VIVOS VOCO: Батурин Ю.М., "Цензура против гласности: от Ивана Грозного до 1917 г."

И “гласность”, и “цензура” - понятия древние. На протяжении веков их содержание менялось. Но с тех пор, как появились на Руси рукописные книги, а затем и печать, задача цензуры состояла в ограничении гласного слова. История борьбы за слово устное весьма интересна, но еще более поучительна история законодательства о печати. Почему? Как писал один российский автор, на всякий случай не пожелавший поставить свою фамилию на обложке, “тут как в фокусе сосредоточены все предосторожности, которые в разные времена и в разных странах принимались против печати...” [1].

Изобретение цензуры в ее современном виде, т. е. цензуры предварительной, принадлежит папе Сиксту VI, повелевшему в 1471 г., чтобы ни одна книга не печаталась без предварительного рассмотрения и одобрения духовных лиц. В течение XVI в. цензура была введена во всех государствах Западной Европы. В 1694 г. английский парламент отказался назначить цензора, и, таким образом, Англия стала первой страной, где предварительная цензура прекратила существование. Затем цензура была отменена в Швеции (1766 г.), Дании (1770 г.). Во Франции цензура, по крайней мере формально, была уничтожена революцией. Революция 1848 г. уничтожила цензуру и в Германии. Проследим теперь, как развивалась ситуация в России.

Уже Стоглавым собором (1551 г.) были предприняты меры по наблюдению за правильностью переписывания церковных и юридических книг [2]. Нередко авторы преследовались за их сочинения. Появление раскольничьей рукописной литературы повлекло немедленное применение карательной цензуры: духовные соборы и московские патриархи предавали рукописи анафеме.

Что же до печатных книг, то первая типография в России, появившаяся при Иване Грозном, до конца XVII в. существовала как учреждение, находящееся исключительно в распоряжении правительства, и в цензуре по отношению к ней не было нужды. В ином положении пребывали вольные типографии в Киеве и Чернигове. Поэтому, когда “известно учинилось, что в Киевской и Черниговской типографиях в печатных книгах печатают несогласно с Великороссийскими печатьми”, указом от 5 октября 1720 г. ведено было “никаких книг, ни прежних, ни новых изданий, не объявя об оных в Духовной коллегии и не взяв от оной позволения, в тех монастырях не печатать” [3]. С этого момента карательная цензура дополнилась цензурой предварительной, которая стала преобладающей. Чтобы придать ей общий характер, в регламенте Духовной коллегии было установлено: “Аще кто о чем богословское письмо сочинит, и тое б не печатать, но первое презентовать в Коллегиум. А Коллегиум рассмотреть должно, нет ли како-ваго в письме оном погрешения, учению православному противнаго”.

С развитием печатного дела создавались более благоприятные условия для гласности. В свою очередь для ее ограничения был сделан ряд предписаний цензурного свойства. Однако, когда старая родовая аристократическая оппозиция попыталась вернуть себе ту политическую роль, которую отнял у нее Петр Великий, новая чиновная аристократия петровской Табели о рангах использовала в качестве защиты и инструмент гласности. В 1725 г. был объявлен указ “О подтверждении Коллегиям и Канцеляриям, чтобы оне доставляли по прежнему в типографию о всех важных делах ведомости для печати во всенародное известие”. В нем предложено было, “дабы о всех знатных делах, принадлежащих к ведению народному, публичныя, кроме секретных ведомостей, сообщали в типографию для печатания”.

Постепенно цензура сосредоточилась в руках Академии наук и была не столько строгой, сколько случайной. В 1727 г. церковные типографии из Петербурга были переведены в Москву. В Петербурге остались типографии при Сенате (для печатных указов) и при Академии наук (для научных и других книг, журналов и газет). С 1728 г. при Академии стали издаваться “С.-Петербургские ведомости”, выходившие в свет регулярно два раза в месяц. Лишь через 14 лет они подверглись заметным цензурным ограничениям. Поводом послужило не соответствующее действительности сообщение о награждении действительного тайного советника Михаилы Бестужева орденом. Академии наук было запрещено печатать “Ведомости” без апробации Сенатской конторы, но на практике эта мера распространилась лишь на официальные сообщения. Приложения к газете под названием “Примечания”, а также ежемесячный журнал “С.-Петербургские академические примечания” выходили в свет под личную ответственность редакторов.

