"- Ax! - со слезами воскликнул Санчо. Не умирайте, государь мой, послушайтесь моего совета: живите много-много лет, потому величайшее безумие со стороны человека - взять да ни с того ни с сего и помереть, когда никто тебя не убивал и никто не сживал со свету, кроме разве одной тоски. Полно вам в постели валяться, вставайте-ка, одевайтесь пастухом - и пошли в поле, как у нас было решено: глядишь, где-нибудь за кустом отыщем расколдованную сеньору Дульсинею, а уж это на что бы лучше! Если же вы умираете от огорчения, что вас одолели, то свалите все на меня: дескать, вы упали с Росинанта, оттого что я плохо подтянул подпругу, да и потом вашей милости известно из рыцарских книг, что это самая обыкновенная вещь, когда один рыцарь сбрасывает другого наземь: сегодня его одолели, а завтра - он.

- Разумеется, - сказал бакалавр, - добрый Санчо Панса в рассуждении сего совершенно прав.

- Полно, сеньоры, - молвил Дон Кихот, - новым птицам на старые гнезда не садиться. Я был сумасшедшим, а теперь я здоров, я был Дон Кихотом Ламанчским, а ныне, повторяю, я - Алонсо Кихано Добрый".

(Здесь и далее - перевод Н.М. Любимова - лучший среди множества Дон Кихотов, впервые заговоривших по-русски с 1769 года.)

Последняя, 74-я глава второй части того сочинения, которое на языке оригинала именуется "El ingenioso hidalgo (во 2-м томе - caballero) Don Quijote de la Mancha". По-русски же - вот как:

Дон Кихот.

Дон Кихот Ламанчский.

Дон Кишот Ла-Манхский.

История удивительного рыцаря Дон Кихота Ламанчского.

Неслыханный чудодей, или Необычайные и удивительнейшие подвиги и приключения храброго и знаменитого странствующего рыцаря Дон Кишота.

Остроумно изобретательный идальго Дон Кихот Ламанчский.

Бесподобный рыцарь Дон Кихот Ламанчский.

Дон Кихот Ламанчский, Рыцарь Печального Образа и Рыцарь Львов.

Возможно, в будущем появятся и другие варианты; только в одном мы твердо уверены: что никогда российский читатель не привыкнет к точному наименованию героя; всегда будет - Дон Кихот, и никогда не явится "более правильный" Дон Кихоте (так же, кстати, как и славный боевой конь, именуемый Росинанте, всегда по-русски - Росинант).

По-испански rocin - кляча; ante - древняя, античная - стало быть, архикляча...

Итак, финал второй части "Дон Кихота" - текст, вышедший из цензуры всего за несколько месяцев до смерти 68-летнего автора.

Сервантес успел, хотя в течение своей очень долгой по тогдашним меркам жизни, кажется, постоянно пытался опоздать. В морской битве с турками двадцатичетырехлетний солдат не погибает чудом, но лишается левой руки (позже напишет, что это произошло "к вящей славе правой"), затем четыре года в Алжире, где жизнь склонного к побегам однорукого пленника несколько раз висела на тончайшем во лоске! Однако не погиб, вернулся домой, про сил места в южноамериканских колониях - чуть-чуть не получил, и тогда уж вряд ли Рыцарь Печального Образа явился бы из-за океана.

Наконец, три тюремных заключения - дело нешуточное для человека почтенных лет и слабого здоровья.

Впрочем, именно в тюрьме как будто были написаны первые главы романа. К тому же из тюрьмы удалось выйти, и в конце концов автор "Дон Кихота", всегда рисковавший ничуть не меньше своего героя, близок к тихой гавани.

В 74-й главе второй части безумный рыцарь опомнился, и лишь трезвый оруженосец, кажется, еще мечтает о безумии.

Удивительный финал и к тому же третье по счету окончание книги.

