№7, 1993 г

© Иностранная литература, 1993 г. © Edward de Grazia,1992 г.

Эдвард де Грациа

Девушки оголяют колени везде и всюду
Закон о непристойности и подавление творческого гения

(главы из книги)

Посвящается судье Уильяму Дж. Бреннану-младшему

“Девушки оголяют колени везде и всюду, обнажая кружевное нижнее белье и шелковые чулочки; они носят блузки-безрукавки с глубоким вырезом, ошеломительные купальные костюмы, а мужчины, глядя на них, предаются своим думам и испытывают всевозможные эмоции — хотя они не столь выразительного и утонченного свойства, как у мистера Блума, — и никто от этого не развращается”. Джейн Хип, журнал “Литтл ревью”

ВСТУПЛЕНИЕ

Эта книга рассказывает о длительной борьбе за “решение” головоломной проблемы непристойности в США и отчасти в Британии. Там в последние годы прошлого века видный издатель Генри Визетелли был дважды предан суду и в семидесятилетнем возрасте отправлен в тюрьму за публикацию английского перевода романа Эмиля Золя. Процессы над Визетелли имели огромное значение, став первым в англоязычных странах прецедентом применения правительством закона о непристойности с целью запрета бесспорно значительных литературных произведений. Визетелли осудили, применив правовую норму, известную под названием “доктрины Хиклина”, которую в 1868 году сформулировали члены Королевского суда. Эта норма применялась в судебных экспертизах по делам о непристойных произведениях и устанавливала, имеет ли данное произведение тенденцию “развращать и растлевать тех, чьи души открыты для подобных аморальных влияний”. Эта норма ставила творческую свободу писателей, издателей и читателей в зависимость от того воображаемого воздействия, которое та или иная книга могла бы оказать на впечатлительных девиц. “Дело Хиклина” впоследствии стало тем эталоном, коим измерялась свобода творчества писателей и издателей в Соединенных Штатах вплоть до 1933 года, пока просвещенный федеральный судья в Нью-Йорке не определил, что “Улисс” Джеймса Джойса может быть ввезен в страну и опубликован у нас без риска подвергнуться судебным преследованиям.

За двенадцать лет до этого две отважные американки были осуждены (и могли быть отправлены в тюрьму) за публикацию в своем журнале “Литтл ревью” эпизода с Герти Макдауэлл (“Навсикая”) из “Улисса”. В названии моей книги использована цитата из их вдохновенной защиты своего права напечатать эпизод из джойсовского романа с описанием позы, принятой Герти на улице, и “эротических размышлений”, навеянных ее видом Леопольду Блуму.

В ходе процесса над “Улиссом” судья Джон М. Вулси сформулировал новую правовую норму, которой было суждено заменить “доктрину Хиклина”. Вулси высказался в том духе, что возможность публикации “Улисса” следует расценивать не с точки зрения наличия тенденции в романе, которая могла бы оказать развращающее воздействие на мораль юных девушек, а с точки зрения воздействия на самого судью и его двух друзей, с которыми он в частном порядке консультировался. Когда все трое, будучи, по оценке Вулси, “1'hommes moyens sensuels” ^нормально чувствующими людьми), пришли к заключению, что чтение “Улисса” не привело к возникновению у них сексуального возбуждения, шедевру Джойса была дарована свобода. Способность вызвать похотливые чувства в “нормально чувствующем человеке” стала отныне доминирующей в американском судопроизводстве правовой нормой определения того, может ли литературное произведение подвергнуться запрету как “непристойное”. По тем временам это заметно улучшило ситуацию, хотя закон все еще находился в зависимости от субъективных оценок того или иного судьи.

В 1957 году Верховный суд впервые высказался за то, чтобы на литературу, изображающую секс, могли распространяться гарантии первой поправки к конституции *. Суд заявил, что литература подпадает под действие первой поправки, однако “непристойная литература” — нет. Судьи при этом определяли “непристойность” так же, как судья Вулси,— субъективно, исходя из способности произведения вызвать у “нормально чувствующего человека” нездоровый интерес к сексу. Затем, в 1964 году, при рассмотрении дела об эротическом романе Генри Миллера “Тропик Рака” мудрый и смелый судья Уильям Дж. Бреннан-младший предложил более объективную и куда более либеральную норму, по которой теперь должны были оцениваться произведения литературы и искусства.

* Первая поправка к американской конституции (первый пункт Билля о правах) гарантирует гражданам свободу слова, печати, собраний, совести. (Здесь и далее — прим. перев.)

Фактически норма, выработанная судьей Бреннаном (в моей книге она называется “доктриной Бреннана”), предлагала столь широкое толкование “непристойного” ради защиты литературы и искусства от судейского произвола, что она открыла дорогу для свободного распространения сущей порнографии. Чтобы обеспечить свободу выражения подлинных культурных ценностей, Верховный суд пришел к выводу о необходимости снять ограничения и с “непристойного”. Это было сделано путем фактического (хотя и не формального) отказа от попыток определить понятие “непристойного”, что в литературном или художественном контексте оказывается скорее неопределяемым, тем обеспечивая полноценную (почти абсолютную) защиту тех форм самовыражения, которые “не лишены” литературной, художественной, научной и общественной ценности. Таким образом, Верховный суд сделал почти невозможными усилия прокуроров доказать, что то или иное произведение литературы и искусства является непристойным, но при этом облегчил адвокатам задачу обоснования того, что такое-то произведение создано и распространяется их клиентом в полном соответствии с первой поправкой.

Вскоре критики Верховного суда обнаружили в “доктрине Бреннана” изъяны, давшие им основание обвинить суд в том “половодье порнографии”, которое “обрушилось в святая святых домашнего очага”. В распространении порнографии видели не пример того, как предпринимательский капитализм превратил секс в индустрию с многомиллиардными оборотами, а результат извращения Верховным судом намерений отцов-основателей относительно свободы печати.

В 1973 году новый главный судья * Уоррен Э. Бергер дал иное определение непристойному с таким расчетом, чтобы, как он надеялся, умилостивить консервативных критиков, и это решение заставило Бреннана и трех других членов Верховного суда (Стюарта, Маршалла и Дугласа) отмежеваться от позиции Уоррена Бергера и сформировать оппозиционную фракцию. В частности, Бреннан, отвергая затею Бергера дать “улучшенное” определение непристойному, призвал к отказу от каких бы то ни было попыток определять и подавлять непристойность в судебном порядке. Бреннану было ясно, что творческие люди, которые самовыражаются в литературе и искусстве, не могут быть полностью освобождены от контроля со стороны правительства до тех пор, пока суд не вынудит правительство воздержаться от попыток наказания распространителей порнографии и непристойности во взрослой аудитории.

* Официальное название должности председателя Верховного суда США.

Мудрость позиции Бреннана, занятой им в 1973 году (и которую он неустанно отстаивал в полемических выступлениях), недавно нашла подтверждение, когда директор художественной галереи в Цинциннати, лидер рэп-группы из Майами и владелец музыкального магазина в Форт-Лодердейле на основании дефиниции бергеровского Верховного суда были арестованы за показ, исполнение и продажу произведений, которые полицейские власти и прокуроры сочли непристойными, рассудив, что эти произведения не могут называться “серьезным” искусством или даже искусством вообще. Сколь бы впечатляющими ни были достижения Бреннана в шестидесятые годы, они не смогли развеять опасений, что литература и искусство могут серьезно подорвать или даже уничтожить глубоко укоренившиеся в обществе политические и религиозные ценности. И они, разумеется, никоим образом не пресекли попыток амбициозных политиков и ярых религиозных деятелей протащить закон о подавлении тех произведений художественного самовыражения, которые им казались возмутительными.

Мы, без сомнения, прошли долгий путь с того времени, когда в прошлом веке Визетелли отправился в тюрьму, а романы Золя были преданы огню — как позднее то же произошло с книгами Лоуренса, Джойса, Рэдклифф Холл, Эдмунда Уилсона и других, менее значительных писателей. И тем не менее свободу литературы и искусства в нашей стране не следует принимать как свершившийся факт. В прошлом (1991. —  Ред.) году Деннис Барри, директор Центра современного искусства в Цинциннати, был оправдан присяжными в ходе уголовного процесса, когда ему грозило тюремное заключение — и это был бы первый в современной истории подобный случай — за выставление “непристойных” и “порнографических” работ фотохудожника Роберта Мэпплторпа. Полагаю, что, по мере того как разворачивался процесс, Барри почувствовал то же, что и Визетелли сто лет назад, — страх перед карающим мечом уголовного законодательства. В случае с Визетелли члены “Национальной ассоциации бдительности” требовали от полиции и прокурора принять решительные меры, в случае с Барри аналогичные требования исходили от организации “Граждане Цинциннати за общественные ценности”.

В Майами в июне 1990 года Лютер Кэмпбелл, лидер группы “Секонд лайв крю”, был арестован за исполнение “непристойных” песен, а затем оправдан прокурором, который, прослушав эти песни и проконсультировавшись с экспертами, счел, что они имеют художественную ценность. Но примерно в то же время в Форт-Лодердейле владельца музыкального магазина Чарльза Фримена арестовали за то, что он продал пластинку с записями тех же песен —  “Мерзкие, насколько это возможно” — переодетому в штатское местному шерифу, и он был признан виновным жюри присяжных, которые не усмотрели в этих песнях художественной и политической ценности, признанной многими другими. Последние двадцать пять лет первая поправка использовалась Верховным судом в качестве надежного препятствия именно для подобной цензуры. И казалось, что конфликт раз и навсегда разрешен.

В исторической перспективе стоит заметить, что под руководством судьи Бреннана Верховный суд интерпретировал предоставленные первой поправкой гарантии свободы слова и печати таким образом, чтобы обеспечить возможность писателям и художникам, а равно и их издателям и распространителям затрагивать темы секса, религии, политики и прочего почти без всяких ограничений; такую же свободу суд (впрочем, в не менее горячих спорах и опять-таки при непосредственном участии Бреннана) даровал газетам нашей страны. Здесь, как считается, достигнута та степень свободы или вольности, в которой многие предпочитают отказывать как себе, так и другим. Свобода, отстаиваемая американскими художниками и писателями, есть ни больше ни меньше как право тревожить фундаментальные основы, на которых базируется наша семья, религиозная, общественная, политическая и культурная жизнь.

Творцы первой поправки могли предвидеть ситуацию вроде той, в которой оказались мы ныне и по поводу которой поднимают крик ультраправые консерваторы. И это, по сути, является наилучшим объяснением того, почему гарантии свободы слова и печати были сформулированы нашими основателями в столь беспрецедентно расплывчатых выражениях. Разумеется, они имели весьма приблизительное представление о том, какие невиданные формы примут слово и печать в этой стране спустя двести лет, и тем более о тех чудесных изобретениях, которые позволят широко распространять слова и образы в массе многочисленного, многоязыкого и многоликого народа.

Мне пришло в голову написать эту книгу восемь лет назад. Я захотел узнать и рассказать о том, как вели себя и какие чувства испытывали люди, в первую очередь пострадавшие от гонений цензуры, — писатели и издатели, и по возможности передать их мысли и ощущения их же собственными словами. Я также хотел поделиться своими соображениями об особенностях правового и конституционного процесса, который стимулировал борьбу против цензуры в нашей стране, а более всего о человеке, чья деятельность дала единственно реальные за последние сто лет результаты в обретении той свободы самовыражения, которой теперь могут пользоваться наши писатели и художники. Я имею в виду, конечно, члена Верховного суда Уильяма Дж. Бреннана-младшего.

ДЕВУШКИ ОГОЛЯЮТ КОЛЕНИ ВЕЗДЕ И ВСЮДУ

Аиде Крэддок было сорок пять лет, когда в 1902 году она покончила с собой. Несколькими годами раньше она приехала в Нью-Йорк из Филадельфии, где преподавала стенографию. На двери ее квартиры на Двадцать третьей улице висела табличка: “Инструктор по духовным наукам”.

Друзья рассказывали, что Аиду посещали эротические галлюцинации, которые утвердили ее в мысли, будто она земная возлюбленная ангела. Сии матримониальные отношения дали ей пищу для написания в 1900 или 1901 году брошюры, которая называлась “Первая брачная ночь” и содержала советы невестам, а также и для другой брошюры, озаглавленной “Советы жениху”. Кроме того, она опубликовала сборник эссе, где среди прочих была помещена статья в защиту “танца живота”.

Некоторые врачи считали Аиду Крэддок сумасшедшей, но она писала умно и эмоционально. Когда Энтони Комсток прочитал труды Айды Крэддок, он заявил, что это “наука совращения”, и добился ее ареста и предания суду. В фонде Нью-Йоркской публичной библиотеки имеется образчик “науки совращения” Крэддок.

АИДА КРЭДДОК (“Советы жениху”): “Я очень рада, что ты женишься. Плохо, когда мужчина один. Есть сладостное и полноценное удовольствие в половой близости с женщиной, которую мужчина счастлив назвать своей женой...

В супружеских отношениях сексуальная природа отчетливо заявляет о себе в двух ипостасях — функции любви и родительской функции. Эти две функции не всегда проявляются совместно. Существуют и различные группы органов для реализации этих функций.

Для родительской функции таковыми органами являются: у женщин — яичники и матка, у мужчин — яички и семенные канальцы.

Для любовной функции существуют соприкасающиеся органы: член у мужчин, влагалище и большие и малые губы у женщин...

