№ 12, 1995
№ 12, 1995
БЭКОН Томас Б. Маколей
(В переложении "Библиотеки для чтения", 1837 г.)
Если бы спросили - назовите тех величайших гениев, которых ум господствует постоянно над стремлением всей Европейской образованности, мы, не запинаясь, отвечали бы - Бэкон и Ньютон! Последний, одною силою ума своего открыл закон всеобщего тяготения материи, который ввел нас в таинства механизма миров и нашего собственного мира. Только с этого времени наука постигла, как далеко она может углубиться в сокровенные действи создания, и с этого времени все отрасли знания человеческого стремятс неуклонно к тому, чтобы свести все давно известные и вновь примечаемые факты со всемирными законами Ньютона, которые сделались душой науки.
Бэкон, с своей стороны, открыл, - и, странно сказать, это было настоящим открытием в его время, - что цель науки - быть полезною человечеству. Эта великая мысль смело может быть поставлена рядом с Ньютоновою и назваться открытием всеобщего тяготения ума человеческого. Она устремила нас к нынешней умственной деятельности, она породила все позднейшие опыты, изыскания и открытия по бесчисленным отраслям знания, она придала цель ученому усердию и трудолюбию; дух изобретений, предприимчивость, жадность к улучшениям по части физического быта, беспримерное развитие промышленности, торговли, богатств - все это плод вдохновенной мысли Бэкона. Сам Ньютон был ее следствием. Забавным покажется многим, что мы приписываем такую важность идее, котора всем известна и так проста, что нельзя ея не догадаться, не будучи даже философом. Кто не знает, что наука должна быть полезна человеку, и что без этого она не наука?.. Да, теперь мы все это знаем, но что вы скажете,если до Бэкона люди этого не знали? Не будь его, мы, вероятно, и до сих пор не чувствовали бы столь простой и ясной истины. <...> Не любопытно ли теперь, средь роскоши нынешней образованности, средь познаний, богатств, удобств и наслаждений всякого рода, какие проистекли из объявления подобной истины, среди всех этих чудес изобретательной и просвещенной промышленности оглянуться назад и рассмотреть, каким образом высокий ум Бэкона достиг до такого открытия, как эта мысль в нем развилась, каково было направление умов и наук до его пришествия, чем занималось тогдашнее общество и к чему стремилось человечество? Нам кажется, что во всей истории ума невозможно найти для исследования в наше время ни более любопытного, ни более занимательного предмета.
Разберем сперва историю жизни Бэкона - разбор этот необходим, потому что <...> человек и его идея неразлучны. Подробности мы почерпнем из превосходной статьи г-на MacCauley, помещенной в Edinburgh Review по случаю недавнего издания бэконовых творений. Сверх того жизнь эта чрезвычайно поучительна. Кто бы подумал, что великий преобразователь наук, светило своего века, благодетель и руководитель грядущих поколений, отец нового счастия земного, человек, которого гений должен парить над его родом до скончания мира, - чтобы такой человек был рабом самого мелкого честолюбия житейского, и рабом до пошлости, до смешного, даже до низости? К сожалению, вовсе не редка подобная слабость у самых блестящих умов - кажется, как-будто природа нарочно старается придавать ее людям необыкновенным в утешение глупцов. И кто бы поверил, что великий английский философ был самый отчаянный взяточник своего века? Если это и сделано мудрою природою в утешение тех же господ, то надобно признаться, что она черезчур к ним снисходительна и жертвует в пользу простых лихоимцев слишком многим. Между тем, нельзя не вывести этого заключения из ея неразгадаемых действий: великий Бэкон и еще один чиновник провиантского штата, его современник, некто по имени Сервантес, сочинитель некоего романа, "Дон Кихотом" называемого, оба сидели в тюрьме за взятки!
Френсис Бэкон был сыном сэра Николаса Бэкона, великого хранител печати в последнее двадцатилетие царствования Елизаветы. Слава отца затмилась сыновнею, но и Николас был человек не совсем обыкновенный. Судьба дала ему родиться в семействе людей, которого членов легче описать вместе, чем порознь, которых умы образовались по одной системе, которые принадлежали к одному разряду общества, к одному университету, к одной партии, к одной секте, к одному правлению, и так сходствовали между собою в талантах, мнениях, привычках, судьбе, что одного характера, одной жизни довольно для изображени всех прочих. Это было первое поколение записных государственных людей в Англии. Они вышли не из тех классов, которые почти исключительно снабжали до того времени государство министрами. Все они были светские, однако ж народ ученый и невоинственный. Они не принадлежали к аристократии. Они не получили в наследство ни титулов, ни обширных поместьев, ни бесчисленной дворни, ни укрепленных замков. Однако ж они были и не из простых: все природные дворяне, и все с хорошим образованием.
<...> Все они были протестанты, но без особенной ревности к новому вероисповеданию. Ни один из них не хотел за свои религиозные мнени подвергнуться опасности в царствование королевы Марии. <...> На это время они умели найти себе дело в чужих краях, а, если и оставались в Англии, то стояли в католической церкви весьма чинно. Они хорошо понимали состояние своего острова и твердой земли. Они ловко примечали направление общественного мнения и знали, к какой стороне пристать.
Не нужно говорить, как умно, как славно управляли они политикою Англии в последующие годы, которые так полны событиями: как они умели совокуплять друзей своих и разлучать неприятелей, как они унизили гордость Филиппа, как поддерживали непреклонный дух Колиньи, как основали морское могущество Англии, как перехитрили итальянских политиков и укротили свирепых шотландских старшин. Многие их поступки подвергли бы в нынешнее время государственного человека самой невыгодной славе. Но, если мы вникнем в нравственность того времени и в не слишком совестливый характер их противников, то надобно допустить, что имена их не без причины доселе уважаются соотечественниками.
