VIVOS VOCO: В.Б. Кобрин, "Кому ты опасен, историк?"

ПРЫЖОК

Но бывает, что и статистика подводит. Вот хотя бы последняя экспедиция, в которой я участвовал. Перед выездом мы подготовились на редкость основательно: собрали не только данные по уездам, а даже знали, сколько старообрядцев было в каждом приходе. Только одного мы, оказывается, не учли: географических названий. Еще в Москве, рассматривая карту, мы дивились странным названиям: Кармалей, Размазлей, Журелейка... А потом мы ходили и ездили от одного "лея" до другого, подолгу беседовали со старообрядцами, с богомольными стариками и старушками, у нас проверяли документы бдительные оперуполномоченные и еще более бдительные служащие сельпо, мы перебирали печатные книги, вышедшие из нелегальных старообрядческих типографий, но нам почти не встречались рукописи. Мы радовались как подарку судьбы сборнику духовных стихов, переписанному незадолго до революции лиловыми ученическими чернилами: хоть не пустой день, одна "единица хранения" все же есть. Часто не бывало и такого утешения.

В чем же дело? История, география и стоящая на их стыке топонимика мстили нам за пренебрежение. "Лей" - слово мордовское, означающее овраг. Названия деревень были мордовскими. Крестьяне - русскими. Но их предки были мордвинами, принявшими в XVIII веке христианство и постепенно обрусевшими. Естественно, русских рукописных книг старше XVIII века у них быть не могло.

Полученный урок обошелся дорого: две с половиной недели потрачены почти напрасно - всего 13 поздних рукописей.

И тут мы совершили прыжок. Отправились совсем в другие края, за пятьсот километров от прежних. Без адресов. Прыжок отчаяния. И, как оказалось, удачи.

Мы снова в пути. Катером перебрались из города на противоположный берег Оки. Перед нами поросшие кустарником крепостные валы. Только они да название деревни, Старое Городище, - вот и все, что осталось от многолюдного града, разрушенного воинами Батыя.

Наша цель - село Корзенево. Там, мы это точно знаем, должны быть старообрядцы. Именно там синодские миссионеры устраивали диспуты и собеседования, чтобы вернуть "раскольников" в лоно православной церкви. Отсюда выходили знаменитые старообрядческие начетчики. "Раскол в селе Корзеневе", "Новые происки корзеневских расколоучителей", "Создание отделения Братства св. Петра-митрополита * в Корзеневе" - такими заголовками пестрят страницы "Епархиальных ведомостей" и "Миссионерских листков".

* Организация, созданная господствующей церковью для борьбы со старообрядчеством.

Но в этой прежней цитадели старообрядчества мы никого не знаем. Главный районный атеист, которого мы прождали часа два в кабинете партпросвещения, не мог назвать ни одного старообрядца:

- Мы больше баптистами занимаемся.

Он долго рылся в своих бумагах и наконец вытащил: цитату из статьи Белинского, восхищавшегося красотами здешней природы. Оставалось только... пить воду. В первой же избе Старого Городища мы попросили напиться. Бабушка Таня налила нам по кружке холодной и прозрачной воды.

- У нас вода очень сладка, а в том колодце, - показала рукой дальше, - уж очень груба. А сами-то вы по какому делу?

Этого вопроса мы как раз и ждали.

Старушка оказалась замечательной. Через десять минут мы знали, что "горы эти (валы) - для войны, по случаю", что на огороде у себя она "цапала цапкой" и нашла "грудь железную", которая теперь в области, в музее, что такие вещи здесь находят часто, вот и ее "хозяин был по мелочи, археолог", что домик стоял раньше ниже, на самом берегу Оки, но "река донимала нас, донимала, да и прогнала", и, наконец, самое главное, что в деревне Башенки, километрах в трех отсюда, умер полгода тому назад старик Курашев, а у него книг был "цельный сундук". Это было уже начало цепочки. Пришли в Башенки.

- Книги-то все, как дед помер, корзеневские забрали. Старик один приходил, читал над покойником, он и взял: тебе, говорит, ни к чему. Как старика звать? Не помню. А вот с Корзеневом рядом деревня есть, Антипкино, там Василь Васильич живет, Мархоткин, дом у него каменный, от больницы третий, он все и расскажет. Бывалый такой мужик и приимистый. Всех корзеневских знает.

Что ж, теперь можно и в Корзенево: адрес есть. Дорога идет валами. Потом между полями. Из нас двоих я играю роль оптимиста, мой спутник - пессимист. О книгах, которые можем получить, конечно, молчим: не сглазить бы. Но можно помечтать, как будем возвращаться в райцентр.

Я: Сейчас двенадцать. Встретим попутку - в час будем на месте. Четырех часов нам за глаза хватит. В пять идет катер. Час будем плыть по Оке, и даже в чайную успеем, в кино вечером попадем.

Он: Отопырьте-ка губу. Да, она у вас не дура. Никакой попутки не будет. Потом Василь Васильича не будет. Потом дадут адрес на другой конец деревни, а там - туда, где начали. Часов шесть проходим туда и обратно, обратно и туда. В кино он, видите ли, собрался. А в двенадцать вернуться пешочком не угодно?

Нет, оптимизм все же лучше. Попутка была, и даже "Волга", с шашечками и зеленым огоньком. К тому же (невероятно!) шофер категорически отказался от наших денег:

- Все равно по вызову еду. Рейс оплачен.

Честное слово, так и было! И мы приуныли: не может же везти во всем. Книг, видать, не получим. Мы не журналисты. Ограниченное время и задачи экспедиции искусственно сужают наш горизонт: основные наши собеседники - старики, уже не работающие в колхозе. И хотя нам, разумеется, интересно, как живут люди и как идут дела в колхозе, источники нашей информации слишком скудны, а наши знания потомственных горожан еще скуднее. Так что не мне писать об этом. Но все же мы с удивлением смотрели на сросшиеся Корзенево и Антипкино: очень уж они выделялись на фоне печальных деревень с покривившимися, а то и заколоченными избами. Здесь же стояли аккуратные, хотя и скучноватые (строенные по типовому проекту) кирпичные дома с палисадниками в цветах, а через каждые несколько домов - водоразборная колонка. Печально, что такая нормальная жизнь - исключение. Но слава богу, что исключения встречаются.

Василий Васильевич (его, кстати, мы таки прождали с час на крылечке) выслушал нас, снял с гвоздя картуз, односложно сказал: "Пошли", - и повел в Корзенево, к Порфирию Панкратьевичу, главе здешних старообрядцев. По дороге мы узнали, что еще больше книг у другого старика - Егора Аристарховича.

- Да тот раньше был не с нами: мы окружные, а он из раздорников.

Егор Аристархович недавно соединился с "окружными", но остальные "раздорники" или, вернее, раздорницы - несколько старушек - остались тверды в вере и не последовали примеру своего наставника. Все же, если надо отпеть покойника или окрестить младенца, делать нечего - идут к Егору, ведь он всю службу знает, а старушки - нет.

Впервые мы столкнулись здесь с тем, что живы следы этой старой внутристарообрядческой распри. Дело в том, что в 1862 году Собор старообрядческих епископов выпустил так называемое "Окружное послание", в котором заявлялось, что православная синодская церковь - не еретическая, разница между старообрядцами и "великороссийскими" лишь в несущественных обрядовых тонкостях, а вина синодской церкви только в том, что она без оснований отвергла и прокляла старые обряды.

Многие из ортодоксов возмутились таким кощунством. Среди старообрядцев-поповцев Белокриницкого согласия начался раскол. Кроме двух основных ветвей - сторонников и противников "Окружного послания", - появились и дополнительные ответвления.

Мы не встретили в нашей поездке ни одного старообрядца, включая самых "начетных", который помнил бы сегодня об "Окружном послании". Но каждый твердо знает, что у него "вера окружная" или "вера неокружная".

Изба Порфирия Панкратьича - просторная, старая, но крепкая. В большой комнате старуха укачивает в люльке внучку. Ах, как жаль, что не было портативного магнитофона, чтобы записать эту великолепную колыбельную, которой, верно, не одно столетие, со всеми особенностями местного говора, с этими "бау-баушки-бау", с предельно ласковыми и какими-то сказочными обращениями к малышу, с тонким и скрипучим старческим голосом. Впрочем, "неизбалованный деревенский ребенок" засыпал под старинную колыбельную так же плохо, как и "нервные и избалованные городские дети", которым поют более современные колыбельные.

Порфирий Панкратьевич был тот самый старик, который бывал в Башенках и отпевал Курашева. Мы пересмотрели все, что осталось от Курашева, все, что было у самого Порфирия Панкратьича, - увы, только две очень поздних и не слишком интересных рукописных книги удалось нам найти.

- Порфирий Панкратьевич, а к Егору Аристарховичу нам стоит сходить?

- Почему не сходить? Сходите. Вот есть ли что у него, не знаю. Мы же с ним только недавно соединились. А до того, извините, просто ненавидели.

Большой обветшалый дом. Старик в опорках на босу ногу, с хитрой усмешкой, бодрый - и не поверишь, что девятый десяток идет. На столе сразу появляются книги - одна за другой.

- Вот эта вам подойдет.

Именно такие старики нам нужны, таких ищем. Отец был попом *, а два дяди - даже епископами. (Через неделю в другом селе мы узнали, правда, от бывших врагов, "окружных", как стал епископом один из дядей Егора Аристарховича - старообрядческий священник отец Николай. Рано овдовев, он начал пить и хаживать к женщинам. Прихожане пожаловались архиерею на "соблазн", исходящий от их пастыря. Но архиереем был старший брат попа, владыка Варсонофий. Он быстро постриг распутного брата в монахи и "рукоположил во епископа", в вакантную епархию. Так отец Николай стал владыкой Никодимом.)

* Старообрядцы сами называют своих священников попами.

Пузатенькая книжка в "восьмерку" (один из самых малых форматов), которую нам показывает Егор Аристархович, оказалась "Уставом церковным". Датированный список 1620 года. Уже удача.

- А эта, не знаю, подойдет ли. Я ее одной старушке дал почитать, а та на чердаке положила, крыша протекла...

Действительно, вид у книги ужасный. Листы от сырости и плесени слиплись, с большим трудом находим наконец такой, чтобы можно было посмотреть его на просвет и разглядеть бумажный знак. Готическое Р! Значит, во всяком случае, XVI век, а может быть, и раньше.

Да и содержание интересно: это так называемый "Пролог", сборник кратких повестей, поучений, житий святых.

Мы наперебой показываем образованность - читаем то тот, то этот кусок текста, рассуждаем об особенностях разных "божественных книг". Пусть старик поймет, что книги просят у него люди знающие, не на посмех пойдут.