Ни в коем случае не пользуйся рукой для возбуждения половых органов женщины. Существует единственный законный перст любви, коим возможно касаться ее половых органов для их возбуждения, — восставший мужской член. Многие мужчины с целью быстрейшего пробуждения страсти в женщине имеют привычку массировать пальцами клитор — действие несомненно онанистичес-кого свойства... Оргазм, вызываемый возбуждением влагалища, удовлетворяет женщину в наиболее полной мере, ибо он пробуждает в ней сладчайшие и самые женственные — материнские инстинкты...”

В течение сорока трех лет Энтони Комсток был секретарем Нью-йоркского Общества борьбы с пороком. Ему было лишь двадцать восемь лет, когда это Общество было создано в 1873 году, ставшем роковым для свободы литературного творчества. В том же году министерство почт назначило Комстока “специальным агентом” (на общественных началах). Эта должность позволяла ему приходить в любое почтовое отделение и перлюстрировать любое почтовое отправление, которое он полагал непристойным. Конгресс после упорной кампании лоббирования, организованной Комстоком, принял поправку к закону 1865 года, согласно которой сознательная рассылка по почте непристойных публикаций считалась преступлением. Согласно принятой поправке преступлением также считалась преднамеренная рассылка по почте рекламы непристойных изданий и информации о контрацепции и абортах. Впоследствии этот закон стали называть “Законом Комстока”. За первые полгода действия, по словам Комстока, закон позволил ему перехватить 194000 непристойных картинок и фотографий, 134000 фунтов книг, 14 200 стереоскопических пластин, 60 300 “резиновых изделий”, 5500 колод карт, 31 150 коробок с пилюлями и порошками в основном “эротического и сексуально возбуждающего свойства”.

К моменту начала процесса над Айдой Крэддок Верховный суд заявил, что к федеральному почтовому закону приняты дополнительные “статьи о непристойности” с целью наказания попыток использовать почту “для развращения общественных нравов” и в особенности для пресечения “той разновидности аморального поведения, которая прямо связана с сексуальными пороками”. Именно такую общеправовую трактовку применяли суды при рассмотрении исков о непристойности. Публикация считалась непристойной, если в ней просматривалась “тенденция описывать похоть, сладострастие или иные непристойности, имеющие целью соблазнить душу и оскорбить мораль тех, в чьи руки попадет данная публикация”.

Как заявлял Комсток, на протяжении своей длительной карьеры он уничтожил более шестнадцати тонн “вампирской литературы” и осудил за непристойность “столько людей, что ими можно было бы заполнить железнодорожный состав из шестидесяти одного вагона — в шестидесяти вагонах по шестьдесят пассажиров, а в одном вагоне оставалось бы еще несколько свободных мест”. Некоторыми из осужденных были женщины: биографы насчитали по меньшей мере пятнадцать женщин, которых Комсток довел до “самоуничтожения”. Среди них была и Аида Крэддок.

Если верить Комстоку, Аида Крэддок сбежала из больницы для душевнобольных во Франкфорде, штат Пенсильвания. В Нью-Йорке она торговала своей “порочной литературой”, продавая книжечки по пятьдесят центов за экземпляр и рекламируя их в листовках, которые она раздавала на улице. “Инструктор по духовным наукам” полагала, что трудится во благо молодых людей, давая им возможность прочитать ее книжки или посетить ее публичные лекции. Кометок же полагал обратное.

ЭНТОНИ КОМСТОК: “Всякий образованный человек, прочитав ее книжицы, обнаружит, что в них грубо попраны все нормы вкуса и общественных приличий, в то время как простой обыватель сочтет это наукой совращения и опаснейшим орудием в руках юношей, так как эти творения взращивают в них навыки и уловки соблазнителей, посягающих на непорочных девиц”.

* * * Впервые Аида Крэддок столкнулась в зале суда с Энтони Комстоком, истцом, на процессе в 1902 году в Нью-Йорке, когда ее обвиняли в рассылке по почте брошюры “Первая брачная ночь”. В результате она провела в тюрьме штата три месяца, потому что не смогла уплатить штраф в пятьсот долларов. Адвокат, появившийся в суде лишь в момент вынесения приговора, просил суд от ее имени о снисхождении, поскольку, по его словам, было совершенно очевидно, что “никакая женщина в здравом рассудке не написала бы подобную книгу”. Сразу же после выхода Крэддок из тюрьмы федеральный судья осудил ее за рассылку по почте “Советов жениху”. Судья не позволил присяжным ознакомиться с книгой, ибо, как он выразился, “она неописуемо непристойна”. Присяжные признали Аиду Крэддок виновной, “не покидая зала судебных заседаний”.

Юридические увертки такого рода — весьма характерный пример того, как в судебных заседаниях того времени применялся закон о непристойности к распространителям литературы, считавшейся непристойной. Судьи выказывали столь неподдельный ужас по поводу материалов, представленных полицией пред их очи, что обыкновенно даже не разрешали приобщать их к делу, не позволяли присяжным выносить эти материалы в комнату для совещаний, не давали адвокатам зачитывать их фрагменты во время судебных заседаний. Все это ставило в весьма затруднительное положение защитников обвиняемых по делам о непристойности и практически делало бесполезными всякие попытки опротестовать приговоры: надзорные судьи не могли проверить законность действий судов или вердикта присяжных, признавших, что материалы, представленные на рассмотрение, действительно являются непристойными.

В день, когда Аиде Крэддок следовало предстать в федеральном суде для вынесения ей приговора, она осталась дома; она перерезала себе вены и открыла в кухне газ, тем доказав свое право умереть как ей заблагорассудится. Крэддок оставила записку: “Я решила покончить с собой, потому что судья, по наущению Энтони Комстока, признал меня виновной в преступлении, которого я не совершала,— в распространении непристойной литературы”.

* * * Деятельность Комстока и его Общества борьбы с пороком встречала горячую поддержку таких магнатов, как Дж. Пирпонт Морган, Ильямс Э. Додж-младший и Сэмюэл Колгейт, а также широко приветствовалась в прессе как при его жизни, так и после смерти. * * *

“НЬЮ-ЙОРК ТАЙМС”: “На протяжении всей своей карьеры Энтони Комсток вынужден был страдать, ибо общественное мнение о нем базировалось не на результатах его титанической работы, значение которой никогда не подвергалось и не могло быть подвергнуто сомнению добропорядочными людьми, а лишь на тех единичных его поступках, которые с большим или меньшим основанием почитались такими людьми в лучшем случае излишними или опрометчивыми, а в худшем случае — проявлением близорукого фанатизма.

 
...Даже его ближайшие друзья и самые искренние доброжелатели не стали бы утверждать — и не утверждали, — будто м-р Комсток никогда не совершал ошибок, никогда не позволял себе увлекаться собственным чрезмерным рвением и что он не превращался изредка в сурового преследователя и не был зачастую столь же суровым обвинителем. Тем не менее они могут воздать — и воздают — ему должное за то, что он был честнейшим человеком, который на протяжении всей своей жизни за минимальное вознаграждение, с замечательным мужеством и энергией стоял на страже нашего общества, оберегая его от презренных и опасных врагов”.

* * * Первые судебные процессы в Англии против издателей серьезной прозы были связаны с публикациями французских писателей Золя, Флобера, Бурже и Мопассана. Точно так же и первыми жертвами Комстока были литературные произведения иностранцев: “Озорные рассказы” Бальзака, “Крейцерова соната” Толстого, “Триумф смерти” Д'Аннунцио. Распространение книги Бальзака по предварительным заказам по почте стоило издателю Джону А. Уилсону двух лет тюрьмы, однако судебные преследования двух других вышеназванных книг оказались безуспешными.

“Нью-Йорк тайме” заявляла о поддержке Комстока в его борьбе, когда речь шла о действительно непотребных книжонках, но она же выговорила борцу с пороком за возросший благодаря его усилиям спрос на произведения Д'Аннунцио и Толстого. “Синьор Д'Аннунцио, как и его американский издатель, в неоплатном долгу перед мистером Энтони Комстоком. Пока сей усердный создатель репутаций не взял дело в свои руки, книги итальянского автора пылились на полках”. Обращение же Комстока с Толстым показалось “Нью-Йорк тайме” тем более достойным сожаления. “Если бы не цензурные гонения на почтовую рассылку “Крейцеровой сонаты”, это последнее безумство Толстого заинтересовало бы лишь несколько тысяч читателей. Теперь же... кажется, что в одном только Нью-Йорке будет распродано 300 тысяч экземпляров книги. Едва началась кампания по продаже, как издатель зарабатывал до восьмисот долларов в день только от розничной торговли на книжных развалах в Нью-Йорке”.

* * *

В 1915 году после смерти Комстока его место занял Джон Самнер. Самнер учился на вечернем отделении юридического колледжа Нью-йоркского университета и считал себя литератором. Он заявил, что Комсток в своей деятельности явно переусердствовал, и попытался направить работу Общества в более спокойное русло. Однако, как и его предшественник, Самнер любил доводить до сведения членов Общества и прессы ежегодный тоннаж “непристойной” и “безнравственной” литературы, на которую он наложил арест; равным образом он без зазрения совести ославлял на весь свет женщин, распространявших литературу, которая была способна развратить молодое поколение.

В числе его первых успешных дел был судебный процесс над двумя феминистками, которые владели книжным магазином на Вашингтон-сквер в Гринич-Виллидж и печатали журнал “Литтл ревью”. Женщин звали Маргарет Андерсон и Джейн Хин.

Маргарет Андерсон начала издавать “Литтл ревью” в Чикаго зимой 1914 года. Она выпускала журнал на гроши, не имея никакой финансовой поддержки со стороны, без издательского плана, основываясь сугубо на личном энтузиазме. Это было одно из лучших авангардистских периодических изданий того времени и отражало внезапно меняющиеся интересы его издательницы: сначала — феминизм, затем — Эмма Голдман и анархизм, потом имажизм, символизм, дадаизм, “машина”. Андерсон испытывала тягу к “экспериментальной” литературе, причем отдавала предпочтение наиболее изощренным образцам авангардизма. Так она пришла к Джойсу и его революционному роману.

Американский поэт-экспатриант Эзра Паунд, который энергично пропагандировал Джойса из Лондона в до- и послевоенные годы, а также с 1921 по 1924 год, когда они оба жили в Париже, советовал Андерсон и Хин опубликовать “Улисса”. Он уверял их, что Джойс лучше Флобера и что издание такого журнала, как “Литтл ревью”, было бы уже оправдано, если бы они опубликовали прозу такого уровня. Прочитав первые три фрагмента романа, Андерсон восхищенно призналась Хип:

“Это самое прекрасное произведение из всех, что нам до сих пор доводилось печатать. Опубликуем его во что бы то ни стало, даже если это будет нашим последним деянием в жизни”.

“Литтл ревью” стоило немалых трудностей найти в Нью-Йорке типографа, который согласился бы отпечатать эпизоды “Улисса”, вышедшие из-под пера Джойса в Париже. Андерсон писала:

“Мы нашли одного серба, который вместе с двумя дочерьми держал типографию”. Мать владельца типографии была поэтом-лауреатом Сербии, так что он понимал толк в красивых словах. Однажды на своем ломаном английском он поинтересовался у Андерсон относительно некоторых непонятных слов в рукописи Джойса. Получив ответ, он воскликнул: «Ах, ну да. В Сербии такие слова используются свободно, а в Америке нет. В этой стране людям недостает мужества употреблять свой язык, им не хватает здоровья... Вас могут посадить в тюрьму»”.

Эзра Паунд стал зарубежным редактором журнала. Позднее, отправившись в Париж, они попали к нему в крохотную однокомнатную квартирку на улице Нотр Дам дю Шанз. По словам Джейн Хип, “он расхаживал по комнате в коричневом берете и цветастом галстуке, какие носили художники Латинского квартала в 30-е годы прошлого века”. Паунд посылал им произведения других прозаиков и поэтов, которые они публиковали в “Литтл ревью”.

Паунд представил издательниц “Литтл ревью” человеку, который оказывал Джойсу финансовую поддержку и который стал “их адвокатом и благодетелем”, — Джону Квинну. Квинн родился в 1870 году в Огайо в бедной семье ирландских католиков-иммигрантов. Закончив юридический колледж Гарварда, Квинн впоследствии стал уважаемым членом коллегии адвокатов Нью-Йорка, преуспевающим юристом Таммани-холла  *. Всего этого он добился тяжким трудом и несгибаемым ирландским упрямством.

* Общественная организация сторонников Демократической партии.

МАРГАРЕТ АНДЕРСОН: “Он поучал всех — начиная со своих конторских посыльных, которые трепетали при его появлении и посему были, пожалуй, самыми негодными посыльными в мире, и кончая своим другом и протеже Джеймсом Джойсом, который молча сидел и пропускал мимо ушей безапелляционные советы Квинна по поводу того, как следует писать “Улисса”.

Квинн тратил деньги, заработанные адвокатской практикой, для удовлетворения своей любви к литературе и искусству (одно время он даже подумывал о приобретении прав на публикацию “Улисса”). Вот почему он частенько выступал защитником на процессах по делам о непристойности и по цензурным делам. И он стал представлять интересы Андерсон и Хип, когда в 1920 году их привлекли к суду за публикацию эпизодов из “Улисса” в журнале “Литтл ревью”. Истцом выступил Джон Самнер, представлявший интересы штата Нью-Йорк.

Самнер впервые привлек внимание Маргарет Андерсон в 1915 году — за пять лет до ее ареста и судебного процесса,— когда начинающий агент Общества борьбы с пороком обязал молодого издателя Альфреда Кнопфа изъять роман “Гомо сапиенс” * из продажи, ибо Самнер объявил роман непристойным. В знак того, что он не повторит содеянного преступления, Кнопф был вынужден разбить наборные доски. На страницах “Литтл ревью” Андерсон восклицала: “Это самое вопиюще смехотворное событие за последнее время. Это просто невероятно!”

