VIVOS VOCO: ВОКРУГ МЕМУАРОВ ИЛЬИ ЭРЕНБУРГА

Помещаемые ниже документы (за исключением последнего) относятся к истории публикации мемуаров И.Эренбурга “Люди, годы, жизнь”. Писатель начал работу над ними в конце 1950-х годов. Шесть частей воспоминаний, а также повесть “Оттепель” увидели свет на страницах “Нового мира” Твардовского между 1960 и 1965 гг. Появление их сделалось событием в культурной и политической жизни не только Советского Союза, но и других восточноевропейских стран, где вскоре вышли переводы мемуаров. Широкую известность обеспечило им прежде всего обилие портретов писателей и художников 1920-30-х годов, чьи имена были запрещены или неизвестны в СССР. Апология искусства авангарда сочеталась в книге с необычными, далекими от казенного оптимизма размышлениями автора об истории XX столетия. Эренбург вспоминал о чистках 30-х годов, о союзе с гитлеровской Германией, о разгроме первых месяцев Великой Отечественной войны, о “борьбе с космополитами” в последние годы сталинского правления... И хотя упоминания об этом уже встречались в советской литературе, - публикация мемуаров выдвинула Эренбурга в первые ряды разоблачителей сталинизма.

Эта антисталинская направленность книги воспринималась по-разному: если Надежда Мандельштам полагала, что “Люди, годы, жизнь” формировали “будущих читателей самиздата”, то для Александра Солженицына книга явно не использовала всех возможностей, открывшихся после XX съезда партии, и ничего существенного к официальной советской историографии не добавила (как, впрочем, и воспоминания К.Паустовского, появившиеся в те же годы).

Четверть века спустя литературные баталии хрущевских времен потеряли свою остроту, и тексты Эренбурга, вызывавшие столь бурные страсти при своем появлении, - сегодня выглядят вполне невинными.

Тем не менее, документы, связанные с публикацией мемуаров, представляют несомненный интерес. Они оживляют наэлектризованную атмосферу тех лет, отражают страх, догматизм, раболепие, отягощавшие общественное сознание хрущевской оттепели.

Москва, 8 мая 1960

Дорогой Никита Сергеевич! Мне совестно отнимать у Вас несколько минут, да еще в такое напряженное время, но я не вижу другой возможности.

В журнале “Новый мир” начинают печатать мои воспоминания. В начале я рассказываю о моем скромном участии в революционном движении в 1906-1908 годах. Там я говорю о Бухарине и Сокольникове того времени - о гимназистах и зеленых юношах. Я решаюсь послать Вам эту главу и отчеркнуть те две страницы, которые без Вашего слова не смогут быть напечатанными. Особенно мне хотелось бы упомянуть о Бухарине, который был моим школьным товарищем. Но конечно, если это сейчас политически неудобно, я опущу эти две страницы.

Простите за покушение на Ваше время.

С глубоким уважением И.Эренбург

В рукописи это была двадцать девятая глава, где рассказывалось о дружбе Эренбурга с Бухариным в 1905 г., но главное - упоминался бухаринский процесс 1938 г., на котором Эренбург присутствовал в качестве корреспондента “Известий”, но писать о котором тогда отказался. Хрущев не ответил на просьбу, однако имя Бухарина упоминается в первой части мемуаров (И.Эренбург. Собрание сочинений. М., 1967, т.8, с.37,44). Стоит отметить, что в 1962 Хрущев принял вдову Бухарина и снял обвинения, выдвинутые на процессе против ее мужа. В этом свете, колебания Дементьева при публикации шестой части мемуаров, где упоминается “Николай Иванович”, - особенно примечательны (см. док.3).

Барвиха, 5.IV.62 г.

Дорогой Илья Григорьевич!

Я виноват перед Вами: до сей поры, за множеством дел и случаев, не собрался написать Вам по поводу “пятой части” * и оставил на рукописи по прочтении лишь немые, может быть, не всегда понятные пометки. Вероятно поэтому, Вы и не приняли некоторые из них во внимание. А между тем я считаю их весьма существенными и серьезными. Речь ведь идет не о той или иной оценке Вами того или иного явления искусства, как, скажем, было в отношении Пастернака и др., а о целом периоде исторической и политической жизни страны во всей его сложности. Здесь уж “каждое лыко в строку”. Повторяю мое давнее обещание не “редактировать” Вас, не учить Вас уму-разуму, - я этого и теперь не собираюсь делать. Я лишь указываю на те точки зрения, которые не только не совпадают с взглядами и пониманием вещей редакцией “Нового мира”, но с которыми мы решительно не можем обратиться к читателям.

* Речь идет о четвертой части (“Новый мир”, 1962, №4, 5, 6).

Перехожу к этим “точкам” не по степени их важности, а в порядке следования страниц.

Стр.2. Фраза об “игроке и карте”. Сентенция не бог весь какой новизны и глубины, но обращенная к советской печати в такой категорической форме, не может быть принята. Редакция здесь не может, как в иных случаях, отстаивать Ваши права на своеобычную форму выражения.

Стр.8. Концовка главы. Смысл: война непосредственное следствие пакта СССР с Германией. Мы не можем встать на такую точку зрения. Пакт был заключен в целях предотвращения войны. “Хоть с чертом”, как говорил Ленин, только бы в интересах мира.

Стр.32. “Дача кому-то приглянулась”. Фраза как будто невинная, но мелочность этой мотивации так несовместима с серьезностью и трагичностью обстоятельств, что она выступает здесь к Вашей крайней невыгоде. И потом, есть вещи, о которых читателю должны сообщать другие, а не сам “пострадавший”. От этой фразы несет урон дальнейшее изложение в своей существенности, значительности. И далее (33): “Есть вещи, о которых приходится повторять для того, чтобы они никогда больше не повторились”. Дело опять же в несоизмеримости исторических обстоятельств с конкретным поводом, по которому высказывается это заключение. Да и так ли важно, Илья Григорьевич, Вам доказывать сейчас, что Вы не были “невозвращенцем” - поднимать эту старую сплетню, одну из многих забытых сплетен?

