И где мне смерть пошлет судьбина? В бою ли, в странствии, в волнах? Или соседняя долина Мой примет охладелый прах? И хоть бесчувственному телу Равно повсюду истлевать, Но ближе к милому пределу Мне все б хотелось почивать...

Последней просьбой смертельно раненного поэта было - чтобы не наказывали секунданта, лицейского друга Константина Данзаса - "ведь он мне брат".

"Как жаль, что нет теперь здесь ни Пущина, ни Малиновского", - сказал умирающий Пушкин Данзасу.

Федор Матюшкин, моряк, капитан 1-го ранга, из Севастополя: "Пушкин убит! Яковлев! Как ты это допустил? У какого подлеца поднялась на него рука? Яковлев, Яковлев! Как мог ты это допустить?"

Действительно, как допустили? Иван Пущин до конца дней был уверен, что, живи он в столице, не допустил бы: "Если бы при мне должна была случиться несчастная его история... я бы нашел средство сохранить поэта-товарища, достояние России".

Близкие друзья в Петербурге не сумели ничего предотвратить - они любили Пушкина, но, наверное, надо было еще сильнее любить, как Матюшкин, Пущин.

"Знакомых тьма, - а друга нет!"

Пройдут недели, и в петровскую каторжную тюрьму возвратится из петербургской командировки один из служащих там, плац-адъютант Розенберг: Пущин давал ему разные письма и поручения к родным и, естественно, "забросал вопросами":

"Отдав мне отчет на мои вопросы, он с какой-то нерешительностью упомянул о Пушкине. Я тотчас ухватился за это дорогое мне имя: где он с ним встретился? Как он поживает? и пр. Розенберг выслушал меня в раздумье и, наконец, сказал: "Нечего от вас скрывать. Друга вашего нет! Он ранен на дуэли Дантесом и через двое суток умер; я был при отпевании его тела в Конюшенной церкви, накануне моего выезда из Петербурга".

Слушая этот горький рассказ, я сначала решительно как будто не понимал слов рассказчика, -так далека от меня была мысль, что Пушкин должен умереть во цвете лет, среди живых на него надежд.

Это был для меня громовой удар из безоблачного неба - ошеломило меня, а вся скорбь не вдруг сказалась на сердце. - Весть эта электрической искрой сообщилась в тюрьме - во всех кружках только и речи было, что о смерти Пушкина - об общей нашей потере, но в итоге выходило одно: что его не стало и что не воротить его!"

Тогда же, в петровской тюрьме, зашел спор - что стало бы с поэтом, если б он участвовал в заговоре и восстании 14 декабря?

Одни, среди них Сергей Волконский, находили, что Пушкин остался бы жив, и пусть в Сибири, но написал бы новые, замечательные творения. Однако "первый друг", надо думать, лучше знал и чувствовал Пушкина: как ни горько было ему, но он утверждал, что десять-одиннадцать лет свободы, пусть неполной, призрачной, под надзором властей, но все же свободы, - единственный путь для пушкинского таланта; что здесь, в Сибири, вольному поэту не выжить:

"Положительно, сибирская жизнь, та, на которую впоследствии мы были обречены в течение тридцати лет, если б и не вовсе иссушила его могучий талант, то далеко не дала бы ему возможности достичь того развития, которое, к несчастью, в другой сфере жизни несвоевременно было прервано.

Одним словом, в грустные минуты я утешал себя тем, что поэт не умирает и что Пушкин мой всегда жив для тех, кто, как я, его любил, и для всех, умеющих отыскивать его, живого, в бессмертных его творениях".

Кюхельбекер - за Байкалом, в лицейский день 19 октября 1837 года напишет поминанье:
 

Блажен, кто пал, как юноша Ахилл, Прекрасный, мощный, смелый, величавый, В средине поприща побед и славы, Исполненный несокрушимых сил! Блажен! лицо его всегда младое, Сиянием бессмертия горя, Блестит, как солнце вечно золотое, Как первая эдемская заря. А я один средь чуждых мне людей Стою в ночи, беспомощный и хилый, Над страшной всех надежд моих могилой, Над мрачным гробом всех моих друзей. В тот гроб бездонный, молнией сраженный, Последний пал родимый мне поэт... И вот опять Лицея день священный; Но уж и Пушкина меж вами нет! Не принесет он новых песен вам, И с ним не затрепещут перси ваши; Не выпьет с вами он заздравной чаши; Он воспарил к заоблачным друзьям. Он ныне с нашим Дельвигом пирует; Он ныне с Грибоедовым моим; По них, по них душа моя тоскует; Я жадно руки простираю к ним.

Замолк голос Пушкина.

С ним вместе погибли чудные замыслы, ненаписанные поэмы, незавершенная история Петра, неопубликованные повести, мемуары...

Рассказ о Пушкинском Лицее и лицеистах, продолжавшийся более четверти века, окончен...

И не окончен.
 

Друзья мои, прекрасен наш союз, Он, как душа, неразделим и вечен...

Пошли лицейские годы и десятилетия без Пушкина.
 

Дальше