VIVOS VOCO: Сидоренко Е.А., "Мысль изреченная, и ее альтернативные переводы"

МЫСЛЬ ИЗРЕЧЕННАЯ
И ЕЕ АЛЬТЕРНАТИВНЫЕ ПЕРЕВОДЫ

Сидоренко Евгений Александрович - доктор философских наук, профессор, сотрудник Института философии РАН.

Нет на свете мук сильнее муки слов.

С.Я. Надсон

Прочно бытует мнение, что переводчик прозы является рабом переводимого автора, а переводчик стихов - его соперником.

Действительно, стихотворные переводы порой превосходят оригиналы по своей художественной значимости и мастерству. Так, считается, что бунинский перевод “Песни о Гайавате” Г. Лонгфелло на голову выше оригинала. Судить о таких вещах, очевидно, могут лишь те, кто в совершенстве владеют соответствующими языками. Я этим похвалиться не могу. И все же, когда мне пришлось однажды услышать стихи на английском, я, знавший уже перевод И. Бунина, мгновенно понял, что это “Песнь о Гайавате”. Порадовался и за себя, и за Бунина, и за Лонгфелло.

У А. Пушкина соперников в указанном выше смысле до сих пор, по-видимому, нет. Существует, видимо, некая необъяснимая магическая связь его поэзии с русским языком, одним из создателей которого он справедливо считается. Восхитительная простота, свойственная поэзии Пушкина, в переводах его стихов нередко, как свидетельствуют специалисты, оборачивается банальностью. Поэтому иноязычные читатели до сей поры и не могут по настоящему оценить достоинства нашего национального гения.

При нескольких разных переводах на один и тот же язык того или иного поэтического произведения есть возможность их сравнивать. Переводчики поэтому и, впрямь, являются соперниками, и это соперничество может оцениваться без ссылок на оригинал. Естественно, если они стремятся донести до читателя выраженную автором мысль в поэтической форме. Конечно, переводчик привносит нечто свое, но это “свое” должно органично вписываться в контекст оригинала, соответствовать его духу и интенциям автора. В частности, используемые слова не должны нести дополнительного смысла и ассоциироваться с чем-то таким, что способно исказить мысль автора или придать ей неприемлемый с точки зрения оригинала смысл.

Приведу пример перевода, не учитывающего переносного смысла, который может носить в русском языке слово “пень”, когда речь идет о человеке. Лет 20 назад в одном из апрельских номеров журнала “Иностранная литература” был опубликован перевод с румынского стихотворения “Ленин в Разливе”. (Ни автора, ни переводчика не помню.) Очевидно, румынский поэт написал свои стихи, основываясь на известной картине, которая так и называется. На ней Ленин что-то пишет, используя в качестве рабочего стола обычный лесной пень. Вот начало стихотворения. Оцените:

Пень.
Пальто внакидку.
Ленин пишет.

Впрочем, может быть, редактор просто обладал хорошим чувством юмора…

Наверное, многие слышали о таком эксперименте (подозреваю, что придуманном, но все равно заслуживающем внимания). 20 профессиональных переводчиков усаживают за круглый стол. Одному из них дается фраза на соответствующем языке, которую он переводит своему соседу, и так делает каждый до тех пор, пока перевод не возвратится к исходному участнику.

Так вот, в первоначальной фразе говорилось о хмеле как растении с определенными биологическими свойствами. Когда после 20 переводов круг замкнулся, она сообщала о том, что пиво является приятным и полезным напитком.

А чему, собственно, удивляться? Кто-то из литературных критиков, рассказывая о переводах современной русской прозы, привел следующий пример. Когда предложение: “Буду я корячиться за тысячу рублей” перевели на английский, то в обратном переводе оно выглядело так: “Я буду работать, широко расставив ноги и согнувшись, за тысячу рублей” *.

* Это свойство обратного перевода (умеренного качества!) ныне может воспроизвести каждый с помощью распространенных программ-переводчиков - V.V.