В седьмом часу выходим с драгоценной ношей. До райцентра еще километров двенадцать - пятнадцать. Дойти бы засветло. Парит. Тучи заволакивают небо. Женщины в поле удивляются:

- Куда вы идете? Разве не видите - гроза будет.

- А вы как же?

- Нам-то добежать домой недолго, а ты на кого свою дорогушу оставишь?

Действительно, вскоре началась гроза. С плащами, под которыми мы прячем и книги, это бы еще и не беда. Но вот пыльная дорога за какие-нибудь десять минут превратилась в скользкое месиво, а на обочину не сойдешь - поля. Неизвестно, сколько бы мы проковыляли до города, если бы нам снова не повезло с попуткой.

НАШ СВЕРСТНИК ПАВЛИН ИВАНОВИЧ

Деревни Костровки больше нет. Есть Октябрьская улица на окраине большого города. Избы стоят прежние, деревенские, усадьбы те же, только жители работают не в колхозе, а на заводах и фабриках, в мастерских и магазинах.

Добраться в Костровку просто: от Горького до самых Вязников теперь ходит электричка, интервалы всего по часу, а Октябрьская улица выходит прямо к станции.

Мы приехали сюда к Матрене Филипповне Хренниковой. Что и почему у нее есть, не знаем. Дали адрес: к ней, мол, зайдите. И все.

Идем не без страха: как-то примет? Это очень важно - больше адресов в городе у нас нет. Мы не любим начинать свои хождения с женщины. Не из суеверия. Мужчины - отслужившие в армии, поездившие по стране - легко сходятся с незнакомыми людьми. С ними работать нам легко. Не то женщина. Перенесла, может, больше, чем иной фронтовик, но у себя в деревне. Тяжелая жизнь научила осторожности, часто недоверчивости. Наши цели для нее туманны, а потому и мы сами кажемся опасными гостями.

Войти в дом и то не всегда удавалось. Сколько раз хозяйка, не дав нам вымолвить и слова, не узнав толком, в чем дело, торопливо начинала приговаривать:

- Ничего у меня нет, мы люди темные, малограмотные.

- Да вы хоть послушайте, о чем речь-то!

- Да чего слушать? Все равно ничего я не пойму. Человек я неученый, что ж вам, ученым, со мной разговаривать?

Одна женщина, когда мы пришли к ней, перебирала картошку в подполе. Нам с большим трудом удалось уговорить ее высунуться до половины, но совсем расстаться со своим убежищем она не рискнула:

- Я, однако, опасаюсь.

Так и пришлось беседовать - сидя на корточках, с торчащей из подпола головой хозяйки.

И все-таки в Костровке нам повезло: Матрена Филипповна ничуть не напугана, спокойно-приветливая, говорит неторопливо, слушает внимательно.

- Что ж, книги-то есть, да показать не могу. Вот сын с работы придет, все вам расскажет. Он у меня хоть и с тридцатого года, а не обижаюсь - верующий. Да, Павлик вам все и покажет и расскажет.

- А как его полностью зовут?

- Павлин Иваныч.

- Что ж, посмотрим на верующего Павлина Ивановича тридцатого года рождения.

А пока мы отправились на другой конец города - в другую бывшую деревню, к трем сестрам-монашкам. Привычная неловкость от того, что незваными гостями мы приходим к чужим, недоверчивым, настороженным людям, здесь усугубилась: сестры молились. Вторжение в этот момент чужаков, "мирских", почти кощунственно. Мы хотели было уйти, но вежливые сестры нас остановили. Возможно, чтобы поскорее избавиться от гостей, они, едва узнав, в чем дело, дали нам рукопись. Позднюю, богослужебную (правда, нотную), но все же рукопись XVIII века. Мы даже не успели как следует разглядеть обрамленных туго натянутыми черными платками лиц старушек. Только обратили внимание, как просветлели они при одном упоминании Павлина, как согласно закивали, улыбчиво приговаривая: - Павлик, Павлик.

Это он лучше стариков знает божественную службу. Это он, когда горсовет запретил было молитвенные собрания на дому, написал письмо в Москву, Брежневу *, и им теперь никто не мешает молиться.

* В I960-1964 гг. Л. И. Брежнев первый раз занимал до.1Ж-ность Председателя Президиума Верховного Совета СССР.

Да, завоевать доверие Павлина, заручиться его поддержкой для нас сейчас важнее всего.

Хотя мы и знали, что Павлину за тридцать, мы все же почему-то представляли его себе немного не от мира сего, слегка нестеровским отроком, любимцем старушек... И вдруг нас встретил здоровеннейший мужчина с повадками и речью секретаря сельсовета или председателя сельпо, с важным и даже несколько торжественным ликом. В углу сидел щуплый паренек с тонким лицом, и впрямь немного нестеровский. Сын. Кончил в этом году восемь классов, собирается в техникум.

Своей огромной ручищей Павлин погладил мальчика по голове: вот, навестил отца. И, не стесняясь сына, начал рассказывать.

Два месяца тому назад от Павлина ушла жена с двумя детьми. Вся беда пошла с того, что она поступила на работу. Самому Павлину не работать нельзя. он и служит где-то агентом по снабжению. Но жене-то к чему? Хозяйство ведь большое: две коровы, парники. Одной помидорной рассады несколько тысяч корней в год продает; из других районов за десятки километров приезжают.

- Говорил ей: не ходи на работу. Не послушалась, там ей и напели. А я от Бога отказаться не захотел. Вот теперь и мучаюсь. Спасибо, сын пришел. А дочка, ей тринадцать лет, мимо проходила - соседи говорили, - а не зашла. Ведь знает, что огород пора полоть, а я на работе, один не справлюсь. Так нет, не зашла...

Хозяин повел нас во внутренний дворик. Пройдя в незаметную для чужого взгляда дверь, мы спустились на десять - пятнадцать ступенек и попали в большую комнату без окон - вероятно, бывший погреб. С потолка свисала ничем не прикрытая стопятидесятисвечовка.

Здесь было все, как полагается в моленной: иконостас, огромные медные подсвечники, аналой с напрестольным Евангелием, сшитые из разноцветных лоскутков коврики-подушечки, которые старообрядцы подкладывают под колени во время земных поклонов. Благолепие храма нарушал только старый велосипед хозяина в углу.

Книги лежали на полке, идущей по низу иконостаса. Много книг. Большие и малые, в переплетах из досок, обтянутых кожей, и в бумажных обложках. Одно для нас плохо - все печатные. Хозяин сокрушался:

- И эта не подойдет? Что ж поделаешь, у меня все такие.

Наконец попалась рукопись - "Обиход" церковного пения на крюковых нотах, "солях", как их здесь называют. Эти древнерусские нотные знаки до сих пор в ходу у старообрядцев.

- Я ведь тоже умею по солям петь, - говорит Павлин и, открыв рукопись, затягивает.

Мне только один раз раньше приходилось видеть подобное: Ираклий Андроников рассказывал, как ленинградский актер Певцов играл Павла I и внезапно стал похож на шубинский бюст императора с курносой коротышкой между пухлых щек. И сейчас - огромный Павлин Иванович сразу показался меньше ростом, плечи сузились, даже фигура стала почти щуплой.

Пение кончилось, и мы снова увидели прежнего Павлина Иваныча - гордого и даже самоуверенного.

- Так подойдет?

Я бы, вероятно, сильно преувеличил, если бы сказал, что этот "Обиход" был нужен библиотеке позарез. Да, самая древняя система нотного письма - кондакарная - до сих пор не расшифрована, мы не знаем, как пели на Руси в XI и XII веках. Путь этой расшифровки пролегает через тщательное сравнение рукописей с кондакарными нотами и рукописей с другой системой нот, тоже крюковых, но более поздних. Для этого надо внимательно изучить все сохранившиеся древнерусские нотные рукописи. Даже и поздние. Но их сохранились сотни, а наша очень уж поздняя. Конечно, пригодится, но это совсем не первоклассный материал.

- Подойдет! Мы были бы очень рады, если бы вы...

Чтобы понять наш ответ, нужно себе представить, как мы будем дальше работать в этом районе. Каждый старообрядец спросит нас:

- А у Павлина Ивановича были? У него, чай, книг побольше.

И недоверчиво поморщится, услышав наш ответ:

- Смотрели мы его книги, да они все печатные, нам не подошли.

Чтобы у самого Павлина Иваныча не было таких книг, каких надо этим людям, он себе представить не может. Значит, не поверил им Павлин Иваныч, не открылся.

Мы вернулись в избу. Павлин Иваныч протянул нам книгу:

- Самому нужна, да уж гостей надо принять как следует. Вам надписать?

Об этом мы заикнуться не смели: вещественное доказательство того, что Павлин Иваныч нас принял.

Сын подал авторучку (только гусиное перо раньше прикасалось к этим листам), и Павлин Иваныч четким, немного витиеватым почерком вывел: "Дар в Государственную библиотеку от Павлина Ивановича Хренникова".

Почему Павлин стал старообрядческим деятелем? Ведь, как правило, среди верующих старообрядцев нет людей моложе пятидесяти, а большинству перевалило за шестьдесят - семьдесят.

Дело здесь, уверен, вовсе не в каком-то материальном расчете. Конечно, Павлин - не бессребреник. Но не религия, а рассада, коровы - вот, что его кормит и одевает. К тому же не приходилось встречать (кроме редких официально зарегистрированных священников) старообрядческих служителей культа, которые жили бы на доходы от этой профессии. Главный источник их существования либо основная работа (например, один наставник-поморец работал комбайнером, другой - поваром), либо пенсия. Да и живут они обычно небогато.

Но ведь не хлебом единым жив человек. Где же получить Павлину свою порцию духовной пищи? Читать он не привык, да и мало что поймет в светской книге: как закончил перед войной три класса, так и не пришлось больше сидеть за партой. Надо было кормить мать, и Павлин в одиннадцать лет начал работать на колхозной конюшне.

Из-за плохо сросшейся сломанной ноги Павлина не взяли в армию: вот еще одна школа, которая оказалась для него закрытой. Религия говорит с ним на языке более понятном, чем современная культура. Она проще, в ней его духовная жизнь.

Конечно, дело далеко не только в этом. Между необразованностью и верой нет неразрывной связи. В понятие "не хлебом единым" входит еще одна немаловажная деталь. Человек должен знать, что его уважают, что не зря он топчет землю. И здесь религия помогла Павлину. Надо видеть, с каким гордо-неприступным видом шагает по улице Павлин Иванович, как властно разговаривает он со старушками, чтобы догадаться, почему он "от Бога отказаться не может".

Не знаю, не ошибаюсь ли я. Но мне кажется, что именно гордыня привела Павлина к религии смирения.

Мы еще часа с полтора сидели у Павлина Иваныча, вели светские разговоры, пили домашнюю бражку, закусывая, увы, только солеными зелеными помидорами (ничего другого нельзя - Петров пост). И с печальным любопытством смотрели на худощавого подростка, в чьей голове должны уместиться и подпольная моленная отца, и ушедшая из дома, где "полная чаша", мать, и химический техникум.

