VIVOS VOCO: Л.К. Старкова, "«Цензурный террор» 1848-1855 гг."

“ЦЕНЗУРНЫЙ ТЕРРОР” 1848-1855 гг.

Л. К. Старкова

НИКОЛАЙ I: НОВЫЕ ПОДХОДЫ К РЕШЕНИЮ СТАРОЙ ПРОБЛЕМЫ

"1848 г. подобен землетрясению, которое, конечно, не все поколебленные им здания превратило в развалины, но те, которые устояли, дали такие трещины, что ежеминутно грозят падением", - комментировал ситуацию в Европе Ф. И. Тютчев [1]. Этот год, год европейских революций, изменил общественную атмосферу и в России. Относительно "либеральная эпоха" Николаевского царствования кончилась, наступило последнее, мрачное семилетие. В то время, как Центральную Европу и Францию охватила волна революции, царская империя внешне оставалась спокойной. Но покой был обманчивым и первых сообщений о революционных событиях за границей было достаточно для того, чтобы заставить режим прибегнуть к строгости. Среди спасительных средств от революционной опасности самым надёжным и проверенным считалась цензура.

Осведомлённый прусский посланник в России Т. Г. фон Рохов, сообщал в Берлин, что царь всё меньше доверяет официальным отчётам [2], а пресса молчит о волнующих общество проблемах. В официальных донесениях 1848-1849 гг. этот дипломат не скрывал ненависти к революции и к конституционным порядкам. Фон Рохов убеждён, что "русские оценивают свою внутреннюю политику неуверенно" [3]. Реальная оценка ситуации была невозможна потому, что цензурные запреты исключали любое объективное обсуждение вопросов государственной жизни. По свидетельству Рохова, Николай признался ему, что по вопросам внутреннего положения страны он находит "достоверную информацию" в книге наблюдений вестфальского посланника А. фон Гастгаузена. Если впечатлениям де Кюстина Николай в 1840 г. не хотел верить, то теперь "из выводов Гастхаузена в Петербурге рассчитывали извлечь большую пользу". Царь считал записки вестфальского аристократа "гораздо основательнее всех донесений своих чиновников". В переведённом на несколько языков трёхтомном сочинении Гастхаузен восхищался "патриархальностью" России, безграничной отеческой властью царя и самим самодержцем [4]. Впрочем, с уважением о властителе России отзывались до 1848 г. А. Гумбольдт, оба брата Гейне, а их богатый дядя - даже с благоговением [5]. В этом немалая заслуга иностранной прессы.

Николай внимательно прислушивался к голосам лояльной зарубежной периодики, восхвалявшим его персону и российские порядки, с упоением смотрелся в "зеркало" угодливых и льстивых изданий. О. Ролан со слов русского анонима утверждал в "Истории Николая", что царь "старательно собирал все появляющееся о нём в иностранной печати: книги (кроме де Кюстина), брошюры, альбомы с наклейками вырезок из газет и хранил всё это в кабинете" [6]. Он "рад обманываться", замечал М. А. Бакунин в 1847 г., т. к. "действительное положение вещей его пугало".

Европейские революционные события 1848-1849 гг. сыграли роль катализатора: постоянно растущие опасения "верхов" перешли в плохо скрываемый страх. Если после 1830-1831 гг. граница между реальными, потенциальными или только воображаемыми опасностями была для Николая I понятием весьма условньм, то после 1848-1849 гг. она вовсе исчезла. По наблюдениям А. Ф. Тютчевой, "повсюду вокруг него в Европе под веянием новых идей рождался новый мир, но этот мир ... представлялся ему ... лишь преступной и чудовищной ересью, которую он призван был побороть и преследовал её" [7]. Цензуре в этой борьбе отводилась значительная роль: "После революции 1848 года цензура стала манией Николая" [8].

По мнению фон Рохова, ещё незадолго до начала февральских событий во Франции 1848 г. император был уверен, что выдержит политические бури, но не скрывал опасений, что "в среду прочно связанного народа могут проникнуть пагубные впечатления" [9]. Прусский дипломат подчёркивал страх царя перед проникновением "западных" идей в Россию. Царь поделился с ним планами чрезвычайных мер против внутренней оппозиции и революционных влияний извне. 22 марта 1848 г. прусский посланник отметил: "Император не упускает из виду серьезную политическую болезнь, овладевшую всеми странами, и считает свою империю отнюдь не вполне гарантированной от заражения, ...к тому же надзор, за журналистами слишком слаб, ...цензура периодических изданий в последнее время ведётся плохо" [10].

Литератор и издатель В.Р. Зотов так характеризовал "странные" цензурные меры правительства, возмутившие общество:

"Газеты наши, имевшие право говорить о политике, несколько дней не сообщали ничего о происшествиях в Париже... Нам запрещалось даже спрашивать о том, что делается в Европе, как запрещают детям неуместные вопросы, ...всех раздражает замалчивание фактов в печати, на которую налегла с тех пор всею своею тяжестью совершенно сбившаяся с толку цензура" [11].

В столице, по сообщениям Корфа,

"все скакали из дома в дом за новыми вестями, осаждали газетную экспедицию, и тем более недоумевали и тревожились, когда оказывалось, что самые газеты, ожидаемые с таким нетерпением, приносили одни противоречия, недомолвки или известия мало достоверные" [12].

Царь советовался с прибывшими из Европы дипломатами:

"Бруннов [Ф. Ф.] - посланник, в разговоре с государем успел выразить ужас к печати и говорил с государем о способах возможно скорее истребить эту начинающуюся язву в государстве" [13].

Надеясь, что ему удастся уберечь от "заражения чужеродными принципами" свои народы, Николай уверил фон Рохова, что "приложит все силы к тому, чтобы до тех пор, пока сие возможно, не допускать до себя свободолюбивых принципов и пропагандистских бунтовщических проектов" [14].

Об этом беспокоились и окружающие Николая сановники. Известно, что царь получил в то время несколько верноподданнических записок с указаниями на затаившуюся рядом опасность. О "пагубном" направлении журналов, как следствии того, что "у нас явно идёт подкопная работа либералов", к цесаревичу обратился прямо на балу в Зимнем дворце (22 февраля 1848 г.) бывший морской министр кн. А. С. Меншиков. "Да, очень дурны журналы", - отвечал цесаревич, - "и ежели что в них такое встретите, то покажите мне" [15].

Бывший попечитель Московского учебного округа С. Г. Строганов тогда же направил царю записку "О либерализме и коммунизме в цензуре". Тем же вопросам была посвящена и записка М. А. Корфа. Все бумаги предварительно просмотрел великий князь Константин Николаевич и после одобрительного отзыва представил царю. На следующий день Корфу сообщили, что обращение его оказалось "как нельзя больше кстати" [16]. Вечером 23 февраля (первые сообщения о провозглашении республики Николай получил уже 22 февраля) после сообщений о революции во Франции "у государя был разговор именно об этом..." На следующий день Николай просмотрел бумаги Корфа и оставил их для "объяснения с А. Ф. Орловым, которого ждал в то время" [17]

В записке Корф требовал срочно "обратить внимание на журналистику, которая может произвести самые гибельные последствия, так как русские газеты читаются и всеми мелкими чиновниками, и в трактирах, и в лакейских, рассыпаясь таким образом между сотнями тысяч читателей". Он предлагал увеличить число цензоров, и усилить строгость цензуры. Политические известия для простого народа Корф рекомендовал максимально ограничить: "на что лавочнику или лакею знать, что в Париже трон сожжён и выброшен в окно". Таким новостям он советовал придавать определённую окраску "того омерзения, какого они заслуживают". Автор записки требовал и срочного строгого "пересмотра всех ныне издающихся журналов и, если, которые либо из них окажутся подозрительными в своём направлении, то немедленно их запретить" (именно такую задачу получил вскоре созданный Меншиковский Комитет) [18].

Свои мотивы автор записки объяснял государственными соображениями (возможно, здесь также сыграли роль и разногласия с министром С. С. Уваровым, и карьерные планы) Вскоре М. А. Корф получил возможность осуществить на практике свои идеи, Николай I назначил его членом двух негласных Цензурных Комитетов - "Временного для рассмотрения действий цензуры и соблюдения журналами их программы" (Меншиковского), и "Комитета для постоянного надзора за духом и направлением книгопечатания" или "Комитета 2 апреля 1848 г. " (Бутурлинского).

Распространённое в исторической литературе мнение, что именно М. А. Корф был главным инициатором создания этих Комитетов вряд ли справедливо. А. С. Нифонтов и И. В. Ружицкая, вслед за М. К. Лемке, отдают первенство шефу III Отделения А. Ф. Орлову. Накануне он доложил царю о двух анонимных записках о цензуре (А. С. Нифонтов с большой долей вероятности допускает возможное авторство Булгарина) [19]. Министр просвещения С. С Уваров обвинялся там в "единомыслии с молодыми журналистами", сотрудниками "Современника" и "Отечественных Записок", и поддержке их, особенно подчёркнута была там мысль о необходимости усиления строгости цензурного Устава и надзора за цензорами [20].

