VIVOS VOCO: Г.Е. Горелик, "О чувстве мироздания..."

В самом разгаре ХХ века прозвучал грозный диагноз - "две культуры". Сказал это человек, профессионально знакомый с миром естествознания, и свой в гуманитарной сфере. Физик по образованию и литератор по призванию, Чарльз Сноу пришел к тревожному выводу, наблюдая, как растет отчуждение, взаимонепонимание между людьми естественно-научных и гуманитарных профессий [Snow 1956].

Это явление, какую бы скорбь оно ни вызывало, обязано естественному расхождению двух областей, и, значит, само по себе вполне естественно. Те, кого тревожит расщепление человеческой культуры и его последствия для судьбы человечества, возлагают порой надежды на перемены в системе образования, во имя "стирания грани" между двумя культурами.

Однако история дает немало доводов в пользу того, что грань естественного происхождения не стирается. Можно лишь пытаться сделать ее более проходимой. Естественная, природная грань между двумя культурами напоминает, скорее, горный хребет между двумя плодородными долинами. Стирать с лица Земли горный хребет? Бр-р...

Иное дело - искать в горном хребте перевалы, соединяющие две долины. И на подъеме к перевалу, оглянувшись вокруг, увидеть ландшафт хоть и не в деталях, но сразу весь, в целом.

О том, что перевалы подобного рода существуют не только в мечтах, свидетельствует, в частности, такое высказывание Эйнштейна:

"Все здание научной истины можно возвести из камня и извести ее же собственных учений, расположенных в логическом порядке. Но чтобы осуществить такое построение и понять его, необходимы творческие способности художника. Ни один дом нельзя построить только из камня и извести. Особенно важным я считаю совместное использование самых разнообразных способов постижения истины. Под этим я понимаю, что наши моральные наклонности и вкусы, наше чувство прекрасного и религиозные инстинкты вносят свой вклад, помогая нашей мыслительной способности прийти к ее наивысшим достижениям".

Из этого высказывания был выкроен эпиграф к предшествующей статье - о гуманитарных предпосылках в физике (О чувстве прекрасного, или физико-этические проблемы мироздания // Знание - сила. 1990. N 9, 10).

Однако эпиграфы - дело тонкое: важно его вовремя оборвать. Дело в том, что вслед за приведенной фразой Эйнштейн сказал: можно говорить о моральных основаниях науки, но нельзя - о научных основаниях нравственности. Спорить с великим физиком легче всего старым, проверенным способом: приписать ему нечто, им не сказанное. Если бы Эйнштейн, например, сказал, что не видит оснований говорить о естественно-научных предпосылках гуманитарного компонента культуры. Вот с этим уже можно и поспорить.

Для начала - что-нибудь попроще, как сказал один из героев замечательного романа. И чтобы не ходить за примером далеко, откроем именно этот роман.

Воланд и пятимерная теория поля

" - Нет,- ответила Маргарита,- более всего меня поражает, где все это помещается.- Она повела рукой, подчеркивая этим необъятность зала.

Коровьев сладко ухмыльнулся, отчего тени шевельнулись в складках у его носа.

- Самое несложное из всего! - ответил он.- Тем, кто хорошо знаком с пятым измерением, ничего не стоит раздвинуть помещение до желательных пределов. Скажу вам более, уважаемая госпожа, до черт знает каких пределов."

Вот оно, прямое свидетельство. Мессир, как видим, был хорошо знаком с физикой пятимерных явлений. И не только знаком теоретически, но и применил практически. Не где-нибудь там, в заоблачных космологических высях или в глубоко запрятанных струнах, а в хорошо ныне известной квартире N 50. Свидетельство это тем более весомо, что оказалось оно на 666-й странице первого Мосхудлитовского издания романа.

Перечитав еще раз слова Коровьева и сопоставив их с почти уже забытыми событиями физики 20-30-х годов, сразу понимаешь: примерно то же самое, что было сделано с квартирой N 50, собирались сделать тогда с Эйнштейновской теорией гравитации некоторые физики. Те, которые предлагали считать, что кроме четырех измерений пространства=времени существует еще и пятое. Цели при этом были разные.