Финалы

Мы перелистываем мадридское издание 1968 года. Здесь 136 иллюстраций, среди которых несколько портретов Сервантеса - и все предположительные: тот привычный всем нам образ бородатого человека, между прочим, вовсе не изображение с натуры, а "словесный портрет", сделанный через сто с лишним лет после смерти писателя (по тому описанию его внешности, которое сам Сервантес поместил в Прологе к своим "Назидательным новеллам"!); кроме иллюстраций, портретов приложена карта странствий Дон Кихота (кстати, в начале XX столетия известный испанский писатель Асорин повторил этот путь и написал подробнейший репортаж). Маршрут странствующего рыцаря графически удивителен: с виду никуда не ведущая, "мотающаяся" кривая, которая постепенно замыкается в петлю и возвращается к исходной точке: безнадежный, замкнутый круг, столь естественный в поисках справедливости.

На карте три маршрута. Сначала ведь Дон Кихот поднялся, вышел из дому, дал имя коню, назначил Дульсинею возлюбленной и пустился в путь один, без всякого спутника. Дорога эта заняла шесть глав первой части, где странствующий идальго успел принять посвящение в рыцари, сумел помочь крестьянскому мальчику, которого обижал богатый хозяин (после отъезда избавителя мальчику досталось втрое больше); наконец, герой избит погонщиками и купцами, доставлен домой. Племянница же, экономка и цирюльник, направляемые священником, истребляют библиотеку Дон Кихота, чтобы он не вычитал там новых подвигов.

Вполне вероятно, что этими шестью главами Сервантес поначалу думал ограничиться. Получалась яркая назидательная новелла, в финале возвращавшаяся к тому, с чего началась.

Однако какое-то беспокойство, неведомая сила не позволяли здесь остановиться, окончить. И вот в главе седьмой рыцарь, залечив ушибы, выезжает в большое, на несколько десятков глав, путешествие по Ламанче. Выезжает на этот раз не один.

Санчо Панса появляется как бы между прочим, без особых авторских пояснений, и только позже мы получим понятие, к-примеру, о его возрасте: у него ведь сын Санчико пятнадцати лет и дочь Марисанча, которая "совсем даже не прочь выйти замуж".

В том же, что простой мужичок, никогда не прочитавший ни одной строчки, отправляется за столь неподходящим сеньором без всяких колебаний, - в этом, как видно, ничего особенного автор не усматривает: Санчо "был человек добропорядочный (если только подобное определение применимо к людям, которые не могут похвастаться порядочным количеством всякого добра), однако ж мозги у него были сильно набекрень. Дон Кихот такого ему наговорил, такого наобещал и так сумел его убедить, что в конце концов бедный хлебопашец дал слово отправиться вместе с ним в качестве его оруженосца. Между прочим. Дон Кихот советовал ему особенно не мешкать, ибо вполне, дескать, может случиться, что он. Дон Кихот, в мгновение ока завоюет какой-нибудь остров и сделает его губернатором такового". Более того, рыцарь намекает, что в случае удачи речь пойдет уж не об острове, но о целом королевстве; и Санчо, как выясняется, шутит, не верит - и притом верит:

"- Значит, выходит так... что если я какимнибудь чудом стану королем, то... моя благоверная станет, по меньшей мере, королевой, а детки мои - инфантами?

- Кто же в этом сомневается? - возразил Дон Кихот.

- Да я первый, - отвечал Санчо Панса. - Ведь если б даже господь устроил так, чтобы королевские короны сыпались на землю дождем, и тогда, думается мне, ни одна из них не пришлась бы по мерке Мари Гутьеррес. Уверяю вас, сеньор, что королевы из нее нипочем не выйдет. Графиня - это еще так-сяк, да и то бабушка надвое сказала".

И вот начались невзгоды общие - сражения, побои, приключения в Сьерре Морене, шлем Мамбрина, ветряные мельницы (кстати, исследователи обратили внимание на то, что эти мельницы были новинкой для Испании конца XVI века, так что ошибка рыцаря в известном смысле простительна - он просто не следил за техническим прогрессом!)

В последней, 52-й, главе первого тома рыцарь видит статую святой девы, которую принимает за живую женщину, пытается освободить ее, извлечь из толпы бичующихся фанатиков и, конечно, получает свое. Между прочим, выходит, что безумный как бы устраивает фанатикам экзамен на милосердие, на котором все они мгновенно оказываются злобными и немилостивыми... Так или иначе, герои снова побиты, и дело опять завершается возвращением домой, кончиной героя, эпитафиями; читателям же в конце первого тома сообщается, что более о Дон Кихоте ничего узнать не удалось, и только сохранились смутные свидетельства насчет его третьего выезда.