<...> Власть их кончилась только с их жизнью. В этом отношении судьба Бэконовой родни представляет замечательную противоположность с участью предприимчивых политиков английских прежнего и последующих поколений. Бэрли, дядя философа, был министром в течении сорока лет, Николас Бэкон двадцать лет управлял государственной печатью, сэр Томас Смит, тоже дядя, министерствовал восемнадцать лет, сэр Френсис Уолсингем, третий дядя, - почти столько же времени. Все они умерли на службе, уважаемые в обществе, любимые при дворе. Совсем не такова была судьба кардинала Волси, Кромвеля, Соммерсета, Нортумберленда, и не таким будет жребий Эссекса и Рэйли.
Вторая жена сэра Николаса, мать Френсиса Бэкона, была одна из дочерей сэра Энтони Кука, человека отлично ученого, наставника Эдуарда VI. Сэр Энтони дал всем дочерям своим превосходное воспитание. Они блистали классическими сведениями даже среди самых ученых дам того века. Кэтрин, бывшая потом леди Киллигрю, писала латинские гекзаметры и пентаметры, а Милдред, жена лорда Бэрли, была лучшей эллинисткой из всех молодых англичанок, за исключением разве одной Анны Гре. И мать Френсиса Бэкона отличалась и в языках, и по богословской части. Она вела переписку по-гречески с одним епископом и переводила книги с латинского и итальянского.
Таким образом, леди Бэкон была женщина чрезвычайно образованная по своему веку, но не должно думать, чтоб она или ея современницы, которые так хорошо знали языки латинский, греческий, и порой даже еврейский, были просвещеннее многих дам нашего времени. Это было бы величайшее заблуждение. В те времена, кто не читал по-гречески и по-латыни, тот не мог читать почти ничего. Из новейших языков один итальянский обладал тогда литературой, а, впрочем, самое полное собрание годных книг на всех туземных европейских наречиях едва бы заняло одну полку. Англия не имела еще ни трагедий Шекспира, ни Спенсеровой "Fairy Queen", Франция . - "Опытов" Монтеня, Испания - "Дон Кихота". Поэтому женщина необходимо должна была образоваться классически или остаться вовсе необразованною. Без одного из древних языков, именно без латинского, нельзя было иметь ясного поняти о том, что происходило в политическом, литературном и религиозном мире. Кто не знал его, для того оставались недоступными не только Цицерон и Вергилий, <...> но и самые любопытные мемуары, все государственные бумаги, даже памфлеты того времени, даже лучшие стихи и самые прославленные явлени тогдашней литературы, вроде Эразмовой "Похвале глупости" и "Утопии" Мора.
Френсис Бэкон, меньший сын сэра Николаса, родился в Лондоне 22 января 1561 года. Здоровье его было очень нежно, и этому-то можно отчасти приписать ту степенность и ту любовь к сидячим занятиям, какими отличался он от других мальчиков. Его преждевременная сметливость и важность очень забавляли королеву, и она обыкновенно звала его своим маленьким канцлером. Говорят, что, бывши еще ребенком, он бросил игру и ушел от своих товарищей под один свод, чтоб исследовать причину странного отголоска, который он там заметил. Известно, что по двенадцатому году он занимался весьма остроумными соображениями насчет ручных фокусов.
Тринадцати лет отдали его в колледж Святой Троицы в Кембридж. <...> Пробыв три года в Кембридже, Бэкон оставил его с глубоким презрением к тамошнему способу преподавания, с полной уверенностью, что система академических курсов негодна в самом корне, со справедливою насмешкой над мелочами, на которые истощались приверженцы Аристотеля, и не с большим уважением к самому Аристотелю.
На шестнадцатом году он посетил Париж и прожил там несколько времени под надзором министра Елизаветы при дворе Французском. <...> В путешествиях <по Франции> Бэкон не оставлял литературных и ученых занятий, но главное его внимание, кажется, обращено было на политику и дипломатию. Тогда-то написал он "Заметки" о состоянии Европы, напечатанные в его творениях. Он ревностно изучал искусство разбирать потайную грамоту и сам выдумал один такой остроумный ключ, что много лет спустя почел его заслуживающим место в книге "De Augmentis Scientiarum". В феврале 1580 года среди этих занятий получил он известие о скоропостижной смерти отца и немедленно воротился в Англию.
<...> Просьбы его о государственной службе оставались без исполнения. Дядя Бэрли, первый министр, не жаловал своего племянника. Френсис умолял дядю и тетку униженно, едва не с раболепием. <...> Он должен был, совершенно против воли, посвятить себя законоведению и несколько лет трудился в безвестности. Трудно сказать, далеко ли он зашел в законоискусстве, но человеку с его способностями не мудрено было добыть известную долю технического знания, которая, в соединении с расторопностью, догадкою, умом, красноречием и знанием света, достаточна в Англии для возведения адвоката на высшую степень в его быту - канцлерство. <...> Он быстро преуспел в делопроизводстве и скоро возымел надежду получить место в каком-нибудь суде. Он просил об этом лорда Бэрли, и опять понапрасну. Старый лорд, которого нрав ничуть не исправлялся от подагры и дряхлости, не пропускал случая показать свое нерасположение к молодым, острым выскочкам и прочел Френсису резкую проповедь насчет его тщеславия и неуважения к старшим.