Одни, начиная с первого пятимерщика Т.Калуци, намеревались раздвинуть теорию относительности до желательных пределов, единым геометрическим образом описав электромагнетизм и гравитацию. В этих работах из пятого измерения в теорию пришли новые величины, которые можно было отождествить с четырьмя компонентами вектор=потенциала электромагнитного поля. Однако, фактически, в теории появлялось не четыре, а пять новых величин, и пятую приходилось исключать специально (что теорию отнюдь не украшало).

Другие пятимерные работы рождались надеждой раздвинуть эйнштейновскую теорию до черт знает каких пределов -- теоремами пятимерной геометрии сделать квантовые законы физики! Эту надежду основывали на том, что "описание 5-мерного мира при помощи 4-мерного формализма является неполным, поэтому из неопределенности 4-мерных законов можно получить принцип неопределенности, т.е. что квантовые явления в конце концов смогут быть объяснены 5-мерной теорией поля". Так писал один из надеявшихся.

Пятимерная теория, как считалось до вчерашнего дня науки, не оставила следа в физике, несмотря на то, что ей занимались выдающиеся теоретики, и даже сам Эйнштейн. Все пятимерное направление считалось делом рук если и не самого иностранца в черном бархатном берете, то кого-то из его свиты.

Только сегодняшний день науки (длящийся уже лет десять) реабилитировал и возродил старую идею. И даже приумножил ее, - сейчас уже в ходу 10-, 26- и сколько-хотите-мерные теории. Но это физика 90-х годов, а нам пора вернуться к литературе 30-х.

Вернемся к событиям в квартире N 50 и поразмыслим, "почему" и "для чего" Михаил Булгаков использовал в своем романе, пусть в качестве детали, идею, заимствованную из современной ему теоретической физики? Но не натяжка ли, видеть связь творчества Булгакова с физиков только потому, что он пишет о пятом измерении? Не мог ли всякий просто интеллигентнгый человек придумать такую штуку с пятым измерением?

Видимо, все-таки нет. Опросите для начала своих просто интеллигентных знакомых. А затем обратите внимание, что Коровьев говорит именно о пятом измерении. Можно себе представить, что интеллигент с достаточно развитым геометрическим воображением мог бы вспомнить в нужный момент о четвертом измерении, - оно как и спиритизм были известны с прошлого века почти каждому интеллигенту, как источник потустороннего. Однако пятое измерение - дитя (быть может, и не самое удачное) эпохи теории относитиельности, когда четвертое измерение прочно связалось с понятием времени.

Осталось объяснить кавычки у слов "почему" и "для чего". Тут и робость перед вторжением физики в литературу, и глубокое сомнение в том, что на подобные вопросы можно дать исчерпывающий ответ. Тем более когда речь идет о визите в Москву очень иностранного Консультанта. Итак, отчего и для чего в романе о Мастере и Маргарите появилось пятое измерение?

М.А.Булгаков -- врач по образованию и по нескольким годам работы -- сохранял интерес к медицине и в практическом и в научно-исследовательском аспектах. Интересовался Булгаков и не медицинскими науками. Одну из глав в первой редакции романа он назвал "Что такое эрудиция", очень внимательно он читал книгу Павла Флоренского "Мнимости в геометрии".

Установить конкретный источник теорфизических знаний Булгакова -- задача для его биографов. Узнать о пятимерной теории он вполне мог из "широкой" печати. Хронология этлому вполне благоприятствует. 5-мерная теория родилась в 1921 г., а последняя работа Эйнштейна по пятимерию опубликована в 1941-м. Так что замечательный роман сочинялся в годы активной жизни идеи пятимерия. Активной вплоть до научно-популярных журналов, которые, кстати, обильно расцвели в занимающее нас время.

Ну а как отгадать, "для чего"? Вспомним, что для этого романа характерно сближение бытового и сатанинского, естественного и сверхъестественного. Сатанинские штучки получают обыденное, скучно-бытовое объяснение, и наоборот. В этом ключе совершенно естественно использовать пятое измерение для организации соответствующих бальных мероприятий в кв. N 50. Это не чудо, а практическое применение достижений науки.

Сближать чудо и обыденность, нормальное и ненормальное небезопасно, но плодотворно и для поэтического и для научного подходов к миру. И там и там важна готовность к встрече с чудом. В этом, быть может, одно из объяснений успеха романа о Мастере и Маргарите.