Получается, что роман снова завершен и что автор, по всей видимости, не собирается в тот момент писать вторую часть, хотя намеком на неизвестные обстоятельства последних лет Дон Кихота сохраняет свободу действий на будущее.

Шесть глав распространились до пятидесяти двух; и рыцарь за это время стал еще как будто смешнее, но Санчо - вот загадка - Санчо что за человек? Ну, разумеется, плут, себе на уме; несколько раз, наблюдая за своим господином, готов "лопнуть от смеха", постоянно признается, что нисколько не верит его рассказам, видениям и "прочему вздору". Санчо как будто нарочито завирается, сообщая, что Дон Кихот "кормит жаждущих и поит голодных"; позже, во втором томе, уж прямо разыгрывает Дон Кихота, утверждая, что видит в трех крестьянках прекрасных дам и в их числе Дульсинею, в то время как Дон Кихот ничего подобного при всем желании не может разглядеть. Такой Санчо - "вместилище порока, гнездилище лукавства", крестьянин, получивший вместо острова только десятки тумаков, - казалось бы, по всякой нормальной человеческой логике, должен образумиться, убежать от обманщика...

Однако прислушаемся, как он отчитывается перед своей достопочтенной супругой:

"Между прочим, могу тебе сказать, что нет ничего приятнее быть почтенным оруженосцем какого-нибудь этакого странствующего рыцаря, искателя приключений. Правда, чаще всего попадаются приключения не такие, каких бы тебе хотелось: в девяноста девяти случаях из ста все получается шиворот-навыворот. Это я на себе испытал, потому в иных случаях меня подбрасывали на одеяле, в иных лупили. Однако со всем тем до чего ж хорошо в ожидании происшествий скакать по горам, плутать в лесах, взбираться на скалы, посещать замки, останавливаться на каких угодно постоялых дворах и при этом ни черта не платить за ночлег!"

Итак, битый, обманутый Санчо как будто доволен...

Удивительные герои - и пятидесяти двух глав оказывается совсем не достаточно для того, чтобы во всем разобраться. Но вполне хватает, чтобы удивиться...

Успех

В том самом 1605 году, когда в России разгоралась великая смута и Лжедмитрий взял верх над Годуновыми, - в это самое время в Испании вышла 1-я часть "Дон Кихота". Успех был столь велик, что сразу же понадобилось еще пять изданий (кстати, шестое издание 1605 года - самое старое из сотен "Дон Кихотов", хранящихся в Москве, в Библиотеке имени В. И. Ленина).

Основной причиной успеха был смех. Хохотала Испания, затем - вся грамотная Европа...

Да и сам Сервантес как будто не скрывает от читателей главной цели своего повествования: "У меня иного желания и не было, кроме того, чтобы внушить людям отвращение к вымышленным и нелепым историям, описываемым в рыцарских романах; и. вот, благодаря тому, что в моей истории рассказано о подлинных деяниях Дон Кихота, романы эти уже пошатнулись и, вне всякого, сомнения, скоро падут окончательно".

И Сервантесу поверили, что "иного желания и не было", как высмеять рыцарские романы, игравшие кое в чем ту же роль, как в наше время детективы. Рыцарские романы довольно быстро исчезают из обихода, как будто не выдержав поединка с Рыцарем Печального Образа: в XVII же и XVIII столетиях Сервантеса переводят во многих странах и смеются... Может быть, немного и грустят, но об этом почти никаких сведений; зато - десятки, сотни примеров того, что испанский рыцарь рассматривался исключительно как образец бессмысленных мечтаний, смешного безумия; в России конца XVIII века образованные люди начинают часто употреблять в явно отрицательном смысле глагоды "донкихотствовать", "донкишотствовать... "

Смеялись. И, слава богу, что смеялись, потому что люди любят смеяться и благодаря этому часто усваивают, запоминают не совсем смешные или вовсе не смешные вещи... Между тем в самом конце XVIII века в жизни Рыцаря Печального Образа происходят удивительнейшие события. Его открывают снова. То есть вдруг замечают, что он совсем не таков, каким казался прежде.

