух тенденций: консервативной и изобретательской. Любовь к традициям и стремление к радикальным переменам в их сознании переплетаются, что на практике приводит к гармоническому единству различных побуждений и умонастроений. При всей своей традиционности, консерватизме, именно англичане изобрели почтовые марки, парламент, почти все спортивные игры (футбол, волейбол, баскетбол, бокс и т.п.) и множество предметов бытовой техники.
Англичане кажутся индивидуалистами потому, что осуждают желание совать нос в чужие дела и избегают выставить напоказ свои переживания или говорить о них. Сдержанность, самообладание, привычка соблюдать психологическую дистанцию в повседневном общении - характернейшие черты англичан. Но если надо объединиться ради полезного и понятного для всех дела, то они это сделают моментально.
Традиционный английский консерватизм и даже конформизм легко уживаются с терпимостью к чужим мнениям и отдельным чудачествам. Отчасти это объясняется тем, что в политической и правовой практике общим идеям вообще не придают большого значения. Совершенно невозможно вообразить себе англичан, воодушевленных мечтой о мировой революции, коммунизме или Царстве Божьем на земле. Напомним, что в Англии не существует конституции - основного закона. Право и судебная практика основаны на прецедентах. Английский суд не стремится подвести дело под какую-то статью. Он тщательно изучает отдельный казус, желая утвердить справедливость, а не торжество “закона”. В Англии сохраняется множество архаических правовых норм, которые никто не отменял, но которых никто и не помнит и, конечно, не исполняет. Например, только в 1972 году был официально отменен закон, согласно которому любой человек, неправильно предсказавший погоду, должен быть казнен. Существовал, а возможно, и до сих пор существует закон, согласно которому во время заседаний парламента в зале не должно быть посторонних. На самом деле, в парламенте всегда полно журналистов и просто любознательных людей. Но этот закон все-таки используется, чтобы полиция могла сразу, без всяких объяснений, выдворить из зала того, кто начнет шуметь или вести себя неподобающим образом.
Свобода мнений и убеждений - гордость английского правосознания. Важно, чтобы на деле человек вел себя честно и порядочно. Многочисленных туристов всегда привлекал Гайд-парк, где на специальной площадке, охраняемой полицейскими, каждый мог, взобравшись на трибуну, произнести речь любого содержания, если только она не содержала оскорблений в адрес королевской семьи (но и здесь дело не в политической цензуре: просто Гайд-парк принадлежит королевскому дому, а оскорблять хозяина дома совершенно недопустимо).
Любовь к традициям и старинным церемониям иллюстрируется самым веселым и шумным праздником англичан, называемым “день Гая Фокса”. Праздник совпадает с открытием парламентской сессии. Он начинается с того, что отряд людей в средневековых доспехах совершает обход подвалов здания парламента. После обхода начальник докладывает спикеру: “Заговорщиков не обнаружено”. Обычай возник в 1605 году, когда был раскрыт заговор католика Гая Фокса, намеревавшегося взорвать парламент и совершить государственный переворот. Стоит вспомнить, что французы празднуют день взятия Бастилии, русские - день взятия Зимнего дворца, то есть, отмечают дни революций. Англичане же отмечают и празднуют день, когда революцию удалось предотвратить.
Англичане больше склонны культивировать телесные, волевые и социальные качества, чем ум. Игры и спорт - непременная часть жизни студентов и школьников, из которых стремятся вылепить, прежде всего, честных игроков, джентльменов. Спортсмены имеют среди молодежи б?льший престиж, чем интеллектуалы. При этом англичане любят динамичные, коллективные игры, которые полностью освобождают ум и страсть. Ведь в повседневной жизни эти психические функции у них подавлены. Инстинкт спонтанной кооперации в играх проявляется в максимальной степени. Благодаря этому же инстинкту английский административный аппарат проще и дешевле, чем в других странах. В Англии обходятся минимальным количеством писаных инструкций. Этические стандарты глубоко укорены в сознании англичанина. Поэтому он протестует, когда сталкивается с попытками извне, формально регламентировать его поведение. Нет более страстных защитников индивидуальных прав и свобод, чем англичане. Издавна английское общество полагается больше всего на частную инициативу. Распространены частные школы, вузы, театры, госпитали, теле и радиостанции. Национализация в Англии была всегда менее эффективной, чем в других странах.