<...> Только в 1590 году Бэкон получил некоторый знак благоволени со стороны двора. Его назначили членом в чрезвычайный совет королевы. Но эта почесть не была сопряжена ни с каким денежным окладом, и потому он продолжал молить свою могущественную родню о месте, которое бы избавило его от неволи нести тяжкие ремесленные труды. С терпением, почти доходящим до низости, сносил он своенравные выходки своего дяди... <...> Наконец, дали ему место регистратора Звездной палаты. Место было доходное, но много лет прошло, пока оно ему досталось, а между тем он все должен был зарабатывать свой насущный хлеб. В парламенте, созванном в 1593 году, он был членом от графства Мидлсекс и вскоре достиг известности как оратор.
<...> Бэкон вздумал играть весьма трудную роль в политике. Он хотел быть вместе любимцем двора и толпы. Если б кто-нибудь мог успеть в таком опыте, то конечно следовало ожидать этого от человека со столь редкими дарованиями, со столь ранней зрелостью ума, с таким спокойным нравом и такой ловкостью в обращении. И в самом деле, он не потерпел совершенной неудачи. Только однажды предался он вспышке патриотизма, которая стоила ему долгого и горького раскаяния, но зато никогда уже она не повторилась в его жизни. Двор просил значительных денежных сумм, и притом в самоскорейшем времени. Бэконова речь по этому случаю наполнена была духом Долгого Парламента. Королева и министры жестоко вознегодовали на эту выходку мещанской скупости. Не один честный член нижнего парламента был отправлен в Тауэр гордыми Тюдорами за гораздо меньшие вины, и юный оратор решился на самые унизительные оправдания. Он молил лорда-казначея помилосердствовать к своему несчастному слуге и сроднику. Он слезно каялся перед лордом-канцлером в письме, которое перещеголяет самые малодушные послания Цицерона во время его ссылки. Этот урок не остался втуне. Бэкон никогда более не делал таких промахов.
Удостоверившись, что мало ему надежды на покровительство вельможных родственников, которых просил двенадцать лет с такою льстивой настойчивостью, он начал посматривать в другую сторону. Между придворными Елизаветы явился недавно новый любимец - молодой, благородный, богатый, красноречивый, отважный, великодушный, честолюбивый, - любимец, который получил от поседевшей королевы такие знаки благоволения, какими едва ли пользовался сам Лейчестер в ея молодые годы, который был вместе украшением двора и идолом столицы, покровителем литераторов и военных, прибежищем угнетенных католиков и угнетенных пуритан.
<...> По своей политической жизни Эссекс не заслуживает уважения, и жалость, с какою мы смотрим на ранний и ужасный его конец, ослабляется мыслию, что он из одних личных видов рисковал жизнью и достоянием лучших своих друзей и старался повергнуть в беспорядок целое государство. Однако ж нельзя не принимать живого участия в таком мужественном, отважном и великодушном человеке, - в человеке, который, позволяя себе смелости с государыней, был так деликатен с низшими. Далеко не похожий на стадо обыкновенных благотворителей, он жаждал не благодарности, а любви. Он старался, чтоб человек, обласканный, чувствовал себя ему ровнею. Его ум, пылкий, восприимчивый, естественно расположенный удивляться всему великому и прекрасному, был ослеплен гением и способностями Бэкона. Вскоре завязалась между ими короткая дружба, приязнь, которой надлежало кончиться мрачным, печальным, постыдным образом.
В 1591 году упразднилось место генерал-адвоката (attorney general), и Бэкон надеялся его получить. Эссекс взялся за дело своего друга как за собственное, ходатайствовал, требовал, обещал, грозил, но все напрасно. <...> Эссекс просил королеву сделать Бэкона главным докладчиком по уголовным делам (solicitor general). <...> Но после спора, который длился более полутора лет и стоил Эссексу, по его словам, "всей его силы, власти, могущества и приязни", место было отдано другому. Эссекс глубоко оскорбился неудачею, но нашел себе отраду в самой великодушной и деликатной щедрости. Он подарил Бэкону поместье в Твикенгеме, стоившее до двух тысяч фунтов, и это с такою ласкою и благородством, что, по собственному признанию Бэкона, привет был дороже подарка.
Вскоре Бэкон явился в свет писателем. В 1597 году выдал он томик своих "Опытов", который в последующих изданиях увеличивался постепенно в несколько раз. Этот небольшой труд его чрезвычайно понравился. Его перепечатали через несколько месяцев, перевели на латинский, французский и итальянский... Слава Бэкона распространилась, но финансы его все были плохи. Он был в большом затруднении, и раз, по жалобе одного золотых дел мастера, его взяли на улице за долг в триста фунтов стерлингов и отвели в полицию. Дружба Эссекса была, между тем, неутомима. <...> Бэкону вздумалось нажиться через супружество, и он начал ухаживать за какою-то вдовою Хаттон. Странности и бешеный нрав этой женщины делали ее стыдом и мукою для своей родни. Но Бэкон не замечал этих пороков или смотрел на них сквозь большое имение. Эссекс хлопотал за друга с обыкновенным своим жаром. Письма графа к леди Хаттон и ея матери еще целы, и приносят ему большую честь. <...> К счастию Бэкона, сватовство было безуспешно. Леди Хаттон отказала Бэкону и вышла за врага его... Она постаралась всеми силами сделать его так несчастным, как он того заслуживал. Счастие Эссекса достигло высшей своей степени и начинало упадать.