Не лишне, впрочем, напомнитиь, что объяснять все до конца -- занятие вовсе не почетное (вспомним хотя бы печальную участь председателя Моссолита). Поэтому оставим знатокам довести следствие до конца, до приговора. И лучше задумаемся над более общим вопросом: что делает наука, что делает физика в мире художественного вымысла, в гуманитарном мире?

Для таких размышлений, однако, романов ХХ века, пожалуй, недостаточно. И уж во всяком случае -- романов, написанных после 1919 года.

Этот год, отмеченный триумфальным подтверждением теории относительности, стал -- по причинам заслуживающим отдельного обсуждения -- рубежным во взаимоотношениях науки и жизни. В течении нескольких лет имя Эйнштейна стало символом. Термины, идеи теории относительности (или то, что таковыми считалось) проникали в романы и стихотворения, в этнографию и филологию и даже в теологию. Физика, триумфальная и пугающая, стала элементом декораций ХХ века. А обсуждать взаимоотношение непередвижных декораций и происходящего на сцене очень нелегко.

Поэтому придется сделать шаг в прошлый век, научно-спокойный век, ждущий (со страхом и надеждой) революцию в обществе, но отнюдь не в физике.

В какой другой литературе Х1Х века концентрация гуманитарности больше, чем в русской?

И чтобы окончательно усложнить (и одновременно упростить) задачу, выберем себе для размышлений творчество самого гуманитарного из русских классиков.

Великий русский нефизик Лев Толстой

Действительно, Толстой не получил высшего инженерного образования (как Достоевский), не получил медицинского образования (как Чехов). Он вообще, страшно сказать, не получил высшего образования, - два курса юрфака, только и всего. Конечно, и среднее образование в его время было весьма высоким, но на первом месте в гимназиях и в лучших домах были все же гуманитарные предметы, а не естествознание.

Более того, Толстой, можно сказать, сдал экзамен на нефизика, если верить его "Юности". До юрфака он год пребывал студентом (физико-)математического факультета. Поступил он туда, чудом - в последний момент - разобравшись в биноме Ньютона (к которому, напомним, и Коровьев был не равнодушен). Но и попав в храм точных знаний, Толстой не обнаружил к ним никакого интереса, на лекциях по физике занимался скорее жизнью чем наукой и с треском провалился на первом же экзамене.

Когда же 19-летний граф уволился из университета и сформулировал план своей дальнейшей жизни, там из 11 пунктов на 6-м месте значилось "Изучить математику, гимназический курс" и только на 10-м "Получить некоторые познания в естественных науках" (умолчим, что на последнем месте стояло "Составить сочинения...").

К удовольствию знатоков школьной физики - несколько выписок из дневника Толстого:

"Закон тяготения есть закон - центробежной и центростремительной силы", "вечное движение возможно без трения и тяготения", "Движение без тяготения немыслимо. Движенье есть тепло. Тепло без тяготенья немыслимо".

Какой учитель физики поставит за такое выше двойки?!

Добавим к этому весьма прохладное отношение к ученой братии:

"Они, ученые (профессора), делают некоторое определенное дело и нужное, они собирают, сличают, компилируют все однородное. Они, каждый из них, справочная контора, а их труды справочные книги",но "Как только они выходят из области компиляций, они всегда врут и путают добрых людей".

И даже:

"St. Simon говорит: что, если бы уничтожить 3000 лучших ученых? Он думает, что все погибло бы. Я думаю - нет".

Ну, разве все это не убедительно подтверждает, что Л.Н.Толстой - нефизик?!

Вам кажется, что слишком убедительное? Пожалуй. И действительно, что в дневнике гуманитарного писателя делают атомы, тяготенье и центробежная сила? И почему такое неравнодушие к ученым мужам? Это презрительное неравнодушие смахивает прямо-таки на ненависть, от которой до любви, как известно...

Физика и жизнь в "Войне и мире"

Чтобы разобраться в этом, перейдем от замочной скважины дневника писателя к его главному роману.

Роман этот читают по-разному. Одни пропускают батальные сцены, другие - описания природы, третьи - французские диалоги, четвертые пропускают философские рассуждения. Те, кто помнит дивную Наташину ночь и князя Андрея, едущего мимо старого дуба, могут и не поверить, что из того же романа взяты следующие цитаты: "4x = 15y", "солнце и каждый атом эфира есть шар", "диагональ параллелограмма сил", "Электричество производит тепло, тепло производит электричество".