Адекватный перевод затрагивает широкий круг вопросов общефилософского характера. Здесь и проблемы герменевтики, связанные с пониманием оригинала в соответствующем культурном контексте и в контексте тех задач, которые ставит автор, и проблема передачи информационной и эстетической составляющих исходной мысли в другом языке, а, значит, в рамках иного лингвистического и культурного бытия. Некоторый безразличный для этого бытия текст, связанный с реалиями другой страны, может вдруг оказаться для него высоко актуальным и именно потому стать предметом интереса переводчика и читателя. И тогда главное - не столько адекватно передать мысли оригинального текста, сколько акцентировать какие-то вопросы, связанные с жизненными обстоятельствами переводчика, его потенциального читателя.

Случается, что наше восхищение каким-то произведением - исключительная заслуга его переводчика. Т. Щепкина-Куперник вспоминала, что М. Горький, с похвалой отзываясь о ее переводе знаменитого ростановского “Сирано де Бержерака”, при встрече сказал ей:

“Особенно это место у вас хорошо, когда Сирано говорит о своем полке:

Дорогу свободным гасконцам!
Мы южного неба сыны.
Мы все под полуденным солнцем
И с солнцем в крови рождены!

Это солнце в крови - чертовски хорошо!”

Между тем у Ростана никакого солнца в крови нет, это придумала сама Т. Щепкина-Куперник *.

* Забавно, что в не менее популярном переводе В. Соловьева это место звучит так: "Это гвардейцы-гасконцы, которые даже на солнце наводят кромешную мглу" - V.V.

Иногда авторы по разным причинам выдают за переводы свои собственные произведения. Проспер Мериме, например, анонимно издал сборник своих стилизованных стихов под видом переводов песен, якобы собранных в Далмации, Боснии, Хорватии и Герцеговине. Таким своеобразным способом он хотел заработать деньги на поездку в эти места. Читатель, наверное, знает об этой литературной мистификации из пушкинского предисловия к “Песням западных славян”, которые и являются переводом стихов Мериме.

Известные с детства строки А.Н. Плещеева: Травка зеленеет, / Солнышко блестит, / Ласточка с весною / В сени к нам летит - в издании 1887 г. помещены в разделе “С польского”. Кто тот поляк, которого перевел наш поэт, и был ли он вообще? Может быть, удивительная простота и детскость этих стихов заставили Плещеева отказаться от авторства таких “несерьезных” строк?

В свое время Б. Окуджава, дабы не дразнить цензуру, назвал одну из лучших своих вещей “Молитвой Франсуа Вийона”. Напомню первый куплет: Пока Земля еще вертится, / пока еще ярок свет, / Господи, дай же ты каждому, чего у него нет: / мудрому дай голову, / трусливому дай коня, / дай счастливому денег…/ И не забудь про меня.

Использованный прием как бы снимает с Окуджавы ответственность за “не наше” содержание. Когда цензурные проблемы отпали, песня стала называться просто “Молитва”. Впрочем, сама по себе ссылка на Вийона - автора баллады “Перевернутых истин” - была вполне уместна.

Выдающийся поэт-бродяга, как утверждают справочники, родился между 1.IV.1431 г. и 19.IV.1432 г. в Париже, а когда и где он умер никто не знает. По-видимому, его приговорили к смертной казни. Во всяком случае известна его (автобиографическая?) фраза: И сколько весит этот зад / Узнает скоро шея.

Упомянутая баллада заслуживает того, чтобы привести хотя бы ее часть (перевод И. Эренбурга):

Лентяй один не знает лени,
На помощь только враг придет,
И постоянство лишь в измене.
Кто крепко спит, тот стережет,
Дурак нам истину несет,
Труды для нас одна забава,
Всего на свете горше мед,
И лишь влюбленный мыслит здраво.