Из характерных для этого периода явлений отметим запрещение книг, “в которых упоминаются имена бывших в правлении известных персон” [4], и доносы. “Тогда находили более удобным вместо критической оценки тех или других произведений, подлежащих суду публики, делать официальные доносы на сочинения, которые почему-либо не понравились доносчику” [5].

В 1756 г. при Московском университете были основаны “Московские ведомости”, а годом раньше журнал “Академические примечания” был преобразован в “Ежемесячные сочинения, к пользе и увеселению служащие”. Если в обоих “Ведомостях” давались исключительно фактические сообщения о событиях за рубежом, а информация о русской жизни носила строго официальный характер, то в журнале помимо научных статей помещались также стихотворения и аллегории. С “Ежемесячных сочинений” цензура и начала борьбу с гласностью. Академическая канцелярия стала требовать от редактора предварительного списка статей, а затем и окончательно установила предварительную цензуру. В 1759 г. появился новый, издававшийся А. П. Сумароковым журнал “Трудолюбивая пчела”, уделявший большое место сатире. Вскоре, однако, столкновения с цензурой привели к его закрытию. Но не было ни одного случая судебного или административного преследования за изданные сочинения.

Указ от 1 марта 1771 г. разрешил устройство первой вольной типографии, но лишь для издания на иностранных языках, недоступных основной массе населения. Книги должны были цензурироваться Академией, а объявления - полицией. В 1776 г. возникла новая частная типография с правом издания уже и на русском языке. В 1783 г. разрешено свободное устройство частных типографий, и тут впервые была установлена общая предварительная цензура, перешедшая от Академии в руки полиции - к управам благочиния, которые, не получив никаких точных инструкций, действовали по своему усмотрению.

Вольности, однако, были недолгими. Уже 27 марта 1786 г. последовал указ о недозволенности издания книг, “исполненных странными мудрствованиями”, “или, лучше сказать, сущими заблуждениями”. А в июне 1790 г. начался процесс А. Н. Радищева из-за “Путешествия из Петербурга в Москву”, хотя книга была издана с разрешения цензуры. В последний год своего царствования (16 сентября 1796 г.) Екатерина II закрыла все частные типографии, и цензура сосредоточилась в специальных цензурных ведомствах Петербурга и Москвы. В июле 1797 г. предписано было все книги, “кои кажутся сомнительными”, представлять на усмотрение Совету. Таким образом, учреждена была новая цензурная инстанция - литература подвергалась непосредственному надзору правительства, относившегося к писателям подозрительно и сурово. В апреле 1800 г. все цензоры были подчинены петербургской цензуре, без разрешения которой нельзя было ничего печатать. Почти одновременно запрещен “выпуск из-за границы всякого рода книг... и музыки” [6]. Под запретом были и такие слова, как “граждане”, “республика”, “родина”, “общество”, “отечество”. Да что там эти слова - даже мысль, что “в России холодно”, признавалась вредной. “Цензура в это время вышла из всех берегов; она перестала ограничиваться одною прессой, а вторглась во все пределы жизни” [7].