* Роман польского прозаика С. Пшибышевского (1868—1927).

Унижение, которое претерпел молодой Кнопф от Джона Самнера, не отвратило Андерсон и Хип от публикации Джойса эпизод за эпизодом. Первый фрагмент появился в весеннем номере 1918 года. Вот что вспоминала об этом Андерсон: “Мы первыми опубликовали этот шедевр и первыми подверглись за это аресту”.

4 октября 1920 года Самнер добился их ареста и обвинения в непристойной публикации. В вину им вменялась публикация и рассылка июльско-августовского за 1920 год номера “Литтл ревью” с эпизодом “Навсикая” из “Улисса”: Леопольд Блум предается, как изящно выразилась Андерсон, “некоторым эротическим размышлениям”, когда девица по имени Герти Макдауэлл демонстрирует Блуму голые ножки. Подружки Герти только что ушли вперед смотреть фейерверк.

ДЖЕЙМС ДЖОЙС (“Улисс”): “Наконец-то они были одни, без людской зависти и докуки, и она знала, что этому человеку можно довериться на жизнь и на смерть, что он верен и тверд и что он человек чести до последнего дюйма. И руки и лицо его были в возбуждении, и ее охватила дрожь. Она сильно откинулась назад, стараясь разглядеть фейерверк, обхватила колени руками, чтобы не потерять равновесия, и совершенно никто не мог увидеть, только она и он, когда она совсем открыла свои хорошенькие ножки, вот так, они были нежно упругие, изящно округленные, словно выточенные, и ей казалось, что будто она так и слышит его неровное тяжкое дыхание и гулкий стук его сердца, потому что она уже знала насчет таких вот мужчин, страстных, с горячей кровью, потому что Берта Сапл однажды ей рассказала под самым страшным секретом, чтобы никогда никому, про их квартиранта из Комиссии по Перенасе ленным Районам, он вырезал из журналов картинки с полуголыми шансонетками и с танцовщицами, задирающими ноги, и она сказала, он занимался кое-чем нехорошим можешь сама догадаться чем иногда у себя в постели. Но тут ведь совершенно другое потому что огромная разница потому что она почти чувствовала как он привлекает ее лицо к своему, почти ощущала первое быстрое обжигающее прикосновение этих красивых губ. И потом, есть ведь и отпущение грехов, если только ты не позволила этого самого до свадьбы и еще пусть были бы священники женщины им бы не нужно было все говорить словами они бы так поняли а у Сисси Кэффри тоже иногда бывает такой блаженный вид с совершенно блаженными глазками что так что и ты, моя милочка, а эта Уинни Риппингам что просто помешана на фотографиях актеров и потом это все из-за того что как раз это самое начинается вот это из-за чего.

 
И Джеки Кэффри закричал, смотрите, там еще, и она еще отклонилась назад, и подвязки у нее были голубые, это подходило к прозрачному и все увидели и закричали, смотрите, смотрите, вон там, и она еще и еще сильней отклонилась назад, чтобы разглядеть фейерверк, и что-то непонятное носилось в воздухе, темное, туда и сюда. И она увидала большую римскую свечу, которая поднималась над деревьями, выше и выше, и все в восторге затаили дыхание, молча и напряженно следя, как она поднимается все выше, выше, и ей приходилось все дальше и дальше запрокидываться назад, почти ложась на спину, чтобы следить за ней, еще, еще выше, почти скрылась из глаз, и лицо ее залилось дивным пленительным румянцем от такой позы, и теперь он мог увидеть еще много нового, батистовые панталоны, материя прямо ласкает кожу, и лучше, чем те зеленые зауженные за четыре одиннадцать, а эти беленькие, и она ему позволяла и видела, что он видит а свеча поднялась так высоко что на мгновение совсем исчезла и все мускулы у нее дрожали из-за того, что так запрокинулась а перед ним было полное зрелище гораздо выше колен такого она еще никогда никому даже на качелях или переходя вброд но ей не было стыдно и ему тоже не было что он так неприлично впился глазами он же не мог устоять перед таким дивным зрелищем когда перед ним все так открыто как у тех танцовщиц что задирают ноги совершенно неприлично а мужчины смотрят на них и он все смотрел, смотрел. Ей хотелось закричать, позвать его задыхающимся голосом, протянуть к нему свои тонкие белоснежные руки, чтобы он пришел, чтобы она ощутила его губы на своем чистом лбу...” *
 

* Здесь и далее цитаты из “Улисса” приводятся в переводе В. Хинкиса и С. Хоружего.

* * * В кульминационный момент Блум испытывает оргазм, однако, возможно, это смог понять лишь очень внимательный читатель. Вот как защищала Джойса в “Литтл ревью” Джейн Хип.

ДЖЕЙН ХИП: “Мистер Джойс не собирался обучать читателей старинным египетским извращениям и не изобретал новых. Девушки оголяют колени везде и всюду, обнажая кружевное нижнее, белье и шелковые чулочки; они носят блузки-безрукавки с глубоким вырезом, ошеломительные купальные костюмы, а мужчины, глядя на них, предаются своим думам и испытывают всевозможные эмоции — хотя они не столь выразительного и утонченного свойства, как у мистера Блума, — и никто от этого не развращается”.

МАРГАРЕТ АНДЕРСОН: “Мистер Джон Квинн избрал следующую стратегию защиты: он доказывал, что “Улисс” вовсе не непристойная и не отвратительная книга и что манекены в витринах магазинов на Пятой авеню куда более откровенно, чем Герти Макдауэлл, выставляют напоказ свое исподнее”.

* * * Хотя по закону этого и не требовалось, судьи позволили Квинну пригласить в качестве свидетелей трех литературных экспертов для защиты произведения Джойса. Андерсон потом комментировала бесполезность их усилий. Когда Филлип Меллер (из театральной гильдии) был вызван в зал заседаний, он попытался объяснить фрейдовский метод проникновения в бессознательное, который использовал Джеймс Джойс.

МАРГАРЕТ АНДЕРСОН: “Судьи были просто ошарашены, и один из них воскликнул: «Эй! Вы с таким же успехом могли бы заговорить по-русски. Пожалуйста, говорите на нормальном английском языке, если хотите, чтобы мы вас поняли»”.

Следующим свидетелем был Скофилд Тейер (редактор журнала "Дайэл”).

МАРГАРЕТ АНДЕРСОН: “Скофилд Тейер был вынужден признать, что, если бы он захотел опубликовать у себя “Улисса”, он вначале проконсультировался бы с юристом — и не стал бы его печатать”.

* * * Последним свидетелем был Джон Каупер Повис, знаменитый английский поэт, романист и критик. Он произвел на суд более благоприятное впечатление, заявив, что “Улисс” — “замечательное произведение искусства, никоим образом не способное развратить юную читательницу”.

Впоследствии Джейн Хип обрушила гневные филиппики на судей и на самый процесс со страниц “Литтл ревью”.

ДЖЕЙН ХИП: “Тяжеловесный фарс и печальная тщета усилий подвергнуть художественное произведение судебному разбирательству потрясли меня. Да существовал ли когда-нибудь судья достаточно квалифицированный, чтобы судить о простейшем истерическом припадке? А что же тогда говорить о произведении Искусства?.. Да разве хоть раз присяжные удосужились выслушать человека, который не был бы последним остолопом? Общество, агентом которого является мистер Самнер, говорят, было создано с целью предотвратить развращение публики. Когда же спрашиваешь: «Какой публики?» — его защитники хватаются за камень, положенный в основание Америки — за сладкую патоку сентиментальности,— и горделиво отвечают: «Наших юных дев!» Неужто разумение девиц владычествует в этой стране? Если уж и стоит чего-то опасаться, так это девического разумения!”

МАРГАРЕТ АНДЕРСОН: “Мистер Самнер — ...серьезный, честный муж, весьма заинтересованный в том, чтобы доказать, будто чтение Джеймса Джойса вызывает лишь отвращение и будто этот писатель действует на читателей как зараза... Однако сей муж подвизается в сфере, где, как это без труда можно доказать, он не способен поступать достаточно разумно и достаточно законным образом, как не способен компетентно судить о проблеме, которая может стать предметом судебного разбирательства. Я имею в виду проблему взаимоотношений художника — великого писателя — и публики. ...Я со всей определенностью заявляю, что (совершенно излишняя!) защита красоты — вот единственный предмет спора, возникающий в данном случае.

Джеймс Джойс ничего не написал и никогда не сможет ничего написать, что не было бы .прекрасным”.

* * * Закон тем не менее не допускал, что красота может быть надежной защитой против обвинения в непристойности; большинство британских и американских судей вообще отказывались принимать во внимание литературные или художественные достоинства. Критерий непристойности основывался на следующем: способствует ли то или иное печатное произведение оскорблению или развращению моральных устоев молодых и неопытных граждан — “тех, чьи души особо восприимчивы к подобным безнравственным влияниям и в чьи руки могут попасть публикации подобного рода”. Это цитата из протокола нашумевшего судебного процесса 1868 года “Британская корона против Хиклина”, примеру которого следовали все американские судьи вплоть до начала XX века.

В духе такого толкования закона некоторые судьи полагали, что литературные достоинства лишь усугубляют преступную непристойность книги, повышая ее способность развращать нравы.

В ходе процесса наиболее болезненный для Маргарет Андерсон момент наступил тогда, когда Джон Квинн стал просить у суда прощения за содеянное автором “Улисса” и его издателями. Он говорил о “достоинствах” “Улисса” так, чтобы “судьям было понятнее”; Квинн с важным видом доказывал, что “Улисса” можно назвать “футуристической литературой”. Книга “не была написана для школьниц, и школьницы ее не читают”. Она местами “омерзительная, но не более, чем Рабле, Свифт, Шекспир или даже Библия”. Она, несомненно, может “вызвать негодование или отвращение, но вовсе не похотливые поступки”. И, как гневно вспоминала Андерсон, “в качестве заключительной порции своей тошнотворно лукавой адвокатской психологии, пытаясь сыграть на проблеске человеческого разумения, осветившем лица трех судей, Квинн признался: “Я не понимаю Джойса. Мне кажется, Джойс довел свой метод до крайности”.

В наиболее критический момент защитной речи Квинна “самый перепуганный судья” заметил: “Да, мне кажется, что это бред больного воображения. Я не пойму, как кому-то вообще взбрело в голову печатать такое!” Чувствуя себя уязвленной и преданной, Андерсон, которую адвокат отговорил давать свидетельские показания, чуть ли не взвилась со своего места и закричала судьям: “Позвольте, я вам объясню почему!” Позднее она написала в “Литтл ревью”, что ей тогда хотелось заявить.

МАРГАРЕТ АНДЕРСОН: “Поскольку я являюсь издателем, то мне сподручнее объяснить вам, почему из всех предложенных моему вниманию произведений мне захотелось опубликовать именно эту вещь. Позвольте объяснить вам, почему я считаю эту вещь шедевром нашего времени. Позвольте вам объяснить, о чем эта вещь; почему она была написана и для кого; почему вы этого не понимаете; почему вам этого и не понять и почему у вас нет ни малейшего права пытаться противопоставить свое тупоумие утонченности моего ума”.

* * * У нее, по собственному признанию, было ощущение, будто ее “переехал трамвай”. А потом Джейн Хип, ее “выдающаяся соиздательница”, стала яростно “тыкать меня кулаком в бок”. Она говорила: “Не пытайся им ничего доказывать! Не давайся им в руки!”

Словом, издательница “Литтл ревью” умолкла.

МАРГАРЕТ АНДЕРСОН: “Сделав вид, будто меня совершенно не трогает идиотизм происходящего — который меня буквально бесил,— я села на место и глупо улыбалась своим судьям”.

Разумеется, вердикт был вынесен не в пользу скандальных дамочек: позиция эстетического превосходства или интеллектуального презрения, занятая ответчиком или его адвокатом, всегда производит неблагоприятное впечатление на тех, кто стоит у кормила судебной власти. Андерсон и Хип приговорили к штрафу в сто долларов — штраф заплатила, по их словам, “леди из Чикаго, которая была в ужасе от “Улисса”, — и, несмотря на “яростные протесты” Джона Квинна, их “отвели в специальное помещение и сняли отпечатки пальцев”.

МАРГАРЕТ АНДЕРСОН: “Если они вообразили, будто зафиксировать мои персты окажется занятием легким, то они очень быстро уяснили свою ошибку. Я исследовала густую жидкость, в которую должна была погрузить кончики своих ухоженных пальцев, и настояла на весьма тщательных приготовлениях, гарантирующих бесследное удаление жидкости с кожи. У них оказалось недостаточно полотенец. Тогда кто-то принес еще одно. Мне не понравилось их мыло. Тогда они предложили мне другой сорт. Я потребовала щеточку для ногтей. Поиски стоили им немалых трудов, но в конце концов и щеточка была доставлена. Потом я умудрилась заставить их всех страдать за уязвление моего достоинства, так что они почувствовали себя лично виновными за все происходящее. В конце концов я отдала свои пальчики в их власть с враждебностью кошки, и они тут же наперебой стали меня уверять, что жидкость не вызовет деформации кожи и ногтей”.

* * * Их подруга Мэри Гэрден пожурила их за то, что они уплатили штраф: “Вы меня разочаровали! Я была уверена, что вы пойдете в тюрьму”.

ДЖОН КВИНН. Ну а теперь. Бога ради, не печатайте непристойностей!

МАРГАРЕТ АНДЕРСОН. Откуда же я знаю, что у них считается непристойным?