Рассматривая переводы одного и того же произведения, сделанные разными переводчиками, как логик обращаю внимание прежде всего на возможность многовариантного выражения одной и той же мысли. И если Тютчев прав, что мысль изреченная есть ложь, то, может быть, используя несколько вариантов ее изречения, удастся передать авторскую мысль более точно и в этом смысле сделать ее передачу в языке более истинной, вернее, более адекватной самой мысли.

Нельзя не восхищаться, сравнивая советы, которые дает Полоний своему сыну Лаэрту в переводах шекспировского “Гамлета” М. Лозинского и Б. Пастернака.

Держи подальше мысль от языка,
А необдуманную мысль от действий.
Будь прост с другими, но отнюдь не пошл.

Это у первого. А вот как те же советы звучат у второго:

Заветным мыслям не давай огласки.
Несообразным ходу не давай.
Будь прост с другими, но не запанибрата.

И далее у Лозинского:

Шей платье по возможности дороже,
Но без затей - богато, но не броско.

А у Пастернака:

Рядись, во что позволит кошелек,
Но не франти - богато, но без вычур.

И еще. Сначала опять Лозинский:

В долг не бери и взаймы не давай;
Легко и ссуду потерять и друга,
А займы тупят лезвие хозяйства.

У Пастернака:

Не занимай и не ссужай. Ссужая,
Лишаемся мы денег и друзей,
А займы притупляют бережливость.

Каждый может решить, кто из переводчиков выражает ту или иную мысль лучше. Но согласитесь, что совместное чтение никак нелишне и в любом случае делает авторскую мысль более глубокой.

Крылатыми стали слова Гамлета об актере, рыдающем над страданиями вдовы царя Приама, убитого Пирром:

Что он Гекубе? Что ему Гекуба?

Но чтобы они стали таковыми в русском языке, нужен был именно этот (пастернаковский) перевод. Другие переводы не хуже. Тут собственно и переводить-то нечего. Необходима, однако, определенная ритмика, выделенность, завершенность, звуковая простота, которых не достает другим переводам. Приведу мне известные.

Что он Гекубе иль ему Гекуба? (М. Вронченко)

Что он Гекубе, что она ему? (А. Кронберг)

Из-за Гекубы! Что ему Гекуба,
Что он Гекубе, чтоб о ней рыдать? (М. Лозинский)

Мы часто цитируем слова Гамлета в переводе Н.А. Полевого:

Есть многое на свете, друг Горацио,
что и не снилось нашим мудрецам.

Трудно себе представить, чтобы эта мысль стала крылатой в переводе Лозинского:

И в небе и в земле сокрыто больше,
Чем снится вашей мудрости, Горацио.

и даже в переводе Пастернака:

Гораций, много в мире есть того,
Что Вашей философии не снилось.

* * *

Прочтя некоторые из первых переводов на русский язык басни Лафонтена о ворOне (вOроне) и лисице, я с долей испуга осознал, что, не займись переводами Лафонтена И.А. Крылов, мы бы об этих и других столь важных в нашей культуре персонажах его басен могли вообще бы не иметь представления. Оценить и понять то, чем мы обязаны Крылову, можно только сравнив его переводы с предшествующими.

С этого и начнем. Прочтите, сколько хватит сил, перевод (переработку) басни, принадлежащую В.К. Тредиаковскому:

ВОРОН И ЛИСИЦА

Негде Ворону унесть сыра часть случилось;
На дерево с тем взлетел, кое полюбилось.
Оного Лисице захотелось вот поесть;
Для того, домочься б, вздумала такую лесть:
Воронову красоту, перья цвет почтивши,
И его вещбу еще также похваливши,
“Прямо,- говорила, - птицею почту тебя
Зевсовою впредки, буде глас твой для себя
И услышу песнь, доброт всех твоих достойну”.
Ворон похвалой надмен, мня себе пристойну,
Начал, сколько можно громче, кракать и кричать,
Чтоб похвал последню получить себе печать;
Но тем самым из его носа растворенна
Выпал на землю тот сыр. Лиска, ободренна
Оною корыстью, говорит тому на смех:
“Всем ты добр, мой Ворон; только ты без сердца мех”.