Он точно обладал всеми качествами, которые быстро возносят человека над другими, но у него не было тех пороков, которые дают возможность долго держаться на высоте. Его чистосердечие, его чувствительность к оскорблениям и несправедливостям не могли быть приятны королеве, от природы не любившей прекословия и привыкшей за сорок лет к самому нелепому ласкательству и к повиновению безусловному.
<...> Гражданские обязанности его высокого звания были еще менее по нем. Красноречивый и образованный, он отнюдь не был государственным человеком. Толпа все еще смотрела на его ошибки с любовью, но двор перестал ему доверять, перестал видеть в нем даже те достоинства, которыми он обладал в самом деле. Тот, на кого он всего более полагался во время упадка своей силы, кому он доверял свое горе, у кого просил совета и посредничества, был друг его Бэкон.
Должно высказать печальную истину. Этот друг, столько любимый, удостоенный такой беспредельной доверенности, играл главную роль в погублении графа Эссекса, в пролитии его крови, в очернении его памяти. Надобно думать, что Бэкон не желал вредить Эссексу. Он ревностно старался служить ему до тех пор, пока был убежден, что может служить без вреда самому себе. Советы, какие он давал своему благодетелю, были вообще весьма основательны. <...> Но, наконец, он увидел, что, стараясь поддерживать другого, он подвергает опасности самого себя. Обе примиряемые стороны были им недовольны. Эссекс не находил в нем усердия друга, Елизавета - верноподданства. Граф видел в нем подосланца королевы, а королева - графское создание. Мировая, о которой он хлопотал, казалась совершенно несбыточною. Тысячи признаков предвещали близкое падение его покровителя. По этому он и направил свои поступки.
Когда Эссекса призвали к ответу за действи его в Ирландии, Бэкон, после слабых покушений отделаться от неприязненного участия в деле своего друга, покорился воле королевы и стал в ряду его обвинителей. Но далее представляется зрелище еще мрачнее. Несчастный граф, ожесточенный отчаянием, пустился в дерзкое и беззаконное предприятие, которое подвергло его уголовной ответственности. Что было делать Бэкону?
Вот один из тех случаев, которые обличают, каков человек. Человеку с высоким духом богатство, власть, милость, даже личное самосохранение показались бы ничтожными в сравнении с дружеством, благодарностью и честью. Такой человек явился бы в суд на стороне Эссекса, "употребил бы всю свою силу, власть и приязнь", чтоб попросить смягчения приговора, ежедневно бы навещал его в темнице, принял бы последнюю волю, последнее объятие его на эшафоте, старался бы всеми силами своего ума сберечь от оскорбления имя великодушного и беззащитного друга.
Обыкновенный человек не решился бы ни помочь Эссексу, ни пристать к его врагам. Бэкон не соблюл даже безучастия. Он явился в числе его преследователей. Он употребил весь свой ум, все риторство, всю ученость, чтоб лишить несчастного узника всех извинений, которые, хотя бы не имели законной силы, однако уменьшали нравственную виновность преступника, хотя и не могли бы служить поводом судьям к произнесению оправдательного приговора, однако ж могли склонить королеву даровать ему прощение.
Эссекс старался извинить свой безрассудный поступок тем, что окружен был сильными закоснелыми врагами, что они подрыли его благосостояние, посягали на его жизнь и что преследования их повергли его в отчаяние. Это была правда, и Бэкон знал это, но притворился, будто считает слова его пустой отговоркой. Он сравнивал Эссекса с Писистратом, который, под предлогом грозящей себе опасности и выставляя напоказ раны, которые сам себе нанес, успел водворить тиранию в Афинах. Этого узник не мог вынести! Он перебил своего неблагодарного друга, вызвал его предстать свидетелем и сказать при всех, не сам ли он, Френсис Бэкон, подтверждал прежде много раз истину того, что выдает теперь за пустые отговорки. Прискорбно продолжать этот печальный рассказ...
<...> Эссекса приговорили к смертной казни. Бэкон не сделал ни малейшего усилия спасти его, хотя чувствования королевы были таковы, что он мог бы ходатайствовать за своего благодетеля, быть может, с успехом и уж, наверно, без опасности для себя. Несчастного казнили.
<...> Королева почла за нужное напечатать оправдание своих действий. Она видела некоторые Бэконовы сочинения, и они ей понравились. Ему поручено было написать "Объявление о кознях и изменах Роберта, графа Эссекса", которое было напечатано по высочайшему повелению. В последующее царствование Бэкон не мог сказать ни одного слова в защиту этого произведения, исполненного таких выражений, каких не употребил бы благородный враг о человеке, столь дорого заплатившем за свои ошибки.
<...> Яков вступил на престол, и Бэкон употребил всю ловкость, чтоб получить свою долю милости от нового монарха. Это было не очень трудно. Яков имел много недостатков как человек и государь, но равнодушия к гению и познаниям не было в числе их... Бэкон был благосклонно принят у двора и вскоре увидел, что вероятность возвышения отнюдь не умалилась смертию королевы. Ему страх хотелось получить титул сэра для двух причин, довольно забавных. Король уже одарил титулами половину Лондона, . - один философ был при нем без титула. Это ему не нравилось. Сверх того, по собственным словам Бэкона, ему "приглянулась дочь одного олдермена, пригожая девочка", а этой девочке непременно хотелось быть леди. По этим двум причинам он просил своего родственника, Роберта Сесила, "не угодно ли будет его милости похлопотать в его пользу". Мольба была услышана... Бэкона внесли в число трехсот лиц, произведенных по случаю коронации в кавалеры с титулом сэр. А пригожая девочка, дочь олдермена Бэрхама, вскоре согласилась выйти за сэра Френсиса.