ДЖОН КВИНН. Я и сам не знаю. Но не печатайте!

* * * Они и не печатали. Журнал прекратил публикацию эпизодов из “Улисса”: “Навсикая” была последним, что смогли прочесть читатели “Литтл ревью”.

МАРГАРЕТ АНДЕРСОН: “Судебное разбирательство над “Литтл ревью” по обвинению в публикации шедевра закончилось, дело, разумеется, проиграно, но разве у кого-то возникала мысль, что у нас был хотя бы один шанс его выиграть... в Соединенных Штатах Америки?..”

* * * “Литтл ревью” успел напечатать примерно половину романа Джойса, когда Самнер нанес свой удар, однако еще раньше министерство почт изъяло из бандеролей и сожгло экземпляры трех номеров “Литтл ревью”, мотивируя это непристойностью прозы Джойса. Первое изъятие произошло в январе 1919 года (эпизод “Листригоны”), второе — в мае (“Сцилла и Харибда”), третье — в январе 1920 года (“Циклоп”).

МАРГАРЕТ АНДЕРСОН: “Для меня это было все равно что публичное сожжение. Сколько было приложено усилий по сохранению текста Джойса в его первозданном виде, сколько было страхов по поводу неоплаченных счетов, когда у нас не оставалось ни цента в кассе, сколько слез, молитв, истерик и гнева было излито на наборщиков, переплетчиков, бумажников, какого тяжкого труда стоило нам надписывать, запечатывать, маркировать и отправлять бандероли, с каким нетерпением мы предвкушали реакцию общественности на нашу публикацию литературного шедевра эпохи...

И вдруг — извещение с почты: “сожжено”.

* * * В течение долгого времени — месяцы и годы — они не слышали ни слова поддержки от интеллигенции по поводу осуществленной ими публикации джойсовского шедевра.

МАРГАРЕТ АНДЕРСОН: “Время от времени до нас доходили редкие хвалебные отзывы — как правило, с Запада. Наиболее холодно отреагировал Нью-Йорк. Хуже всего вела себя “Нью-Йорк тайме”. Газета находила удовольствие в том, чтобы называть нас распространителями похотливой литературы. По-видимому, эти публикации доставляли немалую радость мистеру Самнеру”.

Джейн Хип высказала подобную же мысль накануне процесса.

ДЖЕЙН ХИП: “Чтобы совершить великое открытие любви, чтобы сотворить любовников, чтобы восславить секс помимо его биологической функции, понадобился гений поэта, художника. Чтобы все это обратить в непристойность, понадобился мистер Самнер”.

“Нью-Йорк тайме” не особенно горевала по поводу решения нью-йоркского криминального суда и явно испытала облегчение оттого, что Андерсон и Хип не стали великомученицами.

“НЬЮ-ЙОРК ТАЙМС: “Несомненно, мы, по обыкновению, услышим возмущенные крики из артистических и литературных кругов по поводу того, что оштрафованы две женщины — издательницы “Литтл ревью”, где они опубликовали произведение, живописующее будни Дублина глазами писателя по имени Джеймс Джойс. ...Это произведение весьма любопытное и небезынтересное, особенно для психопатологов. Его вызывающий характер заключается в том, что в нем иногда нарушаются признанные нормы приличия в употреблении слов.

Мистер Джойс и редакторы “Литтл ревью”, по всей видимости, будут защищаться ссылками на то, что это все “реалистично”, отчего, впрочем, эти слова не становятся более терпимыми на бумаге и что, разумеется, не придает им большей литературной или художественной ценности... То, что большинство читающей публики сочтет эту прозу непонятной, а потому скучной, возможно, можно счесть достаточным основанием для того, чтобы позволить и впредь всякому, кто пожелает, печатать подобные опусы. Создавать же мучеников или лжемучеников без всякой на то необходимости по меньшей мере неумно”.

* * * Впоследствии Маргарет Андерсон долго размышляла над своим решением не идти в тюрьму.

МАРГАРЕТ АНДЕРСОН: “Если бы я отказалась уплатить штраф, я смогла бы красноречиво пропагандировать “Улисса” из тюремной камеры. И все же я убеждена, что “Нью-Йорк тайме” и прочие не напечатали бы ни строчки. Только много позже, когда Сильвия Бич опубликовала “Улисса” в Париже отдельной книгой, наша трехлетняя пропаганда дала свои плоды. “Нью-Йорк тайме”, наверное, удивила своих читателей, когда стала посвящать целые колонки шедевру Джеймса Джойса.

С тех пор каждую неделю стали появляться книги, в которых критики увенчивали “Улисса” лаврами, разъясняя его смысл массовому читателю, часто ошибочно и неизменно забывая упомянуть — вопреки нашим издательским правам и невзирая на состоявшийся судебный процесс над нами,— что впервые “Улисс” увидел свет на страницах “Литтл ревью”...

Невозможно пойти куда-нибудь или открыть какую-нибудь книгу, чтобы не услышать форменной ерунды об “Улиссе”. “Улисс” же печатался фрагментами в “Литтл ревью” на протяжении трех лет... и падающие ныне в обморок от любви к “Улиссу” критики когда-то брали наш журнал двумя пальцами — с тем чтобы лишь высмеять Джойса в своих писаниях.

Бертон Рэскоу, ведущий рубрику “Записная книжка книголюба” в газете “Нью-Йорк трибюн”, возможно, лучший тому пример: отвечая на упрек в том, что раньше он давал совершенно иную оценку книге, Рэскоу заявил, что не считал роман шедевром по той простой причине, что в “Литтл ревью” он публиковался со множеством опечаток и т. п.”.

Летом 1924 года Андерсон опубликовала в “Чикаго трибюн” язвительную отповедь тем критикам и газетам, которые проигнорировали заслуги “Литтл ревью” перед искусством и литературой. Она, по ее словам, “сыта по горло” теми литературными критиками, которые присваивают себе славу открытия “Улисса”.

МАРГАРЕТ АНДЕРСОН: “...В особенности поскольку я обладаю всей достоверной информацией о том, как они в течение трех лет отказывались видеть в Джойсе что-либо иное, кроме досадного казуса для судейской практики.

Как редактор, издатель и основатель “Литтл ревью” я, можно сказать, более или менее в курсе того факта, что именно я напечатала “Улисса” Джойса пять лет назад в “Литтл ревью”. Это было еще до того, как профессиональные критики узнали о существовании Джойса — несмотря на то, что он давал им прекрасную возможность об этом узнать — пьесой “Изгнания”, “Портретом художника в юности” и т. д. Впрочем, нет, я несправедлива: кое-кто из них уже успел заклеймить его за то, что в “Портрете...” он написал о естественных функциях организма... естественно. Когда мы убеждали “Нью-Йорк тайме” помочь нам создать скромную рекламу великой книге, наша просьба была полностью проигнорирована, если не считать насмешек по поводу «декадентского журнальчика, который находит удовольствие в обнародовании грязной писанины некоторых больных современных писак» и т. п. Мы печатали в журнале “Улисса” на протяжении почти трех лет, и с момента выхода первого номера на нас ополчились самые разнообразные силы: литературные круги, общественные организации и простые граждане Америки. Министерство почт наложило запрет на пять номеров “Литтл ревью” — и не просто арестовало, но и сожгло тиражи — по 4 тысячи экземпляров каждого номера, так что мы едва не обанкротились”.

* * * Оказавшись вновь без гроша в кармане, Андерсон отправилась к финансисту Отто Кану в надежде получить от него поддержку.

OTTO KAH. Да, я полагаю, следует организовать умную помощь для “Литтл ревью”. Я как-нибудь зайду, и мы побеседуем.

МАРГАРЕТ АНДЕРСОН. Он пришел к нам на Восьмую улицу, похвалил наш красный пол и черные стены (на фоне которых так эффектно выглядела его желтая роза в петлице) и живо обсудил финансовые проблемы “Литтл ревью”. Он составил список неотложных мер из десяти пунктов.

OTTO KAH. Вы мне нравитесь. Мне нравится ваш характер. Вам удается проявлять свои природные данные? Вы бываете на людях?

МАРГАРЕТ АНДЕРСОН. Трудно куда-либо выходить, не имея соответствующих нарядов.

ОТТО КАН. Ну, разумеется. Я полагаю, что для начала “Литтл ревью” нужно четыре тысячи долларов. Эта сумма избавит вас от постоянных мыслей о выживании журнала и позволит приобрести себе несколько красивых платьев.

МАРГАРЕТ АНДЕРСОН. Чудесно! Тогда мы сможем бывать на людях. И мы сможем заводить умные беседы! Мы и в самом деле сумеем кого угодно заинтересовать своей беседой.

ОТТО КАН. Нет, теперь все устали от бесед. Просто бывайте на людях. Пусть люди заметят, какого цвета у вас, глаза и волосы, какие на вас платья. Сегодня никто больше ни о чем другом думать не хочет. Конечно, это дело с “Улиссом” было проведено из рук вон плохо. Боюсь, Джон Квинн старомоден. Если бы я знал, я бы порекомендовал вам Морриса Геста в качестве рекламного менеджера, и репортажи о вашем процессе заполнили бы все передовицы. Это бы вам сослужило хорошую службу...

МАРГАРЕТ АНДЕРСОН. “Да, это помогло бы нам. Как и четыре тысячи долларов, которые, по неизвестной нам причине, так и не материализовались. После визита Отто Кана мы с ним еще пару раз встречались за чашкой чая. Он был обаятельный человек и интересный собеседник. Мы говорили об этих четырех тысячах долларов, как о деле уже решенном, но вдруг получили письмо, извещавшее нас, что денег не будет. Отто Кан был человеком слова, поэтому для нас такой финал был загадкой и потрясением. Мы пытались найти возможные объяснения этому катастрофическому повороту событий, но так и не смогли”.

* * * “Литтл ревью” Маргарет Андерсон и Джейн Хип просуществовал еще восемь лет, но, после того как они прекратили печатать “Улисса”, журнал утратил свой боевой дух. Не имея возможности продолжать публикацию “Улисса”, они собрались и уехали в Париж. Именно там в 1929 году, в год, когда разразился кризис, вышел последний номер журнала. Оглядываясь назад, Андерсон сделала вывод, что журнал имел успех только благодаря “Улиссу” и усилиям Паунда.

Когда “Литтл ревью” проиграл дело в суде, Джойс в течение десяти лет не мог найти ни в Англии, ни в Соединенных Штатах достаточно отважного издателя, который рискнул бы напечатать его шедевр. Однако нашлась другая женщина, которая вдохнула в роман новую жизнь, — во Франции. Роман, контрабандой ввезенный из Франции в Англию и в Штаты, завоевал славу и успех.

БЕННЕТ СЕРФ (один из основателей издательства “Рэндом-хаус”): “В течение нескольких лет после того как Маргарет Андерсон и Джейн Хип подверглись гонениям закона за публикацию фрагментов “Улисса” в журнале “Литтл ревью”, даже самые либеральные и смелые американские издатели осознали бесплодность попыток продолжать борьбу за легализацию величайшего произведения Джойса в Америке... В промежутке между 1920 и 1931 годами мистер Джойс не получил ни одного предложения от сколько-нибудь крупного американского издателя. Экземпляры парижского издания в характерной голубой бумажной обложке продолжали контрабандно ввозиться в страну во все больших количествах, и литературная репутация книги росла неуклонно, но с сугубо юридической точки зрения табу было непререкаемым и абсолютным”.

* * * Ни один из представителей “нового поколения” американских издателей, заявивших о себе после первой мировой войны (многие из них были евреи и все — мужчины), не осмелился опубликовать “Улисса” без санкции судебных инстанций. Даже всеядные молодые издатели Альберт Бони и Хорэс Лайврайт отказались от такого намерения, узнав, что уважаемый Б. У. (Бен) Хьюбш (который в 1916 году рискнул опубликовать “Портрет художника в юности”) отказался печатать “Улисса” без купюр.

В Англии двенадцать типографий отказались набирать “Портрет художника в юности” в авторском варианте, и Харриет Уивер, которая опубликовала фрагменты романа в своем авангардистском журнале “Эгоист”, не согласилась с предложением Эзры Паунда напечатать фрагменты с пустыми страницами вместо изъятых цензором строк, чтобы затем можно было впечатать туда изъятый текст на машинке. Дело усугублялось тем, что, как всем было известно, годом раньше полиция в Англии уничтожила весь тираж романа Д. Г. Лоуренса “Радуга”. После этого инцидента издатели и владельцы типографий по обе стороны Атлантики не на шутку испугались. И только после того как Хьюбш первым опубликовал “Портрет...” в Соединенных Штатах, Уивер решилась печатать роман в Англии.

Хьюбш был первым в XX веке крупным американским издателем-евреем. Он начал свою карьеру в 1902 году с вполне безобидной “Книги медитаций” Э. X. Григга. Его появление на издательском небосклоне разрушило благопристойный христианский фасад книгоиздательского бизнеса и косвенным образом ударило по негласному антисемитизму, распространенному тогда в этой сфере. Респектабельные американские издатели того времени не брали на службу евреев, и те могли прийти в издательский бизнес, лишь открывая собственные фирмы. Между двумя мировыми войнами появилось значительное число издательских домов, созданных евреями. Не все, однако, сумели противостоять свирепствовавшим тогда судебным и финансовым бурям.

В издательском бизнесе женщины в ту пору подвергались даже большей дискриминации, чем евреи, несмотря на то что именно женщины, составлявшие основную массу писательниц и читательниц, сыграли весьма значительную роль в том “маниакальном увлечении прозой”, которым была отмечена последняя четверть девятнадцатого века. В 1872 году, как сообщает авторитетная “История книгоиздания в Соединенных Штатах” Джона Теббела, около 75% американских романов принадлежали перу женщин.