Теперь перевод, предложенный А.П. Сумароковым:

ВОРОНА И ЛИСА

И птицы держатся людского ремесла.
Ворона сыру кус когда-то унесла
И на дуб села.
Села,
Да только лишь еще ни крошечки не ела.
Увидела Лиса во рту у ней кусок,
И думает она: “Я дам Вороне сок!
Хотя туда не вспряну,
Кусочек этот я достану,
Дуб сколько ни высок”.
“Здорово, - говорит Лисица, -
Дружок, Воронушка, названая сестрица!
Прекрасная ты птица!
Какие ноженьки, какой носок,
И можно то сказать тебе без лицемерья,
Что паче всех ты мер, мой светик, хороша!
И попугай ничто перед тобой, душа,
Прекраснее стократ твои павлиньих перья!”
(Нелестны похвалы приятно нам терпеть).
“О, если бы еще умела ты и петь,
Так не было б тебе подобной птицы в мире!”
Ворона горлышко разинула пошире,
Чтоб быта соловьем,
“А сыру, - думает, - и после я поем.
В сию минуту мне здесь дело не о пире!”
Разинула уста
И дождалась поста.
Чуть видит лишь конец Лисицына хвоста.
Хотела петь, не пела,
Хотела есть, не ела.
Причина та тому, что сыру больше нет.
Сыр выпал из роту, - Лисице на обед.

Ну и, наконец, всем известный перевод И.А. Крылова:

ВОРОНА И ЛИСИЦА

Уж сколько раз твердили миру,
Что лесть гнусна, вредна; но только все не впрок,
И в сердце льстец всегда отыщет уголок.
Вороне где-то Бог послал кусочек сыру;
На ель Ворона взгромоздясь,
Позавтракать было совсем уж собралась,
Да позадумалась, а сыр во рту держала.
На ту беду Лиса близехонько бежала;
Вдруг сырный дух Лису остановил:
Лисица видит сыр - Лисицу сыр пленил.
Плутовка к дереву на цыпочках подходит,
Вертит хвостом, с Вороны глаз не сводит
И говорит так сладко, чуть дыша:
“Голубушка, как хороша!
Ну что за шейка, что за глазки!
Рассказывать - так, право, сказки!
Какие перушки! какой носок!
И, верно, ангельский быть должен голосок!
Спой, светик, не стыдись! Что, ежели, сестрица,
При красоте такой и петь ты мастерица,
Ведь ты б у нас была царь-птица”
Вещуньина с похвал вскружилась голова.
От радости в зобу дыханье спёрло,
И на приветливы Лисицыны слова
Ворона каркнула во все воронье горло, -
Сыр выпал - с ним была плутовка такова.

Я даже не знаю, можно ли серьезно сравнивать приведенные варианты басни. Давайте обратим внимание лишь на кульминационные моменты.

У Тредиаковского, в полном соответствии с Лафонтеном, мы имеем не ворону, а ворона. Ворон - не есть мужской пол вороны. Ворон и ворона - птицы разного вида. Причем в русском менталитете ворон - это птица мудрая, и ей, конечно, не пристало попадаться на столь примитивные уловки. Кстати, у Лафонтена ворону становится стыдно за свое глупое поведение. В русскоязычных вариантах ни с вороном, ни с вороной, как видим, этого не происходит.

И вообще ворона - это совсем другое дело. По-видимому, именно с этой птицей связан глагол “проворонить”. Я не знаю, правда, что здесь первично, глагол или же басня Крылова. Как бы то ни было, ворона в переводе басни на русский язык, конечно, более уместна, чем ворон.

Вернемся к басне. Ворон Тредиаковского.

Начал, сколько можно громче, кракать и кричать,
Чтоб похвал последню получить себе печать;
Но тем самым из его носа растворенна
Выпал на землю тот сыр.