Честь открытия приписывается немецким романтикам братьям Шлегелям, но, кажется, весь образованный мир, вся Европа были близки к тому же, и не случайно с начала XIX века "новый Дон Кихот" опять пускается в свое путешествие (уж которое по счету!) по горам и странам.

Оказалось, что он много печальнее и добрее, чем прежде замечали, что, разумеется, все умники живут по-умному, спокойно и сыто, посмеиваясь над теми, кто на них не похож, а вот один рыцарь никак не может умно жить, он должен помогать бороться за справедливость. И конечно же, подобные идеи нормальному человеку в. голову прийти не могут...

Откликнулись лучшие люди XIX и XX столетий.

Байрон: "Из всех повестей это самая печальная и тем более печальная, что заставляет нас смеяться".

Гейне: "Малый-то недалек! - говорил я. Но странное дело, на всех путях моей жизни меня преследовали тени худощавого рыцаря и его жирного оруженосца, в особенности когда я достигал рокового перепутья".

Белинский: "Каждый человек есть немножко Дон Кихот..."

Горький: "Изумительно обработанные в образе и слове сгустки мысли, чувства, крови и горьких жгучих слез мира сего".

Ну, разумеется, за последние два века ламанчскому рыцарю адресовались не только восхваления. Несколько лет назад вышла книга Э.Я. Цюрупы "Бессмертие Дон Кихота", где приводились любопытнейшие высказывания разных, отнюдь не всегда знаменитых, но зато многочисленных читателей; приведем только два: экономист Н. Ковалев возражал против пятидесяти изданий романа в СССР: "По-хозяйски ли мы тратим бумагу и средства?.. Это давно устаревшая книга. Сейчас важнее издавать произведения о настоящих героях, проявивших себя во время войны и на трудовом фронте, которым наша молодежь могла бы подражать". Студент исторического факультета С. Петров более лаконичен: "К Дон Кихоту лично я отношусь отрицательно. Его подвиги в кавычках никому не нужны".

В XX веке, как видим, не утихает спор, действительно ли странный рыцарь совершенно далек от жизни или, наоборот, ему свойственно высшее чутье.

Среди защитников, порой даже идеализирующих Сервантесова героя, напоследок упомянем еще двоих. Замечательный испанский писатель и мыслитель М. Унамуно совершенно серьезно, а несколько десятилетий спустя блестящий аргентинский прозаик Борхес как бы шутя - защищали Дон Кихота... от его автора. Они утверждали, что Сервантес сам не понимал, сколь замечательного героя он придумал. Унамуно писал, что "чувствует автором Дон Кихота себя, а не Сервантеса", герой же Борхеса, однажды взявшись переписать "Дон Кихота", сохранил в конце концов точно те же строчки, какие родились в XVII веке; однако он уверен, что его текст все же "неизмеримо лучше" Сервантесова, потому что в XX веке "подтекст" богаче: в нем куда больше смысла, нежели мог бы предположить Сервантес!

Итак, три-четыре века спустя лучшие читатели Дон Кихота кое в чем заподозрили его создателя: "Перо гения, - записал Гейне, - всегда больше самого гения..."

Мастера XIX-XX века как бы обращаются к Сервантесу с теми же словами, которыми Рыцарь Печального Образа однажды приветствовал своего оруженосца: "Ты сам не понимаешь, Санчо, какую умную вещь ты сказал..."

Сам не понимает?

Вот и попробуем, хотя бы в общих чертах, определить: понимал ли Сервантес, что творит? Сказать по правде, автор этой статьи долгие годы разделял сомнения многих толкователей; ему нравилась своей парадоксальностью идея, что пожилой, много повидавший испанский гений хотел высмеять уходящее рыцарство, а серьезный, грустный смысл как бы явился сам собой. Но вот - размышляем снова. Действительно, если бы Дон Кихот уместился в первых шести главах, все было бы куда смешнее и проще... Но поскольку роман продолжается, мы вдруг начинаем подозревать дона Мигеля Сервантеса де Сааведру в "скрытом умысле"... Ведь уже в первой части главный герой однажды невзначай объясняет оруженосцу: "Весь фокус в том, чтобы помешаться без всякого повода и дать понять моей даме, что если я, здорово живешь, свихнулся, то что же будет, когда меня до этого доведут".

Перед нами разумный разговор о безумии - что само по себе уже загадка и как будто совсем не относится к "проблеме рыцарских романов".