Хотя кончина Елизаветы вообще улучшила виды Бэкона в будущем, однако в некотором отношении была для него и невыгодна. Новый король всегда любил лорда Эссекса, который был ревнителем Шотландского престолонаследия, и, как скоро воцарился, он стал оказывать милость к дому погибшего и к тем, кто попал в беду из-за Эссекса. Теперь всякий мог свободно говорить о печальных событиях, в которых Бэкон принимал такое важное участие. Елизавета не успела охолодеть, а общественное мнение уже обнаружилось знаками уважения к лорду Саутгемптону.
Этот знатный вельможа, который вечно будет памятен великодушным покровительством Шекспиру, был почтен современниками всего более за привязанность к Эссексу. Его подвергли следствию и осудили вместе с его другом, но королева пощадила жизнь его, и во время ея смерти он все еще жил в заточении. Толпа посетителей спешила в Тауэр поздравить его с близким освобождением. Бэкон не смел вмешаться в эту толпу. Публика громко его осуждала, а совесть говорила ему, что он виноват. Бэкон извинился перед Саутгемптоном письменно, в выражениях, раболепных до бесстыдства. Он сознается в опасении, что присутствие его может быть оскорбительно, и что свидетельствам его уважения могут не поверить. "Однако ж, - говорит он, - Бог видит, что этот великий переворот не произвел во мне другой перемены к вашей милости, кроме той, что теперь я безопасно могу быть вам преданным, как всегда был предан в глубине души". Как Саутгемптон принял эти оправдания, неизвестно, но мы знаем, что общее мнение громко вопияло против Бэкона. Вскоре после женитьбы он издал в защиту своих поступков "Письмо к лорду Девону". Этот шаг доказывает только, как плохо было дело, в котором не могли пособить никакие таланты.
Невероятно, чтоб Бэконово оправдание произвело сильное действие на его современников. Впрочем, нет такой черной истории, от которой не отделался бы человек, соединяющий с большим гением осторожность, веселость, терпение и приветливость. В нем почти оправдывалась гипербола Шекспировой Джульетты: "И стыд стыдился быть на челе его". Понемногу каждому захотелось прикрыть его грехи, как свои собственные. Мягко обошлись с ним современники, а потомство было к нему еще снисходительнее...
<...> В царствование Якова Бэкон быстро шел вперед. В 1604 году он назначен членом Тайного Совета с жалованьем по сороку фунтов и с пенсией по шестидесяти. В 1607 он сделан первым докладчиком по уголовным делам, а в 1612 - генерал-адвокатом. Он продолжал отличаться в парламенте, особенно старанием об одной патриотической мере, которая лежала у корол на сердце, - старанием о соединении Англии с Шотландией. Такому уму нетрудно было найти бездну неопровержимых доводов в пользу этой меры. Он вел многие важные дела с необычайной ловкостью. Занимаясь деятельно в нижней палате и в судах, он еще находил время для философии и литературы. Славный трактат "О том, как подвинуть науку", который впоследствии явился в более обширном виде под заглавием "О приращении наук" (De Augmentis Scientarum), вышел в 1605 году. В 1609 напечатана "Мудрость древних", сочинение, которое, если б было написано другим, почлось бы образцом ума и учености, но очень мало добавило к Бэконовой славе. Между тем, весьма медленно развивался "Новый Органон" (Novum Organum). Нескольким отличным ученым показаны были очерки или отрывки этой необыкновенной книги, и, хотя они вообще не соглашались признать здравомыслия Бэконовых взглядов, однако ж чрезвычайно дивились его гению. <...> Но эти занятия не отвлекали Бэконова внимания от труда самого тягостного и полезного, - от свода английских законов.
К несчастию, в то же время он насильственно делал эти законы орудием самых низких преследований. Первым, кого он погубил за несколько неосторожных слов был Оливер Сент-Джон. Сверх того, он вмешался в дело еще более неприятное. Один престарелый пастор, именем Пичем, был обвинен в измене за несколько выходок в проповеди, найденной в его кабинете. Проповедь, писанная им, или нет, никогда не была говорена. Раболепнейшие законоведцы должны были сознаться, что дело темно и в отношении к фактам, и в отношении к закону. Бэкон постарался устранить все затруднения. Он взялся решить неясность закона влиянием на судей, а сомнительность факта пыткою заключенного. Не могли, однако ж, вымучить никакого признания, и Бэкон писал королю, что на Пичема нашел столбняк. Наконец приступили к суду, Бэкон выхлопотал приговор, но доводы были так явно ничтожны, что правительство из одного стыда не исполнило решения, и Пичем провел малый остаток жизни в темнице...
Что всего ужаснее, по уничтожении пытки Елизаветою, философ Бэкон первый возобновил ее по этому случаю и сам ходил слушать стоны и крики бедного Пичема. Бэкон отстал от своего века!... Бэкон - приверженец мерзких злоупотреблений! Бэкон мешает успехам гражданственности! Бэкон силитс двинуть назад человеческий ум! Не странно ли это слышать? Не похоже ли это на явное противоречие? Однако ж, так оно было, - и, если б истори не состояла из дурных дел людей необыкновенных, если б все славнейшие истребители и обманщики рода человеческого, все похитители власти и основатели ложных вер не были люди необыкновенные, если б девять десятых злополучия нашего не имело источником своим соединения в таких людях великого ума с низкими страстями, в истории не было бы ни занимательности, ни урока. Бэкон это знал. Он говорит нам в своих De Augmentis, что есть люди, "знанием как ангелы крылатые, но вожделениями как змеи, пресмыкающиеся по земле", и для такого открытия не нужно было его обширного ума и удивительного знани света. Ему стоило лишь заглянуть в самого себя. Разность между парящим ангелом и змеем ползучим была только типом различия между Бэконом - философом и Бэконом - генерал-адвокатом, Бэконом - искателем истины и Бэконом - искателем канцлерства.
