№ 12, 1995
© А.М. Шкроб
UTILITY AND PROGRESS
А.М. Шкроб
Своекорыстие приводит в действие все добродетели и все пороки
Фр. де Ларошфуко
Не нами впервые замечено, что труды публицистов, историков и биографов, отражают не столько объект их исследования, сколько личность автора. Простейший случай - сопоставьте книги Джона Рида и Герберта Уэллса с творениями г-на Волкогонова, но есть и куда более поучительные примеры вроде историй Великой Французской революции, созданных Жаном Жоресом и Тьером... Чем умнее и талантливее автор, тем интересней следить не только за его мыслью, но и за тем, что ею движет.
В 1837 году в "Библиотеке для чтения", семейном журнале, издававшемся Осипом Ивановичем Сенковским (1800-1858), был напечатан очерк жизни и философии Френсиса Бэкона. Среди второсортной поэзии Кукольника, третьесортных водевилей и "чувствительных" повестей вперемешку с околонаучными заметками эта публикация глядится жемчужиной. Детальный анализ соединен здесь с таким совершенным стилем, с таким остроумием и изяществом, что очерк может смело быть признан шедевром научно-популярной литературы. А подлинные шедевры в этом жанре столь же бессмертны, как и в любом другом - лучший тому пример фарадеевская "История свечи".
Очерк анонимен, вещь обычная в "Библиотеке для чтения", но его автор не скрывает, что пользовался в качестве источника рецензией на издание трудов Бэкона, опубликованной незадолго до того неким MacCauley. Попробуйте догадаться, что речь идет об английском историке T.B. Macaulay (1800-1859), трудами которого, то восторгаясь, то негодуя, зачитывались все просвещенные люди Европы. В России он был известен как Томас Маколей, его у нас тоже высоко ценили, а в 1858 году даже избрали иностранным членом-кореспондентом Академии Наук.
Автор многотомной истории Англии, Маколей особенную известность приобрел жизнеописаниями великих людей. Своего "Бэкона" он написал в Индии, где с 1833 по 1838 год находился на государственной службе. Очерк этот во многом полемичен, так как создан в противовес панегирической биографии Бэкона, принадлежавшей издателю его трудов Б. Монтегю.
О книгах Маколея много спорили и, прежде всего, потому, что он никогда не оставался бесстрастным хронографом и стремился выявить мотивы и нравственные корни поведения людей. "Даже строгий историк не всегда может вытравить из себя художника и оградить исследование от воссоздания" - вовсе не в укор заметил о Маколее А.Ф. Кони, ставя его рядом с Н.И. Костомаровым и Т. Карлейлем.
Поразительно,сколь неоднозначны, а то и противоречивы оценки творчества Маколея, высказанные порой даже одним и тем же человеком. Вот, к примеру, что писал о нем Д.И. Писарев в 1861 году в своей статье "Идеализм Платона": "Объективность не всегда может быть признана в критике великим достоинством. Трудно быть субъективнее Маколея, а между тем никто не упрекнет знаменитого историка ни в пристрастии, ни в узкой односторонности. Личности оживают под его пером и отдают полный отчет в своих поступках, в своих мыслях и побуждениях; перед глазами читателя происходит величавый процесс, в котором живой и умный англичанин, оратор и парламентский боец, является то обвинителем, то адвокатом выводимой личности, смотря по тому, куда влечет его голос совести и личного убеждения".
Прошло всего три года, и в знакомых даже школьникам "Реалистах" Писарев разделывается с Маколеем в чисто базаровской манере: "При совершенно рациональном преподавании история есть "что-нибудь" и может служить обществу вполне здоровой пищею. Но при художественной манере преподавания история превращается в серию рембрандтовских портретов. И хорошо, и весело, и глаза разбегаются, а в результате выходит все-таки совсем ничего. <...> Я попросил бы кого-нибудь из многочисленных обожателей великого Маколея доказать мне ясно и вразумительно, что вся деятельность этого великого человека принесла Англии или человечеству хоть одну крупинку действительной пользы".