К 1880 году поток прозы стал столь бурным, что граждане, опасавшиеся, что романы являются “опиумом для народа и способствуют социальной деградации”, начали воздвигать преграды на его пути. Журнал “Ауэр” предупреждал в 1880 году:

“Миллионы девушек, сотни тысяч юношей “романизируются” до уровня полнейшего идиотизма. Читатели романов подобны курильщикам опиума: чем больше они потребляют, тем большую нужду испытывают, а издатели, обрадованные подобным положением дел, продолжают извращать общественный вкус и сознание, наживая при этом целые состояния”.

С самого начала американские издатели отказывались видеть в женщинах — если те не были их женами — владельцев, менеджеров, редакторов. Среди издательских жен наиболее яркими фигурами были Бланш Кнопф и Фрэнсис Брентано. Нескольким женщинам удалось упорным трудом выбиться из секретарш в помощники управляющих, но вплоть до культурных и политических потрясений 1960-х годов женщины в целом занимали в книгоиздательской иерархии весьма несущественное место. Семейство, контролировавшее знаменитое бостонское издательство “Литтл, Браун”, до начала 1950-х годов не позволяло женщинам покупать акции издательства и не нанимало женщин на работу. Отрезанные от каналов влияния в крупных издательствах, не имея возможности приобрести капитал для открытия собственных фирм, женщины, которые интересовались литературой и стремились познакомить публику с новыми именами, да к тому же мечтали о радикальных политических переменах, довольствовались “маленькими журналами” или переезжали в Париж, где открывали небольшие “альтернативные” издательства и печатали лучшие экспериментальные и радикальные книги своего времени.

Когда Бен Хьюбш сообщил Джойсу, что он готов издать “Улисса”, но лишь в случае, “если вы сделаете незначительные изменения в рукописи”, Джойс отказался от его услуг и отдал свою книгу женщине.

“ПРОТКНИ МЕНЯ, МИЛЫЙ, ПРОТКНИ!”

В Париже Сильвия Бич с облегчением узнала, что “блестящая защита” Джона Квинна спасла Маргарет Андерсон и Джейн Хин от тюрьмы, но опечалилась тем, что публикация “Улисса” прервалась. Когда Джеймс Джойс зашел в книжный магазинчик Сильвии Бич “Шекспир и компания” на Левом берегу, чтобы сообщить ей новость, она тут же поняла, “какой это был для него тяжелый удар, и еще почувствовала, что его самолюбие уязвлено”. Джойс сел и обескураженным тоном сказал: “Ну, теперь мою книгу никогда не напечатают”. Он работал над “Улиссом” семь лет.

Что бы ни писал Джойс, начиная с “Дублинцев”, его первой книги прозы, у него всегда были неприятности.

ДЖЕЙМС ДЖОЙС: “Издатели и печатники, кажется, договорились, что, как бы ни расходились их взгляды в прочих вещах, они отказываются издавать что-либо написанное мной”.

* * * Рукопись “Дублинцев” читали двадцать два издателя и печатника.

ДЖЕЙМС ДЖОЙС: “Когда же наконец книгу напечатали, нашелся некий добрый человек, который скупил в Дублине весь тираж и сжег его, устроив персональное аутодафе”.

* * * В 1921 году, беседуя с Джойсом в книжном магазине, Сильвия Бич, чтобы как.-то приободрить писателя, поинтересовалась, не хочет ли он “оказать честь “Шекспиру и компании” и разрешить выпустить книгу”. Он тотчас принял ее предложение, и Бич, которую не отпугнуло отсутствие средств, опыта и прочих необходимых условий, немедленно занялась подготовкой публикации.

Впервые она попала в Париж в пятнадцатилетнем возрасте, уехав из Бриджтона, штат Нью- Джерси. Ее отца назначили заместителем настоятеля американской церкви в Париже: ему вменялся надзор за американскими студентами, живущими в Латинском квартале. Так Сильвия и обе ее сестры попали в среду знаменитых художников.

СИЛЬВИЯ БИЧ: “Моим сестрам и мне безумно нравился Париж, и мои родители совершили ошибку, взяв нас туда и дав возможность вкусить парижской жизни в столь юном возрасте”.

* * * В ноябре 1919 года Бич открыла магазин “Шекспир и компания” на три тысячи долларов, присланных ей матерью. Ей тогда было тридцать два года.

СИЛЬВИЯ БИЧ: “Я отправила маме в Принстон телеграмму, в которой было сказано лишь следующее: “Открываю книжный магазин. Пожалуйста, вышли деньги” — и она прислала мне все свои сбережения”.

* * * Это была скорее публичная библиотека вроде той, которой владела ее подруга и любовница Адриенна Монье — “Ла мэзон дез ами де ливр”. Магазинчик-библиотека существовал уже четыре года, и Монье за это время стала опытной предпринимательницей. Она давала Бич советы, как вести дела в “Шекспире и компании” и ввела ее в литературный мир Левого берега. Джойс однажды отозвался о Монье как о “более умной партнерше Бич”. Когда американская экспатриантка решила печатать “Улисса”, Монье одобрила ее решение и познакомила Сильвию с наборщиком Морисом Дарантьером, благодаря которому была устранена последняя помеха на пути к изданию “Шекспиром и компанией” джойсовского шедевра: Дарантьер сделал набор.

СИЛЬВИЯ БИЧ: “Дарантьера очень заинтересовал мой рассказ о запрете “Улисса” в англоязычных странах... Я честно обрисовала ему свою финансовую ситуацию и предупредила, что не смогу оплатить его работу до тех пор, пока не получу деньги за подписку на роман — если они вообще будут... Мсье Дарантьер согласился взять рукопись “Улисса” на этих условиях”.

* * *

ДЖЕЙМС ДЖОЙС: “Благодаря моему другу Эзре Паунду и провидению я познакомился с чрезвычайно умной и энергичной женщиной — мисс Сильвией Бич, которой принадлежал небольшой англоязычный книжный магазинчик-библиотека под названием “Шекспир и компания”. Эта смелая женщинарискнула сделать то, на что не отважились профессиональные издатели: она забрала у меня рукопись книги и отдала ее печатать. За работу взялись добропорядочные и толковые печатники-французы из города Дижон — столицы французской полиграфии. Честно говоря, я не придал значения этой попытке, которая осуществилась хорошо и быстро. Мое зрение в настоящее время позволяет мне самому вычитывать гранки, и “Улисс” вышел в кратчайший срок благодаря усердию добрейшего мсье Дарантьера, известного дижонского типографа, и я получил первый экземпляр книги ко дню своего сорокалетия 2 февраля 1922 года”.

Изображение Джойсом девичьего распутства Герти Макдауэлл и похотливого вуайеризма Леопольда Блума — сцены, сыгравшие роковую роль в судьбе “Литтл ревью” в Нью-Йорке, были просто невинными по сравнению с последующими эпизодами книги, в особенности с эпизодом “Пенелопа” — сорок с чем-то страниц, представляющих собой монолог Молли Блум, которым завершался шедевр Джойса. Эзра Паунд назвал эту главу “Моллилогом” и заявил, что это лучший образец прозы из всего когда-либо написанного Джойсом. Ему вторил Т. С. Элиот из Лондона, удивляясь, как вообще кто-нибудь может взяться за перо после такого “бесподобного чуда, как эта последняя глава”.

Т. С. ЭЛИОТ: “Лучше бы я этот кусок вообще не читал, ей-богу!”

* * *

Джордж Мур, английский романист и эссеист, публично осуждал “бесподобное чудо” Джойса, но в частном порядке старался добыть для писателя желанную для многих британских литераторов почетную премию — так называемый “Королевский кошелек” — в размере ста фунтов. В Англии Муру приходилось иметь дело со своими цензорами — не с полицией, а с директорами крупных публичных библиотек, которые взяли на себя заботу по ограждению английских девиц от разврата. Библиотекари, обладавшие, по сути, монополией на общественное распространение популярной литературы, обычно отказывались принимать в свои фонды романы, которые они считали непристойными или аморальными. Большинство романов самого Мура попало в этот разряд. Как только становилось известно, что такому-то писателю отказано быть представленным в библиотечных фондах, он автоматически лишался издателей. “Улисс” — затея безнадежная, говорил Мур, снедаемый завистью.

ДЖОРДЖ МУР: “Глупо даже предположить, что попытка зафиксировать каждую отдельную мысль или ощущение человека может иметь какую-то ценность. Это не искусство, это все равно что переписывать Лондонскую телефонную книгу”.

Мур был уверен, что Джойс позаимствовал идею “внутреннего монолога” у его друга, французского прозаика Эдуара Дюжардена. Согласно другой теории, Джойс просто копировал эпистолярный стиль своей жены Норы, которая писала ему письма, представлявшие собой “очень длинные и запутанные предложения без знаков препинания”. Весь эпизод “Пенелопа” состоит из восьми подобных предложений. Ричард Элман считает, что идея пришла в голову Джойсу, когда ему в руки попал роман Дюжардена “Лавры сорваны”,— Джойс купил книгу в киоске на вокзале в Type. Он поехал в Тур, чтобы послушать в одном из тамошних соборов понравившегося ему тенора, потому что в то время подумывал возобновить занятия пением. Еще в Дублине некий итальянский музыкант как-то сказал ему, что его голос звучит, как у Жана де Резка, которого Джойс слышал в “Паяцах” в Парижской опере.

Нора очень любила музыку, и пение мужа нравилось ей куда больше, чем его проза. Она не читала “Улисса”, не интересовалась и не гордилась творчеством мужа — пока тот не умер.

НОРА ДЖОЙС: “Джиму надо было лучше заняться музыкой, вместо того чтобы корпеть над писаниной”.

Индифферентность и даже неприязнь Норы к его литературным занятиям Джойса особенно не беспокоили, за исключением того единственного случая, когда — словно в отместку за пьяный загул Джойса с друзьями Фрэнком Бадженом и Полом Сатером — она ляпнула: “Я порвала твою книгу”. Джойс, как говорят, мгновенно протрезвел и не прикоснулся к рюмке до тех пор, пока не удостоверился, что рукопись в целости и сохранности. Позднее, когда во время работы Джойса над “Улиссом” Баджен и Сатер появлялись в доме. Нора говорила: “Мой муж пишет книгу. Скажу вам: эта книга — чушь свинячья!” Джойс на это реагировал так: он демонстрировал друзьям то, что любила читать Нора — пошлый журнальчик “Перл-роман”.

Нора Джойс также заявила, что ее муж “ни черта не понимает в женщинах”. Так она прокомментировала продемонстрированное ей Джойсом лестное письмо от Карла Юнга, который назвал эпизод “Пенелопа” “букетом воистину благоуханных цветов”.

КАРЛ ЮНГ: “Только бабушка самого черта так знает женскую психологию. Я — увы”.

* * * Хотя сам Джойс этого не говорил, кое-кто, включая и Сильвию Бич, считал, что основным прототипом Молли Блум была Нора. После смерти Джойса, когда его вдова переехала в Цюрих, кто-то спросил у нее, не она ли выведена в образе Молли Блум. Нора ответила: “Нет. Она же намного толще меня!” Джойс написал, что Молли весила одиннадцать стоунов и девять фунтов, то есть 163 фунта *. Однако Бренда Мэддокс, биограф Норы, убеждена, что именно Нора изображена в образе Молли Блум.

* Около 74 кг.

Нора часто повторяла, что писательство Джойса ее “озадачивало”. Она не понимала, какой смысл по многу раз переписывать одно и то же предложение. Известно, что Джойс прочитал ей вслух по крайней мере одну главу из “Улисса”, хотя она не раз повторяла, что ей нет дела до его “так называемого искусства”. Она терпела его литературные занятия, надеясь, что рано или поздно они смогут зажить в Париже богатой жизнью. Когда он переносил очередную правку из записной книжки в рукопись, она просто страдала.

НОРА ДЖОЙС: “Неужели вся эта бумага отправится в мусорную корзину?”

* * * Примерно те же чувства она испытывала к творчеству Джорджа Мура. Однажды Джойс буквально силком заставил ее прочитать повесть Мура “Милдред Лоусон”, которая завершается сценой размышления женщины в кровати,— финал столь же открытый, как и финал “Улисса” или рассказов в “Дублинцах”. Вот как отозвалась Нора о Муре: “Этот парень не знает, чем закончить повесть”.

А вот как закончил свой роман Джойс: Молли размышляет лежа в постели.