Принятия срочных дополнительных мер требовали и охранители-практики, например, жандармский полковник Васильев, чья записка "О направлении газет русских и иностранных" поступила в III Отделение 6 марта 1848 года.
"Ваше сиятельство, газеты русские не читаются высшими классами, ...русские газеты читаются не только дворниками, но во всех лакейских и лавочках, в торговых местах в народных харчевнях, в конторах..., где неблагонадёжные люди будут читать безграмотному народу только то, что нужно им будет, для возмущения народного стада", - предупреждал жандарм... (с толком подобранные примеры из газет и комментарии к ним полковника занимают 21 страницу). Васильев закончил записку выводом о том, что "необходимо поручить временное наблюдение за политическими известиями путному чиновнику, так как наши цензоры не понимают дела".

В конце записки рукой Орлова помечено: "За это должно его благодарить" [21].

В одном полковник был не точен - содержанием русских газет высшие классы уже заинтересовались: именно о "направлении" русских газет и журналов "беспокоились" авторы проектов усиления цензуры. Почти дословное совпадение выделенных мест в записке М. А. Корфа и полковника Васильева позволяет предположить участие Корфа в истории появления записки жандарма. Возможно, искренне негодовавший на "вольности" печати Васильев загодя получил от Корфа какие-то исходные материалы или идею для верноподданнического обращения в III Отделение. Обширная подборка газет в записке полковника указывает на длительную кропотливую работу, а времени с начала событий во Франции прошло немного. К тому же, высказывания полковника Васильева о русских газетах почти буквально повторяются позднее в бумагах Бутурлинского Комитета, например, в отношении "политически ненадёжных" публикаций "Русского инвалида" говорится: "русские газеты читаются и всеми мелкими чиновниками, и на гостином дворе, и в трактирах, и в лакейских, рассыпаясь, таким образом, между сотнями тысяч читателей..." [22] Официальные бумаги и журналы этого Комитета составлял, по его собственному признанию, тот же М. А. Корф [23].

В 1848 г. был подан в III Отделение и обширный проект кн. Цицианова о цензуре. Для пересмотра всех изданий автор рекомендовал создать особую цензурную управу, для финансовой поддержки цензуры ввести на все издания пошлину, а переводные сочинения представлять в цензуру в рукописях на специальной бумаге по 10 копеек с листа и не более 50 строк (финансовые издержки должны были охладить пыл потенциальных издателей) [24]

Тогда же подал свою записку о цензуре и П. А. Вяземский. Мнение А. М. Скабичевского о том, что именно эта записка повлияла на решение императора о создании чрезвычайных цензурных Комитетов [25], не лишено оснований (Вяземский передал царю записку через великого князя Константина Николаевича). Корф позже отмечал, что записка Вяземского "была в том же самом духе", как и его записка [26]. Говоря о необходимости создать особую цензурную структуру с огромными полномочиями, Вяземский указывал не только, в каком направлении нужно действовать правительству, но и как конкретно реорганизовать цензуру. Хотя М. С. Ольминский назвал эту записку "форменным доносом на журнальную литературу" [27], следует признать, что там все же больше предложений, чем конкретных фактов. Вяземский считал цензуру "полицией мысли и слова, действующей посредством печати", указывая, что "непонятливая и ненадежная цензура способна поколебать безопасность целого государства" [28]. Для предупреждения такого "бедствия" "надежнейшим" средством он признавал учреждение "особенного высшего управления цензуры, самостоятельного не подведомственного никакому министерству и непосредственно и прямо подчиненного самой верховной власти. Необходимо вверить это управление особенному совету, или комитету подчиненному председателю, это должно быть лицо правительственное и политическое" [29].

Вяземский наметил в записке прообраз чрезвычайного цензурного Комитета. Идеи "чугунного" цензурного Устава опять оказались востребованы (ст. 4-33) [30]. По сообщению Корфа, Вяземский должен был принять участие и в работе Комитета 2 апреля, но, скорее всего, он по каким-то причинам отказался от участия в действиях структуры, образованной не без его влияния [31]

Можно предположить, что вопросы усиления цензуры интересовали определённые круги общества. Вероятно, меры противодействия возможной революционной опасности обдумывались заранее (так как от традиционных охранительных мер и на этот раз ждали известного действия). Создание Высших Цензурных Комитетов - это коллективное решение "охранителей".

Секретные комитеты - испытанный инструмент государственной власти. Они создавались как дополнение к системе высших и центральных государственных учреждений в целях повышения оперативности действий государственного аппарата и для тайного обсуждения планов государственных нововведений. Это были немноголюдные, наделённые огромными полномочиями объединения особо доверенных Николаю I высших сановников [32]. Среди них: И. В. Васильчиков, А. Н. Голицын, М. М. Сперанский, М. А. Корф, А. С. Меншиков, Д. П. Бутурлин, Л. В. Дубельт и др. Секретные Комитеты Корф назвал "домашним советом монарха с сановниками, которых он назначал и призывал по особо важному делу... Для этих Комитетов не существовало ни определённого единожды навсегда однообразного состава, ни установленных норм и обрядов, ... велся только обыкновенно род журнальной записки, по прочтении и одобрении которой Государем, результаты изложенного в ней сообщались кому следовало, к исполнению, в виде непосредственных высочайших повелений" [33].

Есть основания полагать, что до 27 февраля 1848 г. Николай I ещё допускал возможность скорого поражения революции и только после крушения надежд на реставрацию отдал распоряжение о создании особого цензурного Комитета. Комитет должен был "донести с доказательствами, где найдены какие упущения цензуры и её начальства, то есть Министерства народного просвещения, и какие журналы и в чём вышли из своей программы". Для этого 27 февраля 1848 г. был учреждён Временный Секретный Комитет [34]. А. С. Меншиков записал в дневнике: "Получил от графа Орлова сообщение, что мне быть Председателем Комитета о проступках цензуры в пропуске недозволенных статей в журналах, то есть род следствия над министром просвещения гр. Уваровым; поручение весьма неприятное" [35].

"Выяснилось, что Комитет учреждён для исследования нынешнего направления русской литературы, преимущественно журналов, и для выработки мер обуздания её на будущее время" [36], - общество верно оценило намерения "охранителей". На предполагавшийся сначала тайный характер действий Меншиковского Комитета указывает следующая деталь. М. М. Попов в записке Л. В. Дубельту предложил потребовать для проверки черновые записи всех сотрудников "Современника" и "Отечественных записок", сославшись на полномочия этого Комитета, так как "Комитет уже не тайна для литературы" [37].

Членами Меншиковского комитета были назначены: М А. Корф, директор Публичной библиотеки Д. П. Бутурлин, управляющий III Отделения Л. В. Дубельт и П. И. Дегай [38]. Заседания Комитета происходили в Адмиралтействе, куда приглашались "повинные редакторы".

Комитет все предложения передавал через III Отделение Николаю I, затем высочайшую волю сообщали министру просвещения для точного и немедленного исполнения. На первом из пяти заседаний Комитет "рассмотрел" всё изданное за два месяца. В итоге на одно из последующих заседаний пригласили редакторов столичных журналов и "попросили содействовать правительству в охранении публики от заражения вредными идеями" [39].

Николай предложил вызвать редакторов для "беседы" в III Отделение. А. Ф. Орлов, однако, "не хотел принять на свою часть этого поручения, возражал, и с таким сердцем, что государь ему уступил и возложил это дело на мой Комитет", - записал в дневнике А. С. Меншиков [40]. Редакторам "Отечественных Записок" и "Современника" (А. А. Краевскому и А. В. Никитенко) сообщили, что Комитет нашёл в их статьях "мысли, могущие... приготовить у нас те пагубные события, которыми ныне потрясены западные государства", и взяли подписку о предупреждении [41].

В заключительном докладе Меншиковского Комитета от 29 марта говорилось о пристальном внимании правительства к "неблагонадёжным" - "Современнику" и "Отечественным запискам". Впрочем, А. А. Краевский скоро доказал "делом" свое "исправление", поместив в очередном номере своего журнала приторно-патриотическое сочинение "Россия и Европа в настоящую минуту" [42]. Накануне он письменно испросил в III Отделении санкции на напечатание статей, толкующих современные события в духе правительства "с увлечением и чувством" [43]. "Если грозят закрыть и запечатать фабрику, которая кормит, так, чай запоешь и не то" - философски прокомментировал разительные перемены в убеждениях Краевского В.И. Даль [44].

Методы действий Меншиковского Комитета известны из воспоминаний К. С. Веселовского [45]:

"Когда члены Комитета, за неотысканием чего-либо более веского, решили уже принести в жертву меня и мою бедную статью, в заседание явился один из членов, П. И. Дегай, с радостным "Эврика! Эврика!", и заявил, что в том же томе "Отечественных записок" нашел нечто еще лучшее или худшее".