Стр. 39-40. Сотрудники советского посольства, приветствующие гитлеровцев в Париже, “Львов”, посылающий икру Абетцу * . Мне неприятно, Илья Григорьевич, доказывать очевиднейшую бестактность и недопустимость этой “исторической детали”.

* Otto Abetz - немецкий политический и общественный деятель, член национал-социалистической партии, посланный во Францию с пропагандистскими целями и завязавший тесные связи в кругах французских интеллектуалов. Выслан из Франции в начале войны, в июне 1940 вернулся в Париж в качестве немецкого посланника.

Стр.43. “Немцам нужны были советская нефть и многое другое”... Это излишнее натяжение в объяснение того частного факта, который и без того объяснен Вами: Вашей фамилии в документах не было.

Стр.45. Весь первый абзац. “Свадебное настроение” в Москве в 40 г.? Это, простите, неправда. Это было уже после маленькой, но кровавой войны в Финляндии, в пору всенародного тревожного предчувствия. Нельзя же тогдашний тон газет и радиопередач принимать за “свадебное настроение” общества.

Стр.46. Услышанные где-то от кого-то слова насчет “людей некоторой национальности” представляются для той поры явным анахронизмом.

Стр.47. Опять о “причислении” Вас к невозвращенцам. Можно подумать, что Вам нравится повторять эту сплетню.

Стр.50. “Мартынов шевелил губами” и т.п. Это, конечно, Ваше дело, но я не могу не заметить, что это место делает Вас вместе с Мартыновым смешными. Претензий никаких.

Стр.52. То, что Вы .говорите о Фадееве здесь, как и в другом случае - ниже, для меня настолько несовместимо с моим представлением о Фадееве, что я попросту не могу этого допустить на страницах нашего журнала. Повод, конечно, чисто личный, но редактор - тоже человек.

Стр.54. Фраза насчет собак в момент телефонного звонка от Сталина, согласитесь, весьма нехороша. Заодно замечу, что для огромного количества читателей Ваши собаки, возникающие там-сям, в изложении, мешают его серьезности. Собаки (комнатные) в представлении народном - признак барства и это предубеждение так глубоко, что, по-моему, не следовало бы его “эпатировать”.

Стр.57. “Рыбе разрешили на минуту нырнуть в воду”. Не нужно так, Илья Григорьевич, слишком это форсисто.

Стр.58. Слова Ахматовой: “Ничему не нужно удивляться”. Вы уверены, что она не против опубликования их?

“Вот пели "если завтра война"...” - непонятно - что про что, кто говорит (тогда еще не критиковали этих строк песни).

Стр.59. “Понятно, когда наивная девушка жалуется, что ее обманул любовник...” Здесь Вы предлагаете читателю поставить вместо слов “наивная девушка” слово противоположного смысла. Это - ни в какие ворота.

Может быть, я не все перечислил, что-нибудь осталось вне перечня. И среди перечисленных есть вещи большей и меньшей важности. Но в целом - это пожелания, в обязательности которых мы убеждены, исходя не из нашего редакторского произвола или каприза, а из соображений прямой необходимости.

Будьте великодушны, Илья Григорьевич, просмотрите еще раз эту часть рукописи.

Желаю Вам, как всегда, всего доброго.

Ваш А.Твардовский

“Новый мир” напечатал в 1962 г., среди прочего, "По обе стороны океана" В.Некрасова, "Тишину" Ю.Бондарева, "Вологодскую свадьбу" А.Яшина, "Семь пар нечистых" В.Каверина и, наконец, в ноябре, "Один день Ивана Денисовича" А.Солженицына. Возражения, высказанные Твардовским в адрес четвертой части мемуаров "Люди, годы, жизнь", показывают, что стремление “Нового мира” сохранять положение ведущего либерального журнала эпохи “десталинизации” не исключало ни стилистической, ни политической цензуры со стороны редакции.

Москва, 10 апреля 1962

Дорогой Александр Трифонович, я получил Ваше письмо. Некоторые из Ваших замечаний меня удивили. Я знаю Ваше доброе отношение ко мне, и очень ценю, что Вы печатаете мою книгу, хотя со многим из того, что есть в ее тексте, Вы не согласны. Знаю я и о Ваших трудностях. Поэтому, несмотря на то, что Вы пишете, что изложенные Вами “пожелания, в обязательности которых мы убеждены”, я все же рассматриваю эти пожелания не как ультимативные и поэтому стараюсь найти выход, приемлемый как для Вас, так и для меня.

1 - стр.2. Фразу об игроке и карте я снимаю.

2 - стр.8. Конец главы будет такой: “1 сентября Молотов заявил, что этот договор служит интересам всеобщего мира. Однако два дня спустя Гитлер начал вторую мировую войну” * .

* Все поправки Эренбурга, кроме одной, были учтены и в новомировской публикации, и в Собрании сочинений (т.9, М., 1967 - все библиографические сноски сделаны по этому изданию). Здесь - с.233.

3 - стр.32. В измененном виде будет так: “Именно тогда в Москве пустили слух, будто я - "невозвращенец", - кому-то это понадобилось. Ирине пришлось пережить много тяжелого; Париж был отрезан и повсюду ее спрашивали: "Правда ли, что Ваш отец - невозвращенец?" 9 июля на многих магазинах...” *

* с.250.

4/5 - стр.39-40. Я выпускаю “Львов делал свое дело, но...” Идя навстречу Вашей просьбе, с горечью снимаю все о “Львове” и о сотрудниках посольства.

6 - стр.43. Никак не могу согласиться с Вашим замечанием * .

* с.257.