Удивиться могут не только читатели, "проходившие" роман в ХХ веке. Как выражаются на исходе этого века, "неоднозначно" к такому смешению французского с физ-матом отнеслись и некоторые современники великого романа.

В ответ на такую неоднозначность Толстой записал в свой дневник грубовато-высокомерное:

"Я слышу критиков: "Катанье на святках, атака Багратиона, охота, обед, пляска - это хорошо; но его историческая теория, философия - плохо, ни вкуса, ни радости".

"Один повар готовил обед. Нечистоты, кости, кровь он бросал и выливал на двор. Собаки стояли у двери кухни и бросались на то, что бросал повар. Когда он убил курицу, теленка и выбросил кровь и кишки, когда он бросил кости, собаки были довольны и говорили: он хорошо готовил обед. Он хороший повар. Но когда повар стал чистить яйца, каштаны, артишоки и выбрасывать скорлупу на двор, собаки бросились, понюхали и отвернули носы и сказали: он дурной повар. Но повар продолжал готовить обед, и обед съели те, для которых он был приготовлен".

Напомним здесь, что физико-астрономические артишоки Толстой использовал именно в рассуждениях об исторических законах, о философии истории и свободы.

Что Гекубе физика?

Так что же, Толстой перестал быть художником, когда всерьез задумался над смыслом истории и когда решил изложить свои размышления на бумаге? И просто вооружился гимназическим курсом физико-математических наук?

Или, оставаясь художником, он взял на свою палитру новую краску - краску точного, естественного знания о мире? Ему понадобилась эта краска, чтобы передать свое ощущение, - он ее и взял, не спросив разрешения у литературоведов. Ведь эту краску невозможно получить никаким смешением других, прежних красок. У новой краски - цвет истины достоверной, суховато-приземленной, но зато демонстрируемой всякому, независимо от пола, расы и вероисповедания. Биллиардный шар, ударив в лоб другой такой же шар, останавливается. Всегда. При любом образе мыслей биллиардиста и при любом образе правления в государстве.

Можно ли душевное состояние сравнить с винтом, на котором сорвалась резьба?

"Как будто в голове его [Пьера] свернулся тот главный винт...".

И силу стремительности французского войска можно уподобить "увеличению быстроты падающего тела по мере приближения его к земле".

И в масштабе еще большем:

"Для истории же государство и власть суть только явления, точно так же, как для физики нашего времени огонь есть не стихия, а явление".

Это право великого художника - свободно расширять палитру.

Лев Толстой как зеркало революции в культуре?

Почему же эту новую краску без особого восторга приняли современники, да и век спустя она вызывает некоторое недоумение?

Быть может, потому, что это не просто новая краска, но проявление нового мировосприятия.

Чувство прекрасного предполагается в каждом художнике. Другое дело - чувство мироздания, чувсто целостного единого мира, в котором живет человек - герой романа и его автор. Это чувство, скорее, ожидают в мыслителе космологического склада - совсем другая профессия.

Когда Толстой, повинуясь своему чувству мироздания, включает в плоть романа природу в бытовом, пейзажном, смысле слова - старый дуб, лунную ночь, - это не вызывает недоумения. Но когда он, внимательно всматриваясь в тонкие душевные движения человека, помнит и о Природе в целом, как она открывается человеческому чувству и разуму - естествознанию, то это уже не каждому по душе. Потому что души бывают разные. И,возможно, потому, что целостность мироздания открывается человеку со временем, а Толстой, как и полагается великим, свое время несколько опередил.

Если не спорить с классиком революционной теории и сравнивать великого писателя с зеркалом, то зеркало это параболическое. И пучок света от него направлен в будущее, освещая революцию в культуре.

Вам не нравится слово "революция" и тем более "культурная революция"? Сразу вспоминаете ночь с 24-го на 25-е? Однако за ночь успевает произойти только переворот или путч. Революция в физике, например, заняла несколько десятилетий. Но если не нравится слово "революция", пусть будет "преображение", - оно даже точнее передает смысл явления...

Но, может быть, классик революционной теории и тут оказался глубоко неправ? И Лев Толстой не имеет никакого отношения ни к какой революции? Ни в обществе, ни в культуре. Может быть, он просто писатель, пусть даже и великий?