Речь шла о повести М. Е. Салтыкова - Щедрина "Запутанное дело". А. С. Меншиков предложил в докладе "О вредных направлениях журналов" ограничиться одной лишь повестью Салтыкова, как более подходящей к цели доклада.

Свои впечатления по поводу расправы с писателем изложил в дневнике чиновник особых поручений Н. В. Кукольник, делопроизводитель следственной комиссии, назначенной по делу Салтыкова военным министром А. И. Чернышевым:

22 апреля

"Был у князя, (он) ужасно возмущен, взбешен, говорит, дам я ему проповедовать, в солдаты да на Кавказ упеку".

25 апреля

"Кн Чернышев неумолим, разгневан на следственную комиссию не допускает снисхождения".

В результате, М. Е. Салтыков, после кратковременного заключения в крепости, 28 апреля бьп выслан решением царя в Вятку [46]. "Ужас овладел всеми мыслящими и пишущими. Стали опасаться за каждый день свой, думая, что он может оказаться последним в кругу родных и друзей" [47], - так думал не один Никитенко

Намерение проинспектировать цензуру и установить строгий контроль за печатью закономерно вытекало из принципов николаевской государственной политики. "Правительство не может полагаться на точное и верное исполнение постановлений, если само не наблюдает беспрестанно за действиями исполнителей", - считал опытный чиновник, министр внутренних дел Л. А. Перовский. Один из видных представителей царской бюрократии П. А. Валуев также находил причины создавшегося положения в "недоверии правительства к своим собственным орудиям" [49]. Цензура была одним из таких "орудий".

Среди прочих, III Отделение получило в 1848 г. и "сигнал" московского генерал-губернатора кн. Щербатова о "возмутительных" публикациях некоторых газет [50]. В ответ на запрос А. Ф. Орлова, канцлер К. В. Нессельроде сообщил, что

"он и ранее находил, что при настоящих обстоятельствах не должно помещать в наших газетах подробное описание заграничных политических событий, т.к. "Московские ведомости" "возбуждённо описывали политические беспорядки с такими подробностями, кои не следовало бы передавать народу, тем более указывать на средства, служащие к совершению мятежных замыслов", и принимал меры к прекращению этого" [51].

Судя по следующему сообщению московского генерал - губернатора (26 марта), меры эти в Москве не увенчались успехом: "Невозможно устранить здесь зло, происходящее от Санкт-Петербургских газет и журналов, в которых постоянно печатаются самые неблагонадёжные мысли" [52]. В итоге, Николай I распорядился впредь вообще не публиковать известий о "всяких бунтах, восстаниях, революционных действиях, либо упоминать о них в самых общих выражениях" [53].

Николай-политик был намного сложнее, чем это представляли себе некоторые его прогрессивно настроенные современники. "Умственные плотины", укреплённые чрезвычайными цензурными Комитетами, способствовали консервации отсталых, изживших себя общественно -экономических отношений, что, в конечном счёте, вело к отставанию России от большинства развитых стран. Деятельность Меншиковского Комитета продолжил Комитет 2 апреля 1848 г. ("Бутурлинский").

Литература

1. Пигарев К. Ф. И. Тютчев и проблемы внешней политики царской России // Литературное наследство. 1935. № 19/21. С. 195.

2. Беккер Г. Оппозиционное движение в России в 1848 г. (по донесениям прусского посольства в Санкт-Петербурге) // Новая и новейшая история. 1968. № 1. С. 69-75; Зайончковский П. А. Правительственный аппарат самодержавной России в XIX в. М., 1978. С. 110-111; Пресняков А. Е. Апогей самодержавия. Николай I // Русские самодержцы. М., 1990. С. 277.

3. Беккер Г. Указ. соч. С.70.

4. A. von Hasthausen. Studien uber die inneren Zustende das Volksleben und inbesondere die landlichen einrichtungen Russlands. Bd. 1-2. Hannover. 1847. Russland und die Gegenwart Bd. 1. Leipzig. 1851; T. Schiemann. Geschichte Russlands unter Keiser Nikolaus der I., Bd. 4. Berlin - Leipzig, 1919.

5. Russen und Russland aus deutcscher Sicht. XIX. Jahrhundert. Vor der Jahrhundertwende bis zur Reichsgruendung (1800-1871). Hrsg. von М. Keller. Wilhelm Pink Verlag. Munchen, 1991. S. 213, 537; Пигарев К. Указ. соч. С. 177-197.

6. Тарле Е. В. Самодержавие Николая I и французское общественное мнение // Былое. 1906. № 9.

7. Тютчева А. Ф. При дворе двух императоров. Воспоминания. Дневник. Тула, 1990. С.43-44.

8. Герцен А. И. Полн. собр. соч. В 30 т. М., 1958. Т. 7. С. 307.

9. Беккер Г. Указ. соч. С. 70.

10. Беккер Г. Указ. соч. С. 71.

11. Зотов В. Р. Петербург в 40-х годах // Исторический Вестник. 1890. № 5. С. 307.

12. Корф М. А. Записки // Русская старина. 1900. № 3, С. 556-575.

13. Анненков П. В. Две зимы в провинции и в деревне // Анненков П. В. Литературные воспоминания. М., 1989. С. 501 (Ф. И. фон Бруннов - в то время русский посол в Лондоне).

14. Беккер Г. Указ. соч. С. 71.

15. Шильдер Н. К. Император Николай I. Т. 2. СПб., 1903. Приложения. С. 534-538.

16. Шильдер Н. К. Указ. соч. С. 63; Лемке М. К. Очерки по истории русской цензуры и журналистики XIX столетия. СПб, 1904. С. 190-194; Ружицкая И. В. Корф в государственной и культурной жизни России // Отечественная история. 1998. №2. С. 56-62; Нифонтов А.С. 1848 год в России. Очерки по истории 40-х годов. М., 1931. С. 48-49

17. Корф М. А. Записки // Русская старина. 1900. №3. С. 571-572.

18. Записка ст. -секретаря М. А. Корфа наследнику цесаревичу. Материалы по истории цензуры // Голос минувшего. 1913. №3 С. 220.

19. Ружицкая И. В. Указ. соч. С. 59; Нифонтов А. С. Россия в 1848 году. М., 1949. С. 233-234; Лемке М. К. Очерки. С. 194-195.

20. Лемке М. К. Николаевские жандармы и русская литература 1826-1855. СПб., 1909. С. 177; Нифонтов А. С. 1848 год в России. М., 1931. С. 181.

21. ГАРФ. Ф. 109. 1 эксп. Оп. 23. Д. 25. Ч. 4. Л, 23

22. См.: Мельников П. И. К истории русской печати (Отношение кн. Чернышёва о "направлении" газеты "Русский инвалид" в 1848 г.) // Русская старина. № 2. С. 416.

23. Ружицкая И. В. Указ. соч. С. 59. 24; ГАРФ. Ф. 109. 1 эксп. Oп. 23. Д. 363. Л. 3-5.

25. Скабичевский А. М. Очерки по истории русской цензуры (1700-1863). СПб, 1903. С. 344-345.

26. ГАРФ. Ф. 728. Д. 1817. Л. 176 об.

27. Ольминский М. С. Свобода печати. Л., 1926. С. 20.

28. Гиллельсон М. И. П. А. Вяземский. Жизнь и творчество Л., 1969. С. 322; Ледодаев В. Ю. Князь Петр Андреевич Вяземский о цензуре и литературной политике правительства // Вестник Московского университета. Серия 8. История. 1997. № 5. С. 50-65; Исторические сведения о цензуре в России. СПб , 1862. С. 53.

29. Гиллельсон М.И. П.А. Вяземский... С. 323-324.

30. См. Сборник постановлений и распоряжений по цензуре. СПб, 1862. С. 135-148.

31. Ружицкая И. В. Указ. соч. С. 59.

32. Ерошкин Н.П. Крепостническре самодержавие и его политические институты. М., 1981. С. 186-188.

33. Корф М.А. Император Николай Первый в совещательных собраниях // Сб. РИО. Т. 98. 1896. С. 123; Кочаков Б. М. Русский законодательный документ ХIX-ХХ вв. // Вспомогательные исторические дисциплины. М., Л., 1937. С. 325.

34. Нифонтов А.С. Россия в 1848 г. С. 233-239; Лемке М.К. Очерки... С. 190.

35. Шильдер Н.К. Указ. соч. С. 634-635.

36. Никитенко А.В. Дневник. М., 1955. Т. 1. С. 311.

37. Лемке М. К. Очерки. С. 197.

38. Шильдер Н. К. Указ. соч. С. 636.

39. Сборник постановлений и распоряжений по цензуре. СПб, 1862. С. 243-244. Из черновика "приглашения" следует, что редакторов для устрашения планировали пригласить в полночь // Нифонтов А. С. Россия в 1848 г. С. 182.

40. Шильдер Н. К. Указ. соч. С. 634.