Громкий смех, шумный успех первого тома, конечно, ободрили, способствовали зарождению второй книги. Но сверх того еще что-то подталкивало Сервантеса к продолжению труда: нечто не совсем или недостаточно высказанное в первой части.

Не просто, порою невозможно понять на расстоянии почти в четыре века внутренние побуждения, мотивы, руководившие автором "Дон Кихота"; поэтому еще и еще раз погружаемся во вторую книгу.

"- Вот увидите, любезный друг, - говорит священник цирюльнику в самом начале, - в один прекрасный день приятель наш снова даст тягу.

- Не сомневаюсь, - отозвался цирюльник, - однако ж меня не столько удивляет помешательство рыцаря, сколько простодушие оруженосца: он так уверовал в свой остров, что никакие разочарования, думается мне, не выбьют у него этого из головы.

- Да поможет им бог, - сказал священник.- а мы будем на страже: посмотрим, к чему приведет вся эта цепь сумасбродств как рыцаря, так и оруженосца, - право, их обоих словно отлили в одной и той же форме, и безумства господина без глупостей слуги не стоили бы ломаного гроша".

Запомним эту фразу - она еще нам пригодится - и двинемся дальше.

Несколько глав второй части потребовалось Дон Кихоту и Санчо Пансе, чтобы удрать от опекунов и доброжелателей, и лишь в самом конце главы седьмой они, наконец, выезжают "по направлению к великому городу Тобосо".

Новые дороги, новые приключения, - на этот раз петля странствий захватывает уж не только Ламанчу - почти всю Испанию, подсчитано, что в романе 669 действующих лиц. Осмелимся прибавить к этому списку еще двух полноправных героев - Росинанта и серого ослика...

Второй том: теперь мы особенно внимательно следим за намерениями автора, неужели "сам не понимает"?

Прежде всего изменилось заглавие; малозаметно, а на самом деле существенно: первая книга называлась "Хитроумный идальго", а вторая - "Хитроумный кабальеро Дон Кихот Ламанчский". Кабальеро, рыцарь - звание более высокое, благородное: впрочем - может быть, это новая насмешка?

Затем начинают попадаться сцены, эпизоды по характеру совсем иные, чем прежде: Дон Кихот, спускаясь в заколдованную пещеру или приняв кукольный театр за вражеское войско, признает, что и в самом деле ошибается, что, вероятно, видит химеры... Можно сказать, что будущее выздоровление рыцаря уже подготавливается исподволь, - а ведь если автор желает высмеивать, стоит ли безумца излечивать?

Зато другой автор "Дон Кихота" поступил иначе. Автор того романа, с которым герои Сервантеса неожиданно встречаются за пятнадцать глав до конца книги. В 1614 году вдруг вышел... Лже-Дон Кихот. Автор его отнюдь не называл себя Сервантесом - более того, он высмеивал грубо и жестоко подлинного автора за его преклонный возраст, увечье... Некто Авельянеда (имя, несомненно, выдуманное), родом якобы из Тордесильяса в Арагоне, опубликовал свою версию окончания Дон Кихота раньше, чем Сервантес представил свою.

Дело тут непростое. Авельянеда безусловно был писателем профессиональным, острым, настолько умелым, что еще в XVIII веке некоторые крупные ценители старались доказать. будто его роман не слабее "главного Дон Кихота". Около 200 работ посвятили уже испанские ученые попыткам разгадать, кто же был соперником Сервантеса. Называли крупнейших литературных современников - Лопе де Вега, Тирсо де Молина... Отгадки пока нет; между прочим, советский читатель вскоре получит первый русский перевод этого сочинения, который будет приложен к научному изданию "Дон Кихота" в серии "Литературные памятники" (издание подготавливается А. Бобовичем, С. Пискуновой, Г. Степановым и Н. Томашевским)*.

Автор статьи пользуется случаем поблагодарить С.И. Пискунову за ценные консультации.

Сервантес был, понятно, возмущен внезапным конкурентом и в последних главах своей великой книги, даже на самой последней ее странице, не раз обрушивается на "писаку, который отважился... грубым своим и плохо заостренным страусовым пером описать подвиги доблестного моего рыцаря, ибо этот труд ему не по плечу и не его окоченевшего ума это дело..."