Что же могло столь кардинально изменить позицию Писарева? Рискну утверждать, что тому способствовал сам Маколей своим этюдом о Бэконе. Он ярко и доходчиво, хоть и не во всем точно, изложил учение Бэкона, выпустил его в повзрослевший на два столетия мир, и вдруг оказалось, что эти идеи еще способны взволновать людей и повлиять на их мышление и поведение. Не то чтобы о Бэконе забыли, но его влияние было подспудным и опосредованным, а тут такой концентрат, да еще в столь блистательной упаковке. И вот лорд Френсис Бэкон, барон Веруламский возродился к новой жизни, особенно в России, где философию слишком часто воспринимают чересчур страстно и буквально, как руководство к немедленному действию, наподобие инструкции к консервному ножу.
Отрицание авторитетов, прокламация примата естествознания и принципа "пользы" внезапно стали очередной причудливой модой российского фрондерства. Для борьбы с ней была брошена кличка "нигилисты", но ядовитость прозвища, как всегда, только оттеняет бессильную ярость его распространителей. Война мнений о наследии английского историка, происходившая в русском обществе во второй половине прошлого века, проникла даже на страницы энциклопедических словарей. Откройте их на "Маколее", и вам покажется, что в "Брокгаузе" сотрудничал Писарев-61, а в "Гранате" - Писарев-64. Но дело здесь не в происках нигилистов, а в том, что в России стала нарастать оппозиция политическим концепциям Маколея. Его все больше упрекали в непоследовательности, отсутствии оригинальной руководящей идеи, англоцентризме - почитайте у Н.Г. Чернышевского статью "Нынешние английские виги".
Между тем, Маколей последователен как никто другой. Его девиз - собственность, и все исторические события он в конечном итоге рассматривал как создающие условия для ее безопасного накопления или препятствующие этому. Он восставал и против деспотии, и против демократии, потому что в обеих видел угрозу собственнику. Как политический деятель, Маколей требовал гражданских прав для религиозных меньшинств - католиков и евреев, но страстно боролся против отмены имущественного ценза, отстраняющего от власти беднейшие слои населения. Он понимал, что устранение религиозной дискриминации только стабилизирует английское общественное устройство, тогда как демократические выборы, да еще на фоне очередного экономического кризиса, грозят потрясти его основы даже без прямого насилия: "Человек бедствующий склонен обольщаться словами обманщиков, обещающих ему деньги и хлеб. Поэтому масса должна быть лишена влияния на общественные дела".
Маколей был убежден, что современная ему Англия с ее ограниченной монархией, сильным правительством и двухпартийным парламентом есть государство почти идеальное, поскольку в нем реальная власть принадлежит реальным собственникам. И отныне никаких революций, а расширение демократии возможно только при условии стабильного предоставления беднякам сносных условий существования. Немудрено, что в "Советской исторической энциклопедии" Маколея без обиняков называют любимым историком английской буржуазии.
Его практически изгнали из России, тем более, что К. Маркс, возмущенный нападками Маколея на революцию 1848 года, где-то в примечаниях объявил его фальсификатором. А жаль, что изгнали, ибо Маколей обладает редким достоинством - его необыкновенно интересно читать. Даже тем, кто решительно не разделяет политических взглядов историка. "Писатель замечательного ума, очень тонко знающий жизнь, всегда будет поучителен, каковы бы ни были научные его недостатки" - так заключил свою критику Маколея Чернышевский. Сейчас круг общественного развития России грозит замкнуться, и Маколей-политик вполне может стать любимцем "новых русских". И если это произойдет, его труды будут издаваться на радость тем, кто сможет насладиться Маколеем-художником.
Характерно, что с Маколеевым "Бэконом" русского читателя свел именно Сенковский. Изгой тогдашней литературной среды, Сенковский умудрился восстановить против себя буквально всех - от Пушкина до Булгарина - и кончил свою карьеру в обстановке всеобщего бойкота. Из современников его по достоинству оценили, пожалуй, только Герцен и мрачный министр Уваров - оба они увидели в нем фактического разрушителя триединства "православие, самодержавие, народность". "Поднимая на смех все самое святое для человека, - писал Герцен, - Сенковский невольно разрушал в умах идею монархии. Проповедуя комфорт и чувственные удовольствия, он наводил людей на весьма простую мысль, что невозможно наслаждаться мыслью, непрестанно думая о жандармах, доносах и Сибири, что страх не комфортабелен и что нет человека, который мог бы с аппетитом пообедать, если он не знает, где будет спать".