Лишь поверхностные наблюдатели считают англичан холодными и бесстрастными людьми. На самом деле, в глубине души у них часто кипят необузданные страсти, которые им не удается ни выразить свободно, ни подавить. Эта темная сторона (изнанка) английского характера отчасти объясняет пуританизм англичан, их чопорность, склонность к соблюдению внешних приличий. Если в общественной и государственной жизни англичане независимы, то в личной жизни они очень зависят от мнения группы. В произведениях английских писателей часто рассказывается о том, как молодой человек в пору любви не может разобраться в своих чувствах, найти слова признания и чутко реагирует при этом на слова окружающих. С самого детства английских детей учат не проявлять открыто своих чувств. Все это служит причиной частой критики в адрес англичан: они, дескать, лицемеры, ханжи. Однако английская душа вполне способна испытывать сильные страсти. Только они не проявляются в отдельных вспышках, “надрывах”, как это бывает у испанцев и русских, а постоянно сопровождают действие, придавая облику англичанина теплоту, дружественную надежность и решительность. Англичанин придирчиво анализирует свои чувства. Каждое из них должно “оправдываться” перед “практическим разумом”. Антисоциальные страсти энергично подавляются самим индивидом.
Эмоциональная скованность англичан - причина относительно низкого статуса искусства. Политика, торговля, наука, путешествия, сельское хозяйство, техника всегда играли в Англии несравненно б?льшую роль, чем искусство - это наименее полезное из всех человеческих занятий. Критики в прошлом иногда оценивали произведение не по его художественным достоинствам, а в зависимости от того, проявил ли себя автор джентльменом. Это не означает малой одаренности или художественной невосприимчивости. Просто люди безудержной страсти, подобные, скажем, Байрону, в Англии редки. Сознание художника, подвергаясь мощному социальному давлению, становится ареной конфликта между страстью, мечтой, воображением - движущими силами его ремесла, и этикой, общественным мнением, здравым смыслом. Но когда национальным гениям, подобным Шекспиру или Байрону, удавалось сбросить с себя “моральный панцирь”, освободить страсть, - то сочетание ее с глубоким пониманием этической основы конфликта помогает воображению создавать характеры необычайной яркости и силы.
Французская культура, как описывает ее Мадариага, проникнута интеллектуальным началом. Француз “у себя дома”, когда мыслит. Мышление представляется ему естественным, свободным состоянием. Ум француза стремится к полной ясности и не терпит алогизмов. Ради строгости системы он склонен даже пренебречь действительностью. Истина - самоцель, каковы бы ни были ее последствия. Ничто не должно мешать интеллекту работать в полную силу. Все, что содержит в себе интеллектуальное начало, форму, представляет для француза особенный интерес. Только во Франции мог зародиться проект особой науки об идеях - “идеологии”, которая должна была заниматься проверкой их истинности, выдвинутый Дестютом де Траси. Наполеон немало смеялся над этим проектом. Его девиз был: “Сначала ввязаться в бой, а потом - посмотрим”. Но он и не был чистокровным французом. * * *
Француз стремится мысленно предвосхитить действие, строит планы, проекты, прогнозы, кодексы. Разработка рациональных проектов наилучшего общественного устройства - излюбленное занятие французских философов-просветителей. Кодекс Наполеона послужил основой при составлении свода законов для многих государств.
Французы - любители математики, шахмат, логики, механики, военной стратегии, архитектуры. Красота и изящество метода, его строгость особенно важны. Главные произведения Декарта названы “Рассуждение о методе” и “Правила для руководства ума”.
Интеллектуализм, рассудочность проявляются в сознании разных слоев французского общества по-разному. У философов мы находим стремление к рационалистическим системам, у писателей - к беспощадному реализму, у мелких предпринимателей - расчетливость, переходящую в жадность.