<...> И долго недостойное его честолюбие венчалось успехом. По своей проницательности он всегда умел предвидеть, кому быть могущественнейшим человеком в государстве. Он как-будто знал мысли королевские прежде самого короля и пристал к Вильерсу, тогда как менее дальновидная толпа придворных продолжала еще кланяться Соммерсету.
<...> Отношение <королевских - А.Ш.> любимцев к Бэкону - вещь чрезвычайно характеристическая, и она может подтвердить собою старое, но справедливое изречение, что человек вообще более склонен любить того, кому он оказал много милостей или услуг, нежели того, кто их ему оказывал. Эссекс осыпал Бэкона благодеяниями и всегда полагал, что еще не довольно для него сделал. Кажется, сильному и богатому вельможе никогда не приходило в голову, что бедный адвокат, которого он наделял так щедро, был ему не равный. Он говорил, - без сомнения, от всей души, - что охотно отдал бы сестру или дочь в замужество другу. Он вообще слишком умел чувствовать собственные достоинства, но как-будто не примечал того, сделал ли что-нибудь для Бэкона, или нет. В тот ужасный день, когда они свиделись последний раз перед судилищем верхней палаты, Эссекс обвинял своего друга в нелюбви и неискренности, но в неблагодарности - никогда. Даже в такую минуту, горькую пуще смерти, эта благородная душа не унизилась до подобного упрека.
Вильерс, с другой стороны, многим был обязан Бэкону. При начале их знакомства Бэкон был уже зрелых лет, высок званием, известен как политик, адвокат и писатель. Вильерс был почти мальчик, меньшой в доме, тогда вовсе не знатном. Он едва вступал на поприще придворной милости, и только самые острые наблюдатели могли уже заметить, что он, вероятно, устранит всех соперников. Поддержка и совет такого человека как генерал-адвокат, конечно, были весьма важны для молодого рыцаря. Но, несмотря на то, что Вильерс был ему обязан, он не так горячо любил Бэкона и совсем не так деликатно поступал с ним как Эссекс. Однако должно отдать справедливость новому любимцу - он вскоре употребил свое влияние в пользу знаменитого друга.
В 1616 году Бэкон назначен членом в Тайный Совет, а в марте 1617 года - великим хранителем печати, то есть канцлером, председателем палаты пэров, главным судьею королевства и министром юстиции. <...> Годы Бэконова канцлерства были самые мрачные и позорные в целой Английской истории. Все шло не так и внутри, и за границей. Во-первых, казнь Рэйли - такое дело, которое, если сообразить все обстоятельства, более похоже на гнусное убийство. Далее еще хуже.
<...> Все недостатки в управлении должно преимущественно отнести к слабости короля и к легкомыслию и крутости любимца. Но нельзя оправдывать и лорда Бэкона. Особенно должны лежать на его ответственности те ненавистные монополии, которые утверждены при нем государственной печатью. Поступки его по судебной части не менее достойны порицания - Бэкингэм диктовал ему многие приговоры.
<...> Кто оказывал такие услуги другим, тому странно совеститься в выборе средств для собственного обогащения. И он, и его подчиненные брали ужасные взятки со всех, у кого были дела в Канцлерском Суде. Трудно сказать, сколько он нажил таким образом. Нет сомнения, что он получал гораздо более того, что обнаружилось по следствию, хотя, быть может, и не столько, как предполагали в свете. Враги его оценивали наживу в сто тысяч фунтов стерлингов. Но это, вероятно, слишком много.
Долго не наступал день расчета. Весь промежуток от второго до третьего парламента при короле Якове был как нельзя благоприятнее для лорда-канцлера. Высокое место еще более возвышало блеск его дарований и придавало новую прелесть его веселому нраву, отличной вежливости и красноречию в разговоре. Ограбленный истец мог роптать. Строгий пуританин мог в своем уединении сетовать, что тот, кого Бог наделил способностями выше меры, был предан ужаснейшим злоупотреблениям. Но ропот тяжущегося и сетовани пуританина не достигали до уха сильных. Король и Бэкингэм, его владыки, улыбались своему знаменитому льстецу. Толпа знати и придворных искала его благосклонности с соревновательным усердием. Люди умные и ученые радостно приветствовали возвышение того, кто доказал так ясно, что человек с глубоким знанием и блестящим умом может разуметь искусство выйти в люди гораздо лучше какого-нибудь кропотливого хомяка.
<...> Канцлерская жизнь Бэкона была удобна и самая завидная. В Лондоне он жил с большим великолепием в почтенном доме своего отца. Здесь-то в январе 1620 года праздновал он в блестящем кругу друзей шестидесятый год своей жизни. Поэт Бен Джонсон был в числе гостей и написал по этому случаю несколько удачных рифм. "В старом доме, - говорит он, - все улыбается: и огонь, и вино, и люди!" Вид знаменитого хозяина, вступающего после деятельной жизни в свежую старость, окруженного богатством, силою почестями, при неизменном умственном влиянии и обширной славе литературной, произвел на поэта сильное впечатление.