7 - стр.45. Выпускаю: “На свадьбе полагается не плакать, а плясать”. Далее пишу: “А в Москве настроение было скорее спокойное” * .

* с.258.

8 - стр.46. Перед перечнем имен пишу: “Перелистывая записную книжку, я вижу, кто приходил к нам”. По поводу замечания об анахронизме, обращаю Ваше внимание на то, что сам пишу “(в то время диковинные)” и таким образом я сам подчеркиваю то, о чем Вы пишете * .

* с.259.

9 - стр.47. Я никак не могу скрыть, что мне было трудно работать, т.е. что меня не печатали * .

* с.259-260.

10 - стр.50. Мне придется вместе с Мартыновым быть смешным, потому что и у него и у меня привычка, когда мы про себя читаем стихи, шевелить губами * .

* с.262.

11 - стр.52 и 56. Идя Вам навстречу, я вношу следующие изменения: первая строчка - “Я встретился с Фадеевым” и как было до конца абзаца. В следующем абзаце, вместо “Председательствовал Фадеев” - “Председатель, увидев меня, сказал: ...” Далее, начиная со слов “Я не хочу, чтобы меня дурно поняли...” до конца абзаца снимаю * .
* с.266.

12 - стр.54. Я не считаю, что собаки оскорбительно вмешиваются в рассказ о телефонном звонке. Что касается Вашего общего замечания, то позвольте мне сказать, что среди моих читателей имеются люди, которые любят и не любят собак, как есть люди, которые любят и не любят Пикассо. Поскольку Вы великодушно разрешили мне излагать мои эстетические суждения, которые Вам были не по душе, разрешите мне выходить на прогулку с моими собаками * .

* В шестой части (с.461) Эренбург вновь возвращается к этой теме: “Один писатель написал мне, что в этой книге я слишком много пишу о собаках - "барские причуды" /.../ Еще раз повторяю: моя книга сугубо личный рассказ об одной жизни, одной из множества”.

13 - стр.57. В измененном виде звучит так: “Для меня это было короткой вылазкой: рыба на минуту нырнула в воду” * .

* с.266

14 - стр.58. Я совершенно с Вами согласен, что нужно было спросить мнение Анны Андреевны - не возражает ли она против опубликования ее слов, что я и сделаю. Что касается слов: “Вот пели...”, то таково было содержание записки, поданной мне на вечере и переписанной в мою записную книжку. Если Вас эта фраза смущает, я могу ее опустить * .

* с.267. Говоря об июне 1941, Эренбург упоминает свое выступление “у пропагандщиков”: “Вот пели "Если завтра война", а что делали?.. Грохоту слишком много...”

15 - стр.59. Ваше противопоставление наивной девушке видимо испытанной женщины дурного поведения - чрезвычайно личное. Я считаю, что опытного дипломата тоже можно противопоставить наивной девушке. Но чтобы лишить возможности некоторых людей прийти к такому игривому сопоставлению, я вношу изменение: “Понятно, когда наивная девушка жалуется, что ее обманули” * .

* с.268. Предложенная фраза в тексте отсутствует.

Вот и весь список. Поверьте, что я с моей стороны с болью пошел на те купюры и изменения, которые сделал. Я могу в свою очередь сказать, что в “обязательности” оставшегося я убежден. Ведь если редакция отвечает за автора, то и автор отвечает за свой текст. Я верю, что Вы по-старому дружески отнесетесь и к этому письму и к проделанной мною работе.

Я говорил Борису Германовичу * , что весь май месяц я буду за границей и поэтому просил утрясти с Главлитом текст, который пойдет в майском и июньском номерах до моего отъезда, т.е. до 1 мая.

От всей души желаю Вам счастья. Ваш И.Эренбург.

* Б.Г. Закс был в то время одним из заместителей Твардовского по редакции “Нового мира”.

О ШЕСТОЙ КНИГЕ МЕМУАРОВ И.Г. ЭРЕНБУРГА

По сравнению с предшествующими книгами в этой книге меньше желчи, крайностей и преувеличений. Она более объективна и глубока, хоть, может быть, и не столь интересна. Большая часть книги не вызывает у меня ничего кроме сочувствия.

Вместе с тем нельзя обойтись и без некоторых пожеланий.

1. Прежде всего невозможно не отметить, что книга появится в свет полтора года спустя после прошлогодних встреч руководителей партии и правительства с художественной интеллигенцией, на которых мемуары Эренбурга были подвергнуты серьезной критике со стороны Н.С. Хрущева и Л.Ф. Ильичева * . Читатели, естественно, будут интересоваться: а как И.Г. Эренбург относится к этой критике? Соглашается? Оспаривает? Прямого ответа на эти вопросы писатель не дает, хотя, конечно, мог бы дать. Что же означает это молчание? Знак согласия или протеста? Значит станут искать ответа в самом содержании книги и автору нужно быть к этому готовым. Очевидно, он не пожелает быть понятым ложно, не захочет давать повода для тех или иных кривотолков.

* На встрече 8 марта 1963 г. Ильичев набросился на “теорию молчания” Эренбурга, добавив, что если писатель “не верил”, никто не заставлял его писать в 1951 году панегирики Сталину. Что же касается Хрущева, то он обвинил Эренбурга в защите авангарда 1920-х гг., пропаганде “сосуществования социалистического реализма и формализма”, искажении взглядов Ленина и Луначарского на искусство и идеологию, а также в том, что свои мемуары Эренбург писал “с позиции постороннего наблюдателя” (“Новый мир”, 1963, № 3, с. 19-25).