В первый же месяц царствования Александра I было отменено запрещение на ввоз иностранных книг, восстановлены вольные типографии. В начале следующего, 1802 г. в указе об упразднении цензуры в городах и портах говорилось: “Пятилетний опыт доказал, что средство сие было и весьма недостаточно к достижению предполагаемой им цели” [8]. Данным распоряжением полиция передавала цензуру в ведомство народного просвещения. Это были лишь меры, предварявшие крупные реформы. Но вот что любопытно: если Алексей Михайлович вырабатывал Уложение вместе с Земским Собором, Петр I в своих преобразованиях широко использовал мнения передовых представителей общественной мысли, Екатерина II, поставив вопрос о подготовке нового Уложения, не гнушалась опросом, то “дней Александровских прекрасное начало” [9] ознаменовалось при подготовке реформ созданием негласного комитета.

В 1804 г. был издан Устав о цензуре [10]. Устав этот, несмотря на то, что был основан на началах административного произвола, оказался самым либеральным из всех когда-либо созданных в России. Цель цензуры, говорилось в нем, - “доставить обществу книги и сочинения, способствующие и истинному просвещению ума, и образованию нравов, и удалить книги и сочинения, противные сему намерению” (§ 2). Ничего нельзя печатать без предварительной цензуры (§ 3). “Впрочем, цензура в запрещении печатания или пропуска книг и сочинений руководствуется благоразумным снисхождением, удаляясь всякого пристрастного толкования сочинений или мест в оных, которые по каким-либо мнимым причинам кажутся подлежащими запрещению. Когда место, подверженное сомнению, имеет двоякий смысл, в таком случае лучше истолковать оное выгоднейшим для сочинителя образом, нежели его преследовать” (§ 21).

Однако именно возможность административного произвола дала импульс к довольно быстрому ограничению свободы печати. Опыт Устава 1804 г. показал, что недостаточно лишь провозгласить “совершенную свободу тиснения, возвышающую успехи просвещения” (§ 22). Без необходимых правовых гарантии и механизма судебной защиты неизбежен полный произвол цензуры.

Действительно, уже в манифесте “О разделении государственных дел на особые управления” от 25 июля 1810 г. к ведению министерства полиции отнесены “дела по цензурным установлениям”, ко второй экспедиции - типографии, дела о книгах, противных нравственности и общий постановлениям, о “ложных слухах, разглашениях, пасквилях, сочинении подложных бумаг и тому подобном”.

Более того, с 1811 г. в ведении министра полиции оказались не только “наблюдение, чтоб не обращались книги, журналы, мелкие сочинения и листки без установленного от правительства дозволения”, но и обязанность следить за внутренним содержанием издаваемых произведений печати. Возникла своего рода цензура над цензурой. Для ее осуществления учрежден особый комитет “по цензурной ревизии” [11]. Это в корне подорвало Устав 1804 г. и лишило практического значения цензурные комитеты министерства народного просвещения. Все это было сделано без участия Государственного совета, т. е. не законодательным, но административным, бюрократическим путем - начался полный произвол министерства полиции. Так, признавалось “неприличным, чтобы в ведомостях помещаемы были суждения о служащих или уволенных со службы чиновниках”, делалось распоряжение “не пропускать ничего относящегося до правительства, не испросив прежде на то согласия от того министерства, о предмете которого рассуждается” [12].

И все же призывы к гласности раздавались, и даже публично. В 1812 г. газета “Россиянин”, издававшаяся при Главной квартире М.Б. Барклая-де-Толли, писала: “Мы надеемся заслужить доверие наших соотечественников и заверяем их, что... не будем скрывать горестных происшествий... Гражданин должен знать положение вещей, чтобы он мог предпринять необходимые действия...” [13]. Но что мог сделать. одинокий призыв? Министерство народного просвещения не уступал” теперь в репрессивных мерах министерству полиции. Рассматривая слово устное и печатное как орудие “адской силы философии XVIII в.”, министерство просвещения решило “закрыть” в библиотеках все мало-мальски либеральные сочинения. Даже профессорам выдавались не все книги. Вскоре встал вопрос о запрещении “безцензурного печатания судебных записок, столь необходимых для судебной гласности” [14].