Еще древние обнаружили три столпа, на которых держится здание мира: Истина, Добро и Красота. В языческие, хоть и просвещенные времена вполне естественным было обожествить каждый из столпов и служить им по отдельности. Можно было считать, что Истина - это наука, Добро - сфера морали, а Красота - искусство. При этом разобщенность мира идей прекрасно уживалась с разобщенностью мира людей.

С тех пор как на нашей планете, под разными именами, стало утверждаться единобожие, появились догадки, что следует говорить не о трех столпах, а, скорее, о трех сторонах одного столпа. И стремление к общности мира идей стало сочетаться с поиском единства в мире людей.

Приняв, что все люди произошли от одного Адама, сотворенного единым Всевышним, сразу понимаешь, что все люди братья - родные, двоюродные, тысячеюродные. И что в глазах Всевышнего нет ни эллина, ни иудея. На эллинском языке впервые прозвучало "гражданин Вселенной" , а в иудейском сознании впервые оформилась идея единого Бога.

Смог ли Толстой достигнуть общность и единство, о котором и до него размышляли умные мира сего? Нет, но он страстно, мучительно искал его. А мощный импульс творческого поиска не важнее ли окончательно найденной истины? Пучок света во мглу грядущего не важнее ли доступной осязанию финишной ленты?

Писатель, как истинный художник, жил в своем времени, рядом с современниками, окруженный проблемами своего века. Разобщенность людей культуры в российском обществе, как известно, принимала этно-географическое обличье. Как же Толстой искал общность и единство? Послушаем его самого:

"Вечером сидел у Оболенского с Аксаковым, И.Киреевским и другими славянофилами. Заметно, что они ищут врага, которого нет. Их взгляд слишком тесен и не задевающий за живое, чтобы найти отпор. Он не нужен. Цель их, как и всякого соединения умственной деятельности людей совещаниями и полемикой, значительно изменилась, расширилась и в основании стали серьезные истины, как семейный быт, община, православие. Но они роняют их той злобой, как бы ожидающей возражений, с которой они их высказывают. Выгоднее было бы более спокойствия и Wurde [достоинства]. Особенно касательно православия, во-первых, потому, что, признавая справедливость их мнения о важности участия сего элемента в народной жизни, нельзя не признать, с более высокой точки зрения, уродливости его выражения и несостоятельности исторической, во-вторых, потому, что цензура сжимает рот их противникам" .

Но всего несколькими строками ниже и 5-ю днями позже: "Все празднества московские - какая нерусская черта". А еще через неделю: "Сергей Дмитриевич уверял, что самый развратный класс крестьяне. Разумеется, я из западника сделался жестоким славянофилом".

И вот еще:

"Все славянофилы не понимают музыки", "Тип профессора-западника, взявшего себе усидчивой работой в молодости диплом на умственную праздность и глупость, с разных сторон приходит мне; в противоположность человеку, до зрелости удержавшему в себе смелость мысли и нераздельность мысли, чувства и дела", "Читал Конфуция. Все глубже и лучше. Без него и Лаоцы Евангелие не полно. И он ничего без Евангелия".

Славянофилы стремились к единству в изоляции, западники - в перенятии, растворении. Толстой хотел единство в соединении.

А что же в мире идей? Что же физика? Толстой, как бы ни были вопиющи подобранные выше его ошибки с точки зрения школьной физики, внимательно следил за физической наукой. Это видно хотя бы по его своевременному отклику на идею атомизма вещества - одно из главнейших событий физики его времени.

И все же:

"Только в наше самоуверенное время популяризации знаний, благодаря сильнейшему орудию невежества - распространения книгопечатания, вопрос о свободе воли сведен на такую почву, на которой и не может быть самого вопроса. В наше время большинство так называемыз передовых людей, то есть толпа невежд, приняла работы естествоиспытателей, занимающихся одною стороною вопроса, за разрешение всего вопроса. <...> роль естественных наук в этом вопросе состоит только в том, чтобы служить орудием для освещения одной стороны его".

Но это, скажут, в романе, это в 60-е годы. А в дальнейшем, когда Толстой пытался отречься от своего художнического призвания, от своих романов? "Все наши действия, рассуждения, наука, искусства - все это предстало мне как баловство".