2. Нуждается в некоторых дополнительных пояснениях глава о Назыме Хикмете * . В ней энергично показаны сомнения и недоумения Хикмета (появились “начальники”, “хозяева” и “черносоты”, вместо “ни царь ни бог и ни герой” поют “нас вырастил Сталин”, погиб Мейерхольд, забыты традиции Маяковского, Мейерхольда, появилось много лжи и т.д.). Создается впечатление какого-то вырождения или перерождения революции. Правда, дальше говорится, что Хикмет “учится пониманию” и убеждается “в правоте того, во что раньше верил”. Но эти слова явно нуждаются в конкретизации и разъяснении. Без этого они “повисают в воздухе” * * . И наверное, герои “Дня второго” и “Бури” знали не только “зиму”, “душевную скованность, страх и казуистику”, “бурные аплодисменты, переходящие в овацию” и ночи, когда “прислушивался к шуму на лестнице”, но и многое другое, чем по праву могли жить и даже гордиться (стр. 443) * * * .

* Назым Хикмет (1902-1963), турецкий поэт, друг Эренбурга
* * с.701-707, здесь и далее сноски даются по т.9 Собрания сочинений).
* * * с.760

Хотелось бы, чтобы более убедительным и объективным был разговор о положении литературы и искусства в Советском Союзе. Не слишком ли много и желчно говорится о чиновниках, приставленных к литературе (24) * , об ответственных товарищах, требовавших написать некролог о живом Иве Фарже (412) * * , об одном товарище из ЦК, заявившем, что с Хикмета взятки гладки * * * , о требованиях переменить фамилии героев в “Дне втором” и “Не переводя дыхания” * * * * , о том, что “типичность будет устанавливаться статистикой или шагистикой” (386) * * * * * и т.д. и т.п.?

* с.476
* * c.741. Yves Farges, активный деятель Сопротивления, Комиссар Республики в Лионе, в 1948 вместе с Emmanuel d'Astier, аббатом Jean Boulier и Charles Tillon основал движение “Combattants de la paix et de la li-berte”. Играл важную роль в движении за мир. Погиб в результате несчастного случая. В Советском Союзе долгое время обстоятельства его смерти считались загадочными и распространялись слухи о “преднамеренной аварии”, без каких-либо доказательств этой версии.
* * * с.702. В предыдущей фразе Эренбург замечает, что Хикмет “часто говорил то, что думал; некоторых это злило”. Слова “из ЦК” были сняты в окончательном тексте.
* * * * с.671. См. также мою статью Ilya Ehrenburg in stalinist's post-war Russia. - “Soviet Jewish Affairs”, № 17, 1987.
* * * * * c.724. Фраза в окончательном тексте слегка изменена: “Интересно, каким путем будем устанавливать "типичность" - может быть, статистикой?”

Но как бы тяжело ни сказывался культ личности на положении художественной интеллигенции, неужели только факты подобного рода может вспомнить И. Г. Эренбург? Неужели история советской живописи сводится к мытарствам Лентулова, Фалька, Татлина, Удальцовой и присуждению Сталинских премий разным [неразб.] баталистам? Как же тогда развивались советская литература и искусство? * Или их существование принадлежит к числу мифов XX столетия? Неужели сам Илья Григорьевич Эренбург испытал только гнет и преследования? Те, кто вел списки не только преступлений, но и благодеяний, были, пожалуй, более справедливы. Я убежден, что картина положения литературы и искусства в Советском Союзе, нарисованная И.Г. Эренбургом, страдает по меньшей мере односторонностью.

* с.669

Спорна даже глава, посвященная постановлениям ЦК о литературе и искусстве 1946-1948 гг. и докладу А.Жданова. В ней тоже есть явные преувеличения. Исходные общие идеи постановлений вовсе не были дурными. Другое дело их вульгаризация и применение. Жданова лучше бы критиковать не за невежество (это неубедительная критика), а за проработку, за характеристики “Серапионов”, Зощенко и Ахматовой (47). Неверно, что годы 1946-1954 в литературе это - “годы запечатанных уст” (52 стр.) * .

* с.488-495. Эренбург не упоминает критику “Серапионовых братьев”. Определение эпохи 1946-1948 как “годы запечатанных уст” также отсутствует. См. также следующий документ.

3. Есть известная недоговоренность в отношении И.Г. Эренбурга к “левому искусству”. Думается мне, например, что он, будучи поклонником Пикассо, Матисса, Кончаловского, Фалька и др., вовсе не является сторонником формализма и модернизма декадентского толка. Так почему же не разъяснить этого обстоятельства, чтобы не вносить путаницы в сознание читателей и не давать повода для обвинений в пропаганде сосуществования реализма и формализма? Уверен, что и отношение И. Г. Эренбурга к Сурикову, Серову, Коровину тоже вовсе не таково, чтобы заявлять об их устарелости и утверждать, что метод Кончаловского совсем другой. Наверное можно сказать об этом более точно * .

* с.664-670

В связи с этим не следовало ли бы несколько расширить главу о П.П. Кончаловском? И, конечно, хотелось бы, чтоб в книге было ясно определено отношение автора к теориям мирного сосуществования идеологий. Тем более, что в ней часто говорится о единстве и преемственности культур, о культурном обмене и т.д. Надо решительнее защищать верное и отвергнуть несправедливое.

4. Пожалуй нужна несколько большая осторожность и сдержанность в характеристике некоторых современников. Так М.М. Литвинов иногда начинает выглядеть любителем сладко поесть, Галактионов (56-57, 107) трусом * , Симонов - самовлюбленным сибаритом, Шостакович - индифферентным к делу мира, настолько, что выключает наушники во время конгресса. Кстати сказать, откуда известно, что говорил Литвинову Жданов?

* с.535. Эренбург никогда не называл Галактионова “трусом”. Он говорит лишь о мании преследования, развившейся у того в тридцатые годы.