ДЖЕЙМС ДЖОЙС (“Улисс”): “Это для тебя светит солнце сказал он в тот день когда мы с ним лежали среди рододендронов на мысу Хоут он в сером твидовом костюме и в соломенной шляпе в тот день когда я добилась чтоб он сделал мне предложение да сперва я дала ему откусить кусочек печенья с тмином из моих губ это был високосный год как сейчас да 16 лет назад Боже мой после того долгого поцелуя я чуть не задохнулась да он сказал я горный цветок да это верно мы цветы все женское тело да это единственная истина что он сказал за всю жизнь и еще это для тебя светит солнце сегодня да этим он и нравился мне потому что я видела он понимает или же чувствует что такое женщина и я знала что я всегда смогу сделать с ним что хочу и я дала ему столько наслаждения сколько могла и все вела и вела его пока он не попросил меня сказать да и я не стала сначала отвечать только смотрела на море и небо и вспоминала обо всем чего он не знал Малви и мистера Стенхоупа и Эстер и отца и старого капитана Гроува и матросов на пирсе играющих в птички летят и в замри и в мытье посуды как они это называли и часового перед губернаторским домом в белом шлеме с околышем бедняга чуть не расплавился и смеющихся испанских девушек в шалях с высокими гребнями в волосах и утренний базар греков евреев арабов и сам дьявол не разберет кого еще со всех концов Европы и Дьюк-стрит и кудахчущий птичий рынок неподалеку от Ларби Шэрона и бедных осликов плетущихся в полудреме и неведомых бродяг в плащах дремлющих на ступеньках в тени и большие колеса повозок запряженных волами и древний тысячелетний замок да и красавцев мавров в белых одеждах и тюрбанах как короли приглашающих тебя присесть в их крохотных лавчонках и Ронду где posadas со старинными окнами где веер скрыл блеснувший взгляд и кавалер целует решетку окна и винные погребки наполовину открытые по ночам и кастаньеты и ту ночь когда мы пропустили пароход в Альхесирасе и ночной сторож спокойно прохаживался со своим фонарем и Ах тот ужасный поток кипящий внизу Ах и море море алое как огонь и роскошные закаты и фиговые деревья в садах Аламеды да и все причудливые улочки и розовые желтые голубые домики аллеи роз и жасмин герань кактусы и Гибралтар где я была девушкой и Горным цветком да когда я приколола в волосы розу как делают андалузские девушки или алую мне приколоть да и как он целовал меня под Мавританской стеной и я подумала не все ли равно он или другой и тогда я взглядом попросила его чтобы он спросил снова да и тогда он спросил меня не хочу ли я да сказать да мой горный цветок и сначала я обвила его руками да и привлекла к себе так что он почувствовал мои груди их аромат да и сердце у него колотилось безумно и да я сказала да я хочу Да”.

* * * Сильвия Бич выпустила рекламный проспект, извещавший, что “Улисс” Джеймса Джойса будет опубликован “Шекспиром и компанией” “в том виде, в каком он был написан”, лимитированным тиражом в тысячу экземпляров. На оборотной стороне проспекта был помещен бланк подписки. Книга была напечатана очень быстро, и уже в день своего сорокалетия 2 февраля 1922 года автор смог держать ее в руках. Накануне вечером, когда Джойс в сильнейшем волнении ждал присылки первых оттисков, печатник Дарантьер отправил ему два экземпляра книги с кондуктором экспресса Дижон — Париж. На следующее утро Бич встретила поезд в семь и через десять минут вышла из такси перед домом Джойса. Она отдала автору один экземпляр, а второй оставила себе, чтобы выставить на прилавке в магазине. Вот что пишет Ричард Элман: “С девяти утра до самого закрытия люди толпились в магазине и глазели на эту книгу”.

СИЛЬВИЯ БИЧ: “Андре Жид первым из наших французских друзей прибежал в магазин и подписался на книгу”.

Затем Эрнест Хемингуэй — один из “лучших клиентов” магазина — записался на несколько экземпляров, Эзра Паунд лично передал подписной бланк, заполненный У. Б. Йейтсом. Литераторы заявляли о своем интересе к подпольному роману Джойса.

ГЕРТРУДА СТАЙН: “Джойс хорош. Он хороший писатель. Он нравится, потому что непонятен и в то же время любому доступен. Но кто же все-таки был первым — Гертруда Стайн или Джеймс Джойс?”

* * *

ЭРНЕСТ ХЕМИНГУЭЙ: “Джойс написал чертовски замечательную книгу. Вместе с тем, говорят, что он и вся его семья умирают с голоду, но каждый вечер вы видите, как эта кельтская шайка сидит у Мишо, где Бинни [жена Хемингуэя] и я можем позволить себе бывать лишь раз в неделю... Ох уже эти чертовы ирландцы — вечно они жалуются то на то, то на это, но вы когда-нибудь слышали об умирающем с голоду ирландце?”

Дж. МИДДЛТОН МАРРИ: “Движущей силой этой потрясающей книги является небывалое и безграничное высвобождение подавленных инстинктов мужчины, который всю жизнь прозябал под сенью римско-католической церкви в стране, где церковь в наименьшей степени европеизирована и является безмерно усиленным вариантом пуританизма”.

* * * Гилберт Селдс говорил: “Целые главы в “Улиссе” — это монументы силе и славе изреченного слова. Это победа творческого духа над хаосом несотворенного и триумф призвания, значительнее и прекраснее которого, на мой взгляд, в наше время еще не было”.

Эдмунд Уилсон видел значение “Улисса” в том, что “уровень романной прозы поднят вновь на такую высоту, когда роман не стыдно поставить вровень с поэзией и драмой”.

Этот вердикт был далеко не единодушным.

ЭДМУНД ГОССЕ: “Он своего рода маркиз де Сад, но пишет куда хуже”.

ДЖОРДЖ МУР: “Этакий деградировавший Золя”.

ВИРДЖИНИЯ ВУЛФ: “Дохлый студентишка, расковыривающий свои прыщи”.

А в “Санди тайме” творение Джойса бичевал Джеймс Дуглас:

“Я прочитал роман и могу сказать, что это самая гнусная и грязная книга во всей мировой литературе, как древней, так и современной. Скабрезности Рабле невинны по сравнению с отвратительными и похабными мерзостями этой книги. Все клоаки тайных пороков спущены в эти потоки невообразимых мыслей, образов и порнографических выражений. Сей грязный бред отягощен вопиющими и возмутительными богохульствами против христианской церкви и самого святого имени Христа — богохульствами, до сих пор ассоциировавшимися с наиболее развратными оргиями сатанистов и их Черными Мессами”.

Рецензия Дугласа не оставляла сомнений, что “Улисс” еще очень долго не будет опубликован в Англии, ибо литературные критики постоянно подстегивали разнообразные действия правительства и групп добровольцев-общественников, занимавшихся сбором средств для кампаний запрещения книг, которые они считали непристойными. То, что дало Дугласу основание счесть скабрезности Рабле невинными в сравнении с романом Джойса, можно обнаружить в пассаже из эпизода “Пенелопа”, где Молли Блум размышляет, лежа в постели:

ДЖЕЙМС ДЖОЙС (“Улисс”): “...Инес мне говорила что даже одна капля в тебя попадет и хватит потом я пробовала Бананом но испугалась что может отломиться и останется где-нибудь там во мне да потому что однажды что-то там достали из женщины что в ней было целые годы уже все покрылось слоем солей они прямо сходят с ума чтобы забраться откуда вышли на свет им всегда кажется еще недостаточно глубоко а потом ты не требуешься до следующего раза да потому что там все такое чудное бесконечно приятное ощущение на чем у нас тогда кончилось да О да моими трудами он кончил в мой платок я делала вид как будто сама не разожглась но я раздвинула ноги залезть под юбку я б ему не позволила потому что у меня юбка расстегивалась сбоку замучила его до смерти а сперва щекотала, его я любила дразнить эту собаку в гостинице рррр авгавгав глаза у него были закрыты и птичка порхала рядом он был стеснительный но мне все равно нравилось что ему нравится когда так постанываешь я слегка вогнала его в краску когда наклонилась над ним вот так потом расстегнула ему вынула наружу и оттянула с него кожу у него посредине как будто глаз у мужчин внизу все на Пуговицах только не с той стороны милочка Молли он меня звал а его звали Джек Джо Гарри Малви кажется так...”

* * * По прошествии месяца со дня выхода издания “Шекспира и компании” весь первый тираж “Улисса” был практически распродан, и Джеймс Джойс стал знаменитостью в литературном мире 1922 года. “Улисс” произвел эффект разорвавшейся бомбы. Возможно, каждый сколько-нибудь значительный романист, поэт или драматург с тех пор в той или иной мере испытал влияние джойсовского “Улисса”.

А потом началась великая эпопея контрабанды “шекспировского” издания в страны, где роман был запрещен, в частности в Англию и в Соединенные Штаты. Контрабандный товар отправлялся в путешествие по морям и пересекал государственные границы самыми различными способами: на дне шляпных коробок, припрятанный под одеждой, засунутый под мышку, иногда даже под обложкой Библии. Из магазина Сильвии Бич за границу отправилось такое множество экземпляров и такими причудливыми путями, что спустя восемь месяцев после выхода в свет первого издания книгу пришлось переиздать. К декабрю 1925 года “Шекспир и компания” выпустил еще пять изданий. А в мае 1929 года Бич выпустила одиннадцатое, и последнее.

Джойс жил лишь мечтой увидеть “Улисс” в свободной продаже в Англии и в США. Спустя десять лет после первого издания книги в Париже роман был издан в Нью-Йорке издательством “Рэндом-хаус”, существовавшим к тому времени уже пять лет. Его основали представители “нового поколения” американских издателей Беннет Серф и Дональд Клопфер. “Рэндом-хаус” опередил полдюжины конкурентов в приобретении прав на издание “Улисса”.

В 1932 году перспектива убедить американских судей, что шедевр не является “непристойным”, была более реальной, нежели десять лет назад. Во-первых, незадолго до того другое молодое издательство, “Ковичи-Фриде”, выиграло шумную судебную баталию с Джоном Самнером в Нью-Йорке, разгоревшуюся из-за “лесбийского” романа Рэдклифф Холл “Кладезь одиночества”. Во-вторых, подпольная книга Джойса к этому моменту уже получила статус классического произведения.

Мысль о том, что пришло время бороться за освобождение “Улисса”, была высказана Серфу нью-йоркским финансистом Робертом Кастором, чья сестра Хелен была замужем за сыном Джойса Джорджем, или, как его называли, “Джордже”. Издатель рассказал эту историю, нигде больше не зафиксированную, в номере от 15 февраля 1934 года журнала “Контемпо”, называвшегося “обозрением книг и личностей”.

БЕННЕТ СЕРФ: “В одном из высочайших небоскребов нижнего Манхэттена есть некая никому не ведомая брокерская контора, не похожая ни на какую другую. Ее возглавляют два самых замечательных представителя населения Нью-Йорка. Одного зовут Ирвинг Сарториус, чье имя навсегда осталось в анналах Йейля и который сегодня известен как непревзойденный ас бриджа и яхтсмен. Другой — Роберт Кастор, хотя и отличается робостью нрава и немногие из непосвященных слышали о нем; говорит он тихим, мягким голосом, так что компаньонам постоянно приходится напрягаться, чтобы расслышать его лепет,— по слухам, является одним из богатейших людей нашего времени, которому многие писатели, хорошо известные ныне широкому читателю, обязаны своей литературной репутацией. Итак, эти двое возглавляют брокерскую фирму, которую, если бы не неумолчный стрекот телеграфных аппаратов, можно было бы принять за старомодный клуб на Юге, ибо у дверей вас встречает седой негр в ливрее, а компания весьма щеголевато одетых джентльменов проглядывает биржевые сводки с равнодушным вниманием.

Мне довелось окунуться в эту упоительную атмосферу, когда однажды в декабре 1931 года меня пригласил к себе мистер Кастор. Он следил за успехами “Рэндом-хаус” с момента выхода в свет первой его книги в 1927 году. (Пока мы беседовали, я, между прочим, заметил на полке за его спиной несколько наших книг. И еще помню, на столе у мистера Сарториуса лежало два тома “Уникального Шекспира”.) Он высказал мнение, что пришло время начать борьбу за “Улисса” в Америке. Через несколько недель он собирался отправиться в Европу проведать свою сестру Хелен, которая была замужем за сыном Джойса. Не хотим ли мы известить мистера Джойса, что готовы вступить в борьбу?

Разумеется!

Я помчался в издательство, обговорил все со своим партнером Дональдом Клопфером, и в тот же вечер, еще не пробило пять, как мы сидели запершись в кабинете нашего адвоката Морриса Эрнста, сочиняя контракт для мистера Джойса и составляя план судебных баталий, которые нам предстояли”.

* * * Во главу угла этого плана было положено намерение получить в федеральном суде Нью-Йорка вердикт о непристойности “Улисса” до появления первого американского издания книги. Это позволяло избежать как колоссальных судебных издержек, так и финансового риска, что было неминуемо в том случае, если бы судебная экспертиза проводилась в ходе уголовного процесса после публикации книги. С помощью парижских друзей Джойса Серф и нью-йоркский адвокат Моррис Эрнст решили спровоцировать задержание экземпляра “шекспировского” издания “Улисса” на таможне в Нью-Йорке и таким образом подготовить почву для проведения судебной экспертизы.

БЕННЕТ СЕРФ: “Я слышал, как Моррис Эрнст, блестящий юрист, однажды заявил, что запрет “Улисса” — это величайший позор и что он готов вступить в битву за его легализацию. Поэтому в марте 1932 года я пригласил Эрнста на ленч и сказал ему: “Если мне удастся заключить с Джойсом контракт на американское издание, ты будешь представлять наши интересы в суде?” И добавил: “У нас нет денег, чтобы заплатить привычный для тебя умопомрачительный гонорар (он был одним из наиболее высокооплачиваемых адвокатов), но я хочу сделать тебе следующее предложение. Мы заплатим все судебные издержки, а если ты выиграешь дело, то будешь пожизненно получать гонорары за .все наши издания “Улисса”. Эрнст ответил: “Замечательно”.

* * * Словом, Серф написал Джойсу в Париж на адрес “Шекспира и компании”, “где, как мне известно, у него штаб”, чтобы сообщить о своем приезде в Париж и желании с ним встретиться для обсуждения возможности официального издания “Улисса” в Америке. Но до этого первую тропку проложил Кастор, нанеся визит Джойсу.