Всем российским чиновникам, находящимся на службе, запрещалось писать о чем-либо, касающемся их работы, без разрешения начальства. Не разрешалась публикация статистики об убийствах и самоубийствах в России. “...Какая надобность знать о числе сих преступлений? - вопрошал министр просвещения. - Хорошо извещать о благих делах, а такие, как смертоубийство, должны погружаться в вечное забвение” [15]. Задачей цензуры отныне стало отнюдь не поставление обществу произведений “полезных”, как то провозглашал Устав 1804 г., а пресечение распространения произведений “вредных”. Итак, от Устава 1804 г. ничего не осталось. Но сам факт существования, хотя и формального, устава, имеющего силу закона, указывал на то, что закон постоянно нарушается. Нужен был новый устав, соответствующий цензурной практике. Было сделано все, чтобы при подготовке его проекта обойти Государственный совет.

Новый Устав о цензуре был утвержден в 1826 г.[16]. Он отличался чрезвычайной строгостью и вновь предоставлял широкие возможности для произвольных толкований. Цензура выделялась в особое ведомство, возглавляемое верховным цензурным комитетом в составе министров народного просвещения, внутренних и иностранных дел. Рамки возможного, допустимого для обсуждения стали необычайно узки.

Нельзя критиковать не только правительство, но и подчиненные ему “власти”, т. е. вообще всю бюрократию, чтобы не ослаблять “должное к ним почтение” (§ 166),
не снижать “чувство преданности, верности и добровольного повиновения” (§ 167).
Запрещалось делать любые “предположения о преобразовании каких-либо частей государственного управления или изменении прав и преимуществ" (§ 169) до тех пор, пока правительство само не предпримет этого преобразования.
Даже без всяких разговоров о преобразованиях “статьи, касающиеся до государственного управления, не могут быть напечатаны без согласия того министерства, о предметах коего в них рассуждается” (§ 141). Ни о чем подобном нельзя говорить не только “прямо”, но и “косвенно” (§ 168).
Строжайшему запрещению подвергались “исторические отрывки и рассуждения, которые по образу изложения повествуемых происшествий и по связи других приводимых в них обстоятельств обнаруживают неблагоприятное расположение к... правлению” (§ 180).
Запрещения касались и обсуждения внешней политики (§ 171).
В противоположность Уставу 1804 г. новым уставом “не позволяется пропускать к напечатанию места.., имеющие двоякий смысл, ежели один из них противен цензурным правилам” (§ 151).
Запрещено ставить точки вместо пропущенных цензурой мест (§ 152) (однажды цензор запретил книгу по арифметике, потому что между цифрами в одной из задач стоял ряд точек).

Новые правила применялись строго, о чем свидетельствуют многочисленные цензурные дела. Очень скоро в правительственных кругах возобладало мнение, что невозможно, опасно брать всю литературу под безусловную опеку правительства [17]. В 1828 г. введен третий цензурный устав, сравнительно более мягкий, который предписывал принимать “за основание явный смысл речи, не дозволяя себе произвольного толкования оной в дурную сторону” (§ 6), не делать “привязки к словам и отдельным выражениям” (§ 7), не входить “в разбор справедливости или несправедливости частных мнений и суждений писателя” (§ 15). Дозволялось “всякое общее описание или сведение касательно истории, географии, статистики России” (§ 10).

Однако эти нормы были парализованы рядом запретительных статей. Так, в уставе указывалось, что “рассуждения о потребностях и средствах к улучшению какой-либо отрасли государственного хозяйства в империи, когда под средствами разумеются меры, зависящие от правительства, и вообще суждения о современных правительственных мерах не пропускаются в печать” (§ 12). По-прежнему устав давал простор произвольным толкованиям, особенно для чиновников, воспитанных практикой предыдущих лет. Вопросы внутренней жизни страны фактически были изъяты из обсуждения. Запрещалось писать даже о дороговизне проезда на извозчике, поскольку порицания “изъявлены не перед надлежащей властью, а переданы на общий приговор публики; допустив же единожды сему начало, после весьма трудно будет определить, на каких именно пределах должна останавливаться такая литературная расправа в предметах общественного устройства” [18].