Перечитал свои рассуждения о Павлине Ивановиче и через два десятка лет готов к спору с самим собой, тогдашним. Да, мне тогда казалось, что вера и интеллигентность несовместимы, по крайней мере, у людей моего поколения. Более того, молодой человек, принадлежащий к определенной религии, воспринимался мною как аномалия, как забавная диковина. В искренность тех, кто и тогда шел учиться в духовные семинарии и академии, становился проповедником, я не верил (хотя, должен сознаться, иной раз и обоснованно).

Я не стал за эти годы верующим, не принял ни одну из религий в мире, но понял, что мой вариант мировоззрения - не единственно возможный. И если такие люди из моего поколения, как Александр Мень или Глеб Якунин, стали священниками, то, должно быть, имели на то серьезные основания. А ведь у них за плечами не три класса сельской школы, как у Павлина Хренникова, а такая философская эрудиция, до которой мне, увы, далеко, слишком далеко. И если у архиепископа Луки Войно-Ясенецкого органически совмещались профессорская и епископская кафедры, амвон и операционная, а у Павла Флоренского - глубокие занятия естественными и техническими науками и богословие, то удивляться ли, да еще печатно, совмещению моленной и химического техникума?

И в самом ли деле религия проще современной культуры? Смотря какая религия (имею в виду весь спектр религиозных представлений - от привычного посещения храма и знания нескольких основных молитв до высот богословско-философской мысли) и какая культура. Масс-культура для своего понимания порой не требует и трех классов.

И еще один мотив, проскользнувший в этой главе и сегодня режущий мне ухо фальшью: взгляд как бы свысока на будничные заботы владельца хорошо налаженного трудового и вместе с тем товарного хозяйства.

Не знаю, заметно ли это в тексте, но помню, как я внутренне стал хуже относиться к своему собеседнику, когда понял, что он оскорблен не просто тем, что дочь прошла мимо отцовского дома, а тем, что не помогла прополоть огород. Боже мой, сколько же в нас было барства, как мы были испорчены магией слов: слава труду, но только на общественном поле, а "мелкому хозяйчику" - в лучшем случае снисходительное понимание.

Если прочитают эти строки Павлин Иванович Хренников (и через двадцать с лишним лет не называю его подлинного имени: зачем выставлять на всеобщее обозрение его семейные дела?) или его дети или внуки, то пусть примут мои искренние извинения.

ПО ЦЕПОЧКЕ

В Клязьминец мы приехали рано утром. Оставив в гостинице рюкзаки, мы вышли в город. Куда идти? Адреса ни одного.

По пыльной площади, мимо собора XVI века, мимо великолепно сохранивших свою планировку жилых домов XVII века (их фотографии можно видеть в любом альбоме по истории древнерусской архитектуры) идем в райисполком. Стоя на высоком крыльце из белого камня, грузная, женщина лет пятидесяти поносит соседку:

- Приворожила твоя Танька моего Кольку, приворожила. Ты меня еще узнаешь. У меня верный человек есть, он всему учен, он уж мне точно скажет. Я-то и сама собой понимаю: собой не видна, хозяйства никакого, чего ж Колька к ней ходит? Приворожила, испортила... Ладно, подожду, что тот человек скажет. Если правда приворожила, он на твою Таньку порчу наведет, ты не думай, наведет...

Кстати, вечером в гостинице зашел разговор о наших делах с соседями по комнате. Они - бродячие фотографы, принимающие заказы на увеличение портретов - безмерно удивлялись, что кто-то еще бережет "божественные книги". Их спокойный и бездумный атеизм (раз в школе говорили, что "бога нет", стало быть, и нет), не вызывал сомнений. Я рассказал им о подслушанном разговоре и после паузы услышал спокойный ответ:

- Ну, этого вы еще не знаете. Это просто вам встречать не приходилось. Бога-то нет, а Это (большая буква ясно слышалась) есть.

И целый ворох историй об изгнании бесов, о несчастных, которых заворожили в день свадьбы брошенные любовницы...

В исполкоме нам дали адрес местного краеведа, учителя истории на пенсии Аркадия Герасимовича Кривогубова. Он жил неподалеку от местного дома инвалидов, на стенах которого кто-то развесил плакаты с призывом покупать облигации трехпроцентного займа и хранить деньги в сберкассе.

Несколько лет спустя, я узнал, чем еще был примечателен этот дом инвалидов: в нем жил, после отсидки в ГУЛАГе, причем тогда же, когда мы ходили мимо, лидер правого крыла Государственной думы Василий Витальевич Шульгин.

Аркадий Герасимович - высокий бодрый старик в красной в белую полоску косоворотке, с острой бородкой клинышком и подкрученными кверху усами - лицо испанского гранда. На тумбочке стоит граммофон с огромной трубой (точь-в-точь как на рекламе в газете начала века). На стене фотография молодого человека в пенсне и фуражке с кокардой, в крылатке - Кривогубов в молодости.

- Чем могу служить?

Мы объяснились.

О многом мог рассказать нам Аркадий Герасимович: и когда и как войска Батыя подходили к Клязьминцу, и как молодым московским учителем он узнал, что умер отец, учить детей в городском училище в Клязьминце некому, бросил все, уехал сюда и остался навсегда. И как он написал книгу об истории Клязьминца. да издать никак не удается.

- А ведь она имеет и патриотическое значение. Может быть, прочитав о своем прошлом, клязьминцы станут немного лучше?

Обо всем было рассказано, но вот о старообрядцах у Аркадия Герасимовича было, увы, весьма смутное представление. Знание округи у него было книжным. И потому визит оказался для нас почти бесплодным.

Нам не раз приходилось встречаться с такими краеведами. Люди они в основном книжные, всю литературу о своих местах знают великолепно, но среди крестьян окрестных деревень у них почему-то совсем нет знакомых, сведения же о старообрядцах у них обычно почерпнуты из книг Мельникова-Печерского.

Разумеется, есть и другие. Иван Петрович Кравченко из Курокши, совсем еще не старый учитель географии, исходил со школьниками весь район. Нет в округе интересного старика, которого бы он не знал. И хотя Кравченко не историк и не словесник, хотя его предмет дальше отстоит от книжной старины, мы получили от него много ценных адресов.

И в той же Курокше мы встретили двух других учителей. Павел Анисимович Богословский и Георгий Николаевич Делекторский уже давно на пенсии, живут в одном доме. Когда их бывшая ученица - заведующая районным отделом культуры - привела нас туда, старики возились в саду, каждый на своем участке: Павел Анисимович и Георгий Николаевич и старые друзья, и старые соперники: кто вырастит лучшую розу или гладиолусы покрасивее.

Павел Анисимович кончил перед первой мировой войной юридический факультет Петербургского университета, был эсером, и, говорят, видным, а потом уехал в свой родной город Курокшу, где о его политической деятельности знали смутно, а потому и угроза жизни и свободе была поменьше. Стал словесником. Поколения сельских священников, сидевших на земле, своими руками ее обрабатывавших, наложили на него свою печать. Широкий, кряжистый, с окладистой бородой, в старом ватнике и просторных резиновых сапогах, похожий на мужика.

- А что ж свинью не заведете, Павел Анисимович? - спрашивает наша спутница.

- Так ведь не разрешают.

- Что вы, теперь разрешено.

- Как-то не верится. Свинью подложить, это у нас могут, а разрешить...

Подошел и Георгий Николаевич. Худощавый, небольшая староинтеллигентская бородка и даже, несмотря на ватник, при галстуке.

- С кем имею честь?

Не решаясь прервать разговор с Николаем Анисимовичем, мы ответили не сразу.

- С кем имею честь? - повторил он уже немного обиженно и даже как будто с вызовом.

Георгий Николаевич - тоже словесник. От него мы ждали больше, чем от его друга. В самом деле, кончил он Петербургский археологический институт, а там давали солидную подготовку как раз по истории письменности, по палеографии и архивному делу. Потом Георгий Николаевич заведовал в одном из древних русских городов музеем губернской ученой архивной комиссии. Но уже больше сорока лет он в Курокше и даже не верит, что у местных жителей могут быть рукописи. Когда мы приобрели в этом районе две рукописные книги - XVI и XVII веков, - Павел Анисимович воспринял это спокойно, а Георгий Николаевич был вне себя. Ведь до сих пор он только слегка подсмеивался над нами, и вдруг... Разве не мог он сам найти эти книги? Ведь он тоже знает в них толк.

- В самом деле? Павел Анисимович ничего не напутал? С вержерами и понтюзо *? - обеспокоенно спрашивал он.

* Вержеры и понтюзо - видимые на просвет поперечные и продольные полосы от сетки - основы на старинной тряпичной бумаге.

Беда была в том, что показалось Георгию Николаевичу: кончилась с отъездом в Курокшу прежняя полная жизнь, началось доживание. С высоты бывшего столичного жителя и бывшего ученого презрительно смотрел старый учитель на маленькую захолустную Курокшу.

Да и для Аркадия Герасимовича, который и дал повод вспомнить об учителях из Курокши, жизнь в Клязьминце была подвигом отказа от столичной жизни, пусть добровольной, даже жертвенной, но ссылкой. А человек должен, видно, жить, а не подвизаться.

Тогда, у Аркадия Герасимовича, нам было не до причин, по которым он не смог, не сумел... Было ясно, что: потерян уже целый день, а к цели мы не приблизились ни на шаг.

Мы не бездельничали, ходили по улицам, ждали в учреждениях, с горя решили даже посмотреть, нет ли чего-нибудь в заброшенной церкви. Мы, конечно, знали, что еще в XVIII веке из всех церквей изъяли рукописные книги, да и впредь держать запретили: ведь они не прошли духовной цензуры. Но чем черт не шутит! Тем более что и Аркадий Герасимович, и старичок - смотритель памятников Сергей Иванович, и работники исполкома говорят, что там что-то есть. -

Вместе с Сергеем Ивановичем и сотрудником райфо идем на кладбище, где стоит церковь. Мы так до конца и не поняли юридического статуса этого здания. Среди закрытых церковь не числится: не было заявления на сей счет. С другой стороны, церковная "двадцатка" распалась. В общем, ключи в райфо. Старуха сторожиха напугана. Финотделец подозревает (и кажется, не без оснований), что за небольшую плату она пускает в церковь отпевать покойников.

В церкви среди голубиного помета лежали старые, грязные книги. Да еще маленькие листки, исписанные почти современными почерками - поминания "за здравие" и "за упокой". Ни эти книги - поздние и широко распространенные синодские издания, ни тем более поминания нам не были нужны. Но грустно было не только оттого, что мы ничего не достали для библиотеки.