5. Остается некоторая сбивчивость в освещении известного вопроса о “молчании”. “Молчание было для меня не культом, а проклятием”, - пишет И.Г. Эренбург на стр.406. Но если проклятием, то значит ему еще во времена культа личности было все ясно и понятно. И на странице 395-ой И.Г. трактует слова при вручении Ленинской премии, в январе 1953, о сторонниках мира, которых преследуют, мучают, травят, о тюрьмах, допросах и судах, как слова, относящиеся к жертвам Берии. Опять выходит, что И.Г. еще при жизни Сталина не только видел последствия культа личности, но и выступал против них. Но это противоречит многим другим заявлениям автора книги. Например на стр. 398-ой он рассказывает о том, как выступал на траурном митинге по случаю смерти Сталина и говорил “то, что и другие”. Хорошо бы дать более четкое решение этого вопроса * .

* Соответственно с.737, 729 и 731.

6. “Не получилась” глава о Фадееве. Создается впечатление, что И.Г. Эренбург не любил Фадеева и не захотел скрыть это от читателей. Поэтому “портрет” получился однобоким, искаженным. Что сообщается о Фадееве? Что он пил, написал мало, что он скорее политик, а не писатель, что его метод натуралистический, что он проводил линию Сталина и Жданова вопреки своим художественным вкусам, что он автор “Столбовой дороги” и тезиса, что “надо изображать не то, что есть, а то, что должно быть”, что он трусил и боялся (история с Гроссманом), навязывался с излияниями и т.д. И в сущности ничего больше. Очень неприятны и отдельные замечания о Фадееве, разбросанные по разным страницам книги. То Фадеев (вместе с Сурковым) рекомендуют “Правде” выступить против рецидивов антипатриотизма (317), то Хикмет “жалеет” Фадеева за то, что, живя “в раю” ему приходилось смотреть, как “ангелы жарят на сковородке товарищей” (как будто не приходилось смотреть другим писателям и самому И.Г.) (358), то ссорится с Фаржем, грубо проводя грубые указания Сталина, и т.д. (418). Думается, что надо просить И.Г. снять главу и многие из его отдельных замечаний о Фадееве. На страницах “Нового мира” они были бы неуместны * .

* Эта глава была опущена при публикации в “Новом мире”. В т.9 она соответствует с.596-606. См. также с.675 (смысл фразы искажен Дементьевым в его замечаниях) и с.744. Фраза о Наэыме Хикмете снята.

7. Разные замечания:

а) Едва ли следует сообщать, что Федин, Щипачев, Катаев, Вишневский женаты на еврейках * ;
* Замечание Дементьева было учтено.
б) не нужно ли более энергично осудить сионизм? Можно ли ограничиться замечаниями типа: “я не увлекался сионизмом”. Еврейский национализм был свойственен даже социал-демократии (“Бунд”)? *
* с. 571. Фраза о национализме Бунда опущена в окончательном тексте.
в) правильно ли называть “Грязные руки” Сартра талантливым произведением? *
* с.654. Фраза Эренбурга читается: “Талантливый памфлет, который показался мне направленным против коммунистов. Потом я на него нападал”.
г) “Наша дача сгорела”. Почему? Иначе можно подумать, что антисемиты подожгли * ;
* с.672. Фраза Эренбурга не дает повода заподозрить, что речь идет об антисемитах.
д) невозможно “вуалировать” “Николая Ивановича” * ;
* с.767
е) хорошо ли, говоря о Солженицыне, промолчать об “Иване Денисовиче”? *
* с.767. Эренбург говорит, не называя его, о "Матренином дворе" (“Новый мир>, 196J, № 1). Имя Солженицына присутствует в книжном издании, но имя Хрущева снято.
ж) говоря об “Оттепели”, надо, наверное, более определенно соотнести свою трактовку повести с той трактовкой, которую дал ей Н.С. Хрущев * ;
* На встрече 8 марта 1963 г. Хрущев нападал на "Оттепель", поместив ее среди книг, дающих “неправильное, одностороннее освещение явлений и событий, связанных с культом личности”; он принял на свой счет интерпретацию, данную названию книги: “с понятием оттепели связано представление о времени неустойчивости, непостоянства, незавершенности, температурных колебаний в природе, когда трудно предвидеть, как и в каком направлении будет складываться погода” (“Новый мир”, 1963, № 3, с.29).
з) на стр.440-441 И.Г. пишет о том, что существовали два Эренбурга, не ладящих между собою: один занимался политикой, другой был фанатично увлечен искусством * .
* с.758
Но разве в этом заключались противоречия молодого Эренбурга? Разве политика обязательно низводит искусство до подсобного назначения и разве искусство обязательно противостоит политике? Вероятно, дело было в противоречиях самой “политики” и самого искусства молодого Эренбурга.

А.Дементьев

А.Г. Дементьев был первым заместителем Твардовского, “комиссар самого либерального журнала”, по определению Солженицына ("Бодался теленок с дубом", Париж, YMCA-Press, 1975, с.44). Внутренняя рецензия не датирована, но по-видимому, она была написана между мартом 1963 (вторая встреча Хрущева с творческой интеллигенцией) и октябрем 1964 (снятием Хрущева). Шестая часть мемуаров Эренбурга явно вызвала замешательство у властей. Если верить Солженицыну, Д.Поликарпов и В.Лебедев просили Твардовского летом 1964 лично отвергнуть рукопись, сняв таким образом ответственность с партийно-политических инстанций. По словам Солженицына: “А[лександр] Т[рифонович] ответил им с достоинством: «не я его сделал лауреатом и депутатом, и борцом за мир. Я вообще не его поклонник. Но раз уж он и лауреат, и депутат, и всемирно известен, и за семьдесят лет - значит, надо его печатать, что б он не написал»" (ук. соч., с.99). Большинство из замечаний Дементьева не было учтено.

Внутренняя рецензия Дементьева и письмо Эренбурга Н.С. Хрущеву от 28 апреля 1963 (см. следующий документ) становятся более понятными в контексте событий этого времени: встреч Хрущева с творческой интеллигенцией. Мемуары Эренбурга оказались на пересечении двух направлений в советской культурной жизни. После XXII съезда интеллигенция, ободренная антисталинской политикой властей, пыталась открыть новые перспективы, создать современное искусство, свободное от идеологических схем. С другой стороны, традиционная литература начала работу по восстановлению прошлого, по осмыслению феномена “сталинщины”.