Бюрократический аппарат всячески старался охранить себя от любого нелицеприятного обсуждения: было отдано распоряжение, “дабы не было допускаемо в печати никаких, хотя бы и косвенных, порицаний действий или распоряжений правительства и установлении властей, к какой бы степени они, последние, ни принадлежали”. Для предотвращения “рассуждении о вопросах государственных и политических” статьи об отечественной истории должны были писаться “с особою осторожностью и только в пределах самой строгой умеренности”. Запрещена была литературная полемика “в том виде, в каком она в прежние годы овладела было журналами”. При этом цензорам строжайшим образом вменили в обязанность “не пропускать в печать выражений, заключающих намеки на строгость цензуры” [19].

Несмотря на такое давление, элементы гласности в русской публицистике не погибли, но, наоборот, укрепились. В этот период развернулась литературная деятельность В.Г. Белинского, А.И. Герцена, Н.А. Некрасова, И.С. Тургенева, Ф.М. Достоевского, И.А. Гончарова. Факт запрещения ряда журналов, являвшихся подцензурными изданиями, наглядно убеждал правительство в том, что “предварительная цензура не достигает своей цели”. И все же цензурный гнет продолжал усиливаться. Количество негласных распоряжений по цензуре стало так велико, что в них трудно было разобраться и самим цензорам. Раздавались призывы к усилению бдительности. Цензор А.В. Никитенко честно признавался в своем дневнике, что авторы, “не питая никаких преступных замыслов”, находились “каждый день, каждый час в опасности погибнуть так, за ничто, от какого-нибудь тайного доноса, от клеветы, недоразумения и поспешности, от дурного расположения духа других, от ложного истолкования... поступков и слов” [20].

В 1848 г. был учрежден особый негласный комитет как высшее цензурное учреждение. Исчезла видимость независимости цензуры, причем предварительная и карательная цензуры сильно переплелись. Шефам жандармов устанавливалось, что “вредные” сочинения представляются “негласным образом в 3-е Отделение Собственной Его Величества канцелярии, с тем чтобы последнее, смотря по обстоятельствам, или принимало меры к предупреждению вреда, могущего происходить от такого писателя, или учреждало за ним наблюдение”. Подтверждались прежние правила: “не должно быть пропускаемо ничего насчет наших правительственных учреждений” и “никаких разборов и порицаний существующего законодательства”. Особое внимание обращалось на историю: “Сочинения и статьи, относящиеся к смутным явлениям нашей истории... и напоминающие общественные бедствия и внутренние страдания нашего Отечества.., должны быть подвергаемы строжайшему цензурному рассмотрению” [21].

Цензурный террор возрастал по мере того, как падало значение высших государственных органов - Совета и Государственного совета, контролирующих министерскую власть. С 1842 г. Государственный совет официально занял то положение в отношении министерств, которое было выработано предыдущей практикой: о каком-либо контроле не могло быть и речи, даже усилилось обратное влияние. Общество находилось в стороне от всех правительственных мероприятий. Считалось, например, что в вопросе о бюджете и состоянии финансов страны лучше держаться тайны, нежели гласности. “Говорить при таком условии о хотя малейшей законности в деле расходования финансов совершенно не приходится, а вред, происходящий от этой тайны, для государственного бюджета очевиден. Он не пользуется никаким доверием как у себя - внутри государства, так и вне - в других государствах, у которых Россия, при безгласности наших бюджетов, не могла иметь кредита” [22].

Кризис как неизбежное следствие такого положения наступил, когда Россия узнала о своих поражениях в войне, о сдаче Севастополя. В правительственных кругах стали осваивать новые идеи: “Мысли, которые принуждены укрываться, остаются без всякого контроля, без всякого обсуждения и тем самым гораздо легче могут сделаться впоследствии опасными... Они могут ставить систематическую оппозицию, которая и без журнальных статей, и мимо стоокой цензуры получит в обществе значение, вес и влияние... Следует опасаться действий и последствий насильственного молчания”.