В промежутки отдыха от государственных и судебных дел Бэкон обыкновенно удалялся в Горембери. Здесь занятием его была литература, а любимою забавой садоводство, которое в одном из лучших своих творений он называет чистейшим из занятий человеческих. На своей великолепной даче он воздвиг себе убежище, которое стоило ему десять тысяч фунтов, и где он уединялся от общества и совершенно посвящал себя книгам. В таких случаях несколько молодых людей с отличными дарованиями бывали иногда ему товарищами. И между ними быстрый его взгляд скоро открыл блестящие способности Томаса Гоббса.
Впрочем, невероятно, чтоб он волне мог оценить гений своего ученика или предвидеть то обширное влияние, и в добром, и в худом смысле, какое суждено было иметь этому сильному и острому уму на два следующих поколения. В январе 1621 года Бэкон достиг зенита своей фортуны. Он только что выдал свой "Новый Органон", и эта необыкновенная книга произвела живейшее удивление в самых отличных умах того века. Он достиг и почестей совсем другого рода, но не менее дорогих своему тщеславию. Его пожаловали бароном Веруламским. Потом дали ему титул вице-графа Сент-Альбенса. Диплом написан был в самых лестных выражениях, сам принц Уэльский скрепил его в качестве свидетеля. И философ Бэкон, первый вельможа в Европе по своему гению, был вне себя от радости, что мог называться таким же вельможею как сотни безвестных английских виконтов...
Спустя несколько недель ему суждено было узнать настоящую цену того, для чего он замарал свою честность, пожертвовал своей независимостью, нарушил святейший долг дружбы и благодарности, пытал заключенных, грабил тяжущихся, тратил в ничтожных происках все силы своего превосходного гения. Внезапный страшный переворот был уже близко. Созван был парламент. После шестилетнего безмолвия снова должны были раздаться прения.
Недостаток в деньгах, как обыкновенно, побудил короля созвать парламент. Но нет сомнений, что, если б он или его министры знали тогдашний дух общества, никогда они не решились бы на это средство. Парламент только что собрался, как нижняя палата начала рассматривать разные злоупотребления, с уважением к власти и умеренностью, но, тем не менее, решительно.
<...> Бэкон стал опасаться за себя... Нижняя палата назначила комитет для исследования состояния судебных мест. Президент комитета, сэр Роберт Филипс, донес, что открыты важные злоупотребления. "Особа, - говорил он, - которую в этом обвиняют, это сам лорд-канцлер, человек до такой степени наделенный дарами природы и искусства, что я не стану более говорить о нем, не чувствуя себя способным все высказать". Филипс стал потом излагать самым умеренным образом, какого рода эти злоупотребления.
<...> Король письменно изъявил нижней палате, как ему прискорбно оподозрение такой знаменитой особы как лорд-канцлер. Он говорил, что отнюдь не желает укрывать виновных от рук правосудия, и предлагал назначить для исследования дела новый род судилища из восемнадцати комиссаров, которых обе палаты выбрали бы из среды своей. Нижний парламент не захотел отступиться от узаконенного порядка, в тот же день совещался с верхним и представил обвинительные пункты против канцлера. Бэкона не было при совещании. Мучимый стыдом и раскаянием, оставленный теми, на кого он имел слабость положиться, Бэкон заперся в своей комнате и никому не показывался... Между тем, обвинители получали ежедневно все новые доказательства его продажности. От двух число обвинений быстро возросло до двадцати трех. Лорды приступили к следствию с похвальным рвением; нескольких свидетелей допрашивали в самой палате. Для снятия показаний с других назначен был комитет, и дело быстро продвигалось, как 20 марта король отсрочил парламент на три недели.
Это оживило Бэконовы надежды. Он воспользовался сколько можно короткою проволочкой и пытался действовать на слабую душу короля. Он брал в опору сильнейшие чувства Якова - его страх, его тщеславие, его высокое понятие о преимуществах королевской власти. "Соломону ли своего века сделать такую непростительную ошибку, чтоб ободрять задорливость парламента? Представителю ли неба, ответственному перед одним Богом, покоряться кликам буйной толпы? Кто метит теперь в канцлеры, - говорил он с жаром, - тот скоро будет метить и в корону. Я - первая жертва. Дай Бог, мне быть и последней". Но все его красноречие и ловкость были тщетны. Правительство не имело такого влияния в парламенте, чтоб выманить оправдательный приговор вине столь явной, а распустить палаты было бы одною из худших мер, какие столько погубили дом Стюартов. Король... весьма благоразумно отрекся от опасной борьбы с нижнею палатою за философа-взяточника. Он советовал Бэкону признать себ виновным и обещал сделать все, что можно, к смягчению наказания.
<...> Спустя неделю Бэкон представил бумагу, в которой с немногими и неважными оговорками допускал справедливость взводимых на него вин и совершенно предавался правосудию пэров... Лорды решили,что сознание канцлера полно и удовлетворительно, и нарядили комитет узнать у него лично, действительно ли он его подписал. Депутаты, в числе которых был Саутгемптон, прежде общий друг Бэкона и Эссекса, исполнили долг свой с большой деликатностью... Ни у кого не было, кажется, ни малейшей охоты усиливать его позор. Приговор был однако ж строг и, без сомнения, тем строже. Что лорды были уверены в его неисполнении и имели прекрасный случай высказать самым дешевым образом непреклонность своего правосудия и отвращение к взяткам. Бэкона осудили на уплату сорока тысяч фунтов пени и на заключение в Тауэр сроком, как угодно королю. Он был отставлен с тем, чтоб никогда не заседать в парламенте, и устранен на всю жизнь от всяких судебных дел. Таким бедствием и стыдом надлежало кончиться этому длинному поприщу светской мудрости и благоденствия!