У Сумарокова (заметьте у него уже не ворон, а ворона, которая еще и думает, что ей сначала поесть или попеть?):

Ворона горлышко разинула пошире,
Чтоб быти соловьем,
“А сыру, - думает, - и после я поем.
В сию минуту мне здесь дело не о пире!”
Разинула уста
И дождалась поста.

И какая легкость и естественность развязки у Крылова. Ворона, которая позадумалась (промедлила) на самом деле не в состоянии ни о чем думать:

Вещуньина с похвал вскружилась голова.
От радости в зобу дыханье спёрло, …

Сравните также: разинула уста у Сумарокова и каркнула во все воронье горло у Крылова. Насколько искусственно одно и естественно другое. Не говоря уже о том, что уста - принадлежность исключительно человека. У зверей и птиц их не бывает.

* * *

Обращусь теперь к оде Горация “К Мельпомене”, известной также как “Памятник”.

Сначала перевод М.В. Ломоносова.

Я знак бессмертия себе воздвигнул
Превыше пирамид и крепче меди,
Что бурный Аквилон сотреть не может,
Ни множество веков, ни едка древность.
Не вовсе я умру, но смерть оставит
Велику часть мою, как жизнь скончаю.
Я буду возрастать повсюду славой,
Пока великий Рим владеет светом.
Где быстрыми шумит струями Авфид,
Где Давнус царствовал в простом народе,
Отечество мое молчать не будет,
Что мне беззнатной род препятством не был,
Чтоб внесть в Италию стихи эольски
И перьвому звенеть Алцейской лирой.
Взгордися праведной заслугой, муза,
И увенчай главу дельфийским лавром.

Теперь перевод Л. X. Востокова.

К МЕЛЬПОМЕНЕ

Крепче меди себе создал я памятник;
Взял над царскими верх он пирамидами,
Дождь не смоет его, вихрем не сломится,
Цельный выдержит он годы бесчисленны,
Не почует следов быстрого времени.
Так; я весь не умру - большая часть меня
Избежит похорон: между потомками
Буду славой расти, ввек обновляяся,
Зрят безмолвный пока ход к Капитолию
Дев Весталей, во след Первосвященнику.
Там, где Авфид крутит волны шумящие,
В весях скудных водой Давнус где царствовал
Будет слышно, что я - рода беззнатного
Отрасль - первый дерзнул в Римском диалекте
Эолийской сложить меры поэзию.
Сим гордиться позволь мне по достоинству,
Муза! сим увенчай лавром главу мою.

Ломоносов и Востоков не примеривают “памятник” на себя, а переводят именно оду Горация. Другое дело два следующих текста. Это скорее не переводы, а переработки, подражания. Их авторы, Г. Державин и А. Пушкин, используя Горация, явно говорят о себе, о своем месте в поэзии. При этом Пушкин в приводимом тексте очевидно соперничает с тем переложением, которое было сделано Державиным. Сравните каждую строку.

Г.Р. Державин

ПАМЯТНИК

Я памятник себе воздвиг чудесный, вечный,
Металлов тверже он и выше пирамид;
Ни вихрь его, ни гром не сломит быстротечный,
И времени полет его не сокрушит.
Так! - весь я не умру, но часть моя большая,
От тлена убежав, по смерти станет жить,
И слава возрастет моя, не увядая,
Доколь славянов род вселенна будет чтить.
Слух пройдет обо мне от Белых вод до Черных,
Где Волга, Дон, Нева, с Рифея льет Урал;
Всяк будет помнить то в народах неисчетных,
Как из безвестности я тем известен стал,
Что первый я дерзнул в забавном русском слоге
О добродетелях Фелицы возгласить,
В сердечной простоте беседовать о боге
И истину царям с улыбкой говорить.
О муза! возгордись заслугой справедливой,
И презрит кто тебя, сама тех презирай;
Непринужденною рукой неторопливой
Чело твое зарей бессмертия венчай.