Прошел почти век, прежде чем Вениамин Каверин совершил своего рода подвиг, дав правдивое и доброжелательное описание жизни и деятельности Сенковского в своем "Бароне Брамбеусе". От Каверина мы узнаем, что вражду к Сенковскому коллеги-литераторы питали не только за его скверный характер, самонадеянность и иронию, ставшую доктриной, не только за коммерческий успех и широкое распространение его журнала (до 5000 подписчиков!), но и за чисто писаревскую интонацию - естествознание он ставил выше поэзии, а умный нож Пирогова с издевкой противопоставлял неведенью созерцательного ума. Каверин справедливо видит в Сенковском предтечу Писарева, однако, вспомнив о Бэконе, мы понимаем, что подобные сентенции - не более, чем отдаленное эхо учения великого англичанина.
Сенковский вел журнал в одиночку, подвергая рукописи сокрушительной правке. У него были свои представления о русском языке, и недруги пеняли ему на это. Особо люты были, пожалуй, Н.И. Греч и князь В.Ф. Одоевский. Первого бесило пренебрежение к его, гречевской "Грамматике", и он даже опубликовал каталог грехов Сенковского по этой части за три года, тогда как второго выводили из равновесия полонизмы и искоренение Сенковским слов "сей", "ибо" и "оный". Впрочем, тексты самого Одоевского, равно как А.С. Пушкина, П.А. Вяземского, В.А. Даля, В.А. Жуковского, И.А. Крылова - список подлинных талантов можно продолжить - печатались в "Библиотеке для чтения" неприкосновенными.
Многие, очень многие сурово осуждали редакторский стиль Сенковского. Осуждал М.П. Погодин, но в собрание сочинений включил тексты в том виде, как они были напечатаны в "Библиотеке". Исходил желчью Фаддей Булгарин, но известна его записка корректору с просьбой заменить в собственной рукописи все "сей", "сие" и т.п. на "этот", "это"... Со временем литературная обработка стала нормой (а уж в отношении научных статей в популярных изданиях - особенно), но кто из профессиональных редакторов почитает Сенковского пионером этого дела в России? Кто превзошел его?
Помощник и издатель трудов Сенковского, П.А. Савельев вспоминал, как его шеф трудился более двадцати часов в сутки, но "добровольно и весело выполнял эту гигантскую работу, потому что высоко ставил звание редактора. С особенным искусством он сжимал текст в журнальные формы, связывал их вставками, иногда весьма обширными, на том же языке, на котором писана книга, и только потом отдавал готовую из нея статью переводчику". А после шлифовал перевод, понимая, что "речь с иностранным складом ума и изложения никогда не может производить того действия, как родное слово в своеобразной форме". Поэтому мы вправе все достоинства и недостатки публикации "Бэкона" в "Библиотеке" приписать энергической руке Осипа Ивановича.
Поучительно сравнить эту публикацию с исходным очерком Маколея. Перед нами не переложение, а, скорее, сокращенный перевод, причем неизбежные для такого рода журнала сокращения и вставки представляются вполне оправданными. Так, например, открывающую Маколеев очерк полемику с Монтегю, публикатор удалил, заменив ее собственным введением, вполне удачным и по форме, и по смыслу. Во многих местах, в частности, в самом конце текста объемистое морализаторство Маколея сведено к коротким, но выразительным эквивалентам. Маколей и автор публикации, пожалуй, нигде не расходятся сколько-нибудь существенно ни в оценках, ни даже в акцентах - это дает право рассматривать их как единого Автора.
Полностью "Бэкон" в России был издан лишь однажды, в 1862 году, в третьем томе собрания сочинений Маколея. Не нужно быть специалистом, чтобы заметить, как близок, а местами тождествен этот перевод с текстом из "Библиотеки". Итак, после Василия Тредьяковского, Сенковский первым познакомил массового читателя в России с обликом Френсиса Бэкона, и представленный им образ остался в общественном сознании.