41. Материалы по истории цензуры в России // Голоc минувшего. 1913, № 4. С. 219.

42. Отечественные Записки. 1848. Т 59. Отд. 3. С. 20.

43. Лемке М.К. Очерки... С. 194.

44. Барсуков Н. П. Жизнь и труды М. П. Погодина. СПб, 1888-1899. Т. 9. С. 290-291 (Сам В. И. Даль после преследований Комитета 2 апреля прекратил публикацию своих сочинений).

45. Веселовский К. С. Отголоски старой памяти // Русская старина. 1899. №10. С. 13-19 (Речь идет о статье К. С. Веселовского в Отечественных Записках", посвященной жилищам рабочих в Петербурге).

46. Кукольник Н. В. Из воспоминаний // Исторический Вестник. Т. 45. № 7. С. 79-99.

47. Никитенко А. В. Указ. соч. С. 311-312.

48. Цит. по Зайончковский П. А. Указ. соч. С 176.

49. Валуев П. В. Думы русского // Русская старина. 1891. №5. С. 354.

50. ГАРФ. Ф. 109. 1 эксп. Oп. 23. Д. 25. Ч. 4. Л. 23.

51. Там же. Oп. 23. Д. 25. Ч. 4. Л. 24.

52. Там же. Oп. 23. Д. 25. Ч. 4. Л. 26.

53. Там же. Oп. 23. Д. 25. Ч. 4. Л. 26 (об).

БУТУРЛИНСКИЙ КОМИТЕТ И ЦЕНЗУРНАЯ ПОЛИТИКА САМОДЕРЖАВИЯ

Пока Комитет Меншикова "пересматривал" журналы, М. А. Корф составил обширный проект постановки цензурного дела на иной лад. По сведениям Н. П. Барсукова, предполагалось образовать самостоятельное Главное Цензурное Управление во главе с Главным Управляющим, наделённым министерскими правами, с целым штатом чинов высшего ранга. Они должны были действовать в качестве контролёров или ревизоров над цензорами [1]. К. С. Веселовский, ссылаясь на осведомлённого в делах цензуры деятеля министерства народного просвещения И. И. Давыдова, упоминал о планах Николая I образовать для этой же цели новое отделение собственной канцелярии [2].

Ко времени окончания работ Меншиковского Комитета, 2 апреля 1848 г., Николай определился с формой новой высшей цензурной инстанции и "учредил под непосредственным своим руководством всегдашний безгласный надзор за действиями цензуры" [3]. Одной фразой очерчен главный принцип работы новой структуры, время действия и характер подчинения. Отметим, что Николай учредил чрезвычайный цензурный Комитет на всё время, не отменяя цензурного Устава.

"...Он чистосердечно и искренно верил, что в состоянии всё видеть своими глазами, всё слышать своими ушами", - писала о Николае I А. Ф. Тютчева [4]. В отношении печати и цензуры царь стремился "видеть и слышать" больше прежнего, поэтому он назначил своими "глазами и ушами" членов нового Комитета. В него вошли, кроме председателя Д. П. Бутурлина, М. А. Корф и статс-секретарь П. Дегай. Получив столь ответственное назначение, Бутурлин "поначалу, был в больших попыхах и признавался, что находится в затруднительном положении, ибо не может себе дать отчёта, в чём состоять должны обязанности Комитета, которого он был председателем" [5], - записал в дневнике А. С. Меншиков.

В архиве III Отделения, в деле "Об учреждении Комитета под председательством действительного тайного советника Бутурлина для высшего надзора за книгопечатанием в России", хранится список с собственноручной записки М. А. Корфа от 3 декабря 1855г. [6]. Там более полно, чем в тексте высочайшего повеления, указаны гласные начала Комитета.

Цель учреждения Комитета 2 апреля трактуется как "высший, в нравственном и политическом отношении, надзор за духом и направлением отечественного книгопечатания". Особо подчёркнуто, что "помимо предварительной цензуры, Комитет рассмотрит то, что уже вышло в печать и обо всех замечаниях и наблюдениях доведёт до сведения Государя" (по сути, это уже "начала" карательной цензуры (!); в то же время, "как установление неофициальное, Комитет, сам по себе, никакой власти не имел, все цензурные установления сохраняли настоящий свой состав и устройство, все заключения Комитета вступали в силу лишь через высочайшее утверждение".

Император, "изъясняя" в личной беседе членам Комитета причины его создания, особенно отметил, что в последнее время "прогресс от науки смешивался с прогрессом политическим,... ко всему дозволенному, и в некоторой степени полезному, ... под охраной слепости цензоров или несовершенства цензуры, присоединилось много недозволенного и вредного". Указав далее на упущения министерства народного просвещения под управлением Уварова, царь снова напомнил, что члены нового Комитета, "будут его глазами, пока дело это иначе не устроится ", и выразил им особое, безграничное доверие в заключительной фазе беседы такими словами: "Цензурные установления - остаются все как были. Но вы будете - я".

Николай I поручил членам Комитета читать все произведения отечественной литературы "за него" и доносить о замечаниях. Себе император тоже нашёл дело: потом он будет "расправляться с виновными" [7].

Негласные цели и задачи Комитета, по замыслу Николая I, состояли прежде всего в том, чтобы "напомнить и журналистам и писателям, что цензурный надзор не прекратился, ввести опять цензуру, а через неё и писателей в установленные пределы, пересмотреть и усовершенствовать цензурное законодательство и обеспечить привлечение в трудную сию должность людей, способных и надёжных" [8].

Полномочия и задачи Комитета поясняют инструкции Д. П. Бутурлина шефу III Отделения гр. Орлову: в них подчёркивается неофициальный характер нового Комитета - о его существовании предписывалось сообщать строго конфиденциально; кроме того, Бутурлин распорядился "для доставления Комитету большей возможности следить за ходом книгопечатания, отнестись ко всем Министрам, чтобы из всех вообще типографий состоящих в их ведении, были доставляемы ежемесячные номера в императорскую публичную библиотеку и именные ведомости о выпущенных ими книгах, периодически издающихся" [9].

Возвратившись в октябре 1848 г. из-за границы в Петербург, П. В. Анненков отметил новые приметы времени: "страх правительства перед революцией, террор внутри, преследование печати, усиление полиции... подозрительность, репрессивные меры без нужды и границ... пересмотр журналистики и писателей.... На сцену выступает Бутурлин с ненавистью к слову, мысли и свободе, проповедью безграничного послушания, молчания, дисциплины" [10].

Тот же П. В. Анненков считал, что "Бутурлин являлся человеком времени и, не умри он вскоре после [начала] этой роковой эпохи, он приобрёл бы огромное историческое имя, как гаситель, и, может быть, влияние, после которого не опомнились бы и два поколения сряду..."

Возможно, желание подчеркнуть широту полномочий Комитета, его охранительные функции и собственную готовность не считаться ни с чем при исполнении "государевой воли" заставило Бутурлина в полусерьёзном разговоре однажды указать Д. Н. Блудову на "опасное" выражение из акафиста Покрову Божьей Матери "о жестоких и зверонравных владыках и неправедных князьях", - формально его Комитет не должен был допускать в печати подобных суждений о властителях. Теми же мотивами, скорее всего продиктованы и утверждения Бутурлина, что "и тексты Евангелия отдают свободомыслием" [11].

Та же ненависть к науке и просвещению, то же нерасположение к литературе, поскольку она являлась выражением самостоятельной мысли, то же, наконец, непонимание общественной жизни и её элементарных потребностей, отличало и преемника Д. П. Бутурлина на посту председателя Комитета 2 апреля - генерал-адъютанта Н. Н. Анненкова [12]. Понимание им задач деятельности Комитета поясняет собственное замечание, когда "негласный" Анненков в фойе театра осведомился у своего тёзки, литератора П. В. Анненкова:

"Скажите мне, зачем они (писатели) тратят время на литературу? Ведь мы положили ничего не пропускать, из-за чего же им биться?" [13].

М. А. Корф все семь лет существования Комитета активно участвовал в его работе. Позиция Корфа в делах Негласных Комитетов в общих чертах отвечала основным положениям его концепции карательной цензуры, правда, он несколько иначе представлял себе механизм исполнения цензурных решений [14].

Л. В. Дубельт пользовался безграничным доверием своего шефа, А. X. Бенкендорфа, прекрасно ладил с А. Ф. Орловым, умел найти верный подход ко многим литераторам и издателям. Этот всесильный помощник шефа III Отделения - постоянный член Главного Цензурного Комитета и Комитета А. С. Меншикова, официально в составе Комитета 2 апреля не числился [15], но, оставаясь бессменным членом Главного правления цензуры, активно сотрудничал с Бутурлинским Комитетом.

