Одиннадцать человек из двадцати трех живущих - немало! Три года спустя один из них, сделавший наилучшую карьеру, - тайный советник в министерской должности Модест (Модинька) Корф составит список всех одноклассников, снабдив его собственными характеристиками.
 

Если внимательно вчитаться в текст этой записи, то можно убедиться, что Корф фактически делит своих однокашников на три категории: первая - сделавшие карьеру, то есть те, кто к сорока годам "оправдал надежды воспитателей", достиг генеральского чина или близок к нему. К их числу относится одиннадцать человек - чуть больше трети первого выпуска, причем карьера двух-трех из них (Комовский, Яковлев, Матюшкин) для Корфа еще "под вопросом". Больше других преуспел к 1839 году по служебной лестнице сам Корф; не столь удачливы, но вполне благополучны (по мнению автора записи) Стевен, Бакунин, Гревениц, Маслов, Корнилов, Ломоносов и Юдин.
 

Вторая категория - люди, по определению Корфа, погибшие. Пушкин будет седьмым ("И мнится, очередь за мной..."), за ним ушли еще двое, Илличевский, Тырков. Девять ушедших, а на самом деле десять, так как Сильвестр Броглио (чья судьба была одноклассникам неизвестна) сложил голову, сражаясь за свободу Греции...

Помянув девятерых умерших без особого пиетета, Корф к числу погибших прибавляет холодно: "Еще двое умерли политически" - Кюхельбекер и Пущин. Впрочем, о Пущине Корф отзывается с несвойственным ему доброжелательством, разумеется, осуждая "ложный взгляд" декабриста, но отдавая должное "светлому уму", "чистой душе".

Итак, двенадцать "погибших" лицейских из двадцати девяти.

Наконец, третья группа одноклассников в Корфовом дневнике - это "неудачники", чья карьера остановилась. Их шестеро - Малиновский, Мясоедов, Данзас, Мартынов, Вольховский, Горчаков (Дельвиг и Пушкин были бы для Корфа, вероятно, в их числе, если б дожили до 1839 года). Своеобразный эпиграф к их судьбе - фраза, попавшая в "аттестацию Данзаса": "счастье никогда ему не благоприятствовало". Меж тем среди погибших или опальных лучшие ученики-медалисты: 1-я золотая медаль Вольховский, 2-я - Горчаков, серебряные - Есаков, Кюхельбекер.
 

Блестящий кавказский воин, генерал Вольховский несправедливо обвинен: вынужден в расцвете сил уйти в отставку - в сущности, "съеден" всемогущим фаворитом царя - генералом Паскевичем. Вольховскому еще всего два года жить на свете...

Горчаков... Мы привыкли, что он первый в карьере. Но это потом, в 1850-1860-х годах, а пока и для князя Рюриковича с таким аттестатом и такими дарованиями, кажется, нет будущего: честолюбие - любит честь... Его карьера была приостановлена ссорой со всемогущим Бенкендорфом - тем самым, кто кричал на Дельвига, допрашивал Кюхельбекера, надзирал за Пушкиным... Однажды шеф жандармов прибывает в Вену, где Горчаков заменяет посланника. Разговор холодный, Бенкендорф даже не приглашает собеседника сесть и требует: "Потрудитесь заказать хозяину отеля на сегодняшний день мне обед", Горчаков спокойно звонит в колокольчик, вызывает метрдотеля и объясняет генералу, что он может заказать обед сам. Бенкендорф получает щелчок, чего, конечно, не забудет. Вскоре на Горчакова было заведено дело, где значилось: "Князь Горчаков не без способностей, но не любит Россию".

Хотя Бенкендорф вскоре умер, но дело осталось. Лишь через несколько лет Горчаков не без труда получает скромную должность посланника в маленьком германском королевстве Вюртемберг, где пробудет тринадцать лет.

Горчаков "служить бы рад, прислуживаться - тошно". Жизнь и карьера клонятся к закату. Пушкин предсказывал блестящую фортуну, но, узнав о красавице княгине Марии Александровне, о двух сыновьях и бледной карьере князя, - узнав это, Пушкин, возможно, порадовался бы. Княгиня, однако, вдруг заболевает и умирает...

В конце своего списка Корф подводит итоги.

Картина печальная. Еще молодые - и уже каждый третий умер, причем некоторые от пули. Семейные радости совсем не распространены - всего одиннадцать женатых; и тут многим - "счастье не благоприятствовало". Даже генералы или почти что генералы, как видит Корф, тоже склонны к разным нелепостям и странностям: кто более занят ботаникой, чем военной службой, кто "пуст, странен и смешон", кто с ума тронулся, кто просто "оригинальничает", и почти все "ленивы".
 

Неудачники - это слово витает над списком, оно относится к даже преуспевшим; и на память приходит еще одно определение, более привычное, из литературы тех десятилетий -лишние люди.

Они ведь и вправду для николаевских десятилетий лишние, эти мальчики 1811-1817 годов, гадавшие в свое время, как пойдет жизнь "пред грозным временем, пред грозными судьбами".

Не их время.

Модест Корф, министр, преуспел значительно больше других - и сам удивляется "случаю"; но, видно, он один сумел сделаться человеком вполне николаевского покроя.

Даже лояльные лицеисты 1-го курса, искренне старавшиеся приспособиться к новому времени, сделать карьеру не смогли.

Люди другого времени - люди начала века, 1812 года, люди той лихости, той веселости, того обращения - пусть не декабристы, но из декабристской эпохи.

Трудно этим мальчикам, юношам, мужам в "империи фасадов" (как назвал один современник систему Николая), трудно продержаться в "замерзших" 30-40-х годах; возможно, они не всегда это сознавали - веселились, пили, путешествовали, размышляли не о потерях, а об удачах. Поражают, например, преувеличенно оптимистические оценки лицейских успехов в письме Е. А. Энгельгардта Пущину, посланном 22 августа 1839 года, буквально в те же дни, когда составлялась невеселая дневниковая запись Корфа: "Ныне здесь на наших полоса. Искали их, ищут, и все в почетные места. Не говорю уже о Государственном секретаре, а в последнее время сколько наших пристроено!" Да, с виду дела у многих неплохи.

Но все же не раз, например, в разговорах на лицейской годовщине вдруг выясняется, что служба не очень уж идет, и странности на уме, и семья не образуется, и смерть приходит... Уж не об этом ли - в незаконченном лицейском стихотворении на последней лицейской встрече, 19 октября 1836 года?