Он закрепился в нем, когда в 1851 году свое последнее публичное чтение в Московском университете любимый и уважаемый всеми историк Т.Н. Грановский посвятил Бэкону. Эта лекция была напечатана; в том, что касается биографии, Грановский следует Маколею, хоть и не поминает его. Интересно, а поминают ли Маколеев очерк в своих лекциях нынешние профессора?
Серьезное, хотя и совершенно бездоказательное обвинение "Бэкону" бросил Булгарин. По его словам, великому философу там приписано то, чего он "никогда не говорил, а может быть и не думал". Да, такое случается при популяризации классиков... Тут есть два аспекта. Во-первых, не так просто в доступной форме донести далеко не простые мысли, изложенные на средневековой латыни. Во-вторых, любознательному читателю анализ искажений при пересказе может дать для понимания истории иной раз не меньше, чем прямое изучение оригинала. А здесь такая любопытная цепочка: Бэкон, Маколей, Сенковский. Кстати, говорят, и Бэкон не безупречен при цитировании древних и современных ему источников...
Так много из истории науки и журналистики, из русской и европейской истории клубится в публикации Сенковского и вокруг нее, что очерк этот вполне достоин снова предстать перед российским читателем. Жаль, за полтораста лет научно-популярные журналы катастрофически похудели, и текст Маколея, однажды уже сокращенный Сенковским, поневоле пришлось урезать далее. Каждое сокращение давалось с болью - какие факты и параллели, какие тонкие замечания, какие пассажи... Пусть это не совсем корректно, но далее я буду цитировать ампутированные куски наравне с сохраненными.
После долгих споров и сомнений было решено принести в жертву адаптированное историком Маколеем, а потом журналистом Сенковским изложение основ учения Бэкона. В конце концов, в достаточно распространенном у нас двухтомнике трудов Бэкона можно прочесть блестяще написанное эссе А.Л. Субботина. А вот биография мыслителя в наше смутное время наверняка будет поучительна не только для любителей философии.
Две темы доминируют в очерке Маколея, они же оттенены Сенковским. Излагая перипетии бурной жизни Бэкона, автор не устает поражаться тому, как его герой сочетает низость, предательство и взяточничество с глубиной мысли. А затем подробно рассматриваются философские взгляды Бэкона, причем особенное значение придается его размышлениям о цели науки.
Обе эти темы принадлежат к разряду вечных, особенно проблема совместимости гения и злодейства. Но Бэкон был не демоническим, а вполне заурядным злодеем - он совершал низости, чтобы добыть синекуру и нажиться, предавал, чтобы ее сохранить, а мздоимствовал как любой чиновник-жизнелюб. Оглянитесь, - это тоже вечная тема, но совсем другая, куда более мелкая. Да и автор удивляется скорее масштабам прегрешений Бэкона, чем их природе, и справедливо уповает на время. Он прав, - кто сейчас вспоминает Бэкона и его современника Мигеля Сервантеса как осужденных за взяточничество? Или, добавим, Антуана Лавуазье как одного из казненных за воровство откупщиков? Или... История никогда не дает такого утешения тем, кого предавали, обворовывали и грабили столь разносторонние таланты! Это свойство исторической памяти, как справедливо отмечено в очерке, усугубляется тем, что "люди гениальные часто имеют отвратительных льстецов в потомстве". А что до жертв такого таланта, то, как констатирует Маколей, "в несколько лет исчезают все, кого он оскорбил".
Благодетельна ли такого рода забывчивость? Увы, люди склонны к крайностям, и как часто альтернативой лести выступает неукротимая жажда осквернить кумир, особенно, если велено считать его поверженным. Не удержать горькой улыбки, - Бэкон открещивается от пасквиля на своего бывшего друга и благодетеля, только что казненного лорда Эссекса, оправдываясь "единственно тем, что писал он по приказу, что он считает себя только секретарем, что он имел особые повеления, как писать о каждой статье своего предмета и что в самом деле ему принадлежат только редакция и слог". И еще раз улыбнемся, услышав знакомое до боли оправдание Бэкону, которое принадлежит Монтегю: "Он обязан был ради общественной пользы не разрушать своих надежд на повышение, которое дало бы ему возможность быть полезным для своей страны". "Еще бы, - отвечает Маколей, - вспомним, как Бэкон воспользовался властью и как он ее лишился".