"В Англии нет цензуры, или есть самая слабая, в Бельгии - тоже, а там никто не думает свергать с престола королей", - рассуждал Дубельт. Пример цензорских трудов Дубельта - его размышления (1848 г.) по поводу сочинений Жуковского, обличающего безбожие образа мыслей в 3ападной Европе:

"Частое повторение слов: свобода, равенство, реформа... возбуждает деятельность рассудка. Благоразумнее не касаться этой струны... Самое верное средство предостеречь от зла - удалить самое понятие о нём" [16].

В понимании Дубельта - "царь - есть отец, подданные - его дети, а дети никогда не должны рассуждать о своих родителях, иначе у нас будет Франция, поганая Франция" [17]. Эти взгляды второго лица жандармского ведомства России отчасти выражают определённые настроения правящих кругов, их склонность всё объяснять дурным влиянием "порочного" Запада.

Под влиянием таких мнений с 1848 г. усилилась бдительность цензуры во всех пограничных областях Западных губерний России. Военный министр А. И. Чернышёв 17 мая 1849 г. предписал ген.-губ. кн. А. А. Суворову "приказать наистрожайшим образом кому следует, чтобы в периодических изданиях, выходящих в губерниях, управлению Вашему вверенных, отнюдь не были печатаемы ... вообще никакие известия, которые могут производить вредные толки [18].

"Слово «коммунизм» с началом революций в Западной Европе получило значение какого-то пугалы, как обозначение чего-то страшного, грозящего какими-то опасностями для государственного спокойствия, и чем меньше понимали настоящий смысл этого термина, тем больший страх внушался этим вокабулом" [19], - вспоминал К. С. Веселовский. Во время премьеры пьесы К. С. Аксакова в ответ на речь главного героя Прокофия Ляпунова аристократы кричали «Коммунизм»" [20].

С 1848 г Комитет 2 апреля "особенно занялся отыскиванием вредных идей коммунизма, социализма, всякого либерализма, и измышлением жестоких наказаний лицам, которые излагали их печатно или с ведома которых они проникли в публику" [21]. 13 февраля 1851 г. М. А. Корф от имени Комитета ответил на запрос гр. Орлова от 5 февраля 1851 г. о пропуске в печать "коммунистической" статьи "Еin Odblatt fur das Volk" в "Дерптской газете" № 8. Комитет 2 апреля (в лице М. А Корфа) терялся в догадках о причинах такого недосмотра Дерптской цензуры: "Трудно предположить такой недостаток такта и разумности, который сокрыл бы от них всю зловредность статьи, или такую слабость в исполнении обязанностей, чтобы они не были возбуждены к более бдительному просмотру одними уже столь предосудительными названиями" [22].

Бутурлинский Комитет заверил III Отделение, что виновные в халатности не останутся безнаказанным: ген.-губернатор Остзейского края уже начал собирать сведения об их нравственности и образе мыслей. В конце документа - интересная оговорка Корфа о том, что Комитет получил № 8 "Дерптской газеты" только 6 февраля, несколько позже, чем в III Отделении, без чего, конечно, не "упустил бы сам обратить высочайшее внимание на вредную статью" [23]. В деле указывается также, что сочинение это перепечатано из "Augsburger Allgemeinzeitung" и принадлежит перу "опасного мечтателя" [24].

С Комитетом 2 апреля активно сотрудничали местные власти "В архиве III Отделения (подборка цензурных материалов за июнь 1851 г.) хранится рапорт администрации Остзейского края Бутурлинскому Комитету об "обнаружении вредных коммунистических статей в мюнхенской газете "Die Zeichtkugeln" и соответствующем внушении книгопродавцам, получавшим эту газету" [25]. В том же году по инициативе Бутурлинского Комитета власти приняли меры к "наказанию виновных в напечатании в прибавлениях к "Трансильванской газете" коммунистической статьи" [26].

В борьбе с иностранной периодикой активно помогали и карательные структуры других стран. Механизм такого взаимодействия виден из архивного дела за 1851 г., когда из русской миссии в Баварии III Отделение получило сообщение о том, что после обыска в редакции местной газеты демократического направления полиция обнаружила список российских подписчиков этой газеты (14 человек) [27]. На запрос цензуры Почт-Директор С. М. Голицын сообщил, что "издание это, не находясь на списке газет Санкт-Петербургского почтамта, ... рассматривается гражданской цензурой". Он рекомендовал запретить здешним книгопродавцам впредь выписывать эту газету "по вредному её направлению", что и было исполнено (П. А. Ширинский-Шихматов доложил в III Отделение о запрещении этого издания). К делу приложена выписка из журнала Комитета цензуры иностранной № 18 за 1851 г., рапорт цензора Роде и подписанное Красовским постановление о безусловном запрещении этого издания и внесении его в соответствующий "чёрный" список [28].

Газетная экспедиция III Отделения, продолжая еженедельно докладывать об "упущениях" цензуры и промахах литераторов, "заботилась" о напечатании статей в проправительственном духе. В марте 1848 г. III Отделение "рекомендовало" Булгарину напечатать письмо русского из Франкфурта в "Северной пчеле", "не изменяя ни одной речи, ни одного слова" [29]. Интересно, что этот документ был получен Орловым от цесаревича. Одновременно цензура, в том числе Комитет 2 апреля, по особой просьбе министра народного просвещения, заранее оповещалось об инспирированных статьях, дабы они не попали под запрещение [30].

Порядок работы Бутурлинского Комитета не отличался от работы других цензурных Комитетов. Весь материал для просмотра делился между членами Комитета и их помощниками. Так, Бутурлин просматривал журналы "Сын Отечества", "Современник", "Академические ведомости", "Русский инвалид" и "Jomal de St.-Petersbourg"; Дегай - "Библиотеку для чтения", "Северное обозрение", журналы министерств: государственных имуществ, внутренних дел, народного просвещения, а также "Земледельческую газету"; Корф - "Москвитянин", "Литературную газету", "Отечественные Записки", "Северную пчелу" и "Полицейскую газету". К 10 числу каждого месяца составлялись специальные ведомости с замечаниями, которые представляли на рассмотрение всего Комитета. Подписанный членами Комитета журнал председатель представлял Николаю I, после Высочайшего утверждения решения Комитета доводились до сведения соответствующего министерства [31].

За почти 8 лет своего существования (со 2 апреля 1848 г. по 1 января 1856 г.), Бутурлинский Комитет просмотрел 10214 книг, 5573 номера журналов, 56112 номеров газет, 9116 литографированных записок. Эту деятельность обобщили в 295 журналах и в ежегодных отчётах [32]. К "подвигам" Комитета можно отнести изъятие в 1851 г. из продажи и библиотек "Отечественных Записок" за 1841 и 1843 гг.( их конфисковали или тайно скупили). В учебных библиотеках ведено было "запечатать эти журналы в отдельные ящики и никому не предоставлять в пользование". В этих номерах журналов были напечатаны статьи Искандера [33].

Ужели к тем годам мы снова обратимся,
Когда никто не смел Отечество назвать
И в рабстве ползали и люди и печать?

- будто предвидел мрачную перспективу А. С. Пушкин.

Судя по отзывам современников, новые "года" оказались ещё более ужасными, чем прежние.

"Время!!! А мы, дураки и скоты, плакали во времена Магницкого и Рунича! Да это был золотой век литературы в сравнении с нынешним! Не завидую я месту Уварова в истории! ... Набросил на всё тень, навёл страх и ужас на умы и сердца - истребил мысль и чувство", - негодовал Ф. Булгарин [34].

Несмотря на усердие, Уваров всё менее устраивал Николая I в качестве министра народного просвещения. Если доклад Уварова в 1832 г. царь отметил резолюцией: "Читал с удовольствием", то через 15 лет он после грубого выговора уволил министра со службы (причиной послужил доклад "О цензуре" с обвинениями в адрес Комитета 2 апреля). Уваров предлагал отделить цензуру от министерства и передать её в III Отделение, либо Комитету Бутурлина, то есть, официально признать действительную роль этих органов в управлении цензурой. Уварову (и остальным министрам) царь приказал "повиноваться любым мероприятиям правительства, а рассуждения свои держать при себе" [35].

В мае 1848 г. царь одобрил основные положения нового цензурного Устава, разработанные в министерстве народного просвещения, где устранялась "излишняя свобода сочинителей и стеснение цензоров (!)" [36] Однако, проект, утверждённый царём, был резко раскритикован Комитетом 2 апреля как "слишком притеснительный для печати".

После отклонения проекта цензурного Устава Уваров окончательно впал в немилость. После "18 месяцев унижения и позора, учреждения за ним присмотра, обращения его в чиновника особых поручений Комитета (2 апреля), отклонения всех его предположений, пересмотра его законов без него, ...Уваров уходит в отставку", - с нескрываемым злорадством записал в дневнике Корф [37]. Позже, в 1855 г., тот же Корф признал "вредным посредничество Бутурлинского Комитета между министром и верховной властью, которому нет примера ни в какой другой части управления" [38].