Может быть, по-настоящему зрелый Толстой вовсе отлучил естествознание от важнейшего вопроса жизни человека? Этот вопрос он формулировал, например, так: "Что мне со своим крошечным телом и крошечным сроком жизни делать в этом бесконечном по пространству и времени мире?".

Погрузиться в Толстовский вопрос и в его страстные поиски ответа любой читатель может, взяв в руки "Исповедь" Толстого и его "Зеленую палочку". А здесь мы лишь задумаемся над "бесконечным по пространству и времени мире". Всего лишь через несколько лет после Толстовского вопроса физики получили возможность размышлять о мире, конечном в пространстве и времени. Не будем говорить о том, как бы изменились идеи Льва Толстого, изучи он в гимназии релятивистскую космологию, но обратим внимание, что в самые глубокие религиозные, нравственные размышления оказалась вовлечена физика.

Древо цивилизации и его кора

В наше трезвомыслящее время трудно не расслышать скептически-риторический вопрос:

"И неужели кто-то думает, что все эти стремления к единству физики и лирики, мечты о вечном мире в мире людей - нечто большее, чем прекраснодушные порывы и воздушные замки? Почему ко всему этому следует относиться серьезнее, чем во времена Исайи? С тех пор гораздо чаще из колоколов отливали пушки, чем из мечей - орала. И Лев Толстой ваш - лишь один из мечтателей, далеко не первый и, наверно, не последний."

С трезвомыслящими можно спорить только с цифрами в руках,- сколько чего стоит. Довольно бесполезное занятие предлагать трезвомыслящим взглянуть на собственное время в исторической перспективе. Но и с поэтически настроенными натурами не поспоришь, - те и так согласны на все хорошее. Интереснее всего иметь дело с здравомыслящими собеседниками. Они могут обойтись без точных цифр, но потребуют фактов.

Отличается ли время, в котором жил мечтатель Толстой, чем-нибудь существенным от других времен? Очень похоже на то, что отличается. Когда на век, начавшийся во времена Толстого и продолжающийся до сих пор, будут смотреть издалека, то очень возможно, что многие факты, которые сейчас кажутся разрозненными, будут восприниматься как взаимосвязанный клубок. Факты эти смешные и трагические, материально-технические и эфемерно-духовные. Указать первый из них по времени будет не легче, чем сказать, с какого именно числа песчинок следует говорить о куче.

Первый сеанс радиосвязи между Европой и Америкой (1901) и первый конкурс на звание "мисс Вселенная" (1912). Первая мировая война, сражения которой были разделены двадцатилетним перемирием, и рожденная ею Мировая революция, триумфально шествовавшая по планете, пока не замаячил оскал Последней мировой войны. Организация объединенных наций и идея мирового правительства, проповедуемая физиками, во многом ответственными и за межконтинентальную радиосвязь и за межконтинентальные ракеты.

А в самой гуще этих событий - выношенная естествоиспытателем и мыслителем идея Ноосферы, как некой новой реальности, рождающейся на глазах у не замечающего это человечества. Издалека уже не будет вызывать горькую усмешку текст телеграммы, отправленной в марте 1943 года Верховному главнокомандующему тирану:

"Прошу из полученной мною премии Вашего имени направить 100 000 рублей на нужды обороны, куда Вы найдете нужным. Наше дело правое, и сейчас стихийно совпадает с наступлением ноосферы - нового состояния области жизни, ноосферы - основы исторического процесса, когда ум человека становится огромной геологической планетной силой.

Академик В.Вернадский."

Что это за новая реальность, пока не очень понятно, и сколько времени понадобится на ее очевиное оформление - век, два,- тоже не известно. До сих пор человечество имело дело с двумя другими формами реальности - объектами материального мира и субъектами мира духовного. Человеческая мысль не раз металась между этими реальностями, пытаясь свести одну к другой или связать их каким-то органическим образом. Эта проблема притягивала к себе и Толстого и других замечательных людей. Некоторым так и не хватило слов и "крошечного срока жизни". Другим удавалось уговорить себя на некое окончательное, систематически-аксиоматическое решение. Третьи приходили к идее Бога, древней великой идее, воспринятой каждый раз по-новому.