(1795)

А.С. Пушкин

EXEGI MONUMENTUM

Я памятник себе воздвиг нерукотворный,
К нему не зарастет народная тропа,
Вознесся выше он главою непокорной Александрийского столпа.
Нет, весь я не умру - душа в заветной лире
Мой прах переживет и тленья убежит -
И славен буду я, доколь в подлунном мире
Жив будет хоть один пиит.
Слух обо мне пройдет по всей Руси великой,
И назовет меня всяк сущий в ней язык,
И гордый внук славян, и финн, и ныне дикой
Тунгуз, и друг степей калмык.
И долго буду тем любезен я народу,
Что чувства добрые я лирой пробуждал,
Что в мой жестокий век восславил я свободу
И милость к падшим призывал.
Веленью божию, о муза, будь послушна,
Обиды не страшась, не требуя венца,
Хвалу и клевету приемли равнодушно
И не оспаривай глупца.

(1836)

Обратите внимание на строки у Державина:

Так! - весь я не умру, но часть моя большая,
От тлена убежав, по смерти станет жить

и у Пушкина:

Нет, весь я не умру - душа в заветной лире
Мой прах переживет и тленья убежит.

Сопоставляя эти строки и хотя бы два последних четверостишия, как мне кажется, невозможно не признать, что поэт, которого “старик Державин” заметил еще юношей, в поэтическом таланте учителя действительно превзошел.

И в заключение для полноты впечатлений вариант Памятника, принадлежащий В. Брюсову. Это даже не переложение оды Горация, а скорее произведение нашего современника на заданную тему, предложенную две тысячи лет назад.

ПАМЯТНИК

Sume superbiam…

Horatius

Мой памятник стоит, из строф созвучных сложен.
Кричите, буйствуйте, - его вам не свалить!
Распад певучих слов в грядущем не возможен, -
Я есмь и вечно должен быть.

И станов всех бойцы, и люди разных вкусов,
В каморке бедняка, и во дворце царя,
Ликуя, назовут меня - Валерий Брюсов,
О друге с дружбой говоря.

В сады Украйны, в шум и яркий сон столицы,
К преддверьям Индии, на берег Иртыша, -
Повсюду долетят горящие страницы,
В которых спит моя душа.

За многих думал я, за всех знал муки страсти,
Но станет ясно всем, что эта песнь - о них,
И, у далеких грез в неодолимой власти,
Прославят каждый стих.

И в новых звуках зов проникнет за пределы
Печальной родины, и немец, и француз
Покорно повторят мой стих осиротелый,
Подарок благосклонных Муз.

Что слава наших дней? - случайная забава!
Что клевета друзей? - презрение хулам!
Венчай мое чело, иных столетий Слава,
Вводя меня в всемирный храм.

Июль 1912

По несколько переводов на русский язык имеет практически каждое стихотворение Шарля Бодлера. Этот французский поэт был участником Революции 1848 г., сражался на баррикадах. Является предшественником французского символизма. Главная его книга - сборник стихов "Цветы зла" (1857). В третье посмертное издание этого сборника (1868, русский перевод 1895) издатели по коммерческо-правовым соображениям включили не только то, что планировал сам автор, но практически все стихи Бодлера, кроме тех, которые были запрещены к печати по приговору суда. Приговор был отменен только в 1949 г.

Я, продолжая тему “поэта”, остановлюсь на программном стихотворении Бодлера “Альбатрос” (1859). Начну с перевода П.Ф. Якубовича, поэта, народовольца, который, по-видимому, первым в России стал переводить Бодлера, и многие переводы которого составители сборников французского поэта до сих пор считают лучшими.

АЛЬБАТРОС

Когда в морском пути тоска грызет матросов,
Они, досужий час желая скоротать,
Беспечных ловят птиц, огромных альбатросов,
Которые суда так любят провожать.
И вот, когда царя любимого лазури
На палубе кладут, он снежных два крыла,
Умевших так парить навстречу бури,
Застенчиво влачит, как два больших весла.
Быстрейший из гонцов, как грузно он ступает!
Краса воздушных стран, как стал он вдруг смешон!
Дразня, тот в клюв ему табачный дым пускает,
Тот веселит толпу, хромая, как и он.
Поэт, вот образ твой! Ты также без усилья
Летаешь в облаках средь молний и громов,
Но исполинские тебе мешают крылья
Внизу ходить, в толпе, средь шиканья глупцов.