С одной стороны, царская немилость к Уварову спасла российскую печать от очередного официального ужесточения цензуры (нового Устава), с другой стороны, вопреки действующему Уставу, усилил своё влияние Комитет 2 апреля.

Тайный, "безгласный" характер деятельности Меншиковского Комитета на практике доказал в глазах Николая I свои преимущества и традиция продолжилась в деятельности следующего высшего цензурного Комитета. М. А. Корф, в связи с этим заметил, что немаловажное значение имел сам статус Комитета:

"...Комитет 2 апреля, будучи местом не гласным, не может принимать ни от кого никаких объяснений и его цензурные замечания падают на лица в виде Высочайшего неудовольствия, со всеми его последствиями, устраняющими уже и возможность всякого оправдания" [39].

Здесь верно рассчитанное воздействие эффекта давления Высочайшего имени, когда "преступник" узнавал о своей вине при вынесении приговора. "Оправдываться на замечания государя невозможно", - сетовал в своё время А. С. Пушкин. И. В. Киреевский, в связи с делом о запрещении "Европейца", также признавал, что против обвинений "оправдываться отменно трудно, потому что надобно говорить против самого государя" [40].

По свидетельству современника, меры, инспирированные Комитетом 2 апреля, "сваливались на голову провинившегося как глыба". Прежде всего Комитет извещал непосредственного начальника "жертвы" (если провинился чиновник), тот и принимал "соответствующие меры" [41].

"Государственному спокойствию" мог угрожать любой литературный сюжет, даже рассказ о проделках цыганки.

"За повесть «Ворожейка» Далю запрещено писать... Этому умному, доброму, благородному Далю! Бутурлин обратился к министру внутренних дел с запросом, не тот ли это самый Даль, который служит у него в министерстве? Министр Л. А. Перовский сделал выговор В. И. Далю за то, что, «дескать, охота тебе писать что-нибудь, кроме бумаг по службе», и в заключение предложил ему на выбор: «писать - так не служить; служить - так не писать»" [42],

- сообщил Никитенко очередную цензурную историю. Даль выбрал последнее, так как "служба давала ему средство к существованию... "; он решил не печататься и впредь не указывать своего имени среди авторов журнала. "«У меня лежит до сотни повестушек, но пусть гниют. Спокойно спать, и не соблазняйте... Времена шатки, береги шапки!» - ответил В. И. Даль на приглашение к литературному сотрудничеству в 1852 г." [43]

Булгарин "оценил" усилия цензоров-"охранителей":

"Хотели бы лишить нас способности мыслить, как лишили средств говорить; если бы можно было заставить человека не думать, как можно заставить его молчать!" [44

Бутурлинский Комитет помогал царю решить вторую задачу. Спустя месяц после начала работы, Николай I горячо одобрил действия Комитета 2 апреля, полностью согласившись с замечанием Корфа, что "повешенный над журналистами Дамоклов меч, видимо, приносит добрые плоды" [45].

Д. П. Бутурлин, выступая от имени чрезвычайного цензурного Комитета, часто ссылался на высочайшую волю и на "обстоятельства времени, стоящие выше силы закона". Узнав о революционных событиях во Франции, С. М. Соловьёв пророчески заметил: "Нам, русским учёным, достанется за эту революцию" [46]. В 1849 г. его статья об истории Смутного времени была запрещена, а цензор получил "соответствующее вразумление" [47]. "Статьи Соловьёва благонамеренны и безвредны, однако ему не следовало говорить в них о Болотникове!! - особенно в журнале", - гласила резолюция чрезвычайного Комитета.

Пьеса А. Н. Островского "Свои люди - сочтёмся" вначале удовлетворяла всем цензурным требованиям и была напечатана до 1848 года. Комитет 2 апреля доложил Николаю I, что пьеса "вредная" и подлежит запрещению. "Совершенно справедливо, напрасно печатано, играть же запретить", так как пьеса, показывая омерзительность порока, не внушает уверенности, "что злодеяние находит достойную кару ещё и на земле" [48], - последовала резолюция царя.

В 1848 г. в Саратов был выслан Н. И. Костомаров со строгим запрещением "навсегда" печатать свои сочинения. В архивном деле Костомарова имеется, среди прочих секретных предписаний III Отделения по надзору за ссыльным, рекомендация "не допускать его до преподавания и сотрудничества в прессе" [49]. Когда в 1853 г. в "Саратовских губернских Ведомостях" Костомаров напечатал несколько народных песен [50], эта публикация привлекла внимание Комитета 2 апреля. Правда, автор публикации остался на этот раз вне поля зрения карающей власти цензуры.

"Хочу знать, кто цензор, посадить на месяц на гауптвахту и спросить министра: « Благонадежен ли он продолжать дальше службу?»" - спросил Николай I Начавшееся после этого случая энергичное искоренение народной песни "произвело большой переподох в Саратове Словно замер город, каким-то другим стал". Отныне народные песни подлежали "столько же осмотрительной цензуре, как и все другие произведения словесности" [51]. Саратовский цензор и директор гимназии Мейер был прощён лишь после заступничества министра. Ему объявили одновременно месячный арест и помилование [52]

За неимением официальных цензурных органов, в провинции функции главной цензурной инстанции возложили на губернаторов. Канцелярия губернатора регулярно получала обновленные списки запрещенных книг [53].

Создавая контролирующие цензуру структуры (чрезвычайные цензурные Комитеты), самодержавие выражало недоверие к деятельности одного из подразделений своего карательного аппарата. Эта попытка повысить эффективность цензурной деятельности в условиях общего кризиса крепостного строя оказалась не только безрезультатной, но и вредной

С 1852 г. Комитет 2 апреля получил право приводить свои "приговоры" в действие собственной властью, на Высочайшее усмотрение передавались лишь особенно важные случаи и вопросы законодательного характера [54].

Произведения иностранной литературы, "в 1848 г подали повод к репрессивным мерам", - признал в одном из отчетов глава Комитета Цензуры иностранной Ф. И. Тютчев [55] После обысков в книжных магазинах Петербурга и в крупных городах Остзейского края в 1848 г. было обнаружено много запрещённой литературы [56]. Совсем рядом с границами России, в Галиции, печать сбросила на время оковы цензуры. "...Революция вспыхнула, охватила все состояния, свобода тиснения беспредельная...", - сообщал автор перехваченного полицией частного письма от 15 марта 1849 г. [57].

В министерстве срочно разработали дополнительные условия цензуры иностранных книг [58]. "Стремиться оградить общество от проникновения извне вредных идей посредством цензуры всё равно, что думать защитить от птиц свой сад, заперев ворота", - позже остроумно оценил эффективность таких мер М. А. Корф [59]. Но, если "запереть ворота", оказалось невозможно, решили попытаться уничтожить "птиц".

Министр внутренних дел Л. А. Перовский и шеф III Отделения А. Ф. Орлов предложили сжигать "опасные" иностранные книги прямо в таможнях по месту раскупорки тюков. Если министр народного просвещения П. А. Ширинский-Шихматов приветствовал такую идею, то Д. Н. Блудов решительно выступил против: "Сожигание книг, - писал он, - было бы мерой весьма неблаговидною (публичная казнь книг ни в какое время ни в какой стране не производила полезного действия") [60]. Решающим стал следующий аргумент Блудова: "Книга эти являются собственностью иностранных подданных. Не поведёт ли это к неприятным объяснениям и расчётам с другими правительствами?" [61]. От "новшества" отказались, но пересмотрели условия.

С конца 1850 г., "безусловно запрещённые книги" выдавались высшим государственным сановникам с подпиской о нераспространении и лишь по царскому разрешению. Исключение отдельных мест также имело две степени: "для публики" и "безусловное".

Иностранная цензура часто допускала промахи при разрешении перевода иностранных сочинений на русский язык, и сочинения, которые подлежали "преследованию" в русском переводе, свободно позволялись иностранной цензурой к обращению в оригинале и к переводу, что делало бессмысленным запрещение внутренней цензуры. Внутренняя цензура, в свою очередь, "нисколько не стеснялась" мнением иностранной и судила те же произведения в переводе на свой "аршин"; подобный случай осуждался в постановлении Главного Цензурного Управления по поводу того, что романы А. Дюма "Le mille et un fantomes" и "Une gaillarde" П. де Кока были пропущены иностранной цензурой и признаны опасными - внутренней [62].

Главное Управление Цензуры, разрешило Комитету Цензуры Иностранной "в тех случаях, если сочинение написано с благонамеренной целью, но в нём встречаются места непозволительные, уничтожать сии слова или выражения, посредством вырезания страниц или иным способом". Подлежащие исключению места вырезывались или покрывались чёрной краской [63].

Выполняя цензурные требования, переводчики и издатели переделывали произведения таким образом, что в них, кроме громкого имени автора книги и действия во Франции, ничего основного не оставалось. В результате, произведения западных писателей "теряют свою вредную силу... и не представляют уже никаких опасений, так как цензура обыкновенно поступает с этими порождениями тревожных умов и тревожной цивилизации решительным и нецеремонным образом: она выжимает из них весь сок, могущий отравлять умы, выкидывает всё, что составляет их силу и направление", - писал Никитенко в официальном отчёте [64].