Начался период колебаний .между тайной и гласностью: статьи, которые пропускались в печать, назавтра подвергались запрещению. Противники гласности сдавались нелегко. Борьба шла с переменным успехом. Именно в этот период сформировалось понимание гласности, близкое к современному нам: как право человека выражать свое мнение относительно правительственных мер и учреждений и как свобода и публичность слова устного и свобода слова печатного.

В 1859 г. Советом министров было признано, что “оглашение в печатных сочинениях и журнальных статьях о существующих беспорядках и злоупотреблениях может быть полезным в том отношении, что этим способом предоставляется правительству возможность получать сведения независимо от официальных источников и некоторые из этих сведений могут служить поводом к проверке сведений официальных и к принятию надлежащих по усмотрению мер” [23]. В общественной жизни наступило оживление и некоторое расширение гласности. Хотя прежние постановления по цензуре не были отменены, это оживление сказывалось все же на цензурной практике.

Потребности времени приводили к мысли об изменении цензурного законодательства. Но пока готовился новый устав, практиковались старые средства. Поэтому все успехи гласности были случайны и непрочны. Продолжали выходить распоряжения: “не давать хода вредным умозрениям... с тенденциями к политическим преобразованиям”, “быть осмотрительнее в пропуске статей, которые делают из журналов какую-то уголовную палату, а из всех чиновников и администраторов без разбора - лиц, подсудных журнальному суду”, и т. п.

В 1862 г. главное управление цензуры было упразднено, а цензура перешла в ведение министерства внутренних дел. В том же году были введены временные правила по цензуре. Их было всего 13. Они, в частности, предписывали:

“III. При рассмотрении сочинений и статей о несовершенстве существующих у нас постановлений дозволять к печати только специальные ученые рассуждения, написанные тоном, приличным примеру, и притом касающиеся таких постановлений, недостатки которых обнаружились уже на опыте.
IV. В рассуждениях о недостатках и злоупотреблениях администрации не допускать печатания имен лиц и собственного названия мест и учреждений” [24].

Эти правила через три года сменились новыми временными правилами, которые, постоянно дополняясь многочисленными постановлениями и распоряжениями, просуществовали до 1882 г. Правила 1885 г. были попыткой несколько ослабить строгость запретов. Общество жило ожиданиями, подкрепленными некоторым оживлением печати, однако, недолго. “Ныне, журналы читая, просто не веришь глазам... Дыбом становится волос. Чем наводнилась печать...” [25]. Действительно, часть статей стала выходить без предварительного просмотра цензуры, а содержание публикаций казалось просто немыслимым, особенно в сравнении с предыдущими годами.

Заложенный в Правила 1885 г. арсенал карательных мер был пущен в ход очень скоро, тем более что немногие гарантии для печати обеспечивались не судом, а административной властью. Министерство само должно было определять, что считать “вредным направлением”. И оно все более усиливало свои карательные мероприятия без участия Государственного совета, который занимался тем, что устанавливал длинный ряд дополнительных законоположений, крайне ограничивающих гласность. Так, например, в 1873 г. им было предписано, чтобы “периодическая печать в течение некоторого времени не касалась какого-либо вопроса внешней или внутренней политики, гласное обсуждение которого могло бы быть сопряжено с вредом для государства” [26].

Введенные не в законодательном порядке цензурные правила 1882 г. предоставили министерской власти еще большие полномочия. В 1884 г. появились Правила о порядке надзора за публичными библиотеками. Министру внутренних дел предоставлялось право запрещать к выдаче те произведения печати, которые являются, по его мнению, вредными. В результате всех поправок и “нововведений” цензурное законодательство к 1904 г. свелось по существу к Уставу 1828 г. и уже ни с какой точки зрения не соответствовало требованиям времени.

