Кобрин В. Б. КОМУ ТЫ ОПАСЕН, ИСТОРИК?   ОТ АВТОРА

Эта книга посвящена труду историка. Состоит она из трех на первый взгляд не связанных между собою частей. Но связь эта все же существует. Первая часть - очерк "По избам за книгами" - рассказывает о том, как исторические источники попадают в архивохранилища (разумеется, это далеко не единственный путь). Очерк "Гробница в Московском Кремле" ставит целью на конкретном примере - изучении обстоятельств загадочной смерти царевича Дмитрия - показать, как историк анализирует источники. И, наконец, в эссе "Опасная профессия" автор решился поделиться своими мыслями о профессии историка, о ее светлых и теневых сторонах, ее опасности и притягательности.

Первый очерк нуждается в комментарии. Он был опубликован в № 12 "Нового мира" за 1969 год, одном из последних, подписанных Александром Трифоновичем Твардовским и его соратниками. Объясняю причины, по которым решаюсь через двадцать с лишним лет вернуться к уже опубликованному очерку.

Разгон редакции "Нового мира" (о его обстоятельствах сегодня написано уже много, в том числе близкими сотрудниками Твардовского - Ю.Г. Буртиным и В.Я. Лакшиным) был лишь заключительным аккордом идеологической реакции, наступившей после отставки Н.С. Хрущева. "Новому миру" всегда, в том числе и во времена хрущевской "оттепели", приходилось нелегко, но в последний год - особенно. Естественно, и главному редактору, и членам редколлегии приходилось идти на компромиссы: не публиковать ложь, но все же писать не всю правду. Думается, напрасно с высоты сегодняшней гласности такую линию поведения ставят иной раз в вину новомирцам: журнал мог бы прекратить свое существование и раньше, если бы его сотрудники пытались пробивать своими лбами сусловские стены. А даже в урезанном виде "Новый мир" играл такую важную общественную роль, какую не мог сыграть более радикальный и бескомпромиссный самиздат: сотни тысяч читателей легального журнала и в лучшем случае тысячи читателей самиздата.

С компромиссами пришлось столкнуться и мне. Но все по порядку. Свою рукопись я отнес как "самотек" в отдел прозы журнала и вручил замечательному редактору Анне Самойловне Берзер. На каком-то этапе очерк читала и Инна Петровна Борисова. Вообще, фильтров было немало: сначала рецензия (не только лестный для меня, но и давший своими критическими замечаниями пищу для размышлений и дальнейшей работы отзыв написала Елена Моисеевна Ржевская) и последовательное чтение заведующим отделом прозы Ефимом Яковлевичем Дорошем и фактическим заместителем Твардовского Владимиром Яковлевичем Лакшиным. Мнение Е. Дороша меня особенно волновало: его "Деревенский дневник" принадлежал к числу моих любимых книг, и очерк, несомненно, испытал на себе его влияние. Вероятно, эту некоторую созвучность почувствовал и сам Е. Дорош, вызвавшийся быть редактором очерка.

Ефим Дорош был своеобразным редактором. Он не менял в рукописи ни одного слова, не заменял неудачные обороты речи своими, удачными. На полях возле мест, вызвавших у редактора возражения, стояли цифры, а на отдельных листках были мелким и аккуратным почерком написаны перенумерованные замечания. Мне бесконечно жаль, что этих листков у меня нет: я возвращал их Е. Дорошу вместе со своими поправками. Замечания Е.Я. часто заставляли уточнить позицию, избавиться от некоторой легковесности, иногда побуждали к написанию целого нового куска или даже главки. Нет, Е. Дорош не советовал: "Напишите еще об этом". Просто, размышляя над его замечаниями, я ощущал внутреннюю необходимость высказаться подробнее.

С отдельными редакторскими замечаниями я соглашался неохотно, даже под легким давлением: сказывалась некоторая разница в литературных вкусах между Е. Дорошем и мною. Впрочем, эти поправки и вымарки не носили принципиального характера, и я шел на них, уважая право моего редактора стремиться к тому, чтобы в отредактированном им тексте не было того, что противоречит его взглядам. Часть этих текстов я позволил себе здесь восстановить.