При рассмотрении деятельности связанных с цензурой лиц (от министров народного просвещения до рядовых цензоров), полностью оправдывается замечание того же Никитенко, что "величайшее зло для государя, когда он делается недостойным иметь около себя людей просвещённых... На всех делах его тогда - печать неудачи..." [65]

В постановлении Государственного Совета (1828 г.) справедливо обращалось особое внимание на цензурные кадры: "Устав, самый совершенный, есть мёртвая грамота без верных и благоразумных исполнителей, и на выбор оных в цензурном деле нужно обратить особое внимание" [66].

В документах об учреждении Комитета 2 апреля сказано, что "привлекать в цензуру людей способных и исполнительных" просто необходимо. Некоторые современники считали, "что Николай не понял..., что люди дельные, способные... не могут быть слепыми орудиями власти" [67].

Кадровая политика царя при формировании цензурных штатов показывает обратное. Способные люди не всегда оказывались исполнительными, в результате предпочтение отдавалось не самым способным.

"Чем более он (Николай) привыкал к власти и исполнялся чувством своего величия, тем более он окружал себя раболепными ничтожествами" [68], - считал Б. Н. Чичерин.

"Уварова не стало и место его занял совершенно юродивый Шихматов", - прокомментировал Анненков очередную кадровую замену [69].

Князь П. А. Ширинский-Шихматов потому и занял должность министра народного просвещения, что "руководствовался, во всяком сложном случае, правилом «у меня нет ни своей воли, ни своей мысли, - я только слепое орудие воли государя»" [70].

"Человек ограниченный, без образования, я еще не встречался на моем служебном поприще с таким глупцом , пост министра застал его врасплох, неожиданно", - дополняет характер министра Никитенко [71]

А Санкт-Петербургский Цензурный Комитет в то время возглавлял М. Н. Мусин-Пушкин, "просто невообразимое существо" [72], - вспоминал П. В. Анненков.

После 1848 г. настойчиво проводится в жизнь официально отклоненный проект С. С. Уварова "об устранении из цензорства ученых" [73]. В результате, если в начале действия Устава 1828 г. среди цензоров люди без университетского образования были редкостью [74], то через четверть века уже цензоры, удовлетворявшие требованиям Устава 1828 г., составляли исключение. М. Н. Мусин-Пушкин, как и П. А. Ширинский-Шихматов, следуя симпатиям императора Николая, "не любил ученых, и с большой охотой помещал на должности цензоров людей не окончивших курса высшего образования, и потому большинство цензоров состояло из выслужившихся чиновников и людей во всех отношениях темных" [75]

Московским учебным округом и Цензурным Комитетом в 1849-1855 гг. заведовал В. А. Назимов, "человек добрый, простой, необразованный. Чтение каких бы то ни было книг он не считал полезным и приятным занятием" [76].

Н. В. Елагин до цензорства заведовал конюшней у Шихматова и ссужал деньгами Председателя Цензурного Комитета. "Публике ровно нечего было читать после того, как газету прочитал цензор Елагин" [77].

Ахматов, казанский помещик, стал цензором потому, что "его начальник ему должен". Он очень боялся лишиться цензорского места. По этой причине, он остановил печатание одной арифметики, потому что между цифрами какой - то задачи был помещён ряд точек (он подозревал умысел составителя) [78], - приоткрывал тайны цензурной "кухни" Ахматова Никитенко. Сам он "вышел из цензоров" в 1848 г. потому, что "не мог и не хотел разделять жандармского взгляда на цензуру" [79]

Старый товарищ по цензуре А. В. Фрейганг, с изумлением рассказывал Никитенко "дивные вещи" о тысяче притеснений, каким подвергаются все, кому приходится иметь дело с цензурою [80]. Система действий этого опытного цензора состояла в том, "чтобы угадывать, как могут истолковать данную статью враги литературы и просвещения". Цензор Крылов "употреблял весь ум на ослабление выражений писателя и обесцвечивание произведения, называя это «кровопусканием от удара»" [81]. Страх перед ответственностью доводил некоторых цензоров до невообразимых поступков.

С 1848 года даже заочно расстрелянный революционерами редактор "Тыгодника" О. А. Пржецлавский не внушал правительству доверия. В 1848 г. газета перешла на цензуру к К. С. Оберту. Он не знал по-польски. Каждое слово, переведённое с грехом пополам (переводил ему устно студент, уроженец Западного края), возбуждало сомнения, вызывало колебания и нескончаемые размышления. В результате польская газета отказалась от всяких статей с "рассуждениями и заключениями" и была осуждена на "пошлую, прозябательную жизнь" [82]. К. С. Оберт цензировал "Тыгодник" шесть лет (!).

Запуганные цензоры не могли не возмущать своими решениями современников. В записках Ф. В. Булгарина 1848 и 1849 гг. в III Отделение много общего с наблюдениями других литераторов:

"Взгляните на нынешних цензоров! Кто с борка, кто с сосенки!.. Крылов - почти идиот, туп как бревно; другой настоящий идиот - цензор Фрейганг. Невежество его выше всего, что можно себе представить, а сверх того, он слаб в русском языке, и даже марает слова, которых не понимает. Получил место по протекции брата - консула в Венеции... Швед Милехин едва знает по-русски!" [84].

(Этот цензор, по сообщению Никитенко, "вымарывал из древней истории имена всех великих людей, которые сражались за свободу Отечества или были республиканского образа мыслей" [85])

Если во времена цензорства Никитенко цензурный Комитет положительно отвечал на вопрос: "Должны ли мы французскую революцию считать революцией, и позволено ли в России печатать, что Рим был республикой, а во Франции и в Англии конституционное правление?" [86], во времена Бутурлинского Комитета цензорам безопаснее и спокойнее в таких случаях было думать и писать, что "ничего подобного на свете не было и нет". Такая позиция приносила определённые выгоды. Цензор П. И. Гаевский в середине 50-х годов уже "тайный советник, смотрящий в товарищи министра". Он, по-прежнему, "всё чего-то боится, во всём сомневается, не имеет собственного мнения, зато исправно стряпает бумаги на канцелярской кухне, где из них приготовляет департаментский винегрет отношений за номерами" [87].

К 1852 г., по подсчёту А. В. Никитенко, в России действовали: десять цензурных ведомств, а лиц, заведующих цензурой, было больше, чем книг, печатаемых в течение года... Вскоре была учреждена цензура по части сочинений юридических при III Отделении собственной канцелярии и цензура иностранных книг, - всего двенадцать. "Общество быстро погружается в варварство: спасай, кто может, свою душу!" [88] - в смятении не только Никитенко...

Противоположная точка зрения на результаты "цензурного террора" у Корфа: "В настоящее время цензура действует и без всякого стороннего влияния с такой бдительностью, что вместо сотен прежних замечаний в нынешнем году (1855) было два" [89].

Возможно, Николай I надеялся, что ему удалось окончательно уверить писателей и цензоров в том, что над ними всегда, неусыпно, неослабно существует надзор, поэтому он терпимо отнёсся к проектам роспуска чрезвычайного Цензурного Комитета. "Оставь. Позже обдумаю", - сказал он министру незадолго до своей кончины [90].

Подчинив деятельность цензуры контролю секретного Комитета с неограниченными полномочиями под своим номинальным руководством, Николай I "нагромоздил вокруг своей бесконтрольной власти груду колоссальных злоупотреблений, тем более пагубных, что извне они прикрывались официальной законностью и ни общественное мнение, ни частная инициатива не имели ни права на них указать, ни возможности с ними бороться" [91].

Литература

1. Барсуков Н. П. Жизнь и труды М. П. Погодина. СПб., 1888-1899. Т. 9. С. 286-288. Многие детали этого проекта повторяют статьи "чугунного" Устава 1826 г.

2. Веселовский К. С. Отголоски старой памяти // Русская старина. 1899. № 10. С. 12-14.

3. ГАРФ. Ф. 109. 1 эксп. Oп. 23. Д. 149. Л. 109-110; См.: Шильдер Н. К. Император Николай I. Т. 2. СПб., 1903. Приложения. С. 622-624; Материалы, собранные комиссией для законодательства о печати. Публикация В. Бинштока // Русская старина. 1897. № 4. С.203-206.

4. Тютчева А. Ф. При дворе двух императоров. Воспоминания. Дневник. Тула, 1990. С. 47.

5. Цит по: Шильдер Н. К. Указ. соч. С. 635.

6. ГАРФ. Ф 109. 1 эксп. Оп. 23. Д. 149. Л. 100-196.

7. Там же. Оп. 23. Д. 149. Л. 110-112.

8. Там же. Оп. 23. Д. 149. Л. 110 об.

9. ГАРФ. Ф. 109. 1 эксп. Оп. 23. Д. 149. Л. 111 об.