Только к вечеру среди полной безнадежности что-то начало проясняться. От случайного прохожего мы узнали, что во Взвозе есть Авдотья Макаровна, женщина пожилая, но бодрая. Она, говорят, кулугурка.

Кулугуры - местное презрительное прозвище старообрядцев. Интересно, что происходит оно от греческого слова "калугер", означающего монаха, старца, человека святой жизни. Калугерами торжественно называли себя первые старообрядцы в здешних местах. А в результате - насмешливая кличка.

До Взвоза недалеко, всего километров пять. Изба Авдотьи Макаровны стоит в самом начале. Дверь, ведущая на остекленную террасу (редкость для здешних мест), на замке. Возле дома покуривает слегка подвыпивший старик в полувоенной одежде. Ему не терпится узнать, кто мы, а мы не спешим удовлетворить его любопытство.

Наконец все темы от погоды до урожая исчерпаны. Замок висит по-прежнему. Делать нечего, мы рассказываем старику, кто мы.

Наше долгое нежелание воспользоваться его помощью связано не с особенностями нашего характера. Нет, мы просто боимся его помощи. Бритый подбородок, папироса, защитная гимнастерка - все обличает в нем "местного работника". Такой, конечно, может рассказать немало, да вот прийти к старообрядцу с рекомендацией от него - значит натолкнуться на стену недоверия и погубить дело. Если бы такой местный работник только рассказывал, беда была бы невелика: мы можем и не говорить, от кого получили адрес. Но ведь местный работник обычно приходит в восторг от нашей миссии и любезно соглашается нас сопровождать. Из вежливости не удается отказаться достаточно твердо. И начинается:

- Здравствуй, тетка Марья! Принимай гостей. Из самой Москвы люди - старух забирают.

Старушка, может, и догадывается, что начальство шутит, да ведь ждать-то можно всего, а потому она пугается, и наши интеллигентские улыбки и бормотанье, дескать, зачем же так, проходят мимо нее.

Не успеваем мы начать объяснять, кто мы и зачем приехали, как следует прямой вопрос нашего спутника:

- У тебя книги божественные есть? Вот люди их собирают.

И у напуганной и без того старушки "собирают" превращается в "отбирают", "забирают". Тем более что на памяти наших старушек так уже бывало. Нет, лучше по наитию, лучше пить воду, чем пользоваться такими услужливыми помощниками.

Наш собеседник оказался, к счастью, умнее и в провожатые не навязывался.

- Да, хорошо, что теперь за старину взялись. Поздно только. Сколько раньше книг этих пожгли-то! Не понимали. Я и сам не понимал. Вот как в тридцать первом году моленную закрывали, так все книги и иконы пожгли. Я тогда секретарем сельсовета работал, глуп был еще. Сам жег. Бабы в голос ревели, отдать просили. А мы в поле вынесли, окопали, чтобы пожара не было, и в костер.

Мы слышали много подобных рассказов. И о директоре дома отдыха, который выложил древними иконами дорогу через грязь. И о том, как в сельсоветскую печку было брошено такое множество книг, что они вывалились, и сельсовет чуть не сгорел. И как подводы с книгами целыми обозами подходили к воротам картонажной фабрики.

И думалось: что же это такое? Ведь не злодеи, а простые, обыкновенные мужики правили лошадьми, впряженными в подводы с книгами. Ведь обычные отдыхающие (дом отдыха вовсе не привилегированный) ходили по иконам, которым молились их отцы, деды, прадеды и кто знает сколько еще "пра"-деды...

- Я вам людей укажу. Тут у нас кулугуров много. Старички упорные. Книги почитывают. Указать укажу, а пойти, извините, не смогу: ничего у вас со мною не получится. Помнят меня кулугуры. Я и потом в активе был. Перед пенсией пожарной командой заведывал.

Пожарник, жгущий книги! Оказывается, такое бывает не только у Брэдбери. И весь он был такой будничный, домашний, и рассказывал с приличной времени долей сожаления, но вместе с тем тоже как-то буднично. Так что до нас даже сразу не дошло, в каких зловещих делах участвовал наш собеседник.

Мы узнали от него об Иване Семеновиче Бородине и Венедикте Константиновиче Тучкове.

- Их тут кулугурскими попами зовут. Венедикт-то сейчас уж очень стар, не служит. А Иван Семеныч - тот пободрее.

И вот мы у ворот Ивана Семеновича. Неужели этот высокий старик с аккуратно подстриженной бородкой (а бороду ведь нельзя не только брить, но и стричь), в майке (видели бы этот соблазн не только калугеры конца XVII века, но хотя бы истовые наставники начала XX) и есть Иван Семенович? Оказывается, да.

Дом полон молодежи: два сына - инженеры, один из Горького, другой из Новосибирска - с женами, с детьми приехали в отпуск к отцу. Нас усаживают за стол, угощают ледяным, прямо из погреба квасом с изюминками (долго нам вспоминались запотевший стакан и сознание неприличия того, что мы никак не можем остановиться), наконец появляются книги. Пузатые, объемистые, почти в пуд весом каждая, в новехоньких переплетах из желтой тисненой кожи, со стандартной надписью вязью: "Книга глаголемая"... Мы уже издали узнаем поздние печатные издания "единоверцев" и старообрядческих общин.

Молодежь тоже смотрит. Об этой стороне жизни отца сыновья совсем забыли, а внуки видят эти книги впервые.

- Разве это русскими буквами написано? - любопытствует шестиклассник.

И радуется, что, оказывается, русскими и даже можно узнать почти каждую. Мы тоже радуемся - случаю ненавязчиво проявить эрудицию.

Вот появляется еще одна книга. Хозяин предупреждает:

- Ну, уж эта такая, как вам надо, - рукописьменная.

Увы, снова издали видно, что это не так. Конечно же, печатное издание конца XIX века.

Никогда не надо смотреть только издали. Мы не могли прийти в себя от изумления, когда раскрыли книгу. Перед нами была рукопись - "Великое зерцало" в списке конца XVII века.

Люди, далекие от занятий древнерусской письменностью, часто путают "Великое зерцало" и "Юности честное зерцало" - наставление по правилам хорошего тона, переведенное при Петре I. "Великое зерцало" тоже переводное произведение, но совсем другого рода. Оно возникло в Германии в XV веке как пособие для проповедника.

Проповедь без примеров скучна. И вот для каждого из моральных правил церковных догматов были найдены или сочинены короткие истории. В сборник "Спекулюм магнум" вошло несколько сот нравоучительных историй.

В XVI веке в одной из польских типографий был отпечатан его перевод под названием "Бельке зверцядло". В XVII веке книгу дважды перевели на русский язык. Появилось "Великое зерцало".

Переходя из страны в страну, потом на Руси - из рукописи в рукопись, "Великое зерцало" менялось. Переписчик и редактор совмещались в средние века в одном лице. Авторское право еще не появилось. И ничего зазорного не было в том, что переписчик выбрасывал те повести, которые ему не нравились, а взамен вписывал новые. Постепенно из пособия для проповедника "Великое зерцало" превращалось в занимательное чтение, в средневековую нравоучительную беллетристику. Читатель не только размышлял над нравоучениями. Его волновали сам сюжет, часто острый и динамичный, необычность ситуаций, мистическое вмешательство потусторонних сил.

Вот, например, содержание одной из таких повестей. Рассказывается, что в одном городе жила вдова с единственным сыном, которого она "не в меру любяще". Сына по ложному навету посадили в тюрьму. Несчастная мать почти каждый день приходила теперь к статуе Богородицы и молила ее спасти сына. Тщетно.

И однажды мать обратилась к Богородице с кощунственными словами:

- Ты мне не помогла, сколько я тебя ни молила. Забираю у тебя твоего сына и не отдам, пока не вернешь мне моего.

С этими словами вдова сняла с руки статуи небольшое изваяние младенца Христа, отнесла домой, спрятала в приготовленную коробку и заперла на замок.

В ту же ночь к несчастному узнику явилась Богородица, открыла перед ним все двери и привела домой.

- Скажи матери, чтобы вернула мне сына, - напутствовала она юношу.

Что-то глубоко народное есть в этой короткой повести. Да и мораль мало подходит для проповеди.

А повестей, и самых разнообразных, здесь, повторяю, сотни.

Чтобы исследовать "Великое зерцало", как и всякий памятник древнерусской письменности, нужно изучить как можно больше списков: ведь они отличаются друг от друга, иной раз весьма значительно. Вот почему мы так обрадовались, когда Иван Семенович показал нам рукопись. К тому же список был на редкость полным - больше восьмисот повестей. Письмо четкое, ясное. Первые тридцать три листа заняты оглавлением: названа каждая повесть. А после той же рукой аккуратно выведено:

"Конец оглавлению книги сея Великого Зерцала. А трудивыйся и писавый книгу сию Нижегородцъкаго уезду вотчины бояр князь Петра Ивановича да князь Бориса Ивановича Прозоровских села Лекеева церкви Рождества Иоанна Предтечи поп Димитрий в лето 7205 года месяца септеврия в 9 день".

Итак, 9 сентября 1696 года кончил поп Димитрий переписывать эту книгу.

В меру расхвалив, почитав кое-что вслух, заводим разговор о продаже.

- Да что вы! Я ж ее не покупал. Так, знакомая старушка дала. Ее теперь уж и на свете нет.

Жена неожиданно нас поддержала:

- Отдай людям, коли им надо. Ты-то ее теперь и не читаешь.

И обратившись к нам:

- Совсем перестал божественные книги читать: как начнет, так и заснет сразу. Все больше теперь за романами сидит.

Старик смущенно улыбается:

- Да, эту книгу почитаешь - и жить не хочется.

Короче, книга была получена, получена в дар, но с твердым предписанием Венедикту Костантинычу не говорить:

- А то вы-то уедете, а он меня со свету сживет - зачем святую книгу отдал.

С Венедиктом Константиновичем у нас, как нам показалось, ничего не получилось: старик за восемьдесят сидел возле дома в теплых валенках, несмотря на июльскую жару. Из-за каких-то двух прохожих он, конечно, не захотел идти в избу. Значит, и книг не смотрели. Так, поговорили и разошлись. Да адрес на всякий случай оставили.

Мы не знали, что уже осенью придет к нам трогательное письмо с торжественным обращение "Многоуважаемая чета" *, где Венедикт Константинович Тучков сообщит о желании принести в дар библиотеке для науки рукописную книгу - Евангелие толковое (то есть с толкованиями) Феофилакта Болгарского. Венедикт Константинович писал, что книгу можно взять у его сестры в Ростокине, а нам советовал приехать к нему следующим летом.

* Сейчас уже забылось, что слово "чета" применялось не только к брачной паре, а означало всякую пару. По Далю. чета "двоица, пара, дружка".