Отдадим должное Маколею, который лишь с благой целью вкладывает персты в гнилые раны. Это не гробокопание, а анатомирование, и эпикриз прост и обыден - недостойное честолюбие пробуждает низкие страсти. Слишком дорого обходится нам забвение этой древней истины, чтобы пренебречь возможностью еще раз преподать ее на примере великого человека!
А Бэкон был воистину великим человеком... Как часто используют выражение "современная наука", не задумываясь, что такой сделал ее почти четыреста лет назад Френсис Бэкон. Именно он четко определил содержание и смысл научного метода познания, выделил в нем значение эксперимента и указал на индукцию как главный путь к гипотезе. И в этом смысле "современность" науки не возросла при замене реторт на синхрофазотроны, а карандаша на компьютер.
Более того, хотя многие законы природы, казавшиеся универсальными, как выяснилось, справедливы лишь в определенных условиях, пока нет оснований предполагать подобную ограниченность или недостаточность самого научного подхода к изучению природы. Безусловно, он - величайшее достижение человеческой цивилизации, поскольку включает в себя единственный критерий истинности Знания - его предсказательную силу. "Истина, - писал Бэкон, - дочь времени, а не авторитета".
Между тем, и сам Маколей, и его публикатор главной заслугой Бэкона полагают не разработку научного метода познания (тут даже проскальзывает некий скептицизм), а определение цели науки как способа принести пользу человечеству, да еще в совсем утилитарном ее виде: "улучшений по части физического быта, беспримерного развития промышленности, торговли и богатств".
Здесь есть над чем задуматься... Какую область знания ни возьми, провозглашенный Бэконом научный метод последовательно изгонял из нее телеологическое начало. Может ли сегодня ученый всерьез говорить о цели биологической эволюции, о цели цивилизации? Так правильно ли искать цель самой науки, не есть ли и она не более, чем природный феномен, одна из форм проявления присущего людям исследовательского инстинкта? Равно как, скажем, искусство. Прекрасно сказал о нем в своей Нобелевской лекции Александр Солженицын: "Еще в предутренних сумерках человечества мы получили его из Рук, которые не успели разглядеть. И не успели спросить, зачем нам этот дар?"
Вот именно - зачем? Ответ на сей вопрос для науки, как и для искусства находится вовне - его дает общество. Оно может нуждаться в плодах науки и востребовать их, как это произошло при рождении технологической цивилизации в Европе. Технология спаяна с наукой, она питается ею и ее же стимулирует; в результате развитое технологическое общество предоставляет ученым возможность удовлетворять собственное любопытство за казенный счет, отчуждая и используя в своих целях (увы, любых!) полученные ими результаты.
Давление общества можно уподобить ветру, наполняющему паруса корабля науки. В принципе, хоть и зигзагом, можно двигаться против него или вбок, но по ветру быстрее... А в безветрие корабль дрейфует, сиречь, наука развивается вяло и спонтанно, и по чисто статистическим причинам в ней могут преобладать направления, далекие от немедленных практических приложений. Другими словами, здесь имеет место нечто вроде естественного отбора, вносящего элемент направленности... Кстати, сам Бэкон понимал различие между наукой и технологией, именно в этом смысле подразделяя опыты на "светоносные" и "плодоносные".
Наука есть не что иное, как последовательное приложение научного метода познания. А метод и полученные с его помощью знания - лишь орудия наподобие отвертки или дрели, направляемых рукой слесаря. Они нейтральны, и именно это делает науку не зависимой от национальных и государственных границ. И.Е. Тамм как-то заметил, что нелепо обсуждать цвет пулковского меридиана. Но точно так же лишены "окраски" и марксов метод анализа экономических формаций, над которым сейчас глумятся иные политики, и теория резонанса или генетика, над которыми они и им подобные глумились в своей партийной молодости. О нейтральности науки прекрасно знали жители бэконовской "Новой Атлантиды". В этом вымышленном автаркическом государстве, наглухо отгороженном от остального мира, существовали люди, чьей специальностью было тайно собирать и ввозить извне полезные нью-атлантам знания и изобретения.