БЕННЕТ СЕРФ: “Кастор отплыл в Европу в первых числах февраля. Он столь красноречиво изложил Джойсу наш план, что тот уже в начале марта подписал с нами контракт. Аванс, который мы заплатили ему после подписания контракта, был его первым авансом, полученным из Америки за книгу, которая ныне всеми признана величайшим произведением нашего времени”.

В Париже Серф отправился прямо в “штаб” Джойса, располагавшийся в магазине “Шекспир и компания”.

БЕННЕТ СЕРФ. В назначенный день утром я вошел в кабинет Сильвии Бич и увидел там Джеймса Джойса, сидящего с перебинтованной головой, повязкой на глазу, с одной рукой в гипсе и перевязанными ногами, которые покоились на стуле. Я остолбенел.

СИЛЬВИЯ БИЧ. О, мистер Серф, не думайте, что он всегда такой. Он так волновался перед вашей встречей, что по пути сюда попал под такси. Но он настоял на том, чтобы ваша встреча состоялась сегодня, потому что ему очень нужны деньги, и он надеется, что, возможно, вы привезли немного с собой.

БЕННЕТ СЕРФ. Ну, я сказал: “Конечно, я дам вам немного... Я, впрочем, еще не знаю, сумеем ли мы выиграть это дело, но, по моему мнению, климат в Америке меняется и я хочу на этом сыграть. Я дам вам полторы тысячи долларов с тем условием, что, если мы добьемся легализации книги, это будет авансом нашего обычного гонорара в пятнадцать процентов от продажи. Если же мы проиграем дело, можете не возвращать нам эти полторы тысячи”. Он был в восторге: тогда это были большие деньги — не то что сегодня.

ДЖЕЙМС ДЖОЙС. Думаю, что вам не удастся выиграть. Но ведь вы не заберете обратно эти полторы тысячи?

Контракт, подписанный 31 марта 1931 года, предусматривал выплату аванса в тысячу долларов и еще полторы тысячи долларов “в день выхода книги”. “Улисс” должен был стать первым значительным коммерческим изданием “Рэндом-хауса”. Как заявил Серф: “Это очень помогло “Рэндом-хаусу”.

Когда таможенная служба в Нью-Йорке изъяла экземпляр “шекспировского” издания, “Рэндом-хаус” обратился в федеральный суд с просьбой вызволить книгу для американского издания и в судебном порядке добиться признания романа “не непристойным” произведением. Чтобы вырвать это дело из рук “тупоголового судьи-католика” и чтобы оно попало к “либеральному” судье, Эрнсту удалось “приурочить” рассмотрение дела к тому дню, когда в суде заседал Джон М. Вулси. Стратегия имела успех, и в первом из двух решений по делу об “Улиссе”, которым было суждено стать важными вехами в истории битвы за литературную свободу, Вулси, заседавший в тот день в федеральном окружном суде Нью-Йорка, постановил, что книга в целом обладает значительной литературной ценностью и не оказывает сексуально возбуждающего воздействия на среднего читателя, а посему не является непристойной. Это был новый и для своего времени весьма либеральный подход к определению непристойного. Такое решение учитывало предложения, сделанные окружным федеральным судьей Лернидом Хэндом двадцать лет назад с целью, осовременить правовую норму, принятую в 1868 году на слушании дела “Британская корона против Хиклина”, когда судебная экспертиза непристойности принимала во внимание содержащуюся в публикации тенденцию морально растлевать молодежь или иных “легко внушаемых” граждан.

Потом Эрнст напишет предисловие к “рэндом-хаусовскому” изданию “Улисса”, в котором охарактеризует решение судьи Вулси как “сокрушительный удар по цензорам” и выскажет надежду, что “теперь-то положен конец необходимости лицемерия и околичностей в, литературе”. Писателям, благодушно размышлял Эрнст, отныне не придется “искать спасения в эвфемизмах” и они смогут “описывать основные человеческие функции без страха перед законом”.

На самом деле решение суда по “Улиссу” не открыло американским издателям двери навстречу значительным произведениям, ввозимым в страну контрабандой, таким, как роман Д. Г. Лоуренса “Любовник леди Чаттерли” или “Тропик Рака” и “Тропик Козерога” Генри'Миллера; оно также не смогло предотвратить запрещение — как непристойных — новых значительных литературных произведений, в том числе “Американской трагедии” Теодора Драйзера, “Беговой делянки” Эрскина Колдуэлла, “Странного плода” Лилиан Смит и “Воспоминаний об округе Гекаты” Эдмунда Уилсона. Отчасти это произошло из-за того, что правовая норма, предложенная федеральным судьей, пусть даже столь авторитетным, как судья Вулси, и подтвержденная затем в апелляционном суде, не имела обязательной силы ни для законодателей штатов, которые определяли непристойное по собственному разумению, ни для судов штатов, которые также по собственному разумению выносили обвинительные вердикты в делах по непристойности *.

*  В системе судебной власти США суды штатов организационно и административно не подчинены ни федеральным судам, ни Верховному суду. Именно по этой причине в том или ином штате может быть наложен запрет на книги, находящиеся в свободном распространении на территории других штатов (так было, например, с произведениями Г. Бичер-Стоу, М. Твена, в наше время Дж. Сэлинджера, Дж. Керуака и др.).

В своем предисловии к “Улиссу” Моррис Эрнст польстил судье, который выпустил на свободу книгу Джойса, заявив, что точка зрения Вулси “поднимает его на уровень бывшего члена Верховного суда Оливера Венделла Холмса, мастера юридической прозы”. Эта точка зрения была обнародована сразу же после появления предисловия Эрнста. По мнению Вулси, “корректная” экспертиза непристойности, которую проводит федеральный суд, должна состоять в определении, “стремится ли литературное произведение возбуждать сексуальные импульсы или стимулировать похотливые или нечистоплотные помыслы”. Хотя это было, вне всякого сомнения, более узкое определение непристойного, чем традиционные формулировки, на которых базировалось “дело Хиклина”, оно все равно оставляло возможность судьям и присяжным объявлять непристойным то, что им таковым казалось. Так что новый критерий был столь же субъективным, как и прежний: он, по существу, позволял тому, кто определял степень непристойности, самостоятельно решать, возбудился ли он при чтении того или иного произведения. В то время подобный подход представлялся довольно-таки смелым начинанием, причем лишь распространение революционных идей Фрейда о сексуальности человека и бессознательном могло подвигнуть взрослых людей, по крайней мере судей, принять во внимание эту точку зрения. Более “объективной”, по словам Вулси, была бы такая формулировка проблемы: может ли средний читатель, или “человек с улицы”, или, как говорят французы, “l'homme moyen sensuel” получить возбуждение от чтения подобной литературы. Такой человек, полагал Вулси, может вынести “объективную” и “честную” оценку, которая не будет находиться в плену у “собственных предубеждений” истца.

Столкнувшись с необходимостью применить к “Улиссу” правовую норму, которой он должен был руководствоваться при принятии решения, судья Вулси обратился к “проверке моих впечатлений на двух друзьях, которые, по моему мнению, отвечали необходимым качествам “l'homme moyen sensuel”. У этих двух оставшихся неизвестными мужчин (само собой разумеется, это едва ли были женщины) Вулси выяснил, что “они, как и я, обнаружили, что чтение “Улисса” в полном объеме не возбуждало сексуальных импульсов или похотливых помыслов”.

“В самом деле, — продолжал Вулси,— общее впечатление обоих консультантов от книги заключалось в том, что они восприняли ее как трагическое и весьма талантливое изображение переживаний мужчин и женщин”. Словом, мы можем заключить, что чтение “Улисса” ни у того, ни у другого не стимулировало возникновения эрекции.

В статье, опубликованной в майском 1934 года номере журнала “Скрибнерс”, Бен Рей Редмен язвительно обрушился и на восторги по поводу решения Вулси, и на “победную пляску Эрнста на могилах Боулдера, Энтони Комстока и миссис Гранди”, а также на “тех многочисленных критиков, которые с языческим пиететом и со всей искренностью пропели гимн рассвету новой свободы”. Аргументы Редмена знаменательны своим злободневным звучанием: они вполне применимы для критики продолжающихся и сегодня попыток Верховного суда дать определение непристойности.

БЕН РЕЙ РЕДМЕН: “Здесь мы, несомненно, имели дело с замечательным примером судейского крючкотворства во имя благого дела, но я совершенно не в состоянии обнаружить ту полезную формулу, к коей апеллирует мистер Эрнст, и даже не уверен, что подобная формула вообще может быть изобретена, пока определение непристойного, коим оперирует судья Вулси, не будет отброшено как лицемерное и смехотворное. До тех же пор, пока сия дефиниция остается в силе, лучший способ избежать ее когтей — это всякий раз прибегать к всевозможным адвокатским ухищрениям.

...Я позволю себе повторить, что правовое определение непристойности, обнародованное судьей Вулси в ходе процесса, не имеет никакого отношения к жизненным фактам и к природе литературы и что мы не можем даже приступить к выработке удовлетворительных формул для цензуры до тех пор, пока эта дефиниция не будет отброшена или изменена до неузнаваемости, Отказывать литературе в праве пробуждать сексуальные импульсы в человеке — значит отказывать ей в одной из первостепенных и неотъемлемых функций, ибо это основополагающие, необходимые и энергонесущие импульсы, и в человеческих существах нет струн более живых и жизнетворных, на которых может играть искусство...

До тех пор, пока большая часть человечества будет придерживаться представления, будто в сексе есть нечто изначально греховное и грязное, до тех пор, пока бесчисленное множество людей будет утверждать и настаивать на том, будто их зачали в грехе, нет никакой надежды на то, что можно придумать некую формулу для цензоров, которая бы служила надежным щитом от посягательств сторонников подобных верований. Они, в общем и целом, могут согласиться, что предназначением литературы является обогащение, расширение и интенсификация нашего жизненного опыта; но как только литература собирается изобразить (в манере, признаваемой ими чрезмерно откровенной) опыт, из которого произрастает сама жизнь, у них сразу наготове хлысты и скорпионы. Другими словами, между нами говоря, я не верю, что какая-либо желаемая формула вообще может быть найдена. “Средний человек” судьи Вулси стоит, подбоченясь, посреди дороги, ведущей к освященной законом свободе; лучшее, на что может надеяться литератор, это на то, что за его шаловливые выходки ему периодически будут уготованы тюремная рубаха и позорный столб”.

* * * Федеральный прокурор Мартин Конбой, одобривший изъятие таможенной службой Нью-Йорка экземпляра “Улисса”, подал апелляцию на решение Вулси, не признавшего “Улисса” непристойной книгой. Конбой, видный католик-мирянин, за два года до этого использовал свое влияние и авторитет, чтобы воспрепятствовать ввозу в Соединенные Штаты коробок с фильмом “Экстаз”, который поставил чехословацкий режиссер-экспериментатор Густав Махатый и в котором главную роль исполнила бессмертная Хеди Ламар. В то время как апелляция кинопрокатчика, поданная на решение суда, рассматривалась в суде более высокой инстанции, копия фильма, арестованная таможенниками, была сожжена нетерпеливыми государственными чиновниками.

В соответствующие сроки апелляция, поданная на решение суда первой инстанции по делу о книге Джойса, была отклонена, а решение федерального суда оставлено в силе. Среди трех членов апелляционного суда, рассматривавшего дело, были двое наиболее прогрессивных судей в стране: Лернид Хэнд и Огастес Хэнд. Поддерживая иск “Рэндом-хауса” с требованием о возвращении “Улисса”, оба Хэнда прибегли к той же “экспертизе” непристойности, которую провел судья Вулси: производит ли чтение “Улисса” в целом такое воздействие на читателя, при котором возбуждаются похотливые желания. В определении суда, написанном Огастесом Хэндом, суд заявил: по прочтении книги был сделан вывод, что это “произведение в высшей степени оригинальное и искреннее в подаче материала” и что “оно не оказывает воздействия на читателя, при котором возбуждается похоть”. Исходя из этого — “хотя книга и в самом деле может оскорбить вкусы многих читателей”, — “Улисс” не был признан непристойным произведением и книга могла быть на законных основаниях ввезена в Соединенные Штаты. ,

Вынося свое решение, суд обошел вниманием аргументы защиты, стремившейся доказать, что ввоз в страну талантливого литературного произведения подпадает под конституционные гарантии свободы слова и печати, хотя Эрнст усердно настаивал на этом. Заявленная в ходе слушаний по делу о непристойности подобная точка зрения не могла иметь серьезного влияния на американских судей вплоть до конца сороковых годов. Но в определении Хэнда признавалось, что развитию литературы и искусства угрожают государственные меры подавления “непристойности”, так что определение того, что могло бы считаться непристойным, сузилось до утверждения, что литературное произведение может быть признано законом непристойным лишь в том случае, если оно в целом способствует возбуждению похоти и, кроме того, если подобная тенденция лежит в самой основе произведения. А тот факт, что некоторые пассажи могут кому-то показаться “грязными” или сексуально “аморальными”, или могут кого-то “совратить”, или имеют сексуально возбуждающий эффект, не должен считаться достаточным основанием для судебного преследования литературы — во всяком случае, в федеральных судах, входящих в округ Хэндов.

Применяя выработанную ими норму, Огастес Хэнд заявил, что они приняли во внимание “соответствие вызвавших протест фрагментов основной теме романа”, а также “установившуюся репутацию этого произведения в оценках наиболее авторитетных критиков”,— тем самым он подтвердил возможность привлекать для дачи показаний литературных экспертов, вроде тех, кто безуспешно выступал в защиту “Улисса”, — Маргарет Андерсон и Джейн Хип пятнадцать лет назад.