Блез Паскаль, занимавшийся не только гидростатикой но и философскими проблемами сверхъестествознанания, сказал еще три века тому назад, что знания удаляют от Бога, только когда их мало. Очень многие его коллеги-гидростатики реагировали на это недоуменным пожатием плеч.

Похожую неловкость у многих коллег-физиков уже в нашем веке вызывают слова:

"Вы находите странным, что в познаваемости мира... я усматриваю чудо, или извечную тайну. Но ведь априори следовало бы ожидать хаотичность мира, не дающую никакой возможности охватить его разумом. ... И это чудо все увеличивается по мере расширения наших знаний. В этом слабое место позитивистов и профессиональных атеистов, довольных, что им удалось не только избавить мир от богов, но и "раскрыть все чудеса". Как бы то ни было, мы должны довольствоваться признанием этого "чуда", без какого-либо узаконенного подхода к нему"

(Эйнштейн 1952);

"В период Возрождения, в XVIII, в XIX веках казалось, что религиозное мышление и научное мышление противопоставляются друг другу, как бы взаимно друг друга исключают. Это противопоставление было исторически оправданным, оно отражало определенный период развития общества. Но я думаю, что оно все-таки имеет какое-то глубокое синтетическое разрешение на следующем этапе развития человеческого сознания. Мое глубокое ощущение (даже не убеждение - слово "убеждение" тут, наверно, неправильно) - существование в природе какого-то внутреннего смысла, в природе в целом"

(Сахаров 1989).

Как видим, даже выдающимся физикам и мыслителям нашего века - Эйнштейну и Сахарову - не хватает слов. Станет ли этим словом "ноосфера" или как-то иначе назовут новую реальность- живую, живущую культуру? Во всяком случае новое понятие может вместить в себе многие формы социально-духовной жизни, для выражения которых пока не находится надлежащих слов. А когда такие слова появятся, то, быть может, по-новому откроются Лев Толстой и его время, время, когда в православной России, в Харькове издавался журнал "Вера и разум", в котором, в частности, появилась "Теодиция" великого физика, математика и неортодоксального религиозного мыслителя Г.Лейбница. "Вера и разум", но разве они так разделены, что требуется союз "и"? Разве они не соединяются творческой интуицией, чувством прекрасного, чувством мироздания - обязательными в великих творцах культуры? И что же такое - вера в разум? А вера в Высший разум?

За два века до Эйнштейна великий философ Кант говорил, что его внимание приковывают два чуда: взгляд ввысь открывал ему закон звездного неба, взгляд вглубь, в свою душу - нравственный закон. Ввысь и вглубь - противоположные направления? Но география уже давно открыла, что начиная движение в противоположных направлениях, можешь оказаться в одном и том же месте, правда, оно невидимо очам в начальном пункте. В ХХ веке к доводам географии добавилась космография: в замкнутой Вселенной противоположности тоже сходятся, чисто геометрически, хотя точка схождения может быть и недоступна телескопам.Но ведь кроме очей во лбу есть и очи, находящиеся за лобной костью.

Все это, однако, вовсе не означает осуждения тех представителей точного знания, которых Эйнштейн назвал позитивистами и которые не могут принять всерьез все эти очень неточные и неопределенные идеи. Каждый должен следовать своему призванию и делать то, что у него хорошо получается.

Если человеческую цивилизацию уподобить дереву, то могучий ствол ее материальной жизни окружен корой культуры. Поверхностный наблюдатель может подумать, что этот довольно тонкий и негладкий слой между плотью дерева и космическим окружением не очень-то и нужен, не догадываясь, что без коры дерево скоро засохнет. Но и тот, кто воплощает в себе эту кору - небольшой ее участок - и исправно воплощает, может усомниться в необходимости коры на другой - далекой от него - стороне дерева. И не мудренно - это дерево не каждому дано обхватить. Однако рождаются и такие, кому дано обхватить его мысленным взором. И благодаря этим людям мы - носители разных культур, разных профессий - можем осознавать себя частицами единого дерева и защищать это дерево от невзгод. Благодаря этим людям мы понимаем, что пагубно тянуть это дерево за верхушку вверх, так, что трещат и рвутся его корни, и что не менее пагубно привязывать его верхушку к корням крепкими тросами. А что же делать? Бережно расправлять запутавшиеся ветви, осторожно удалять засохшие и внимательно любоваться исполинским деревом, от корней и до кроны.