Пытаясь заручиться поддержкой интеллигенции, Хрущев не препятствовал этим поискам, часто уходящим от официальной доктрины социалистического реализма. Особой благосклонностью пользовались у него писатели. Осенью 1962 г. Хрущев публично поддержал мемуары Эренбурга, допустил публикацию "Наследников Сталина" Е.Евтушенко и "Одного дня Ивана Денисовича" А.Солженицына. Положение изменилось лишь после знаменитого визита Хрущева на выставку в Манеже, где среди сотен традиционных полотен советских художников были представлены и несколько абстрактных картин. Визит был спланирован так, чтобы обратить внимание генсека именно на эти работы. В.А. Серов, тогдашний президент Союза художников, достиг желаемого эффекта: Хрущев был вне себя и признал, что политика в области искусства была слишком “либеральной” и пришло время защитить основы социалистической культуры.

После скандала в Манеже 17 писателей и художников ( в числе которых был и Эренбург) обратились к Хрущеву с письмом, заклиная его не менять направления советской культурной политики. Через несколько дней ему было направлено новое письмо, защищающее “мирное сосуществование” идей и направлений в литературной и художественной жизни.

17 декабря состоялась встреча Хрущева и партийных руководителей с “деятелями искусства и литературы”. Секретарь ЦК по идеологии Л.Ф. Ильичев обрушился на философию “идеологического сосуществования”, которую “пытаются протащить” в советское искусство некоторые художники, скульпторы, музыканты. Литераторов Ильичев пока не трогал.

И все же скандал разразился: Галина Серебрякова неожиданно выступила против Эренбурга. Приведя свидетельство бывшего личного секретаря Сталина А.Н. Поскребышева, она обвинила Эренбурга в том, что он был сообщником Сталина в разгроме еврейского антифашистского комитета и аресте его членов в 1948-1952 гг. Провокация была очевидна, и все же результаты этого скандала не заставили себя ждать. Литераторы, до того избавленные от идеологической травли, с 1963 оказываются в центре кампании, направленной против “тлетворного западного влияния”. Наиболее резкой критике подвергаются В.Некрасов, Е.Евтушенко, А.Вознесенский, А.Солженицын. Эренбурга же и вовсе делают козлом отпущения этой идеологической чистки.

Хотя обвинения его в прямом участии в сталинских преступлениях пришлось снять (за их очевидной нелепостью), мысль о косвенной причастности к творившемуся в те годы развивается постоянно и варьируется на все лады. Надо отметить, что писатель сам дал в руки своих критиков этот аргумент: в шестой части своих мемуаров он упомянул, что никогда не верил в виновность своих арестованных друзей, превратившихся во “врагов народа”, но что протестовать было невозможно ни в Советском Союзе, где это очевидно стоило бы жизни протестующему, ни за границей, где такой протест сыграл бы на руку противникам СССР. Эренбург признавался, что он жил “молча, стиснув зубы” (т.9, с.737).

30 января 1963 г. в отсутствии Хрущева и Аджубея, главного редактора “Известий”, - газета опубликовала статью В.В. Ермилова, опровергавшего версию, данную в мемуарах Эренбурга: если писатель знал о ложности обвинений и арестах невинных людей, то лишь в силу своего привилегированного положения при Сталине, и если при этом он предпочитал молчать, если никогда не протестовал, - то значит сам был соучастником этих преступлений. Таким образом, попытка открыть дискуссию о поведении интеллигенции в эпоху сталинизма, о трудности нравственного выбора в те годы, была обращена против сторонников десталинизации.

Эренбург обратился в газету с возмущенным письмом (“Известия” от 6 февраля), защищая свои высказывания. Однако Ермилов в своем ответе обвинил автора мемуаров в “оскорблении целого поколения советских людей”. Редакционный комментарий явно поддерживал точку зрения Ермилова, при этом острие нападок перемещалось с этических аспектов размышлений о сталинских чистках на симпатии Эренбурга к формализму и авангардному искусству.

Последним актом этой грандиозной провокации стала вторая встреча руководителей партии с творческой интеллигенцией 7 и 8 марта 1963 г. По словам А.Солженицына: “Была в короткое время несколькими часами (о, как же это легко!) воссоздана атмосфера нетерпимости 30-х годов, тех «единодушных" собраний»...” (ук. соч., с.72).

Дорогой Никита Сергеевич,

Товарищ Лебедев * передал мне, что Вы согласны меня принять, но сейчас у Вас много срочной работы. Я это хорошо понимаю и решаюсь просить Вас уделить несколько минут моему письму, в котором попытаюсь изложить самое существенное.

* B.C. Лебедев - журналист, сотрудник личного секретариата Хрущева.

Вот уже два месяца, как я нахожусь в очень трудном положении. Я обращаюсь к Вам как к руководителю партии, как к главе правительства, как к человеку с просьбой определить, на какую работу я могу впредь рассчитывать. В областных газетах меня называют “внутренним эмигрантом”. Зарубежная печать пользуется моим именем, ведя очередную кампанию против наших идей, нашей Родины. Так жить я не могу. Вот уже 30-ть с лишним лет, как вся моя работа связана с советским народом, с идеями коммунизма. Я никогда не изменил им и в самых тяжких условиях - среди наших врагов.

Хотя мне 72 года, я не хочу перейти на положение пенсионера, хочу и могу еще работать. А на меня смотрят с опаской.