Однако главный ответ "арагонцу" заключался вовсе не в этих уколах.

Авельянеда не скрывал, что развивает сюжет в грубо насмешливом направлении: его Дон Кихот окончательно сходит с ума, Санчо погрязает в пороках и оставляет своего господина, рыцарь с трудом выбирается из дома умалишенных, взяв в оруженосцы переодетую беременную девицу...

Рыцарские романы здесь высмеяны, кажется, куда более лихо, нежели в настоящем "Дон Кихоте"...

Но чем громче и злее издевательства Авельянеды над своим героем, тем грустнее и мягче строки Сервантеса. Его герой - "повелитель печальных" (Senor de los tristes); о тех же, кто издевается над рыцарем и его оруженосцем, как бы между прочим, замечено: "Шутники были так же безумны, как и те, над кем они шутки шутили..."

Автор и герои

В последние месяцы работы над "Дон Кихотом", незадолго до конца собственной жизни, автор иногда почти неразделим с героем.

Оба они все старше, все беднее, все несчастнее, насмешки над ними все злее. Знатные французы, посетившие Испанию в 1615 году, спрашивали о Сервантесе, чья слава уже шла по Европе; им отвечали, что он "старик, солдат, идальго и бедняк". Просвещенные северные соседи удивились, отчего Испания не озолотила такого человека; впрочем, один из французских кавалеров глубокомысленно заключил: "Если заставляет его писать нужда, дай бог, чтобы он никогда не жил в достатке, ибо своими творениями, будучи сам бедным, он обогащает весь мир" (как не вспомнить Пушкина: "Говорят, что несчастие хорошая школа: может быть. Но счастие есть лучший университет").

Ничего не зная о подобных речах, сеньор Дон Кихот рассуждает на близкую тему со своим Санчо (после того, как им удалось спастись от герцогского гостеприимства):

"Свобода, Санчо, есть одна из самых драгоценных щедрот, которые небо изливает на людей; с нею не могут сравниться никакие сокровища... Ради свободы, так же точно, как и ради чести, можно и должно рисковать жизнью, и, напротив того, неволя есть величайшее из всех несчастий, какие только могут случиться с человеком... Блажен тот, кому небо посылает кусок хлеба, за который он никого не обязан благодарить, кроме самого неба!

- А все-таки, - отозвался Санчо, - что бы вы ни говорили, нехорошо это будет с нашей стороны, если мы не почувствуем благодарности за кошелек с двумя сотнями золотых, который преподнес мне герцогский домоправитель: я его, вроде как успокоительный пластырь, ношу возле самого сердца, - мало ли что может быть: ведь не всегда же нам попадаются замки, где за нами ухаживают, случается заезжать и на постоялые дворы, где нас колотят".

Позволительно спросить, кто из этих двух собеседников более похож на автора? Как будто нет сомнения, что Дон Кихот: он, как и Сервантес, благородного происхождения, он скоро умрет, он ценит свободу... "Для меня одного родился Дон Кихот, а я родился для него".

Но Санчо Панса - тоже Сервантес: он человек семейный (как и его создатель); в разных прологах, посвящениях, стихотворных и прозаических обращениях писатель постоянно просит знатных особ прислать хоть немного денег.

Снова финал книги, третий, 74-я глава. Дон Кихот сражен в "честном поединке" другим рыцарем, а на самом деле - бакалавром Самсоном Карраско, он "признает ошибки", приходит в себя. С интересом и здесь отыскиваем, находим автора: рыцарь умирает, отрекаясь от фантазий, самому Сервантесу отпущено жизни всего на несколько месяцев. Выходит, что он как будто о собственной смерти рассказывает, и это, конечно, не простое совпадение. Многие славные мастера в своих сочинениях сначала описывали гибель своих героев, а потом довольно точно следовали написанному (например, Пушкин, Лермонтов). Здесь нет никакой мистики: гений слишком хорошо знает, чувствует самого себя и поэтому так "легко" пророчествует...

Однако вернемся к сравнению рыцаря и его создателя. Дон Кихот восклицает перед смертью, что "впал в заблуждение" и сожалеет, что вовлек простодушного Санчо; у Сервантеса, кажется, было нечто сходное.