Итак, Бэкону удалось поразительно точно определить не столько цель Знания, сколько его роль в грядущем мире технологии и, прежде всего, в капиталистической Англии. Именно ее достижения завораживают публикатора маколеева очерка, он приписывает их единственно влиянию Бэконовской философии ("utility and progress" - польза и усовершенствование!) и стремится убедить в том читателей еще дремлющей крепостной России. То ли дело Англия - "comfort, разнообразная промышленность, исполинские богатства". Конечно, это наивно, конечно, хотя бы от Диккенса, если не от Маркса, мы знаем, какой ценой был оплачен тот comfort, но не будем судить Сенковского слишком строго. Уже потому, что он понял - дело тут вовсе не в знаменитых британских свободах...
И не так уж наивна логика очерка... Шаг за шагом в нем глазами Бэкона рассматриваются приложения принципа пользы и усовершенствования к различным областям человеческой деятельности. Вот, к примеру, рассуждение об утопических проектах построения идеального общества: "Философия, которая искоренила бы корыстолюбие, была бы действительно лучше той, которая придумывает законы для обеспечения собственности. Но есть возможность составить законы, которые значительно обеспечивают собственность, а какими средствами <...> истребить корысть, непонятно".
Споры об умозрительных предметах богословия, сотрясавшие тогдашнее общество, едва ли сколько-нибудь занимали Бэкона, констатирует автор, однако он "утвердил соотечественников в спасительном веровании, которое составляет счастие лиц и спокойствие государств".
Цитировать можно бесконечно, - все показывает Бэкона столпом и глашатаем прагматизма, мировоззрения столь же жизненного, сколь и живучего, ибо оно апеллирует к "низшим, но неизменным слоям человеческой природы". И тогда, выходит, автор во многом прав: именно прагматизм - идейная основа капитализма, он всегда был и остается мощным тараном, пролагающим путь через стены феодальных предрассудков, равно как, заметим, и любых иных моральных и нравственных норм. Прагматизм - очень сильное и опасное средство, но в разумных дозах он излечивает многие социальные болезни... Будем также помнить, что находки гения вырождаются в руках эпигонов, и философия Бэкона, основанная на здравом смысле и отрицании любой схоластики, разумеется, ничего общего не имеет со звериным индивидуализмом и узким практицизмом. В конечном счете, от них мало "пользы"...
Самым ярким бэконианцем у нас был, конечно, Д.И. Писарев. Вот, например, цитата из "Реалистов": "Очень умный человек может наслаждаться мыслью только тогда, когда деятельность мысли клонится к какой-нибудь великой и немечтательной цели. Великие цели бывают бесконечно разнообразны <...>, но все они, в сущности, могут заключаться только в том, чтобы улучшить, так или иначе, положение той или иной группы человеческих существ". Хорошо сказано, особенно об интересах отдельных групп как направляющих мотивах мышления! Сам Бэкон на этот счет высказывался куда менее образно: "Развитие наук и вознаграждение зависят не от одних и тех же людей".
Маколеев очерк, пробудивший повсеместно интерес к Бэкону, еще долго после своей публикации будоражил умы. Забавный случай вышел со знаменитым немецким химиком Юстусом Либихом (1803-1873), которому мы обязаны, в частности, широким применением удобрений в земледелии. Либих обратил внимание, что его особенно яростными оппонентами были почему-то именно английские ученые. Узнав от Маколея о влиянии Бэкона на развитие наук, Либих решил, что причина тут в каком-то пороке бэконовского учения, о котором знают и которому следуют, разумеется, только англичане. Он обратился к первоисточнику, досконально изучил все труды Бэкона и в 1863 году опубликовал свою академическую речь, где буквально стирал философа в порошок.
Во многом Либих был прав... Да, Бэкон верил, если не в философский камень, то в трансмутацию элементов, в жизненный эликсир, в симпатию и антипатию вещей, страстно отрицал идеи Коперника. Собственные изыски Бэкона в естествознании жалки до смешного в сравнении с достижениями современников: Г. Галилея (1564-1642), У. Джилберта (1540-1603), У. Гарвея (1578-1657), И. Кеплера (1571-1630), С. Стевина (1548-1620). И это далеко не все его слабые стороны... Ипполит Тэн как-то уподобил Бэкона Моисею, объявившему о земле обетованной, но так в нее и не попавшему. Однако Бэкон потому и почитается гением, что не благодаря, а, скорее, вопреки своему уровню естествоиспытателя сумел заложить основы научного мировоззрения.