Приведу несколько примеров, относящихся к общественной деятельности. В Москве было подписано соглашение о сотрудничестве между Обществом дружбы “Франция - СССР”, с одной стороны, и Советом обществ дружбы, а также Обществом “СССР -Франция”, президентом которого я являюсь, с другой. Один из президентов французского общества, приехавший в Москву, спрашивал меня, почему под документом не будет моей подписи. Я выворачивался, как мог, но видел, что мои объяснения не кажутся ему убедительными. Из Стокгольма мне звонил Брантинг * , спрашивал о намеченном заседании “круглого стола”. Мне кажется, что поддержка такими далекими от нас людьми, как Ноэль-Бекер или Жюль Мок, наших предложений о запрете испытаний может быть полезной. Но мне пришлось ответить Брантингу, что я болен, и опять-таки я понял, что мой ответ его не удовлетворил. Профессор Бернал был у меня и ставил вопросы в связи с предстоящей сессией Всемирного совета. Меня связывало отсутствие уверенности, что меня оставят в Движении сторонников мира. Общество “Франция - СССР” хочет вместе с мэром Ниццы поставить памятную доску на доме, где жил Чехов. Они обратились ко мне с просьбой прочитать доклад о Чехове. Я не решаюсь поставить этот вопрос перед ЦК, пока не прояснится отношение ко мне руководящих товарищей.

* В 1959 г. Брантинг, шведский активист Движения за мир, создал “Круглый стол Восток-Запад” - новую формулу для встреч советской интеллигенции и западных некоммунистических деятелей, не обязательно входящих в Движение за мир. В 1962 участники круглого стола создали комиссию, которая должна была подготовить воззвание о необходимости разоружения. В комиссию входили, среди прочих, Jules Moch - в 1950-е годы был представителем Франции в комиссии ООН по разоружению; Philippe Noel-Bycker (Bicker) - депутат лейбористской партии, лауреат Нобелевской премии мира. J.Bernal - британский ученый, активист Движения за мир с 1949 и его президент в конце 1950-х (после смерти Frederic Joliot-Curie в 1958 г.).

Одно недоразумение я должен выяснить - вопрос о письме, в котором были слова “мирное сосуществование” * . Идея этого письма родилась на сессии Верховного Совета в разговоре с Сурковым и Тихоновым. Сурков сказал мне, что письмо подпишут также Соболев и Рыльский * * , с которыми он разговаривал, и попросил меня составить черновик, так как он занят.

* На встрече 18 декабря 1962 г. Ильичев рассказал о существовании двух писем в ЦК от “творческой интеллигенции”: письма художников, направленного Хрущеву после визита в Манеж, и письма в защиту “мирного сосуществования” направлений в литературе и искусстве. От последнего его авторы отказались, и Ильичев выразил удовлетворение по этому поводу, заявив, что оно “защищало сосуществование в области идеологии, т.е. измену марксизму-ленинизму и социализму”. Эренбург сказал на встрече, что “идея сосуществования выражена в письме в виде шутки”, на что Хрущев 8 марта 1963 г. ответил: “это злая шутка. В области идеологии так шутить нельзя”.
* * А.А. Сурков в 1953-1959 был первым секретарем Союза Советских писателей, Н.С. Тихонов - членом президиума Союза Советских писателей и членом президиума Движения за мир; Л.С. Соболев - председателем крайне консервативного Союза писателей РСФСР. М.Ф. Рыльский - украинский поэт, действительный член АН СССР.

Говоря о “мирном сосуществовании”, мы думали о товарищеских отношениях между советскими писателями, о ликвидации “групповщины”, подписи показывали, что на этом пожелании сошлись очень разные люди. Жалею, что мы составили это письмо.

Мне трудно по возрасту изменить мои художественные вкусы, но я человек дисциплинированный и не буду ни говорить, ни писать ни у нас ни за границей того, что может противоречить решениям партии.

Должен прямо сказать - я никогда не придерживался идеи мирного сосуществования идеологий и не раз писал, что всеобщее разоружение не будет ни в коем случае означать идеологического разоружения, напротив, конец “холодной войны” поможет нам доказать превосходство нашей системы, наших идей над капиталистическим Западом. Да если бы я стоял за отказ от борьбы против идеологии капитализма, я был бы попросту изменником. Таким я себя не считаю. Я верю, что и Вы, Никита Сергеевич, относитесь ко мне, как к товарищу, и поможете мне выйти из создавшегося положения.

Что касается моей литературной работы, то и здесь положение неопределенное. Гослитиздат, выпустив первый том собрания сочинений по подписке, не знает, как быть дальше; редактор говорит, что руководство “ждет указаний”. В “Советском писателе” с декабря лежит сверстанная книга - 3 и 4 части воспоминаний, печать Главлита есть, но тоже ждут указаний.

Если бы в нашей газете появилась бы статья на международную тему, о борьбе за мир, с моей подписью, это помогло бы различным организациям определить свое отношение к моей дальнейшей работе. Мне кажется, что такое выступление или упоминание где-либо о моей общественной работе подрежут крылья у антисоветской кампании, связанной с моим именем.

Прошу Вас, Никита Сергеевич, решить, как со мною быть. Все мои беседы с Вами позволяют мне надеяться, что Вы отнесетесь к моему письму с добрым чувством.

Простите, что письмо получилось длинное. Знаю, сколько у Вас дел поважнее.

Хочу поздравить с Первым мая.

С глубоким уважением И.Эренбург

Эренбург воспринимал свое положение крайне болезненно, не понимал, по свидетельству очевидцев, как Хрущев мог поддаться влиянию своего окружения до такой степени, что отказался от главного своего детища - десталинизации и отверг своих недавних союзников. Страдало и его самолюбие: Эренбург считался одним из старейшин либеральной литературы. Уже во время второй встречи руководителей партии с творческой интеллигенцией он не выдержал и покинул зал: “На нем уже верхом проскакали и столько его поминали, что старик не выдержал и ушел... кажется, именно в тот момент, когда рев шел и Вознесенского долбали” (см. воспоминания Михаила Ромма в “Огоньке”, № 28, июль 1988). Эренбург не впервые обращался к главе партии и государства с жалобами на свое положение. Он делал это в 1938, когда ожидал паспорта, чтобы возвратиться в Испанию (“Сталину на Сталина жалуешься?” - иронизировала его дочь), и в 1949, когда его имя появилось среди разоблаченных “космополитов”. Не впервые ссылался он и на мнение западной прогрессивной общественности, используя этот аргумент в своих жалобах.