Итак, на будущий год мы сидели в избе Венедикта Константиновича как старые знакомые. Тучковы - род популярный среди местных старообрядцев. Дядя нашего хозяина жил в Нижнем и был там главным наставником на всю губернию. Сам Венедикт, когда был помоложе, езживал далеко от родной деревни наставлять братьев по вере. И сегодня его изба - странное смешение старого уклада и веяний времени.

Как водится, все стены в фотографиях. Мы видим и самого хозяина молодым стройным солдатом с "Георгием" на груди ("В японскую получил, под Мукденом. Сам его превосходительство генерал Линевич вручал"), и группу участников старообрядческого собора, и девушку в лихо заломленной пилотке, в гимнастерке с тремя кубиками старшего лейтенанта и крылышками в петлицах. Вот та же девушка сидит рядом с молодым военным, вот она же в летном комбинезоне и шлеме... И тут же на стене лестовка - старообрядческие четки из кожи. Отрывной календарь самого современного вида. На листке с карикатурой на стилягу красными чернилами старинным полууставом написано: "Мученицы Агриппины, мучеников Евстохия, Гаия и с ними отроков: Урвана. Провия, Лоллия, преподобнаго Иосифа, Иоанния..." На одном гвозде с лестовкой - термометр, на столе - поздравительная открытка к Первому мая с надписью карандашом: "Епитимия - 20 кафизм". Иконы тщательно-занавешены, чтобы не осквернил чужой взгляд.

Венедикт Константинович остался очень доволен, что мы прислали ему благодарность на красивом и внушительном бланке библиотеки.

- Я этот ваш отзыв берегу. Он для меня теперь как охранная грамота. Есть еще старички, они у меня ваш отзыв видели. Тоже хотят иметь. У них и книги есть, какие вам надо. Только вот далеко они живут, ноги у меня больные, не добраться. А без меня вам ничего не дадут - очень уж они пужливые.

Меня осенило:

- А вы дайте нам к ним письмо. Ведь они знают ваш почерк?

У меня и сейчас хранится копия этого необычного рекомендательного письма:

"Здравствуй, дорогой брат Никодим Сергеевич. Шлю Вам мое глубочайшее почтение и прошу принять моих уважаемых знакомых. Имъ нужны рукописныя книги, а посему прошу Вас передать Окуневу, Александру Логиновичу, чтобы он был знаком с ними: может быть, он продаст имъ, если окажется для них полезным и нужным. И я Вас предъ упреждаю, что еты * люди очень хорошие, и они собирают древние книги для библиотеки. Если у вас найдутся таковые, продайте без сомнения или отдайте бесплатно, ето ваше дело, но не бойтесь ничего. С почтением к Вам, Ваш доброжелатель Венедикт Конст. Тучков".
* Это не неграмотность: старообрядцы не признают буквы "э".

Но все это было потом, на будущий год. А пока мы ходили и ходили по Взвозу. Мы побывали у Аграфены Кузьминичны, женщины, как нам сказали, "очень уж нотной" (после часа бесплодных разговоров с ней мы без лингвистических разысканий определили значение этого слова), получили в дар у Авдотьи Макаровны (с нее, как помнит читатель, мы собирались начать свои хождения по Взвозу) книжечку с пророчествами о втором пришествии Христа, поговорили на завалинке с десятком бабушек, каждая из которых назвала нам, по меньшей мере, еще троих (все видели, что с нами говорил сам Венедикт Константинович, а потому и доверяли нам), и убедились, что завтра во Взвоз надо будет прийти снова.

Было часов пять-шесть вечера. Конечно, мы могли успеть до темноты побывать еще в нескольких избах, но язык уже плохо слушался нас. Мы иной раз подолгу молчали: каждый надеялся, что другой произнесет обычные начальные слова: "Мы сами из Москвы".

К тому же в руках у нас уже было "Великое зерцало": одно из лучших приобретений экспедиции.

Мы со спокойной совестью могли растянуться на поляне в соседней роще и начать рассматривать полученную рукопись. Самый блаженный момент.

Пройдет еще несколько недель, и только в читальном зале отдела рукописей, под бдительным взором дежурного можно будет читать эту книгу. Даже внутри библиотеки ее не выпустят дальше лаборатории гигиены и реставрации, да и то под конвоем хранителя, снабженного специальной картонкой: "Пропуск на право переноски книг по библиотеке".

А пока... Пока мы ее листаем, лежа на траве. А потом будем рассматривать, сидя на кроватях в тесном гостиничном номере. И в самом этом дозволенном кощунстве есть особая сладость запретного плода.

Как раз в лесочке мы углядели главную особенность нашего списка. После оглавления шла не повесть, а "Предисловие трудившагося писанием честныя книги сея", предисловие писца. Значит, подлинник?

Мы читали вслух, читали о том, как поп Димитрий давно мечтал "написать книгу сию", как искал ее "от многих убо лет, желая улучити ея, но не возмогох", ибо владельцы отказывали ему, "нас лишали сих благ". Наконец, писал Димитрий, я нашел братолюбивого мужа и "скоро желаемая улучих". С заветной книгой поп не шел, а бежал - "с радостию скорым течением под кров дома своего притекох", - долго трудился над ней.

Мы были рады не меньше, чем за 265 лет до того поп Димитрий. Это была настоящая находка.

Апостол. Конец XV века.

НАСЛЕДНИКИ

Из Клязьминца мы съездили в Бочково. Сообщение хорошее: всего пятнадцать километров по отличному шоссе, где днем и ночью во всех направлениях ходят машины. Когда-то Бочково входило в Клязьминский уезд, а потому мы и собирали о нем сведения вместе с Клязьминцем. Теперь же из Клязьминца туда можно проехать только попутной машиной, а автобусы не ходят: это не только другой район, но и другая область.

В огромном селе (здесь еще совсем недавно был райцентр, а обширная усадьба РТС * стояла и при нас) мы не знали никого, хотя кое-какие фамилии здешних старообрядцев начала века у нас были записаны. Дело в том, что у Аркадия Герасимовича Кривогубова нашелся губернский адрес-календарь, выпущенный в 1906 году, вскоре после провозглашения свободы вероисповеданий (мы зря ругали себя, что не посмотрели его в Москве: потом оказалось, что у нас в библиотеке его нет). Там были указаны и имена руководителей старообрядческих общин в некоторых селах. В Бочкове их было трое: священник церкви старообрядцев, приемлющих священство от Белокриницкой иерархии, отец Константин Павлович Прозоров, наставник молитвенного дома Поморского согласия Михаил Иванович Бутусов и председатель общины Спасова согласия Филарет Яковлевич Перепелицын. В сельсовет мы шли с некоторым волнением. Во-первых, не дай бог, старики увидят. Примут за "власть", и пиши пропало. Во-вторых, как в сельсовете встретят?

* Теперь РТС - ремонтно-тракторные станции - уже забыты. Их создали при Хрущеве на базе прежних МТС после того. как сельскохозяйственная техника была продана колхозам.

Бдительность нам мешала часто. Молодые люди, ищущие общения с верующими стариками, казались подозрительными. Помню случай в одном райцентре. У нас было несколько имен здешних старообрядцев, но адреса мы получили слишком уж приблизительные: "...от магазина третий (а может, пятый) дом, такой - с нахлюпочкой, вроде зеленый? А то и перекрасили - лет десять тому назад там был".

Мы решили упростить поиски и отправились в адресный стол при местной милиции. Молодая женщина в лейтенантских погонах встретила нас любезно, но попросила предъявить документы. Внимательно рассмотрев наши паспорта, она положила их в ящик своего стола и попросила зайти минут через пятнадцать, пока она все найдет по картотеке. Мы не возражали. Вскоре она сама вышла к нам и сказала, что с нами хотел бы побеседовать ее начальник. Он пока занят, но часа через два освободится.

Что ж, погода прекрасная, город новый, есть что посмотреть. Конечно, жаль терять время, но вдруг да в милиции что-то знают о старообрядцах. Документов у нас было немало: и командировочные удостоверения, и обращение ко всем учреждениям с просьбой "оказывать содействие" на импозантном библиотечном бланке, украшенном орденом Ленина. Так что мы могли гулять по городку, спокойно подсмеиваясь над радостью чинов милиции, предвкушавших поимку подозрительных.

Через два часа мы сидели в кабинете начальника милиции. Рядом с ним сидел не представившийся нам человек в штатском. Он держался хозяином, и майор сразу передавал ему все бумаги, которые мы показывали. Минут через пять сотрудник КГБ убедился в нашей безвредности, приказал милиционеру: "Отдай им документы" - и стал сам снабжать нас адресами. Впрочем, местные недреманные очи, видно, подремывали: почти все адреса оказались ложными - кто умер, а кто переехал. Как они сохранились в картотеках двух могущественных учреждений? Нас это не волновало.

Такая проверка - самая безвредная. Подумаешь, потеряли два с половиной часа да слегка позабавились. Но ведь никто из стариков не видел ни как власти нас задерживали, ни как освобождали. Хуже бдительные добровольцы. Раз пьяненький мужичок шел за нами по сельской улице и громко голосил: "Знаем мы вас!" В конце концов мы добрались с ним до начальства, нашего бдительного конвоира жестоко обругали, перед нами извинились. Но деревня-то была для нас испорчена: сначала боялись связываться с людьми, которых преследуют власти; а после того как нас отпустили, убедились, что мы - агенты власти.

Не было экспедиции, чтобы у нас не проверили документы два-три раза. Как-то в избу, где мы только начали устанавливать контакт с хозяйкой, вошел капитан милиции. Наша собеседница сразу перестала с нами разговаривать и подобострастным голосом стала уверять офицера, что с самого начала почуяла в нас что-то неладное. Капитан быстро сообразил, что нас не за что арестовывать, но на всякий случай постарался поскорей выпроводить из деревни: даже любезно проводил до шоссе и помог сесть на попутку. Да что толку: все равно в этой деревне нам уже было нечего делать.

Наши опасения перед визитом в Бочковский сельсовет увеличивало еще одно обстоятельство. Нам не раз случалось, отметив командировку в одном районном центре, забредать на территорию другого района: ведь цепочки адресов редко совпадают с административным делением. При проверке документов это часто вызывало недовольство:

- Почему же это вы в нашем районе не отметились? Разве можно без согласования с нашими работниками здесь находиться?

А тут не в другой район, а другую область попали. Ничего, обошлось. Женщина председатель сельсовета отнеслась к нам спокойно. Беда другая: она сама человек новый, стариков не знает. Прозоровых по спискам оказалось в селе около пятнадцати семей - у всех не побываешь. Зато Бутусовых и Перепелицыных нет совсем.

- Вот разве вам к Рыкунову зайти, к Игнатию Васильичу? Я сама-то не знаю, но люди говорят: отец его лавочником был. Перед раскулачиванием уехал с семьей, а дом заколотил. Сын уже тогда бухгалтером на заводе работал. Дом за ними и остался. Старик помер, а Игнат Васильевич на пенсию вышел года три тому назад, да в старый дом и вернулся. Он человек грамотный, развитой, всех стариков знает. Гордый, правда, очень, все не просто говорит как-то, с подковыркой. Сразу и не поймешь. Да ничего, вы с ним поладите.