Но были и другие поправки - из опасения запрета очерка цензурой. Правда, прямо Е.Я. мне об этом не говорил: наши отношения не перешли в особо доверительные, а сам Е. Дорош показался мне (может, я знал его недостаточно и ошибаюсь) человеком замкнутым, совершенно непохожим на традиционный стереотип журналиста. Он вписался скорее бы в академическую среду. Но сами вымарки в первую очередь касались того, что могло вызвать затруднения в Главлите.

Название "По избам за книгами" имело для меня особый смысл: автора интересовали не только древнерусские книги, а в еще большей степени избы (не случайно я поставил их на первое место), где они хранились, то есть люди, с которыми мы общались во время наших странствий. Так вот, при редактировании не уменьшалась часть, относящаяся к книгам, но заметно уменьшалась та, которая была посвящена "избам". Хотелось бы только подчеркнуть, что к покойному Е.Я.  Дорошу я испытываю лишь чувство благодарности, а вынужденность части его правки я прекрасно понимал уже тогда. Добиваться же от Е.Я.  небезопасной откровенности я считал для себя неудобным.

Казалось, мытарства рукописи кончились. По опыту я знал, что текст, согласованный с автором перед сдачей в типографию, обычно уже не меняется. А к осени 1969 года (точнее не помню) я уже прочитал и подписал в печать сверстанную корректуру. После этого оставалась только "сверка": проверка, все ли опечатки верстки исправлены. Техническая процедура, к которой автора даже не всегда привлекают. Поэтому я был удивлен, когда меня неожиданно вызвали к заместителю главного редактора Алексею Ивановичу Кондратовичу. Перед ним на столе лежала моя верстка.

Хотя Кондратович и видел меня в первый и в последний раз в жизни, он был предельно откровенен: - В вашем очерке пришлось очень много вычеркнуть. Я вас прошу посмотреть эту правку наедине с собой: соседний кабинет свободен. Там почитайте, успокойтесь, а потом приходите ко мне. Если что-то вам особенно дорого, подумаем, не сможем ли восстановить. Хотя заранее предупреждаю - шансов мало. Поймите, что у нас нет иного выхода. Пусть вас немного утешит,и он показал на карандашную помету в левом верхнем углу корректуры - "Хор. А.Т.". - Такое Александр Трифонович пишет редко. Не скажу, что тогда меня это особенно утешило. Мне показалось, что А. И. просто золотит мне пилюлю, проводит под наркозом сложную хирургическую операцию над моим очерком. Но сегодня мне приятно вспомнить об этой пометке. Тем более что с самим "А.Т." я не был лично знаком, а уважал этого замечательного человека безгранично.

Примерно через час я снова был у Кондратовича. На большую часть моих просьб ему пришлось ответить отказом. Было печально, но не обидно: это был не отказ начальника, а объяснение единомышленником обстоятельств, не зависящих от воли собеседников.

Помню, было вычеркнуто несколько строк, где я писал о том, что старообрядцев сегодняшние власти преследуют сильнее, чем верующих синодской церкви. Я попытался сослаться на то, что в главном атеистическом журнале "Наука и религия" недавно писали о чем-то подобном.

- Эка сравнили! Да за нами пригляд другой. Нас несколько (была названа цифра, но я ее точно не помню) цензоров один за другим читают. По поводу другого места А.И. сказал:

- У нас об этом два рассказа Борьки Можаева (прошу прощения у незнакомого мне лично прекрасного писателя Бориса Андреевича Можаева, но А.И. сказал именно так, быть может, чтобы подчеркнуть доверительность разговора) лежат, мы на них, как кот на сало, смотрим, а напечатать не решаемся. Так что, мы вас выпустим, затронем тему походя и испортим?

Может показаться странным, но недолгая встреча с А.И. Кондратовичем оставила в моей памяти удивительно теплый след.