Познание для француза важнее действия. Он стремится познать предмет до конца, увидеть его в ровном и беспристрастном свете разума. Познающий при этом исходит не из практики, а из четкого определения предмета. Французское знание - абстрактное, точное, чистое, холодное, объективное. Ум устремлен на поиски общего закона, правильных пропорций. В сочетании с южной чувствительностью французов это дает в творчестве высокие образцы изящной формы. Франция - законодательница европейской моды, архитектурного стиля.
Действие, с точки зрения французов, оправдано постольку, поскольку оно разумно, обосновано, соответствует правилу или закону. Французы верили и верят в то, что разум, коль скоро он присутствует и натренирован должным образом, одинаков у всех людей. Но разумные мнения французов часто противоречат друг другу, особенно, когда речь идет о государственном праве, законах природы и наилучших принципах жизни. Фактически же французы руководствуются неписаными правилами (но все же правилами!), по знанию которых судят об интеллигентности человека. Эти правила касаются этикета, моды, этики, дипломатии, искусства, литературы, юриспруденции. Все должно делаться “comme il faut” - “как следует”, касается ли это вкуса фаршированной утки, откупориваемого вина, адреса на конверте, прически, одежды. Во французской административной системе присутствует существенный элемент бюрократизма. Например, чтобы провести студенческую вечеринку в каком-нибудь провинциальном вузе, до 1980 года требовалось разрешения министерства образования. Однако общегосударственные правила и нормы, коль скоро смысл их не очевиден для данного лица, французы норовят игнорировать или обойти. Когда немцы в 1940 году вошли в Париж, они первым делом ввели закон, обязывающий переходить улицу только в положенных местах, и это вызвало взрыв негодования у парижан.
Конфликт между неизбежной ограниченностью индивидуального ума и требованием универсальности общих правил наблюдается во многих ситуациях, вплоть до самых курьезных. Так, городские туалеты во Франции часто не имеют крыши, и голова мужчины, стоящего за стенкой туалета, хорошо видна с улицы. Эта ситуация дала повод французскому парламенту (!) несколько раз обсуждать вопрос: должен ли мужчина, находясь в туалете, здороваться со знакомой ему женщиной, идущей про тротуару?
Доминирование интеллекта в жизненном процессе приводит к тому, что действие не является для французов родной стихией. Действительность обычно сопротивляется рационализации и упорядочению. Действуя, следует ограничивать свободу мысли. Поэтому в момент действия, когда теория должна воплощаться в жизнь, француз начинает нервничать и колебаться. Англичанин, по мнению Мадариаги, с помощью предрассудков “защищает свою практику, образ жизни от разлагающего действия интеллекта”. Француз, напротив, выдвигая все новые и новые принципы, защищает свободу своего разума от практического жизненного хаоса. Алогичность англичанина приближает его к действительности, логичность француза - наоборот, отдаляет его от жизни. Вместе с тем, поскольку сама жизнь во французском понимании во многом совпадает с разговором, любовным и дружеским общением или воодушевленным стремлением реализовать какую-либо идею, - внутреннее чувство свободы или ее отсутствия сильнее ощущается французом, чем англичанином.
Французы не обладают “гением спонтанной организации”. Верность достигнутому пониманию права и закона для них дороже согласованности действий. В отличие от англичан, французы - противники компромиссов. Их история полна проявлений политической и религиозной нетерпимости. Достаточно вспомнить Варфоломеевскую ночь, три революции XVIII-XIX веков, неоднократные случаи рукоприкладства в парламенте. “Об Испании было сказано, - пишет Мадариага, - что этой страной невозможно править, поскольку испанцы - народ королей. Франция - страна министров. Нет ни одного человека, который бы не считал, что может занять самый высокий пост”.