Приведу без комментариев три других перевода последнего четверостишия, ради которого, собственно, и написано все стихотворение.

У Д. Мережковского это выглядит так:

Поэт, как альбатрос, отважно, без усилья
Пока он - в небесах, витает в бурной мгле,
Но исполинские, невидимые крылья
В толпе ему ходить мешают по земле.

Известный российский переводчик В.В. Левик последние строки “Альбатроса” передает таким образом:

Так, Поэт, ты паришь под грозой, в урагане,
Недоступный для стрел, непокорный судьбе,
Но ходить по земле среди свиста и брани
Исполинские крылья мешают тебе.

И перевод В. Набокова:

Поэт похож на них, - царей небес волнистых:
им стрелы не страшны и буря им мила.
В изгнанье - на земле, - средь хохота и свиста
мешают им ходить огромные крыла.

Наверное, не случайно именно в этом переводе, сделанным русским писателем, жившим за рубежом, встречается слово изгнанье.

Теперь давайте возьмем что-нибудь менее серьезное. Существуют многочисленные переводы четверостиший (рубаи) Омара Хайяма. Вот одно из них в двух переводах:

Вино запрещено, но есть четыре “но”:
Смотря кто, с кем, когда и в меру ль пьет вино.
При соблюдении сих четырех условий
Всем здравомыслящим вино разрешено.

(Перевод Л. Пеньковского)

Запрет вина - закон, считающийся с тем,
Кем пьется, и когда, и много ли, и с кем.
Когда соблюдены все эти оговорки,
Пить - признак мудрости, а не порок совсем.

(Перевод О. Румера)

Вспоминается кем-то, не помню кем, написанный парафраз:

Пить можно всем.
Знать надо только,
Где, с кем,
Когда и сколько.

Снова возвращаюсь к Шекспиру.

“Ромео и Джульета”. Сравним советы о любви, которые дает Ромео его друг Бенволио. Сначала вариант, предложенный Щепкиной-Куперник:

Коль чувствуешь ты головокружение,
Кружись в другую сторону - поможет!
Один огонь другого выжжет жженье.
Любую боль прогнать другая может.
Пусть новую заразу встретит взгляд-
Вмиг пропадет болезни старой яд.

Теперь вариант Пастернака:

Молчи. мой друг. Огонь огнем встречают,
Беду - бедой и хворью лечат хворь,
И ты с бедою точно так же спорь.
Схватить старайся новую заразу,
И прежняя не вспомнится ни разу.

Известный монолог Гамлета: To be or not to be, достаточно длинен, чтобы приводить здесь полностью несколько вариантов его переводов. Я ограничусь поэтому полным переводом Б. Пастернака, а затем укажу на некоторые другие варианты переводов отдельных фрагментов монолога.

Быть иль не быть, вот в чем вопрос. Достойно ль
Смиряться под ударами судьбы,
Иль надо оказать сопротивленье
И в смертельной схватке с целым морем бед
Покончить с ними? Умереть. Забыться
И знать, что этим обрываешь цепь
Сердечных мук и тысячи лишений,
Присущих телу. Это ли не цель
Желанная? Скончаться. Сном забыться.
Уснуть… и видеть сны? Вот и ответ.
Какие сны в том смертном сне приснятся,
Когда покров земного чувства снят?
Вот в чем разгадка. Вот что удлиняет
Несчастьям нашим жизнь на столько лет.
А то кто снес бы униженья века,
Неправду угнетателя, вельмож
Заносчивость, отринутое чувство,
Нескорый суд и более всего
Насмешки недостойных над достойным,
Когда так просто сводит все концы
Удар кинжала! Кто бы согласился,
Кряхтя, под ношей жизненной плестись,
Когда бы неизвестность после смерти,
Боязнь страны, откуда ни один
Не возвращался, не склоняла воли
Мириться лучше со знакомым злом,
Чем бегством к незнакомому стремиться!
Так всех нас в трусов превращает мысль
И вянет, как цветок, решимость наша
В бесплодье умственного тупика.
Так погибают замыслы с размахом,
Вначале обещавшие успех,
От долгих обязательств. Но довольно!