Появившаяся сегодня возможность увидеть в печати свой текст неискалеченным побудила меня предложить издательству переиздать очерк в первозданном виде. Вместе с тем, читая его, я иной раз испытывал неприятное удивление: я считал себя тогда достаточно раскованным, прогрессивным, а сколько, оказывается, еще сидело во мне внутренней несвободы, как часто я оставался под влиянием стереотипов официальной идеологии. Но я не стал ничего менять. Во-первых,

чтобы не показаться задним числом умнее и лучше, чем был. Во-вторых же (что еще более важно), мне кажется, что мои мысли конца 60-х годов - не только мои. Они достаточно типичны для гуманитарной интеллигенции моего поколения. Недаром они не вызвали тогда серьезных возражений у тех людей, с которыми я общался и чьим мнением дорожил. А раз так, то очерк превратился в нечто, над чем я уже не властен: в исторический источник, дающий материал для суждений о взглядах и настроениях определенных слоев общества. Моя типичность делает источник более репрезентативным: мысли выдающихся людей, обгоняющих свое время, ценнее сами по себе, но не несут той информации о типичном, как высказывания обыкновенных людей вроде меня.

Но источник источником, а как печатать от своего имени то, с чем сегодня не согласен или согласен не до конца? Потому-то я и позволил себе некоторые вставки (они выделены особым шрифтом), в которых я сегодняшний полемизирую с самим собой позавчерашним.

В очерке я намеренно не называл ни учреждения, где я работал, ни имен своих спутников (вернее будет сказать, что я был их спутником): этого требовала своего рода конспирация. Успеху последующих экспедиций могло повредить узнавание людей и ситуаций. Сегодня с удовольствием восполняю этот пробел. Я работал тогда в отделе рукописей Ленинской библиотеки, который возглавляла замечательный архивист Сарра Владимировна Житомирская. Нашей "древней группой" руководил ныне покойный Илья Михайлович Кудрявцев, очень интересный и своеобразный человек, у которого я многому научился. Именно он был главным инициатором экспедиций, хотя физическое состояние не позволяло ему самому в них участвовать. Первые экспедиции (еще до моего поступления на работу в библиотеку) провели ныне покойный Борис Александрович Шлихтер и Ярослав Николаевич Щапов, сейчас известный специалист по истории Древней Руси, член-корреспондент АН СССР. Б.А. Шлихтер, человек немолодой, отошел от экспедиций после прихода в отдел Николая Борисовича Тихомирова, блестящего знатока истории русского языка и совершенно неутомимого труженика. Вместе с ним и с Я. Н. Щаповым (а иной раз с кем-то одним из них) я и участвовал в экспедициях. Мы были тогда молоды, выносливы, веселы, одержимы поисками. Думаю, что все мы с удовольствием вспоминаем это время и друг друга.

Тогда, когда писался этот очерк, археографических экспедиций было еще мало. Еще до войны ленинградский Пушкинский дом начал свои поиски рукописей на Севере. Главным их организатором был Владимир Иванович Малышев. Вслед за Ленинской библиотекой развернули работу Археографическая комиссия АН СССР (В.Б. Павлов-Сильванский и А.И. Рогов), Московский университет (И.В. Поздеева). В самом конце 60-х годов в Новосибирске возник новый центр собирания древнерусской письменности во главе с Николаем Николаевичем Покровским, крупным ученым, замечательным организатором, не щадящим для любимого дела ни времени, ни сил. Сегодня же невозможно перечислить все научные учреждения и высшие учебные заведения, отправляющие экспедиции за древними книгами. Возник даже новый научный термин -"полевая археография". Понадобилась координация работ в этой области, которой занимается Археографическая комиссия во главе с Сигурдом Оттовичем Шмидтом. Продолжает экспедиционную работу в Ленинской библиотеке Юрий Дмитриевич Рыков. Ежегодно выезжают в сельские районы Ярославской области студенты Ярославского университета под руководством настоящего энтузиаста Аллы Александровны Севастьяновой... Всех не назовешь.

В нашей работе в те годы было и немало ошибок. На них порой обращали наше внимание. Так, из-за ведомственной неразберихи внутри библиотеки мы собирали только рукописные книги, игнорируя старопечатные. Наши цели были, к сожалению, только собирательскими: нам не удавалось заняться, как это делали, например, В.И. Малышев и Н.Н. Покровский, научным изучением крестьянской культуры. В этих недостатках вина не только наша, но и наша тоже.

И в заключение: я навсегда сохранил благодарность к "Новому миру" Твардовского - знамени всего, что было прогрессивного в те годы в нашей стране. Появление моего очерка в этом журнале было для меня радостью, несоизмеримой с чувством, которое я испытывал при публикации других своих работ. Может быть, это объяснит, почему я решился посвятить его памяти людей, близостью к которым не могу похвастаться.