Приговор над Бэконом был смягчен почти при самом его произнесении. Его точно отправили в Тауэр, но только для формы - через два дня он был выпущен и вскоре удалился в Горембери. Пеня в непродолжительном времени внесена была за него правительством. Потом он допущен был ко двору и, наконец, в 1624 году получил совершенное прощение. Теперь он мог заседать в палате лордов, и действительно был приглашен на следующий парламент. Но старость, нездоровье и стыд не дозволили ему явиться. Правительство назначило ему пенсию в тысячу двести фунтов, а весь годовой доход Бэкона по счету его последнего биографа Монтегю простирался до двух с половиною тысяч - сумма, превышающая средний доход вельможи того времени, и конечно достаточная не только для безбедности, но и для роскоши. К несчастию, Бэкон любил блеснуть и не привык к рачительному надзору за домашними делами.
Насилу уговорили его отступить хоть несколько от того великолепия, к какому привык он во времена своей силы. Но никакая нужда не могла склонить его расстаться с парком Горембери. "Не хочу быть ощипанным!" - говорил Бэкон. Он выезжал в блестящем экипаже и с многочисленной свитою. Беспечность и тщеславие доводили его до крайности. Он был вынужден продать дом своего отца, и, приезжая в Лондон, останавливаться в дрянной гостинице.
<...> Но каковы ни были его финансовые затруднения и семейные неприятности, умственные силы оставались в прежней свежести. Те благородные занятия, для которых он находил досуг посереди служебных дрязг и придворных интриг, придали последней, печальной поре его жизни такое достоинство, какого не могли доставить ни власть, ни чины. Отданный под суд, уличенный, приговоренный к наказанию, позорно изгнанный от дел государства, удаленный из круга товарищей, обремененный долгами, обесчещенный, изнемогающий под тяжестью лет, скорбей и болезней, вице-граф Сент-Альбенс все еще был Бэконом.
"Любовь моя к нему, - прекрасно говорит Бен Джонсон, - никогда не зависела от его мест и почестей. Я уважал Бэкона и уважаю за его собственную великость - тут он кажется мне величайшим и удивительнейшим из людей, какие производили века..." Услуги, какие он оказал литературе в последние пять лет лет жизни среди бездны помех и огорчений заставляют еще более жалеть о тех годах, которые погубил он на занятия, недостойные такого ученого.
Он начал свод английских законов, историю Англии в правление дома Тюдоров, историю естественную, философический роман. Он сделал обширные и прекрасные прибавления к своим "Опытам" и издал бесценный трактат "De Augmentis Scientarium". Самые безделки, которыми занимался он в часы болезни и томления, носят печать его ума. Лучшее собрание шуток в свете есть то самое, которое продиктовал он на память, без пощи всякой книги, однажды, когда болезнь лишала его способности к дельному занятию.
Великому проповеднику опытных наук суждено было сделаться их мучеником. Ему пришло в голову, что снег можно употребить с пользою для предохранения животных веществ от порчи. В один холодный день, в начале весны 1626 года он вышел из кареты близ Хайгета, чтобы совершить этот опыт. Он зашел в избу, купил курицу и сам начинил ее снегом. Занимаясь этим, он почувствовал внезапный озноб и вскоре занемог до такой степени, что не в силах был воротиться к себе в гостиницу. Граф Арундельский, с кем он был хорошо знаком, жил близ Хайгета. Бэкона отнесли к нему в дом. Графа не было, но прислуга оказывала знаменитому гостю величайшее уважение и внимательность.
Здесь пролежал он с неделю и умер в Великое Утро 1626 года. Ум его сохранил. По-видимому, свою силу и живость до последнего конца. Он не забыл курицы, которая была причиной его смерти. В последнем письме, которое, по собственным словам своим, писал он, едва держа перо, он еще упоминает, что опыт со снегом удался бесподобно.
Но довольно о нравственном характере этого великого человека. В завещании он выразил с удивительной краткостью, силой, достоинством и чувством печальное сознание, что дела его не могли заслужить уважение тех, при ком он жил, и, вместе с тем, гордую уверенность, что его сочинени обеспечивают ему высокое и прочное место среди благодетелей человечества. "Что до моего имени и памяти, то оставляю их милосердным отзывам людей, чужестранным народам и следующему столетию". Уверенность его была не напрасна, и имя его будет произноситься с уважением до последних веков и до крайних пределов образованного мира.
<...> Не в укор прекрасному трактату "De Augmentis" надобно сказать, что, по-нашему, величайшее произведение Бэкона - первая книга "Нового Органона". Все особенности его дивного ума являютс здесь в высшем совершенстве. Многие афоризмы, особенно те, где он представляет примеры закоренелых навыков ума, idola - по его терминологии, эти афоризмы показывают самую тонкую наблюдательность. Вообще вся книга блещет остроумием, но блещет им только для того, чтоб лучше объяснить, лучше обставить истину.
Ни одна книга в свете не произвела такого переворота в образе мыслей, не разрушила столько предрассудков, не ввела столько новых мнений, как эта. Однако ж не было книги, написанной в духе менее полемическом. Она точно завоевывает мелом, не сталью. Предложения входят в ум одно за другим не покорителями, а друзьями, и, хотя прежде были вовсе неизвестны, тотчас становятся своими, домашними. Но, что всего удивительней, это страшна емкость Бэконова ума, который без всякого усилия вмещает в себя все области науки, все минувшее, настоящее и будущее, все заблуждения двух тысячелетий, все благие предзнаменования прошлого, все светлые надежды грядущего века. Как жаль, что такой человек был взяточник!