Известный логик и философ Г. Рейхенбах как-то заметил, что “Быть или не быть” - это не вопрос, а тавтология. Он имел в виду, очевидно, тот факт, что одна из двух альтернатив: (1) быть или (2) не быть - всегда имеет место.

Замечание остроумное, но неверное. Дело не в том, что одна из альтернатив всегда верна, а в том, какую из них выбрать. Вопрос именно в этом. О том, что это так, говорит все содержание монолога. Гамлет обсуждает обе альтернативы. Причем первая сама состоит из двух альтернатив: (1) смириться или (2) оказать сопротивленье. Как это выражено у Пастернака, мы уже видели. У Лозинского это выглядит так:

Что благородней духом - покоряться
Пращам и стрелам яростной судьбы
Иль, ополчась на море смут, сразить их
Противоборством?

Вторая альтернатива: не быть - в силу ее неясности - безальтернативна. Точнее, не дает возможности таковые сформулировать. Но именно ее анализу, точнее, причинам, по которым от всего избавляющую смерть нельзя принять, посвящается в основном монолог Гамлета.

Никто не стал бы потеть под нудной жизнью, говорит герой у Лозинского, вместо того, чтобы дать себе расчет простым кинжалом,

Когда бы страх чего-то после смерти -
Безвестный край, откуда нет возврата
Земным скитальцам, - волю не смущал,
Внушая нам терпеть невзгоды наши
И не спешить к другим от нас сокрытым?

Так, - завершает монолог Гамлет в переводе В. Набокова, -

всех трусами нас делает сознанье,
на яркий свет решимости природной
ложится бледность немощная мысли,
и важные глубокие затеи
меняют направленье и теряют
названья действий. Но теперь молчанье.

Согласитесь, это могло бы стать хороший концом для статьи. Я однако приведу в заключение еще два перевода. Мне показалось очень близким мнение одного из героев шекспировсого “Макбета” о своей стране. В переводе Ю. Корнеева страна характеризуется так:

Увы,
Она сама себя узнать страшится,
Не матерью для нас - могилой став.
Там тот, в ком разум жив, не улыбнется;
Там горьких воплей, в воздухе звенящих,
Не замечают; там обычным делом
Стал взрыв отчаяния; там не спросят,
Услышав похоронный звон: “По ком?”
Там люди, не болея, увядают
Быстрее, чем цветы на шляпах.

Б. Пастернак переводит это же место следующим образом:

Страна неузнаваема. Она
Не мать нам, но могила наша.
Улыбку встретишь только у блаженных.
К слезам привыкли, их не замечают.
К мельканью частых ужасов и бурь
Относятся, как к рядовым явленьям.
Весь день звонят по ком-то, но никто
Не любопытствуют, кого хоронят.
Здоровяки хиреют на глазах
Скорей, чем вянут их цветы на шляпах,
И умирают, даже не болев.

Выдающийся английский поэт Джон Донн (1572–1631) писал:

“Нет человека, который был бы как Остров, сам по себе: каждый человек есть часть Материка, часть Суши … Смерть каждого Человека умаляет и меня, ибо я един со всем Человечеством, а потому не спрашивай никогда, по ком звонит колокол: он звонит по Тебе”.

В приведенных переводах содержится некоторая антитеза. Увы, не задавать вопроса, по ком звонит колокол, можно и не по столь глубоким философским основаниям, о которых думал поэт, но из простого безразличия.