И впрямь мы поладили с Игнатом Васильичем. С нами он горд не был; напротив, был рад случаю отвести душу. Обо всем говорили: с кого Крамской писал "Неизвестную", получится ли у Бондарчука "Война и мир" ("У американцев мне не понравилось - разве это Пьер?"), о том, что в здешних местах бывал Достоевский...

По подчеркнуто старомодным оборотам интеллигентной речи, по упоминаниям о реальном училище, где наш собеседник изучал в числе прочего "академический рисунок", о музыкальных вечерах у местного помещика и земского начальника, где ему довелось бывать молодым реалистом, а главное - по тому, как об этом говорилось, мы поняли, почему в сельсовете его считают "гордым".

- Вот вы изволили спросить о Прозоровых. Нынешние Прозоровы к староверскому батюшке отношения не имеют. Более того, атеисты. Бутусовы же все были раскулачены, так что опять-таки ничем не могу быть вам полезен. Остаются Перепелицыны. Как вы имя-отчество назвали? Филарет Яковлевич? Помню его, помню. С сыном его, с Иваном Филаретовичем, учился два года в реальном. Потом же Филарет Яковлевич его забрал из училища: испугался шаткости в вере. А то у другого наставника сын в последнем классе социал-демократом стал.

- А где же сейчас Иван Филаретович?

- Умер в прошлом году. Немного запоздали. Я, когда вернулся в родные Палестины, его еще застал. От отца по наследству настоятель был (так неожиданно прорвалась у Игнатия Васильевича просторечная форма "настоятель" вместо "наставник").

Мы выяснили, что родных у Ивана Филаретовича не осталось, выморочный дом продан инженеру из РТС Ивану Ивановичу Лесукову, да он, верно, еще с работы не пришел. Так что можно не торопиться, а выпить чайку с домашним вареньем.

...Мы долго стучали в дом к Лесукову, пока не появился заспанный хозяин. От него сильно пахло водкой. Он повертел в руках наше удостоверение, явно ничего не понял, кроме того, что у людей удостоверение есть, присел, подперев лоб рукой, - видно, сильно болела голова, - и стал нас слушать.

Наконец, что-то разобрав из наших объяснений, Лесуков поднялся, сказал: "А, книги", - махнул рукой и повел нас на чердак. Здесь в пыли и грязи лежала стопка книг. Мы перебирали, а Иван Иванович пока приговаривал:

- Теперь немного осталось. Я как дом купил, их тут полно было, не повернешься. Ну кой-что богомолкам отдал, приходили. А остальное пожег. Что не возьмете, тоже пожгу. Мне они ни к чему.

Мы извлекли из хлама и пыли настоящее произведение искусства. Это был объемистый фолиант поучений Василия Великого - византийского проповедника, одного из тех, кого называли отцами церкви. Рукопись была переписана на больших листах лощеной александрийской бумаги изящным и четким полууставом. Таким четким, что Лесуков, уже слегка протрезвевший, долго не мог поверить, что это рукопись, а не печатная книга.

Поучений было около сорока. Перед каждым вверху листа была помещена заставка из переплетающихся кругов - орнамент, который очень любили в XVI веке в книжных мастерских Троице-Сергиева монастыря. Мягкие, тускловатые цвета - желтый, голубой, салатовый - кажутся особенно нежными рядом с рыжей густотой чернил. Все заставки одного стиля, но не найдешь и двух одинаковых - часами можно рассматривать эту книгу. Оставим это удовольствие на вечер.

- Неужели вы в самом деле жгли книги?

- Что, я обманывать буду? - обиделся Лесуков. - Никому это барахло не нужно. Это я вам точно говорю. Я сперва богомолкам отдавал. А они здесь трех вер. Так переругались из-за книг. Наговаривают мне друг на друга, еретицами обзываются. Я и плюнул. Главное, пришли бы да и забрали все, и дело с концом. А то они все хлипкие, по одной таскают. Ну, думаю, пока вы все перетаскаете, мне на пенсию выходить. Взял да и пожег. Эти вот забыл на ваше счастье.

Простой расчет: из оставшихся шести книг одна была рукописной, причем редкой ценности. Из сожженных пятидесяти книг рукописных могло быть приблизительно восемь. Кто знает, какой ценности.

А сколько разошлось по старухам! Страшно подумать.

Конечно, мы опоздали. И не в первый раз. Помню, как до слез было обидно, когда мы узнали, что внук одного умершего наставника буквально за неделю до нашего прихода отдал все книги в новую моленную.

- Да знал бы я, ничего бы этим богомолам не дал. А то лежат, место занимают, - говорил нам искренне расстроенный наследник.

Но, увы, и в Бочкове момент, когда мы могли получить книги, был, вероятно, слишком краток. Вряд ли Иван Филаретович при жизни отдал бы их нам. В лучшем случае сказал бы, что самому нужны, а то бы еще и не показал. Ведь говорил же нам один из наставников:

- Вам мои книги неинтересные.

Нас огорчает в таких случаях не только то, что мы не смогли пополнить фонды библиотеки. Мы слишком хорошо знаем, что из книг, которые не удалось собрать сейчас, в том числе из тех, что ушли в руки верующих, через десять лет сохранится не более половины. Старообрядческая религия постепенно умирает, умирают ее служители, умирают верующие. Их наследникам не нужна старинная книга. Но они не представляют себе, что, кроме культового значения, у нее есть и другое - научное. Как, впрочем, не представляет себе этого и большинство верующих старообрядцев. Что не переходит к другим верующим (гибель отсрочена, но опасность не ликвидирована), обычно уничтожается.

То сам владелец, чтобы книга после смерти не пошла "на посмех", чтобы не играли ею дети, раздергивая по листику, чтобы не скручивали из ее листков парни папироски-самокрутки, уничтожает книгу: сжигает, топит, завещает зарыть с собой в могилу.

То наследники избавляются от того, что считают старым хламом.

То книги оставляют в покое: уносят подальше, с глаз долой, туда, где они гибнут от сырости, от плесени. от мышей. Да мало ли от чего. От того, от чего гибнет все, брошенное на произвол судьбы.

И кто может сказать, что уже погибло, каких памятников литературы, каких произведений искусства мы уже лишились навсегда, чего никогда не прочитаем и не увидим?

В наши дни, характеризующиеся явным религиозным возрождением, странно звучат слова: "Старообрядческая религия постепенно умирает". Давно не бывал в старообрядческих селах и потому не могу утверждать ни что оказался прав, ни что ошибся. Но вместе с тем заверяю читателя, что именно такое впечатление не могло не сложиться в конце 50-х - начале 60-х годов: кроме Павлина Ивановича, нам ни разу не встретился верующий старообрядец моложе пятидесяти лет, а в возрасте от пятидесяти до шестидесяти - редко.

Впрочем, была заметна и другая тенденция: люди, которые всю свою сознательную жизнь были далеки от религии, в возрасте пенсионном или близком к. нему возвращались к своему детству и к вере предков.

В этой связи вспоминается агроном Мария Петровна, с которой мы познакомились в избе у одной старообрядки. Муж Марии Петровны, тоже специалист (не помню, член партии или нет), незадолго до смерти возвратился к вере и завещал похоронить себя по христианскому обряду. Жена выполнила последнюю волю мужа и была тут же исключена из партии. А поскольку ее должность считалась руководящей, то и снята с работы. Когда Мария Петровна хоронила мужа, она как будто еще не была верующей. Сейчас же в своей беде она нашла сочувствие только у старообрядческой общины и совершенно естественно тянулась туда, ходила на молитвенные собрания.

Запомнилась растерянность Марии Петровны, обезоруженной внезапной переменой всей ее жизни; те люди, которые столько лет были своими, с которыми она сидела на собраниях и заседаниях, к которым ходила в гости и которых принимала у себя дома, внезапно оттолкнули ее. А те, кто, по ее прошлым представлениям, жил как бы на обочине, кого она и ее круг воспринимали только как рабочую силу, которую надо постоянно воспитывать, освобождая от религиозных пережитков, окружили ее трогательным и ласковым вниманием.

И все же: есть или нет будущее у старообрядческой религии, все равно книгам, находящимся в частных домах, а не в больших хранилищах (государственных ли, при крупных ли молитвенных домах, в частных ли коллекциях), угрожает гибель. Не только от небрежения, но и от элементарного пожара. Как часто мы слышали от наших собеседников: "Книг-то у меня много было, да горел я". Рукописи ведь все же горят, и, увы, легко и быстро.

ТРАЕКТОРИЯ ОТКЛОНИЛАСЬ

Вряд ли стоит мне браться за описание того, что мы видели по дороге к деревне Дубровке. Могу только сказать, что таких дубрав, тянущихся без примеси других пород на несколько километров в длину, такой игры света, таких лесных озер и таких далей мы (по крайней мере, так нам казалось) никогда не видели.

Мы перебирали другие красивые места, попадавшиеся нам в экспедициях.

- А помните, как мы шли с Никодимом к Окуневу?

Эта приятная прогулка принесла нам два евангелия XVI века. И к Никодиму Сергеевичу, и к Александру Логиновичу Окуневу у нас было рекомендательное письмо от Венедикта Константиновича. Никодим вел нас в соседнюю деревню к своему старинному приятелю.

- Вот говорят, что Бога нет. А я спрошу: неужели такая красота сама собой возникла? Кто картину без художника видал?

Мы давно обратили внимание, что в наши дни многие старообрядцы стремятся доказывать не правоту только своего согласия или старообрядчества или даже всего христианства, а просто само существование Бога. И аргументы приводят чаще эмоциональные, с остроумными сравнениями, как Никодим Сергеевич. Или как другой старик:

- Теста без закваски не бывает.

Мы еще не знали, что разговор с дубровской наставницей Варварой Павловной Серегиной напомнит нам по другому поводу Никодима Сергеевича.

Опасно представлять себе заранее того, к кому держишь путь. Если не угадаешь, то первое время стоишь ошеломленный и никак не можешь настроиться на нужный тон разговора. А ведь это в нашем деле главное.

Мы думали, Варвара Павловна - крутая неразговорчивая старая дева лет семидесяти, с подозрительными глазками, по-старушечьи повязанная черным платком.

А ей не больше пятидесяти. Красивая, большая, сильная, с открытым и умным лицом.

Перестроиться было нелегко, но мы все же разговорили нашу хозяйку. Мы даже получили у нее и рукопись и адреса. Но запомнили ее не столько этим евангелием, сколько ее биографией.