Против национального индивидуализма французская культура ищет лекарства в виде детальной регламентации прав и обязанностей. Конституция, правовые кодексы, административные решения служат основой политического и гражданского порядка. Во Франции существует государственно-бюрократическая система, которая работает четко и организованно. Хорошо налажены общественные службы, имеются прекрасные дороги, гостиницы. Если английская организация “свободна, инстинктивна, вездесуща, жизненна, совпадает с действием, то французский порядок - официален, установлен сверху, принят снизу, регулируется сложной системой правил, предвосхищающей все возможные случаи”. Национализация охватывает во Франции многие отрасли культуры. Здесь всегда были сильны социалистические и корпоративные тенденции. Государству принадлежат многие театры, больницы, научные центры. Даже частные лицеи организованы по одному образцу.
Во Франции как нигде высок престиж интеллектуалов. Государство и общественность систематически осуществляют отбор умов в высшие эшелоны власти и профессий. Если в Англии наибольшим престижем обладают представители родовой аристократии, то во Франции - ученые, художники, философы. При этом бедное детство и низкое происхождение засчитывается преуспевшему интеллектуалу не как минус, а, скорее, как плюс. Здесь опять приходится вспомнить о близком родстве идей рациональности, равенства, демократии и социализма.
Характерны различия в колониальной политике англичан и французов. Английские чиновники, руководствуясь здравым смыслом, чувством естественной иерархии, вели себя в колониях как аристократы. Они управляли подопечными территориям и не вступали в близкие отношения с представителями местной элиты, но и не нарушали традиционных обычаев и структур власти. Французы, вдохновляемые идеями равенства, интернационализма, представлением об одинаковости разума у всех людей, вели обучение в своих колониях на французском языке, активно проводили политику европеизации. Что же из этого вышло? После обретения независимости борьба за национальное самоопределение, эмансипацию от бывшей метрополии сильнее разгорелась в бывших французских колониях, чем в английских, поскольку в первых было больше образованной национальной интеллигенции, стремившейся к власти.
Приверженность французов к однажды выработанным доктринам, политическим и религиозным догмам затрудняет компромиссы между представителями разных идеологий. Но поступиться суверенностью индивидуального интеллекта они все же не готовы. Отсюда неравномерность исторического процесса, тенденция к революционному, а не эволюционному типу развития. Идеи во Франции кристаллизуются в жестких формах, и некоторое время жизненная стихия свободно течет внутри них. Но в какой-то момент общество начинает чувствовать себя скованным принципами. Нарастает конфликт между жизнью и ее формами, происходит их крутая ломка, после чего дух освобождается для новой творческой работы.
В отличие от политической сферы, семейная и личная жизнь, поскольку она охватывается и просматривается индивидуальным интеллектом, отличается согласованностью, естественностью и непринужденностью. Во взглядах на мораль царит редкое единодушие, считается, что каждый вправе поступать согласно своей природе и своему разуму. В личных отношениях никто не стремится утвердить всеобщую истину. Перед умом французы преклоняются и имеют вкус к интеллектуальным дискуссиям, которые разгораются по всякому поводу. Детей с малых лет поощряют к тому, чтобы они открыто выражали свои мысли.
Французы умеют не только говорить, но и слушать. Если у англичан терпимость в политике сочетается с нетерпимостью в личных делах, то во Франции дело обстоит как раз наоборот. Французы постоянно конфликтуют в политике и легко налаживают личные отношения. Этому способствует и эмоциональная открытость французов, которой нет у англичан. Вопросы семейной жизни, любви, вопросы, связанные с бытовыми и естественными нуждами, свободно обсуждают и дискутируют в дружеском, семейном кругу. Браки во Франции заключаются после всестороннего обсуждения, можно сказать, по расчету. Но эмоциональная атмосфера во французских семьях более теплая и живая, чем в английских. Английские дети и родители имеют обычно лишь редкие контакты друг с другом. В Англии молодой человек уже в 12-14 лет мечтает уехать куда-нибудь в Оксфорд или Кембридж и освободиться от родительской опеки. Во Франции же совместная семейная трапеза, поход в ресторан тремя поколениями - основные радости жизни. Англичане нередко отдают своих родителей в дома престарелых, где, впрочем, за ними хорошо ухаживают. Но французу сама мысль о том, чтобы отдать бабушку или дедушку в приют, представляется кощунством.