* * *

Если бы предложенной судьей Вулси, а затем Огастесом и Лернидом Хэндами экспертизе подвергли раннюю переписку между Джойсом и его возлюбленной Норой, эти письма уж точно сочли бы непристойными, ибо их основной целью и было возбудить похоть; а факт отсутствия литературной, эстетической или исторической ценности не учитывался бы при определении непристойного на протяжении еще по меньшей мере тридцати лет.

Как отмечает Джулиан Саймонс в “Творцах новых форм” (1987), эти письма, написанные Джойсом и Норой в 1909 году, обнажают “его сексуальные фантазии и страдания”, в том числе его “восторг при виде ее окровавленных панталон”, и его стремление, чтобы она писала ему в письмах похабные слова вроде “ж...” и “е...ть”, и его горячее желание “быть ею выпоротым и видеть полыхающий л ее глазах гнев”. В биографической книге “Нора” Бренды Мэддокс эти письма — ими Нора и Джойс обменивались в течение нескольких месяцев разлуки — охарактеризованы как “онанистические”: в первом же письме Нора пишет о преследующем ее желании, чтобы он ее “вые...”. После того как Джойс ответил ей “в совершенно непристойном духе”, разлученные любовники учинили порнографическое словоизвержение, стараясь перещеголять друг друга в обмене “полнейшей похабщиной”, какую они только могли измыслить, причем Джойс требовал того же, о чем Фрейд, похоже, просил своих пациентов, оттачивая новое искусство психоанализа: чтобы они без всякого стеснения облекали каждую свою мысль, сколь бы постыдной она ни была, в слова.

Мэддокс поражалась не тому, что Джойс был способен на такое, а тому, что Нора Барнакль, “получившая лишь школьное образование в монастыре милосердия, оказалась ему достойной конкуренткой, которая, по его же собственному признанию, нередко его превосходила”.

То, что Нора вначале и впрямь превосходила Джойса, видно из прекрасного пространного письма от 3 декабря 1909 года, в котором Джойс стремился возбудить свою “любимую монастырскую девочку”, вспоминая моменты, когда она брала инициативу на себя. Однажды вечером в Рингсенде, напоминал он ей, именно она запустила руку ему в штаны.

ДЖЕЙМС ДЖОЙС: “Ты... постепенно обхватила его, налившегося и твердого, всей ладонью и стала медленно поглаживать, пока я не спустил тебе в пальцы, при этом ты то и дело наклонялась и заглядывала мне в лицо своими спокойными ангельскими глазенками”.

В другой раз, в кровати — дело было в Пола — Нора, устав лежать под тяжестью Джойса, “яростно” сорвала с себя ночную рубашку, голая села на него верхом и стала скакать на нем “вверх-вниз”.

ДЖЕЙМС ДЖОЙС: “Наверное, мой смычок для тебя недостаточно велик. Помню, как ты приникла к моему лицу и нежно шептала: “Проткни меня, милый, проткни!”

Джойс просил Нору хранить его письма в тайне и никому не рассказывать о своем возбуждении. Он боялся, что после чтения этих писем она так возбудится, “что отдастся кому-нибудь другому".

БРЕНДА МЭДДОКС: “Письма писались с таким расчетом, чтобы служить в качестве самовозбудителя... Нет никаких указаний на то, что они сочиняли их в процессе мастурбации: прозрачная ясность слога даже в самых похабных местах, в сравнении с пассажами более будничными, дают основания считать, что Джойс, возможно, переписывал из записной книжки наброски, которые сочинял днем”.

* * * Благоприятное решение федерального суда, последовавшее много времени спустя после того, как “Улисс” ворвался на литературную арену, оказало незначительное воздействие на уже сложившуюся высокую литературную репутацию Джеймса Джойса, приобретенную им благодаря парижскому изданию романа и контрабандному — причем необычайно стремительному и массовому — распространению книги в Англии и в Соединенных Штатах. Хотя авторские отчисления от продажи в Америке “рэндом-хаусовского” издания, а также гонорары за первое французское, шведское, польское и японское издания существенно улучшили финансовое положение Джойса, в основном полученные им деньги тратились на лечение душевной болезни его дочери Люсии и собственного ухудшающегося зрения.

Несмотря на полученное известие, что апелляция американского правительства на решение судьи Вулси была судом отклонена, Джойс впал в меланхолию и глубокую депрессию. Годы, прошедшие между первым изданием “Улисса” Сильвией Бич и первой свободной публикацией романа в Америке, для писателя были омрачены ухудшением зрения и неразрешимыми семейными и финансовыми проблемами. Более чем что-либо иное его мучила болезнь Люсии: ни один из светил психиатров, к кому он обращался, не мог помочь ей — даже Карл Юнг, знаменитый психоаналитик. Вот что говорила Люсия о знаменитых терапевтических сеансах Юнга: “Можно подумать, что этот грубый, приземленный швейцарец завладеет моей душой!”

Когда Юнг объявил Джойсу, что в стихах, которые писала Люсия, он обнаружил шизоидные элементы, Джойс ответил, что в них предвосхищается новая литература . и что Люсия просто непонятый новатор. После этого Джойс перевел Люсию в другой санаторий. Потом Юнг сказал: “Они были похожи на двух тонущих в реке людей, только один упал в воду, а другой прыгнул”.

Приступы безумия Люсии в конце концов привели к необходимости поместить ее в психиатрическую лечебницу. 19 ноября 1934 года в Париже, незадолго до победы “Рэндом-хаус” в судебной баталии в Нью-Йорке, писатель заметил, что в течение предшествующих трех лет у Люсии было двадцать четыре врача, двенадцать сиделок, восемь подруг по несчастью и она побывала в трех психиатрических лечебницах. За это время он потратил на ее лечение четыре тысячи фунтов. Кто-то из его приятелей подсчитал, что три четверти доходов Джойса ушли на лечение Люсии. Джойс писал своему другу Баджену: “Если нас впереди ожидает что-то иное, нежели полный крах, хотел бы я, чтобы кто-нибудь мне об этом сказал”.

7 января 1941 года, когда Европа была охвачена пожаром войны, Джойс в Цюрихе написал последнюю открытку брату Станислаусу во Флоренцию: в ней он перечислил имена людей, которые могли бы помочь брату в случае необходимости. В тот же вечер они с Норой ужинали в ресторане “Кроненхалле”, где, беседуя с хозяйкой фрау Цумстег, Джойс как бы невзначай заметил: “Возможно, я здесь долго не задержусь”. Через неделю он умер. Причина смерти: прободение язвы и обширный перитонит.

Он на мгновение вышел из предсмертной комы и попросил, чтобы рядом с его кроватью поставили кровать для Норы, но врачи уговорили ее и Джордже отправиться домой. .

РИЧАРД ЭЛМАН: “В час ночи 13 января 1941 года Джойс проснулся и попросил сиделку позвать жену и сына, потом опять впал в забытье. В два часа Нору и Джордже вызвали в больницу. Но в 2.15, до их приезда, Джойс умер”.

* * * Когда Нора и Джорджо сделали необходимые приготовления для похорон, католический священник спросил, не хотят ли они предать покойника погребению по религиозному обряду. Нора ответила: “Я с ним так не поступлю”. Были заказаны простой деревянный гроб и скромное надгробие. Джойс не любил цветов, поэтому на могилу возложили зеленый венок с вплетенной в него лирой — символ Ирландии. Никак иначе Ирландия — и католическая церковь — не была представлена на похоронах Джойса.

Когда Люсия — к этому моменту совершенно потерявшая рассудок — узнала о смерти отца, она заявила: “И что этот идиот делает под землей?”

Нора водила знакомых на могилу Джойса. Могила располагалась неподалеку от зоосада.

НОРА ДЖОЙС: “Здесь похоронен мой муж. Он обожал львов. И я представляю себе, что вот он лежит здесь и слушает их рев”.

* * * Пока Нора не вступила в права наследства, пока не поступали гонорары за “рэндом-хаусовское” издание “Улисса”, ей приходилось очень туго. Hope хотелось вернуться в Ирландию, но она не могла оставить Джима, а Ирландия — и власти, и церковь — не изъявляла желания впустить в страну ни его прах, ни его книги. В какой-то момент Нора попросила Роберта Кастора продать на аукционе в Нью-Йорке принадлежащий ей рукописный вариант сборника “Камерная музыка” (в 1909 году, когда Нора была в Триесте, а Джойс в Дублине, он сделал специально для нее копию сборника на пергаменте). Но она передумала и позднее, когда ее финансовые дела поправились, говорила следующее.

НОРА ДЖОЙС: “У меня были и другие копии, но я их раздала, или у меня взяли почитать, да и не вернули. Но я не расстанусь с “Камерной музыкой”, потому что Джойс сделал эту копию специально для меня своею рукой. Однажды, когда я сильно нуждалась в деньгах, я отоелала рукопись в Америку с просьбой ее там продать, но мне ее так недоставало, что я попросила ее вернуть, потому что я не хотела расставаться с ней ни за какие деньги”.

* * * После смерти Джойса Нора выказывала куда большую симпатию к творчеству мужа.

БРЕНДА МЭДДОКС: “Когда Hope пришла пора играть роль вдовы Джойса, она наконец-то поверила в гениальность своего мужа. Она стала интересоваться литературными новостями, ей нравилось видеть, как все возрастает количество книг о творчестве Джойса. Она попросила прислать ей три экземпляра “Портативного Джеймса Джойса”, которые она собиралась подарить знакомым, и еще попросила прислать экземпляр чосеровской “Азбуки” с иллюстрациями Люсии” *.
 

* По-видимому, сделанное по заказу Джойса частное издание стихотворения Дж. Чосера “Азбука” с иллюстрациями Люсии Джойс.

Мэддокс приводит еще один пример того, насколько Нора гордилась творчеством своего покойного мужа. При жизни Джойса Андре Жид был не в восторге от его писательского дара. После его смерти жена Игнасио Силоне спросила как-то Нору, что та думает об Андре Жиде, и вот какой ответ она получила:

НОРА ДЖОЙС: “Знаете, если ты была замужем за величайшим писателем современности, разве можно помнить всякую мелочь”.

Состояние Джойса после смерти составило меньше тысячи фунтов. Причем возникла необходимость судебного разбирательства дела о наследстве из-за неясностей относительно домицилия * писателя. Это дало повод дублинскому судье и дублинской прессе посмеяться над Джойсом. Вот что писала об этом “Даблин ивнинг геральд”:

* Постоянное местожительство, имеющее важность при составлении имущественных документов (особенно — завещаний).

СУДЬЯ БЕННЕТ. Какого рода книги он писал?

ВЭННЕК (представляющий исполнителя завещания). Я полагаю, его самая известная книга называется “Улисс”.

СУДЬЯ БЕННЕТ. Это что-то греческое. (Смех в зале.)

* * * Нора умерла через десять лет. Предчувствуя скорую смерть, она попросила привести священника в монастырскую больницу. Он исповедовал ее и причастил. На похоронах священник произнес над ее гробом речь, где, в частности, сказал: “Она была великая грешница”.

* * *

Еще до смерти Джойса, но уже после того, как она отписала ему свою долю в американских правах на публикацию “Улисса”, Сильвия Бич была вынуждена продать многие бесценные реликвии, в том числе и рукописи Джойса, чтобы удержать “Шекспира и компанию” на плаву и обеспечить себе крышу над головой. Чтобы сохранить “Ла мэзон дез ами де ливр”, Адриенна Монье должна была сделать то же самое. Зимой 1936 года обе женщины приютили в квартире Монье молодую немку — фотохудожиицу по имени Жизель Фройнд, у которой не было паспорта, в связи с чем она получила предписание выехать из Франции.

В следующем году Сильвия Бич отправилась в Штаты, чтобы впервые за двадцать восемь лет повидать своего восьмидесятичетырехлетнего отца в Калифорнии. Сделанное ей там кесарево сечение заставило ее пробыть на родине несколько недель, и по возвращении в Париж она обнаружила, что Жизель Фройнд стала вместо нее любовницей Адриенны Монье. Она переехала в комнаты на втором этаже над магазином “Шекспир и компания” и прожила там до вступления в Париж немцев. В 1940 году, накануне прихода германской армии, Жизель спешно покинула Париж. А в декабре 1941 года Сильвия закрыла свой книжный магазин после ссоры с немецким офицером, который пожелал купить последний экземпляр “Поминок по Финнегану” Джойса. Потом, в июле 1942 года, она была интернирована и помещена в лагерь к югу от Парижа.

С окончанием войны Бич вернулась в Париж, но не возобновила деятельность “Шекспира и компании”. В 1955 году после долгой и мучительной болезни Адриенна Монье покончила с собой — примерно так же, как мать Сильвии в 1927 году:

Элеонора Бич приняла чрезмерную дозу лекарств, а Адриенна Монье выпила слишком много снотворного.

16 июня 1962 года (в “Блумный” день, говоря ее неологизмом) Сильвия Бич поехала в Ирландию для участия в торжественном освящении башни Мартелло в Сэндикоуве близ Дублина, где разворачивается действие первой главы “Улисса”. Башня должна была стать центром исследований творчества Джойса — Башней Джеймса Джойса. Той же осенью она вернулась в Париж и 6 октября в полном одиночестве умерла в своей квартире от сердечного приступа. Простые похороны состоялись на кладбище Пер-Лашез. Тело покойной кремировали, а прах послали ее сестре Холли в Гринвич, штат Коннектикут. Ее ближайшие друзья тихо роптали, считая, что Сильвия Бич должна найти свой последний приют в Париже, где она прожила сорок пять лет.

Перевод с английского О. Алякринского

Воспроизведено при любезном содействии Института научной информации по общественным наукам РАН

---

---