Сразу после окончания "Дон Кихота" он успел еще завершить нравоучительное сочинение "Странствия Персилеса и Сихизмунды". По сравнению с "Дон Кихотом" это, пожалуй, нечто вроде возвращения к старинному рыцарскому роману. По словам автора, там только "смесь набожности и любви". Притом Сервантес объявил именно эту вещь своим наилучшим творением и в таком духе писал одному из покровителей всего за четыре дня до кончины. Подобно Дон Кихоту, отрекающемуся от своих гениальных заблуждений; подобно Гоголю, который старался "уравновесить" первый, горький том "Мертвых душ" вторым томом с его "положительным идеалом".

Следуя Дон Кихоту и переименовывая "Рыцаря Печального Образа" в Алонсо Кихано Доброго, Сервантес, однако, никак не может победить самого себя, никак не умеет отречься от главного сочинения. Вернее, отрекаясь Дон Кихотом, он тут же возражает себе Санчо Пансою.

"- Ах! - со слезами воскликнул Санчо. - Не умирайте, государь мой, послушайтесь моего совета: живите много-много лет, потому величайшее безумие со стороны человека - взять да ни с того ни с сего и помереть, когда никто тебя не убивал и никтд не сживал со свету, кроме разве одной тоски".

Междометие "ах!", с которого начинается последняя речь Санчо, по-испански звучит еще выразительнее: "ай!". Санчо, можно сказать, приказывает своему сеньору выздороветь (в прежнем академическом переводе Б. А. Кржевского и А. А. Смирнова оруженосец был почтительнее: "Прошу вас, не предавайтесь безделию, а встаньте с постели..."; в переводе Н.М. Любимова Санчо грубее: "Полно вам в постели валяться, вставайте-ка...").

Удивительная пара, столь не похожая, что сама идея их крепко соединить, повторяем, объясняется во многом тем, что и худощавый рыцарь на Росинанте, и толстый оруженосец на ослике, оба они - Сервантесы (в том смысле, в каком друзья Пушкина находили, что Татьяна Ларина - это он, Пушкин; в том смысле, в каком Флобер восклицал: "Это я" - об Эмме Бовари. Все это более или менее ясно, но вот что любопытно: подарив толстому оруженосцу важнейшие свои мысли и чувства, Сервантес сохранил его "среднестатистическим" испанским крестьянином, и как ему удалось совместить столь несовместимое, понять не можем и, боюсь, не поймем...

"Простодушие и преданность..."

"Сын мой", "сынок" - так неоднократно обращается рыцарь к своему довольно немолодому оруженосцу. Некоторые специалисты полагают, что тут чисто феодальные отношения (сеньор - отец, вассал - сынок). Конечно, этот мотив присутствует, но если уж мы занялись исторической ситуацией, то заметим, что Санчо хоть и крестьянин, но лично свободный. В Испании никогда не было крепостного права. Подобные отношения дворянина и крестьянина в России XVIII-XIX веков, например, не могли существовать (вспомним хотя бы Гринева и крепостного Савельича). Однако это обстоятельство делает отношения рыцаря и оруженосца еще более необыкновенными: крепостному можно приказать - свободного крестьянина надо уговорить. Легко убедить дурачка, но Санчо ведь умен, хитер; и однажды, в середине второго тома, герцогиня прямо "формулирует" загадку: "Коль скоро Дон Кихот Ламанчский - сумасшедший, невменяемый и слабоумный, а его оруженосец Санчо Панса про то знает и, однако, продолжает состоять у него на службе, всюду сопровождает его и все еще верит неисполнимым его обещаниям, то, по всей вероятности, он еще безумнее и глупее своего господина".

Санчо вроде бы и сам понимает свою "противоречивость", но объясняет ее попросту, по-своему, по-сервантесовски: "Будь я с головой, давно бы я бросил моего господина. Но такая уж, видно, моя судьба и горькая доля, иначе не могу, должен я его сопровождать, и все тут: мы с ним из одного села, он меня кормил, я его люблю, он это ценит, даже ослят мне подарил, а главное, я человек верный, так что, кроме могилы, никто нас с ним разлучить не может".

Санчо-Сервантес, конечно, говорит о главном: он любит своего странного сеньора; только не совсем понимает - за что любит.