Он велик даже в иных своих заблуждениях, так возмущавших Либиха. Бэкон, например, был убежден, что ему удалось выработать нечто вроде универсального алгоритма, позволяющего делать открытия. Увы, он ошибался, однако сумел поставить проблему, глубина которой доселе не измерена. Или возьмем его запутанные донельзя рассуждения об инстанциях, в которых не сразу угадаешь мысль о создании абстрактной модели изучаемых объектов путем отбрасывания их отдельных свойств.
Смешно, но Либих очень гордился своим выступлением; в письме к своему другу, известному химику Ф. Велеру, обозвав Бэкона мошенником и гением дилетантизма, он предрекал: " Я думаю, что его философия проживет недолго". Досталось от Либиха не только Бэкону, но и Маколею. И поделом... Вот что пишет последний в "Бэконе" о философе Сенеке, авторе трех книг "О гневе": "Умозрительно, может быть гневаться хуже, чем промочить ноги, но башмачники сберегли от простуды миллионы людей, а мы, право, сомневаемся, удержал ли Сенека своей книгой кого-нибудь от гнева". Так и тянет сравнить эту рассердившую Либиха реплику с печально памятным сопоставлением относительной ценности дворника, одним взмахом метлы выметающего мириады бацилл, и ученого, гробящего жизнь на открытие единственной бациллы.
Своими нападками Либих раздразнил англичан, считавших Бэкона отцом британского здравомыслия, и вспыхнула короткая, но бурная дискуссия. Задето было больное место - в Англии, на самом деле, традиционно с крайней осторожностью использовали плоды теоретических изысканий в практической деятельности. Вот любопытная деталь - Бэкон подозрительно и с явным пренебрежением относился к математике, хотя и признавал важное значение ее прикладных разделов. Действительно, в чем ему было видеть пользу, скажем, от теорем о простых числах? Так не от Бэкона ли такое отношение к математике унаследовали английские инженеры, работавшие в первой половине прошлого века. Об этом красочно рассказывает Дж. Гордон в изданной у нас в 1980 году чудесной книжке "Конструкции, или почему не ломаются вещи".
В отличие от сердитого Либиха, у Маколея нет даже намека на возможность связи между философским и житейским прагматизмом Бэкона. Поразмышляйте об этом сами, памятуя, что Бэкон был хладнокровен и лишен страстей: "Мщение его, как и признательность, редко нагревались выше нуля теплоты". Он "производил благоприятное впечатление на людей, видевших его в таких положениях, в которых нравственные правила не подвергались сильным искушениям". Дж. Свифт в памфлете "Наставление актерам" ядовито замечает: "Разве выгоднее угождать ценителям, чем вызвать смех невежд? Какая нелепость! Поддержка многих уравновешивает презрение единиц. Помните, что это сказал лорд Бэкон, а он был мудрый человек".
Однако читателю пора уже обратиться к самому Маколею, и пусть он непременно сделает это, держа в уме как последнее напутствие слова князя П.Б. Козловского (1783-1840) , человека пушкинского круга, умного и много видавшего: "Пороки почти всегда сопровождают незаурядность. Чатамы, Питты, Бэконы, Кольберы, Лувуа были порочны, но опыт доказал, что зло, обусловленное их человеческим несовершенством, можно нейтрализовать и стократно компенсировать той прибылью, которую извлекают из их же великих мыслей. Иное дело банальность, которая всегда поступает дурно, - она непоправима, а ее недостатки, менее заметные, но не менее реальные, не компенсируются ничем". Между прочим, это - мысленный совет Козловского государям при назначении высших сановников...
P.S. И последнее... Немного об истории нового появления очерка Маколея перед читателями. Мысль о его публикации с присущими ей энтузиазмом и настойчивостью поддержала Татьяна Петровна Чеховская. "Бэкону" суждено было стать последним текстом, который сохранил следы ее редакторской работы.