Чувства французов свободны, открыты, интеллектуализированы, но не подавлены разумом. Иногда это создает впечатление легкомыслия и даже цинизма. Физиологические отправления не покрываются флером стыдливости. Степень откровенности в сексуальных вопросах и при описании интимных сцен во французской литературе была всегда очень велика и шокировала иностранцев. Страсти и физиологические чувствования, открыто проявляясь, подвергались постоянной шлифовке культурой. Поэтому французский этикет, галантность, вежливость считались в Европе образцовыми. Другие нации сильно проигрывали в этом отношении французам: за англичанами долго держалась репутация людей “неотесанных”, немцев считали чуть ли не варварами, а итальянцев - кривляками и болтунами.
Поскольку в личных чувствах француз ясен и свободен, ему не свойственны ни бурные вспышки веселья, ни хандра и сплин, который мы наблюдаем у русских и англичан. Французы сохраняют уравновешенность в горе, радости и любви, но вспыльчивы, когда надо действовать и принимать решения. Французский характер не знает “корки” над страстями, которая есть у англичан. Француз производит впечатление открытого, смелого, искреннего человека, тогда как англичанин кажется скованным и даже робким. Однако на поле боя англичане проявляли больше выдержки и находчивости, чем французы.
Сочетание высокоразвитого интеллекта, эмоциональной раскованности и эстетического вкуса создают во Франции благоприятную среду для искусства. Литература, живопись, скульптура, поэзия - важные элементы французской жизни. Выставки, конкурсы, присуждения призов становятся национальными событиями. “Республика словесности” во Франции - государство в государстве, со своими законами и авторитетами. Париж - мировая столица искусств.
Особенностью французского искусства, легко объяснимой с точки зрения Мадариаги, является преобладание в нем познавательных, аналитических и реалистических тенденций. Художественная литература своим стремлением обнажить скрытые корни жизни приближается к физиологии и социологии. Маркс говорил, что один Бальзак дал ему больше в смысле познания буржуазного общества, чем произведения всех профессиональных экономистов.
Язык для французов - главная материя духа. Немцы и русские склонны усматривать центр души в чем-то молчаливом и невыразимом. Они погружены в свое бессознательное и потому воспринимают французов как людей легкомысленных, ненадежных и чересчур болтливых. Фрейдовский психоанализ, акцентирующий значение бессознательных механизмов психики, не был популярен во Франции до тех пор, пока Жак Лакан не превратил его в “словоговорение”, акцентируя при этом анализ языковых, семиотических структур. Именно язык связывает нацию воедино. Ни один другой народ не вел столь упорной борьбы за сохранность своего языка. Целая Академия неустанно трудится, чтобы обеспечить его чистоту, постоянно обсуждая приемлемость того или иного слова.
Умение рационально и систематически изложить свое понимание вещей позволяет французскому уму смело вторгаться в такие области знаний, которые другим народам доступны лишь с помощью чувств и интуиции. Уже в XVIII веке во Франции появляются научные трактаты о любви. Да и любовные романы часто несут в себе элементы научного анализа. (“Опасные связи” Шодерло де Лакло). Пожалуй, только французскому писателю могла прийти в голову мысль построить интригу на том, что герой с целью изучения механизма любовной страсти целенаправленно соблазняет и губит юную девушку, фиксируя в дневнике ход эксперимента (роман “Ученик” Поля Бурже, опубликован в 1889 году). Самые тонкие нюансы любовного чувства анализируются в трактате Стендаля “О любви”. Так что, даже не читая Фрейда, французы могут быть искусными аналитиками душевной жизни, которую препарируют со свойственным им изяществом.
Однако “вера в разум” имеет следствием недооценку иррациональных, бессознательных компонентов психики. Все, что можно понять и объяснить, французы выражают в слове. А то, что нельзя сознательно помыслить и выговорить, они вообще не признают.