И.Г. ЭРЕНБУРГ - Д.Д. ШОСТАКОВИЧУ
Москва, 18 марта 1965
Дорогой Дмитрий Дмитриевич, только что вернулся из заграничной поездки и спешу ответить Вам.
Мне кажется, что о встрече с Ждановым мне рассказал С.С. Прокофьев. Помню в его рассказе, как он задремал во время доклада, не знал, что говорит Жданов, спросил кто выступает. Но я не очень доверяю своей памяти, и возможно, что об рояле я слышал не от него. Я охотно сниму эту фразу о рояле, поскольку Вы говорите, что она не соответствует действительности. Я в ней вижу не легенду подхалимов, а смешной рассказ о мало сведущем человеке, вздумавшем поучать больших художников, но повторяю - после Вашего письма - я сниму фразу о рояле, заменив ее Вашей: Жданов “об....... композиторов методами своего красноречия”.
Желаю Вам всего доброго.

Сцена эта рассказывается в четвертой главе шестой части мемуаров, посвященной ждановским резолюциям 1948 г. Журнальный вариант: “В начале 1948 С.С. Прокофьев и Д.Д. Шостакович рассказывали, что Жданов пригласил композиторов и, желая показать, что такое "мелодичная музыка", не похожая на ошибочные произведения, что-то наиграл на рояле” (“Новый мир”, 1965, № 1) - отличается от книжного издания (т.9, с.492): “...Жданов пригласил композиторов и объявил им, что в музыке самое ценное - это мелодия, которую можно напевать”. Добавим, что Шостакович, после выступления Серебряковой на встрече, публично выразил свою солидарность с Эренбургом.

И.Г. ЭРЕНБУРГ - М.А. СУСЛОВУ
8 декабря 1955
Уважаемый Михаил Андреевич *, мне стало известно, что в ЦК КПСС поступили сообщения о встрече венгерских писателей с Н.С. Тихоновым и мною, на мой взгляд, неправильно интерпретирующие мои слова. Как мне передавали, я будто бы призывал взять в пример мою последнюю повесть * * и протестовал против “красного карандаша редактора”.
* М.А. Суслов был в то время секретарем ЦК по вопросам идеологии и культуры.
* * Имеется в виду "Оттепель".
Прежде всего следует указать, что т. Тихонов и я, направляясь в Вену на заседания Бюро ВСМ * , из-за нелетной погоды должны были переночевать в Будапеште. Нас попросили встретиться с писателями, сказав, что в писательской среде создалась нездоровая атмосфера * * .
* Всемирный Совет мира, - членами которого являлись Эренбург, Тихонов и Сурков.
* * В главе, опубликованной в “Огоньке”, Эренбург рассказывает, что их встретил в аэропорту первый секретарь венгерской социалистической рабочей партии М.Ракоши, попросивший их “провести вечер с венгерскими писателями”. Именно в октябре 1955 венгерские литераторы, группировавшиеся около Кружка Петефи, направили в ЦК меморандум с требованием десталинизации культурной политики в стране.
Никто меня однако не предупредил, что перевод моей повести был размножен в Венгрии “только для служебного пользования” и что таким образом мое произведение рассматривается как полузапретное. На встрече мне был поставлен ряд вопросов, главным образом связанных с критическими статьями об “Оттепели”, на которые я отвечал так же, как на Съезде писателей и в "Литературной газете”. О том, в каком виде дана была “Оттепель” в Венгрии, я узнал только на встрече. Ясно, что некоторые вопросы могли носить провокационный характер, для меня непонятный, поскольку я не знал ни положения, ни лиц, задававших мне вопросы.
Говоря о работе писателя и о роли редактора, я сказал, как я это и писал, что не люблю слишком легкого движения синего или красного карандаша редактора, который вычеркивает свежий образ или оборот. Разумеется, я не придавал слову “красный” применительно к карандашу того значения, которое по-моему могли ему придать разве что американские журналисты.
Мне думается, что если то или иное мое выражение показалось дающим повод для кривотолков, то товарищи-коммунисты, присутствовавшие на встрече, могли бы мне задавать вопросы и помочь рассеять недоразумение вместо того, чтобы впоследствии выдвигать обвинения, на мой взгляд глубоко несправедливые. Что касается меня, то помня о “нездоровой обстановке”, я счел необходимым в заключении беседы призвать всех писателей к борьбе за наше общее дело и т. Бела Илеш * , который вел со мной переговоры до встречи, сказал потом, что это мое обращение поможет писателям-коммунистам.
* Бела Илеш - венгерский писатель, коммунист, с 1925 по 1945 провел в СССР, с 1925 по 1933 был секретарем МОПР, в дальнейшем один из влиятельнейших деятелей режима Я. Кадара.
Обо всем этом я счел необходимым довести до Вашего сведения.
С уважением И. Эренбург

В 1986 г. “Огонек” опубликовал отрывки из седьмой части мемуаров "Люди, годы, жизнь", написанные Эренбургом в последние годы жизни и оставшиеся неизданными. Там находится и коротенькая главка о неожиданном визите в Будапешт в октябре 1955 г. Приглашенный выступить перед венгерскими писателями Эренбург выразил удивление по поводу глухого недовольства, которое ощущалось в зале, и необъяснимого беспокойства устроителей встречи. Причины этого он понял через несколько месяцев, когда началась венгерская революция.