"Простодушие", постоянно сопутствующее Санчо, отнюдь не глупость. Это особый род ума или, выражаясь по-старинному, "союз ума и сердца".

В разные века лучшие мастера литературы и искусства хорошо знали, понимали - какие странные, неожиданные мечты постоянно гнездятся в самом обыкновенном, трезвейшем с виду человеке. Каждый человек, согласно Белинскому, "немножко Дон Кихот"; первым же человеком, который испытал это на себе, естественно, оказался Санчо Панса, или Сервантес ("право, их обоих словно отлили в одной и той же форме").

Мечта. Мечта о необыкновенных странствиях, прекрасных островах (обязательно островах, отрезанных водою от обыденных, нечестивых краев, - и не случайно Санчо Панса собирается быть губернатором именно на острове!) Мечта, вдруг поднимавшая спокойных, основательных, привязанных к земле мужиков и гнавшая их за тридевять земель: русских крестьян - на поиски чудесного Беловодья, которое где-то там, за Сибирью, за "Апоньскими островами"; испанских крестьян - в погоне за таинственной страной Эльдорадо, за островами Блаженных; и ведь Санчо, уговаривая господина встать и пойти в поля, - он уж сам точно не знает, где истина, а где мираж, и почти что верит: "Глядишь, где-нибудь за кустом отыщем расколдованную сеньору Дульсинею".

А Дон Кихот напоследок про Санчо: "Я пожаловал бы ему, если б мог, целое королевство, ибо простодушие его и преданность вполне этого заслуживают". Простодушие - столь часто повторяющееся в "Дон Кихоте" слово!

Наивная смешная вера, без которой, однако, никому не прожить. Без простодушия нет духа; остается одно тело, которое человека съедает. "Каждый человек есть немножко Дон Кихот..."

Еще раз повторим, что Сервантес знает, о чем пишет, и не уступит своих замыслов даже таким славным потомкам, как Унамуно и Борхес. Он знает куда больше, чем мы предполагали, хотя, к счастью, знает не все. И мы тоже, разумеется, роман не дочитали... Новые поколения найдут в нем и то, о чем мы, возможно, еще и не подозреваем.

* * *

Сервантеса не стало 23 апреля 1616 года (по удивительному совпадению именно в этот день в Англии скончался Шекспир; Сервантес вряд ли знал об англичанине - Шекспир же несомненно слыхал о Дон Кихоте).

Мастер умер, достоверного портрета не осталось. Ну что же, так и должно быть. Зато - сотни, тысячи изданий (в том числе на языках враждебных во времена Сервантеса Турции, Алжира)!

Зато Дон Кихот, выйдя из книги, превратился в музыку, в балет, кино, заговорил по радио (Дон Кихот - Качалов, Санчо - Яншин!) Он воплотился в тысячах портретов, рисунков (существует специальный английский словарь - "Иконография Дон Кихота"), отправился к Пикассо, Томасу Манну, Булгакову, Шаляпину, Бруно Франку.

Кроме того. Печальный Рыцарь никак не успокоится, ибо дело еще не сделано, справедливость не восстановлена. И так выходит, что многомудрому XX веку он еще нужнее, чем наивному смешливому XVII.

Ведь пока студент истфака С. Петров уверен, что "подвиги в кавычках" Дон Кихота "никому не нужны", рано снимать латы и расседлывать Росинанта.

И выходит, прав был Санчо, когда в последней главе спорил со своим сеньором, что не вывелись еще странствующие рыцари; и Дон Кихот в конце концов подчинился приказу оруженосца: "Не умирайте, государь мой, живите много-много лет..."

Прощаясь, в который раз, с книжкою, оконченной в 1615 году, дадим под конец слово, может быть, самому преданному ее читателю и почитателю Федору Михайловичу Достоевскому:

"Во всем мире нет глубже и сильнее этого сочинения. Это пока последнее и величайшее слово человеческой мысли, это самая горькая ирония, которую только мог выразить человек, и если б кончилась земля, и спросили там, где-нибудь, людей: "Что вы, поняли ли вашу жизнь на земле и что об ней заключили?" - то человек мог бы молча подать Дон Кихота: "Вот мое заключение о жизни и - можете ли вы за него осудить меня?"

.