Высокий уровень интеллекта - результат своего рода “интеллектуальной демократии” - создает ситуацию, когда искусство представлено талантами, но не гениями. Мадариага отмечает, что ни один из вечных образов литературы не родился во Франции. Гений - нечто выходящее за рамки, нарушающее пропорции, законы формы, чего французский вкус допустить не может. Гениальность чаще всего встречается в Германии, России, Англии, где социальные силы более жестко направляют и ограничивают творческий процесс. Это способствует концентрации творческой энергии. Внезапные прорывы духа усиливаются моральными и политическими прорывами, действуя с ними в унисон, и это рождает гениальных писателей и философов. Талантливость - универсальная способность обрабатывать и упорядочивать материал, каждодневно упражняемая, вполне гармонирует с французским характером. Но гениальность во Франции редка.
Испанец олицетворяет собой тип человека страсти. Страсть - более целостное проявление личности, чем действие или мысль. Когда человек страстен, фокус бытия сосредотачивается в нем самом, а не на предмете мысли или объекте действия. Голос страстного человека звучит сильнее, чем голос мыслящего. Если для англичанина жить - значит делать вещи, для француза - познавать их, то испанец живет, высвобождая свою энергию в страстных порывах. В промежутках между ними он созерцает мир. Испанец склонен воспринимать жизнь как драму, главный герой которой - он сам. Личный опыт, симпатии, привязанности дороже для него, чем абстрактные идеи и принципы. Даже деньги и богатство не вызывают у испанцев особенного интереса. Во всяком случае, досуг, друзья, здоровье, свобода чувствований, природа - это главное в жизни, и жертвовать чем-либо из этого ради денег или высокого положения в обществе для испанца не имеет смысла. * * *
Испанец не любит дробить свое существование строгим распорядком жизни и специализироваться в какой-либо деятельности. Ему мало свойственны “полезные” увлечения: изобретательство, хобби, связанные с улучшением быта. Все, что не имеет привкуса страсти, не выводит испанца из состояния пассивности.
Испанцу трудно дается дискурсивное, систематическое мышление. Внешние впечатления и свободно текущие мысли смешиваются с идущими изнутри настроениями и чувствами до тех пор, пока какое-либо впечатление не вызовет яркую вспышку страсти. Мысль испанца “подобна солнцу, растопляющему туман бытия серией беспорядочных откровений”. Она глубоко личностна. Это, прежде всего, “его мысль”, а не “мысль о чем-то”. Она рождается в недрах души, а не в поверхностном слое разума. Знание, вырабатываемое испанцами, отличается цельностью, субстанциональностью, конкретностью.
Испанская философия имеет долгую и сложную историю. В ней смешаны европейские и арабские элементы, христианская совесть и сократовский ум, ожившая схоластика и настроения новейшего экзистенциализма. Она оригинальна, жизненна, отличается неприятием сухого академизма, погружена в народную стихию мысли. Она не создает систем, но стремится к ясному, образному выражению, интересуется не отвлеченными проблемами, а “диалектикой души”, чем сходна с русской философией, которая тоже чувствует себя уютней в художественном обрамлении, чем на академической кафедре.
Доминирование страсти и низкий (в среднем) уровень интеллекта были, согласно Мадариаге, причиной того, что научно-техническая, экономическая, политико-административная деятельность не получили развития в Испании, которая долгое время была сельскохозяйственной, отсталой страной. С другой стороны, эмоциональность, интуиция и созерцательность - это источники высокой философской, художественной и религиозной культуры. Церковь, армия, искусство - наиболее привычные сферы деятельности, дающие выход страстям и гениальности испанцев. Они смелые авантюристы, путешественники, вдохновенные проповедники-миссионеры, инквизиторы, гениальные художники, создатели “вечных образов” - Дон-Кихота и Дон-Жуана. Уже одними этими образами испанский гений обессмертил себя, выразив потрясающе смело и правдиво глубинную, во многом иррациональную и эксцентричную природу человека, его метания между высшим идеалом и фантомом, любовью к Богу и соблазном плотских удовольствий. Причина популярности “вечных образов” - в их глубочайшей человечности. Они, несомненно, трагичны, противоречивы, как и сама жизнь. В них выражено “огромное несоответствие” между идеалом и жизнью, которое, вероятно, и есть наиболее характерная, сущностная черта человека.