В 1905 г. на волне революционного подъема издатели фактически перестали обращаться к цензуре за разрешениями. Восстановить действие прежней цензуры оказалось возможным, заранее никакие проекты не готовились, и правительство удовлетворилось наскоро подготовленными Временными правилами о повременных изданиях от 24 ноября 1905 г. Ими отменялась предварительная цензура (п. I) и система административных взысканий (п. II). Последняя, однако, продолжала применяться на основании Закона 1881 г. об исключительном положении, которое тогда было распространено на значительную часть территории России. Отменялось право министра внутренних дел воспрещать обсуждение в печати какого-либо вопроса государственной важности (п. V). Но на отдельные номера газет и журналов мог быть наложен арест по распоряжению должностного лица по делам печати с одновременным возбуждением судебного преследования (п. VII, 9).

В первую сессию Государственной думы был внесен 44 депутатами проект Закона о печати. Прекрасно разработанный с точки зрения юридической техники, проект состоял из 28 статей, детально регламентировавших правовой статус печати и содержавших юридический механизм его обеспечения. В проекте говорилось:

“Печать свободна.
Цензура отменяется безусловно и навсегда.
Свобода печати подлежит только тем ограничениям, которые установлены настоящим законом (п. 1).
Никакие взыскания за нарушения правил о печати не могут быть налагаемы иначе, как в судебном порядке (п. 2).
Всякое произведение печати, за исключением запрещенных приговором суда, подлежит свободному обращению в стране и беспрепятственному распространению (п. 3).
Книгопечатание и книготорговля свободны (п. 4)” [27].

Проект принят не был.

Между тем требования пересмотреть законодательство о печати усиливалось, и правительство образовало, наконец, соответствующую комиссию, работа которой была окутана тайной. “Что за комиссия и из кого она состоит, что это за пересмотр, с какими целями он предпринимается, в каких пределах задуман и в каком порядке будет осуществлен. Обо всем этом нет никаких сведений” [28].

К 1909 г. законопроект все же был разработан, но законом так и пе стал. Даже куцые свободы Правил 1905 г. оказались свободами слишком широкими с точки зрения власть имущих и по всему фронту еще урезывались практикой управления, откровенно уверявшей, что “государство не может мыслить как юрист” [29].

В 1914 г. было принято Временное положение о военной цензуре [30]. Однако последняя рассматривалась как “мера исключительная” (ст. 1). Ее действие не распространялось на издания, подлежащие предварительной цензуре (ст. 4). Положение о военной цензуре касалось театра военных действий и даже предусматривало возможность обжалования действий и постановлений военно-цензурных органов (ст. 82-86). Таким образом, временные правила и практика административного усмотрения просуществовали до 1917 г. Область дозволенного в определенных пределах колебалась, но всегда стремилась к минимуму.

О событиях внутренней жизни, даже не составлявших государственной или военной тайны, а о таких, которые происходили у всех на глазах, русская печать писала лишь в форме воспоминаний, когда сами события становились “давно прошедшими”.

У российского общества всегда жила потребность знать. Между тем “в случаях важных и неважных, по поводам мелким и крупным, но слишком часто русская печать оказывается слабым проводником гласности и плохим зеркалом общественной жизни... Заменой печати как органа гласности являются другие способы удовлетворения этой потребности”. Множились слухи, всюду расходились волны стоустой молвы, каждый стремился научиться читать между строк - понимать эзопов язык. Постепенно в ходу появились такие характеристики ситуации, как: “застой, плесень и разложение в общественном деле - неизбежные спутники безгласности”.

Цензурный опыт России привел к отрицательным результатам: гласность можно зажать, но не искоренить. Историки русской цензуры формулировали проблему так:

“Если мы теперь стоим перед гордиевым узлом запутанных и нерешенных дел первейшей государственной важности, это - естественный результат системы зажимания рта... Все хотят правды без утайки, как бы порою ни была горька эта правда; все убеждены в необходимости покончить с общественной игрой в жмурки, которая у нас... к общему стыду и несчастию, продолжалась слишком долго: все видят в широкой гласности и полной терпимости ко всем без исключения оттенкам общественной мысли залог возрождения Отечества к новой жизни” [31].