10. Анненков П. В. Две зимы в провинции и в деревне // Анненков П. В. Литературные воспоминания. М.,1989. С.502.

11. Воспоминания гр. А. Д. Блудовой // Русский Архив. 1874. Кн. 1. С. 726-727.

12. Д. П. Бутурлин умер в октябре 1849 г., в Комитете его заменил ген.-ад. Н. Н. Анненков.

13. Анненков П. В. Указ. соч. С. 502

14. Материалы, собранные комиссией по пересмотру закона о печати... // Русская старина. 1889. № 3. С. 183-184.

15. Лемке М. К. Очерки. С. 200-202.

16. Дубельт Л. В. Заметки // Голос минувшего. 1913. № 3. С. 158-164.

17. Там же. С. 156.

18. ГАРФ. Ф. 109. 1 эксп. Оп. 23. Д. 25. Ч. 4. Л. 63, 64.

19. Веселовский К. С. Указ. соч. С. 19-10.

20. См Карушева М. Ю. К цензурной истории драмы К. С. Аксакова "Освобождение Москвы в 1612 г." / /Русская литература. №1. 1997. С. 113.

21. Никитенко А. В. Указ. соч. С. 311; см. Оксман Ю. Г. Меры николаевской цезуры против фурьеризма и коммунизма // Голос минувшего. 1917. № 5/6. С. 69-75.

22. ГАРФ Ф. 109. 1 эксп. Оп. 23. Д. 25. Ч. 4. Л. 17 об., 18.

23. Стасов В. В. Цензура в царствование Николая I // Русская старина. 1903. № 9. С. 661.

24. ГАРФ Ф. 109. 1 эксп. Оп. 23. Д. 25. Ч. 4. Л. 18 об ; в 1849 г. по поводу политических статей Дерптской газеты в III Отделение поступил и "сигнал" майора Дибренникова. ГАРФ. Ф. 109. 1 эксп. Оп. 24. Д. 18. Ч. 2. Л. 3.

25. ГАРФ Ф. 109. 1 эксп. Оп. 26. Д. 287. Л. 18.

26. Там же Оп. 23. Д. 27. Л. 1-3.

27. ГАРФ. Ф. 1. Оп. 11. Д. 287. Л. 1-6.

28. Там же. Оп. 11. Д. 287. Л. 1-4 об.

29. Там же. Оп. 11. Д. 287. Л. 11-12.

30. Сборник постановлений и распоряжений по цензуре. С. 274.

31. Ерошкин Н. П. Указ. соч. С. 198.

32. Там же. С. 200

33. Внимание Комитета к этим публикациям привлёк Б. Федоров, штатный помощник комитета 2 апреля. См.: Герцен и Комитет Бутурлина // Голос минувшего. 1918. № 7-9. С. 90-93.

34. Письмо Ф. Булгарина Никитенко от 4 декабря 1848 г. // Русская старина. 1900. № 1. С.182.

35. Лемке М. К. Очерки... С. 188.

36. См.: Проект цензурного Устава, внесённый в Государственный совет гр. Уваровым в 1849 г. и не одобренный Советом. СПб., 1862.

37. Цит. по: Зайончковский П. А. Указ. соч. С. 119.

38. ГАРФ.Ф. 109. 1 эксп. Оп. 23. Д. 149. Л. 111.

39. Там же. Л. 112 об.

40. Цит. по: Вацуро В. Э., Гиллельсон М. И. "Сквозь умственные плотины". М., 1986. С.124.

41. Именно так был "наказан" М. Е. Салтыков-Щедрин по "сигналу" Меншиковского Комитета.

42. Никитенко А. В. Указ. соч. С. 313.

43. Барсуков Н. П. Указ. соч. Т. 11. С. 365.

44. Письмо Ф. Булгарина к А. В. Никитенко от 4 декабря 1848 г. // Русская старина. 1900. № 1.С. 182.

45. Лемке М. К. Очерки... С. 213.

46. Соловьёв С. М. Записки С. М. Соловьева. Пг., [б. г.. С. 115.

47. Сборник постановлений и распоряжений по цензуре. С. 256-257.

48. Стасов В. В. Указ. соч. // Русская старина. 1902. №8. С. 426-429; Ревякин А И. А. Н Островский и цензура // Ученые записки МГПИ. Т. 158. Вып. 5. 1955. С. 267-268.

49. ГАСО Ф. 1. Оп. 1 Д. 742. Л. 12-14, Л. 20-26

50. Там же. Оп. 1. Д. 742. Л. 21.

51. См. Костомаров Н. И. Автобиография. М., 1922. С. 218.

52. ГАСО Ф. 13. Оп. 1. Д. 5!6. Л. 2-3; Никитенко А. В. Указ. соч. С.385.

53. ГАСО Ф. 458. Оп. 1. Д. 1545.

54. Материалы комиссии, высочайше учрежденной при министерстве народного просвещения СПб.1862. С. 51-52.

55. Бриксман М. Ф. И. Тютчев в Комитете Цензуры Иностранной // Литературное наследство. 1935. № 19/21. С. 568. (Ф. И. Тютчев служил в Комитете иностранной цензуры до назначения в 1858 г. Председателем этого Комитета).

56. ГАРФ. Ф. 109. 1 эксп. Оп. 23. Д. 426. Л. 8-9. "О постановлении новых правил к предупреждению ввоза в Россию иностранных запрещённых книг".

57. Там же. Оп, 24. Д. 17. Л. 11.

58. Нифонтов А. С. Россия в 1848 г. С. 237-238.

59. Корф М. А. Размышления о реформировании цензуры. Материалы, собранные особой комиссией, высочайше учреждённой 2 ноября для пересмотра действующих постановлений о цензуре и печати. Ч. 1. СПб., 1870. С. 99-100.

60. Лемке М. К. Запрещённые и сваренные книги // Книга и революция. 1920. № 5. С. 74. (По отношению к книгам "российского происхождения" меры уничтожения оставались прежними и никого не смущали. См: Добровольский Л. М. Запрещённая книга в России. 1825-1904. М., 1962. С. 8-9.)

61. Исторические сведения о цензуре в России. С. 75-76.

62. Сборник распоряжений и постановлений по цензуре. С. 276-278.

63. Бриксман М. Указ. соч. С. 566.

64. Цит. по: Перкаль М. К. Проект изменения цензурного устава // Освободительное движение в России. Вып. 16. Саратов, 1996. С. 9-100.

65. Никитенко А. В. Указ. соч. С. 250.

66. Исторические сведения о цензуре в России. С. 46.

67. Басаргин Н. В. Воспоминания, рассказы, статьи. Иркутск, 1988. С. 238.

68. Чичерин Б. Н. Воспоминания // Русское общество в 40-х-50-х гг. XIX в. М., 1991. Ч. II. С. 110-111.

69. Анненков П. В. Указ. соч. С. 500.

70. Чичерин Б. Н. Указ. соч. С. 392.

71. Никитенко А. В. Указ. соч. С. 296-298.

72. Анненков П. В. Указ. соч. С. 494.

73. Скабичевский А. М. Указ. соч. С. 547.

74. См. Данилов В. В. Аксаков, Глинка и Измайлов в Московском цензурном комитете// Известия по русскому языку и словесности Академии наук СССР. 1928. Т. 1. С. 519-521.

75. Пржецлавский О. А. Воспоминания // Русская старина. 1875. №9. С. 143.

76. Феоктистов Е. М. За кулисами политики и литературы. М., 1929. С. 88.

77. Чумиков А. А. Мои цензурные мытарства // Русская старина. 1899. №9. С. 622; Зотов В. Р. Петербург в 40-х годах // Исторический Вестник. 1890. № 5. С. 308.

78. Там же. С. 415.

79. Васильев В. А. Приключения одной книги // Исторический Вестник. 1887. № 3. С.665-673.

80. Никитенко А. В. Указ. соч. С. 355.

81. Анненков П. В. Указ. соч. С. 498.

82. Пржеславский О. А. Воспоминания // Русская старина. 1875. № 9. С. 136-140.

83. А. Д. Блудова, сообщая в воспоминаниях о "раздражавших общество нелепостях некоторых цензоров", утверждает, что они действовали якобы вопреки желаниям и указаниям Николая I. См.: Блудова А. Д. Воспоминания // Русский Архив. 1873. № 10. С. 2053

84. Булгарин Ф. В. Записка о цензуре и коммунизме в России // Голос минувшего. 1913. №3. С. 56.

85. Никитенко А. В Указ. соч. С. 354-355.

86. Там же. С. 186.

87. Там же. С. 380.

88. Там же. С. 335-336; Анненков П. В. Указ. соч. С. 503.

89. ГАРФ.Ф. 109. 1 эксп. Оп. 23. Д. 149. Л. 112 об.

90. Никитенко А. В. Указ. соч. С. 395.

91. Тютчева А. Ф. Указ. соч. С. 47-48.