Два важных качества испанцев, согласно Мадариаге, - индивидуализм и гуманизм - тесно связаны друг с другом и с доминирующей в их характере страстью. Первый вытекает из глубокого убеждения в том, что все важные события разыгрываются в душе человека. Отсюда - равнодушие к “внешним” событиям, “нуждам отечества”, интересам общества. Это не равнозначно эгоизму и, тем более, утилитаризму. Просто у испанца “перевернутая шкала ценностей”. В центре - он сам, в окружении своих близких, друзей и родственников, на втором месте - интересы города, провинции, на третьем - страны и совсем уже смутен образ человечества как целого.
В Испании семнадцать областей. И у каждой - собственная столица, флаг, законы, язык. Если французы добивались, и добились, в конце концов, единого языка для всей страны, то испанские провинции всегда стремились к языковой независимости. После смерти Франко, который пытался бороться с сепаратизмом, они вновь перешли на собственные языки. Испанцы, правда, любят уверять себя и других в том, что они патриоты и националисты. Но если спросить их, что такое Родина, то окажется, что речь идет о стране басков, Каталонии, Кастилии, Галисии, а вовсе не об Испании. Индивидуализм препятствует созданию в Испании нормально действующих политических партий. Их в Испании много, одних только коммунистических партий до прихода к власти Франко насчитывалось четырнадцать, но каждая партия - это просто политический клуб для людей, приятных чем-то друг другу, объединяющихся вокруг яркой личности. Какую именно идеологию они защищают, - этого испанцы и сами толком не знают. Их индивидуализм проявляется еще и в том, что семья, дом, близкие друзья для их неизмеримо важнее материальных благ и всякой политики. Дети и старики чувствуют себя вполне комфортно в семейном окружении. Встречи и беседы с друзьями в ресторанах, барах, длящиеся по много часов - средоточие общественной жизни и самое большое удовольствие. Дружеские и общественные собрания продолжаются неопределенно долгое время. Прерывать говорящего считается неприличным. Из-за этого заранее назначенные встречи и мероприятия запаздывают или просто срываются. Точность и обязательность - не в характере испанцев. К этому давно все привыкли. Но иностранцу расхлябанность административного аппарата бросается в глаза.
Время работы государственных служб точно не определено, к тому же, почти каждый день в календаре - праздник какого-нибудь святого, а в праздник, как известно, работать нельзя. Для получения справки, визы или лицензии приходится ездить в разные концы города, тратя на это по несколько дней и недель. Однако существуют посреднические организации. В них работают молодые люди - родственники или друзья высокого начальства. Они знают в какой таверне и в какое время тот или иной чиновник отдыхает или встречается с друзьями. Туда-то и приносят ему на подпись заранее оформленные документы. Так что за определенную мзду и при некоторой расторопности можно быстро получить нужные бумаги.
Погруженность в то, что происходит здесь и теперь важнее всяких долгосрочных планов. Испанцы никуда не торопятся. Жить ради будущего - равносильно сумасшествию. Если речь заходит о том, чтобы сделать какое-то давно запланированное дело, испанцы отвечают “маньяна” - что значит “завтра”, “как-нибудь”, “при случае”, а лучше сказать - “пропади оно все пропадом”.
Как уже отмечалось, испанец - не себялюбец. Чувство чести составляет сердцевину его личности и вполне может подвигнуть на самопожертвование. Однако у испанца нет абстрактного понимания долга. Он предан лично Богу, королю, королеве, вождю, своей возлюбленной. И поскольку вспышки страсти обычно находят себе выход в поступке, то и угрызения совести не часто посещают испанца.