Итак, четыре без малого века борьбы цензуры с гласностью, и борьбы успешной, привели к простому выводу: требуется, наконец, возрождение к новой жизни. С огромным багажом историко-законодательного материала и богатейшей правоприменительной практикой цензуры Россия подошла к 1917 г.

Литература

1. Свобода речи, терпимость и наши законы о печати. СПб., 1859, с. 254.

2. См.: Российское законодательство Х-XX веков. В 9-ти т. Т. 2. М., 1985, с. 242.

3. Полное собрание законов, VI, .№ 3653 (далее - ПСЗ).

4. Там же, № 3718, ч. III, § 3; VII, № 4964; XI, № 8529; XIII, № 9794.

5. Розенберг Вл., Якушкин В, Русская печать и цензура в прошлом и настоящем. М., 1905, с. 5 (в сноске).

6. ПСЗ, XIX, № 13572; XX, № 14495; XXII, № 16362; XXIV, № 18032; XXVI, № 19386 и 19387.

7. Скабичевский А. М. Очерки истории русской цензуры. СПб., 1892, с. 65.

8. ПСЗ, XXVII, № 20139.

9. Пушкин А. С. Послание цензору. Собр. соч. в 10-ти т. Т. 2. Л., 1978, с. 113.

10. См.: Сборник постановлений и распоряжений по цензуре с 1720 по 1862 г. СПб., 1862, с. 81-96.

11. ПСЗ, XXXI, № 24307; № 24326; № 24687.

12. Розенберг Вл., Якушкин В. Указ. соч., с. 32-33.

13. Цит. по: Московские новости, 1987, 13 сент.

14. Покровский С. П. Министерская власть в России. Историко-юридическое исследование. Ярославль, 1906, с. 189-190.

15. Цит. по: Розенберг Вл., Якушкин В. Указ. соч., с. 46.

16 См.: Сборник постановлений и распоряжений по цензуре с 1720 по 1862 г., с. 125-196.

17. См.: Розенберг Вл., Якушкин В. Указ. соч., с. 70, 51.

18. См.: Сборник постановлений и распоряжений по цензуре с 1720 по 1862 г., с. 311-408, 250.

19. Сборник постановлений и распоряжений по цензуре с 1720 по 1862 г., с. 150, 140, 227, 244.

20. Розенберг Вл., Якушкин В. Указ. соч., с. 62, 71.

21. Сборник постановлений и распоряжений по цензуре с 1720 по 1862 г., с. 248, 258, 298.

22. Покровский С. П. Указ. соч., с. 328-329.

23. Розенберг Вл., Якушкин В. Указ. соч., с. 73, 76.

24. Сборник постановлений и распоряжений по цензуре с 1720 по 1862 г., с. 416, 418, 469.

25. Некрасов Н. А. Песни о свободном слове. М., 1947, с. 126, 127.

26. Розенберг Вл., Якушкин В. Указ. соч., с. 131.

27. См.: Сборник законов и справочник сведений о печати, собраниях, съездах, лекциях, народных чтениях, курсах для взрослых, обществах, союзах, библиотеках, книжной торговле, театре, увеселениях и т. д. М.. 1907, с. 4-8, 18.

28. Розенберг Вл., Якушкин В. Указ. соч., с. 108.

29. Толстой П. Ограничение свободы печати с обязательными постановлениями в порядке охраны. СПб., 1912, с. 148.

30. См.: Временное положение о военной цензуре в связи с действующим Уставом о цензуре и печати. Одесса, 1914, с. 5-24.

31. Розенберг Вл., Якушкин В. Указ. соч., с. 91, 89, 111-112, 108, 109.