Оказывается, еще до войны Варю Серегину знала вся область. Поездки лучшей доярки на Сельхозвыставку в Москву, портреты в газетах, сидение в президиумах совещаний... И ничего неестественного не было в том, что Варе предложили вступить в партию. Рекомендации были собраны, заявление написано, и колхозная парторганизация уже приняла решение о приеме в кандидаты в члены ВКП(б) тов. Серегиной В. П. Казалось, жизненная траектория должна была довольно точно привести Серегину к постоянному месту в районном активе, к должности председателя колхоза или, по крайней мере. заведующей фермой. Но траектория неожиданно отклонилась.

- Ездила я в райком на собеседование. Возвращаюсь - изба заперта, никого. Соседи говорят: всех в больницу отправили. Брюшной тиф. Неделю я все из больницы на кладбище ездила да с кладбища в больницу. Маму схоронила, мужа схоронила, дочку... Один сын остался, сейчас в Павлове на заводе работает, техникум кончил.

Я тогда сразу и поняла: это Господь мне путь указал, чтобы я от суеты отказалась, душу спасла. Значит, видел он, что не совсем я пропащая, смилостивился.

Не будь этой невероятной вспышки брюшняка, пошла бы Варвара Серегина по протоптанной дорожке. Фанатизма у нее - хоть отбавляй! И небось шумно негодовала бы, что бабки ходят друг к другу молиться, и, не утруждая себя аргументами, сердито выговаривала эы им, что "давно пора оставить эти глупости", сидела бы в жакете полумужского покроя в президиумах совещаний. Заряд фанатизма остался прежним, только знак перед числом переменился.

А пока в сельсовете с неодобрением нам рассказывают:

- Ничего поделать не можем. Шляются и шляются бабки к Варьке Серегиной. За попа она у них.

Никодим Сергеевич много старше Варвары Павловны. Но и у него судьба похожа. Во время коллективизации ему было уже лет сорок.

- Вы не глядите, что я сейчас с бородой. Я не всегда такой был. Смолоду я веры не придерживался.

(Кстати, о бороде: Никодим Сергеевич рассказал, как он встретил друга молодости, с которым он когда-то вместе "не придерживался". Друг стал коммунистом, напустился на бороду Никодима Сергеевича, как на признак религиозности:

- Что же ты так свою личность испортил?

А я спрашиваю:

- Ты в кого веришь?

- Как в кого? В партию.

- Партия не человек. Небось в этих - в Маркса да во Фридриха? А они с бородами жили и с бородами в гроб легли.

Вот как я его пред всей деревней оконфузил!)

Было у Никодима Сергеевича хозяйство в деревне, работал он и на заводе в соседнем городе.

- Стали у нас колхоз делать. Я говорю: "Хочу пролетаризироваться". А мне: "Иди в колхоз". Я как в колхоз пойду? Самого негодящего мужика председателем поставили. Он свое хозяйство управить не мог. Как же он с сотней управится? Я так прямо и сказал на собрании, при секретаре райкома.

Назавтра ко мне из конторы приходят:

- Последний раз спрашиваем: пойдешь в колхоз?

- А я и в первый раз, и в последний тоже вам скажу: при таком председателе мне в колхозе быть нет расчету. Хочу пролетаризироваться.

- Ну, смотри, плакаться потом будешь, да поздно.

По их и вышло. Раскулачили меня. Дом отняли, все хозяйство разорили. Хорошо, до Сибири дело не дошло.

Ехал я на Выксу, на завод. Через год к себе приехал в отпуск. Встречает меня секретарь райкома:

- Извини, говорит, Никодим Сергеевич, твоя была правда: развалил колхоз наш председатель. Что можно было пропить, пропил. Чего нельзя - все равно испоганил. Принимай колхоз, Никодим Сергеич!

- Нет, теперь поздно. Ты бы мне тогда предложил, я бы и в колхоз вступил, и председателем стал. А то, вишь, боязно середняка в председатели: мол, бедняков разве нехватка? Как же это понимать: вчера - враг, раскулачим его, а сегодня - в председатели? Нет, говорю, до такого позора я себя, секретарь, не допущу.

На том и расстались.

Я задаю себе вопрос: имею ли право я, родившийся тогда, когда происходили эти навсегда вошедшие в историю события, писать о них сегодня, когда живы их современники и участники, да еще так бегло, по чужим рассказам? Конечно, нет. Но я и не о них пишу. Я пишу, что сегодня вспоминает о них умный, много видевший на своем нелегком веку крестьянин.

И еще пишу, что думаю я, когда слушаю его рассказ. Ведь снова траектория: будь секретарь райкома в тридцатом году не таким решительным и чуть поумнеё, быть бы сегодня Никодиму Сергеевичу в районном активе, числиться ветераном колхозного движения, а не старообрядческим деятелем, которому благодарность библиотеки нужна как охранная грамота.

Чтобы перевести орудие с одной цели на другую, хотя бы они были за много километров друг от друга, достаточно изменить наклон ствола всего на несколько градусов.

Разумеется, я не все, что думал, написал тогда: надеялся (хотя и тщетно) опубликовать эту главку. Конечно, дело не только в уме и решительности секретаря райкома. И все же. Даже в рамках жестокой сталинской коллективизации для человека оставались пусть минимальные, но возможности для выбора. Давно сказано, что если время учит подлости, то не обязательно становиться первым учеником в этой школе. Уверен, что иной поворот судьбы был не исключен для Никодима Сергеевича. Правда, впереди его ожидали бы новые опасности: немало председателей колхозов не дожило до начала войны. Но ведь мог и уцелеть!

ИСТОРИЯ ОДНОГО ЛЕТОПИСЦА

Четыре дня мы без толку ходили по Курокше и окрестностям. Где мы только не побывали за это время! У родственниц старика переплетчика, умершего лет двадцать тому назад, - дряхлых старушек в не менее дряхлом домике. У директора городской школы, солидного молодого мужчины со значком отличника Министерства просвещения. Сын старообрядческого наставника, он был неприятно напуган, что кто-то вспомнил о его происхождении, и нарочито бюрократически-усталым голосом сетовал, что "к сожалению, ничем не может помочь товарищам". У тех самых старичков учителей, о которых шла речь в главе "По цепочке". В десятке окрестных сел и деревень. Но ни одной рукописи не прибавилось в списке наших приобретений. Казалось, пора переезжать на новое место. Все же приходилось еще поработать в Курокше: нельзя оставлять необследованных деревень. Вдруг там и лежит то, что нам нужно.

У нас оставалась последняя надежда: Чибисово. Там нам называли двоих - Наума Григорьевича Староверова и однофамильца деревни Ивана Ивановича Чибисова. В Чибисово мы и пришли на пятый день нашей курокшинской жизни.

Наум Григорьевич, старик лет восьмидесяти, с отрешенным видом сидел на крылечке. Мы долго и тщательно объясняли, зачем нам нужны книги, для какого доброго дела они пойдут. Мы сыпали именами знакомых старообрядцев, рассказывали, как книги гибнут после смерти стариков, читали наперебой избранные места из рукописного Жития Евфстафия Плакиды, которое мы носили с собой как наглядное пособие...

Лицо старика оставалось каменным. Мы начинали снова и снова.

Часа через полтора мы облегченно замолчали. Пауза длилась минут пять. Наконец старик поднял голову, усмехнулся и бесстрастным голосом спросил:

- И что же вы теперь будете делать?

Здесь дело было кончено.

Страшно было подумать, что надо начинать снова. Но что поделаешь!

И вот мы у избы Ивана Ивановича. Нас встречает замок. Вскоре прибегает миловидная женщина лет тридцати - тридцати пяти.

- Вам папу? Он во Владимир уехал, маму в больнице проведать. Завтра утром вернется. А на что он вам?

Мы замялись. Наше правило - не рассказывать о своих целях домочадцам. Путь даже они станут союзниками, все равно: то, что сказали мы, они передадут хозяину книг сами. Конечно, неточно, а потому и не так убедительно. Хозяин заранее примет решение (обычно неблагоприятное для нас), и нам уже трудно будет его переубедить.

- Мы все Ивану Ивановичу расскажем.

Нет, от любопытной дочки так не отделаешься.

- Да ведь он мне все равно потом расскажет. Не таитесь. Какие у вас могут быть к нему дела, и не придумаю. Он ведь у меня теперь туго соображает. Чуть что - в магазин уйдет. А если еще копейка заведется, сразу конфет накупит. Уж я от него пенсию прячу.

Стало ясно: такую дочь стоит заранее привлечь в союзницы. Мы все рассказали.

- Что ж, книги у него какие-то есть. Приходите завтра. Вы в котором часу придете? В три? Он никуда не уйдет, ждать вас будет.

И в ее голосе звучало железо.

Итак, пятый безрезультатный. На завтрашнюю удачу и не рассчитываем.

Назавтра ровно в три мы были в Чибисово. Старик нас действительно ждал: в белоснежной косоворотке, тщательно расчесанный, с промытыми до голубизны седыми кудрями и бородой, весь тихий и благостный, он сидел за столом. В избе все блестело: дочь тоже готовилась к приему гостей.

- У меня книг немного, я хоть и грамотный, да не очень начетный. Вот у брата моего родного, у Петра Ивановича Захарова, у того сундук книг был. Да теперь их нет. В пожар сгорели.

(Не удивляйтесь двум родным братьям с разными фамилиями: когда Иван Иванович в 1906 году был призван в армию, в роте оказалось два Захарова.

- Ты какой деревни? - спросил новобранца ротный. - Из Чибисова? Впредь будешь Чибисов.)

Не помню, сколько и каких печатных книг, вплоть до букваря издания 1937 года, мы перебрали, пока появилась рукописная книга. Хороший семнадцатый век. Не евангелие, не триодь *, даже не жития. Мы и надеяться не смели - летописец. Вязью выведено заглавие: "Временник русский от Рюрика Варяжска по степеням".

* Триоди - постная и цветная - сборники церковных песнопений соответственно на дни Великого поста и на пасхальную и послепасхальные недели.

Похоже на какую-то переработку Степенной книги - обобщающего труда по русской истории, созданного митрополитом Афанасием при Иване Грозном.

- Эта нам подойдет. Продайте нам.

В разговор вступает дочь:

- Папа! Продавать не смей! Коли тебе не надо, отдай так. А продавать не позволю. Мы - не нищие.

И, выходя из комнаты, грозит отцу пальцем:

- Смотри у меня, не продавай.

Старик смущен, но, только дочь из комнаты, заговорщически шепчет:

- Ну, вы мне все-таки что-нибудь дайте.

Быстро достаем деньги (сколько было на поверхности) и как раз успеваем буквально всунуть старику, пока нет строгой дочери.

- Небось уже взял?

- Да что вы! Мы ничего не давали.

- Смотри, папа! Мы - не нищие.