Гуманизм испанца состоит в непосредственности и искренности его мнений, поступков, в признании достоинств другого человека независимо от занимаемого им положения и политических убеждений. Другой человек может быть другом или врагом, но его не воспринимают как представителя класса, нации или партии. Эти понятия слишком отвлеченны, чтобы к ним всерьез относиться. Когда Испания волей судеб стала на короткое время ареной борьбы коммунистической и фашистской идеологий, ни та, ни другая не одержали победы, и все кончилось режимом личной власти.
Особенности испанского искусства в том, что оно народно, и вместе с тем индивидуально. Хоровое пение почти отсутствует. Музыка, архитектура - искусства, требующие не столько глубины, сколько чувства формы, в Испании развиты слабо. Но зато гениальные испанские художники - Рибера, Веласкес, Эль-Греко, Пикассо, Дали представляют вершину мировой живописи. Испанское искусство импровизационно и содержательно. Итальянская живопись обладает совершенством формы, безотносительно к содержанию, и этим восхищает. В искусстве Испании преобладает живопись, а не раскрашенный рисунок, цветовая гамма изобильна, в то время как форма бывает незавершенной.
В литературе страстность испанского характера проявляется особенно ярко. Язык - непосредственное выражение души народа - играет б?льшую роль, нежели жанр, фабула, сюжет. Энергия, звучность, выразительность испанских крылатых фраз и поговорок, пожалуй, не знает себе равных среди европейских языков. В литературе не прослеживается влияние определенной школы, коллективной традиции. Каждый испанский писатель начинает заново. Поэтому даже в гениальных работах мы находим сочетание наивных, примитивных черт с блестящей изощренностью.
Долгое время шла дискуссия о том, существует ли вообще испанская философия. Полная “чистота” мысли, освобожденная от всяких “примесей” волевых и чувственных импульсов, которая обычно предполагается у философа, вряд ли возможна для человека страсти. Специальная комиссия занималась этим вопросом и пришла к выводу, что “имеет место испанское мышление, облаченное в разнотипную философскую форму”. По мнению Мадариаги, мышление испанца отличается созерцательностью, методической неорганизованностью, безразличием к системе, импровизированностью выдвигаемых решений, не выстраивающихся в целостную теорию.
Выдающиеся испанские мыслители ХХ века, такие как Унамуно, Ортега, Мадариага, конечно, были философами. Но в центре их философских исканий - экзистенциальные, глубоко жизненные противоречия человеческого сознания. Это проблемы смерти и бессмертия, веры и разума, стремление познать Бога и невозможность достичь этого одним только умом, всегда ограниченным рамками культуры, колеблющимся по своей силе и направленности.
В связи с предложенными Мадариагой характеристиками трех национальных культур можно было бы высказать немало возражений. Не ясно, в какой мере национальный характер является источником, базисом культуры, а в какой - ее следствием, личностным выражением? Неубедительно выведение национального характера из упрощенной триадической схемы, в которой почему-то не находят себе места память, воображение, восприятие, интуиция и другие психические функции. Можно вспомнить классификацию психических типов Юнга, основанную на выделении четырех психических функций (мышления, сенсорики, интуиции, оценивающего чувства) и двух модальностей (экстравертности и интровертности). В соционике, созданной А. Аугуставичюте в 70-е годы ХХ века на основе юнгианской психологии, многие социально-характериологические качества, такие как логичность, этичность, конфликтность, взаимопонимание, готовность к сотрудничеству, стремление к достижению и т. п., выводятся из комбинации двух или трех функций, а психических типов насчитывается не три, как у Мадариаги, а шестнадцать. И даже если признать тройственную классификацию характеров Мадариаги работающей при анализе выбранных им наций, то остается неясным, что делать с остальными? Их придется признать или ослабленными вариантами трех основных характеров, или смешанными типами.
Но зато из национальной культурологии Мадариаги становится ясно, что теория наций, подобно теории личности, не может сводиться к жестким схемам и типологиям. Ее можно начать строить, избрав в качестве исходного самый простой принцип. И затем, в ходе развития, она превращается в живое, ветвящееся дерево знания.