"Веселыми ногами" возвращались мы в тот вечер домой. И не знали мы тогда, какой ценной окажется рукопись, что купили мы у Ивана Ивановича Чибисова. Только в Москве удалось изучить наше приобретение.

"Временник русский" был известен лишь в четырех списках. Наш - пятый. Нет, это не переработка Степенной книги (хотя принцип построения тот же - по "степеням", то есть по княжениям и царствованиям), а оригинальное произведение XVII века, созданное тогда же, когда и наш список. Он древнее и исправнее всех известных. Один из его владельцев, еще в XVII веке, читал сразу две летописи - нашу и еще какую-то. И на полях отмечал разночтения. Например, летописец говорит о событиях в Золотой Орде: "Тогда же убиен бысть злочестивый Бердибек царь, а на царьство сяде Нулпай". А на полях читаем: "В ином летописце Кулпа".

Таких записей множество. Они часто пространны. То поправляют деталь. То даже излагают новую версию события. И самое любопытное - часть этих приписок вошла в других списках в основной текст. Не был ли чибисовский летописец источником для них? Заманчивая мысль. Но, чтобы ее подтвердить или отвергнуть, надо еще много покопаться. Увы, на все интересные темы времени не хватает.

В наших ученых записках мы поместили подробное описание рукописи, дали фотографию... Пусть исследователь летописания займется этим сочинением. Мы свое дело сделали.

НЕ БЕЗ ДОБРЫХ ЛЮДЕЙ

Чибисовская удача была добрым началом. Кроме книги Иван Иванович дал нам с десяток адресов по району. Уже на следующий день в Пискунове мы набрели на листок, где выцветшими водянистыми чернилами были записаны решения Собора "христиан поморского законо-брачного согласия" из окрестных сел и деревень - из Чибисова, Пискунова, Мокрушина, Зверева... А сам собор состоялся "в богоспасаемом граде Курокше лета 7430-го", то есть в 1922 году!

Многое волновало в те бурные годы отцов-наставников. И "можно ли ходить в чайныя для питья горячей воды, хоша и со своею посудою", и как быть с девицами, которые водят хороводы, и с вернувшимися со службы красноармейцами, "принявшими камуниста", и можно ли употреблять сахарный песок и карамель. Кстати, ответ на последний вопрос был категоричен: "Песок принять, карамель - под запрещением". А в чайные тоже ходить нельзя - за это положено наказание: триста поясных поклонов. Мы никак не могли взять в толк почему. Чай старообрядцам, понятно, пить было нельзя: его при Алексее Михайловиче на Руси еще не было. Но ведь речь идет только о горячей воде. С иноверцами сообщаться в еде и питье было нельзя. Но ведь люди идут со своей посудой. И все же суровый запрет.

Не знаю, как в других местах, но в центральной России сейчас от этой средневековой фанатичности не осталось и следа. И чай пьют (сами видели), и карамель едят, и в чайные ходят. Кстати, и сообщение в еде и питье с иноверцами бытует. Свои собственные дети и внуки - иноверцы, "мирские". А ведь с ними и едят и пьют.

И не только с ними. Как нас предупреждали! К кержакам идете, к староверам, кружки воды не подадут, обмирщить побоятся... Может быть, лет тридцать - сорок тому назад так и было, но сейчас мы ничего подобного не встречали. Только иногда отказывались, старательно при этом извиняясь ("закон не позволяет"), поздороваться с нами за руку.

Вероятно, в большинстве домов есть для гостя "мирская" посуда, но когда тебя сажают за один с собой стол, любезно угощают, то не все ли тебе равно - отдельно или нет будет потом мыть хозяйка твою чашку.

Более или менее твердо сохраняют старообрядцы два запрета: брить бороду и курить. Но и здесь возможны разные отклонения. Например, Павлин Иванович бороду бреет. Он с большой завистью смотрел на мою:

- Вот вы в рай с бородой попадете. А мне пока нельзя: на работе смеяться будут. Потом придется отмаливать.

Да, горожане-старообрядцы бороды обычно отращивают уже на пенсии.

- Разве мог я в литейном с бородой работать? Всю бы попалило. Только два года, как отпустил, - говорил нам один рабочий-пенсионер.

Некоторые и покуривают, но стесняются. Тот же пенсионер, когда я застал его слегка хмельного и с папироской, смущенно повертел головой:

- Табашник я, мне по старому ноздри вырвать надо.

- Да, да, по Соборному уложению царя Алексея Михайловича, - любезно подтвердил я.

А в одной из деревень старообрядческий наставник, выходя на улицу, чтобы вести нас в моленную, привычным движением положил в карман пачку "Прибоя"...

Листок с соборным решением был для нас не менее ценен, чем рукописи XVIII века: от старообрядчества XX века, особенно времен революции, осталось так мало, а это интереснейшее явление еще ждет своего исследователя.

Мы внимательно вглядывались в подписи под листком. Вдруг знакомое имя: "Наум Староверов из Чибисова". Да, понятно, что тот, кто сорок лет тому назад запрещал карамель, сегодня презрительно молчал, пока мы рассыпались мелким бесом.

Впрочем, дело не кончилось листком с соборным решением. Две встречи были у нас в том же Пискунове. На краю деревни стоял дом Матвея Захаровича Соколова. Я плохо помню сейчас внешность старика, смутно припоминаю ход наших бесед. Но результат был у нас в руках: сборник поучений XVII века, извлеченный из сырого подвала, где разместилась тайная, в буквальном смысле этого слова подпольная, моленная.

И еще: Матвей Захарович советовал зайти к соседям - Кутыриным.

- Иван Герасимович плох очень, паралич у него был весной: почти совсем не говорит. А жена его, Анна Петровна, очень уж злая. Тяжело вам с ними будет. Да все ж сходите. И про Курокшу их порасспросите: дочь их там замужем. А тесть у нее Василий Прокопьич - такой уж начетный человек. Вот с ним вам бы поговорить!

Наша беседа с Кутыриными - самое тяжелое воспоминание об экспедиции. Анна Петровна перебивала нас на каждом слове:

- Ничего у нас нет. Мы люди темные, по крестьянству, этим не занимались.

Иван Герасимович же, напротив, смотрел на нас умными, живыми глазами, согласно кивал головой и повторял без конца с разными интонациями:

- Во-во-во, - единственное, что мог произнести после паралича.

Увидев, что старуха не дает нам даже посмотреть книги, он забеспокоился, заметался.

- Во-во-во!

Умоляюще смотрел на жену, тянул руку, показывал. И снова:

- Во-во-во!

Анна Петровна раздраженно отмахивалась:

- Не пойму, что ты говоришь. Ничего у нас нет.

И хитро подмигивала нам: дескать, что с несчастненького спросишь.

Хотя мы и уходили из Пискунова не пустые, настроение у нас было вконец испорчено.

Вечером нам предстояло еще поработать в Курокше: адрес дочки мы все же получили у Анны Петровны. Но. рассказывая, как пройти к дочке, она почему-то усмехнулась.

Дочки не было дома, но муж объяснил, что отец живет отдельно, показал дом.

Встреча была не из теплых. Тщетно мы щеголяли именами других старообрядцев, рассказывали с сочувствием о болезни Ивана Герасимовича... Василий Прокопьевич, красивый старик с тонким лицом человека, привыкшего к умственной работе, стоял, загораживая вход, и повторял одну и ту же фразу:

- Малограмотный я, товарищи.

Прислушивавшаяся к разговору соседка добавила:

- Нашли от кого прийти! Его ж Кутырина сноха из дому выжила!

Так вот чему усмехнулась Анна Петровна! От Ивана Ивановича у нас был еще один адрес: в Маркове, к Порфирию Павловичу Синюхову. На следующее утро мы и отправились туда. Сначала нам везло: автобусом доехали до Козьмодемьянского, а оттуда до Маркова рукой подать. Порфирий Павлович растрогался до слез:

- Думал уж, не нужен никому. Спаси Христос Иван Иваныча, вспомнил обо мне, последнем во человецех, первом во грешницех.

Но книг, увы, не было. Лет десять тому назад Порфирий Павлович горел, книги спасти не удалось.

- А кроме меня, тут християн нет, одни церковные.

Правда, старик дал нам новый адрес. Километрах в пятнадцати от Маркова, дальше от Курокши, а в Привалове живет старушка одна, Авдотья Николаевна, с ней он в Курокше на базаре разговорился.

- Ведь как в святых книгах все предвидено было! И что птицы железные полетят, и проволокой все опутают, и в церквах овощехранилища будут. Я ей это толкую, а она все знает. Очень умная женщина, християнка.

- Спасибо, Порфирий Павлович.

- А уж это вы не по-нашему. "Спасибо" говорить - нечистого тешить. Во - ведь это идол такой был, языческий. "Спаси Христос" говорить надо. Или - "покорнейше вам благодарю".

Извините, Порфирий Павлович. Покорнейше благодарим.

И снова везло.

Пройдем немного по дороге в лесу, попьем водицы из колодца в деревне (благо складная кружка всегда с собой), глядишь, и попутная подвернулась. Проехали с ветерком минут десять, отдохнули, опять пешком. Часа за полтора до Привалова добрались.

Здесь везение кончилось. В магазин как раз привезли хлеб (что бывало нечасто), возле него стояла толпа женщин с мешками. Среди них, должно быть, была и Авдотья Николаевна, да не спросишь, и все равно: пока она не купит хлеба, с нами она говорить не станет. Да и отвлекать ее было бы с нашей стороны неэтично. Оставалось только сидеть на бревнышках у избы и разглядывать гигантских свиней - главных потребителей того хлеба и почти единственных прохожих на улице села.

Приход Авдотьи Николаевны ничем не помог. Стоило добираться за тридевять земель, чтобы узнать, что она и не старообрядка вовсе, книг, а особенно рукописных, дома не держит, да к тому же в Привалове "столоверов нынче вовсе нет. Какие и были, те все примерли". В довершение бед последний автобус на наших глазах ушел за десять минут до срока. До курокшинской гостиницы, где мы остановились, оставалось тридцать пять километров...

Мы пошли. Рассчитывали, что в Козьмодемьянском найдем если не автобус, то хоть попутку. В десять вечера мы проходили по Маркову. Дочка Порфирия Павловича увидела нас и предложила заночевать. Мы отказались: ведь завтра с утра предстоял путь в другую сторону от Курокши. Молодая женщина вбежала в избу и тотчас выскочила с двумя свежими батонами в руках:

- Возьмите на дорогу.

Мы отказывались. Но тщетно:

- Что вы! Вы люди прохожие, в Курокшу придете - магазины закрыты будут.

В Козьмодемьянское мы вошли в одиннадцать вечера. Темень полная. Куда идти? Пешком в Курокшу? Еще пятнадцать километров, а ноги уже не слушаются. Ночевать здесь? Где? У кого?

То и дело появлялись яркие огни фар. Шоферы аккуратно останавливались, спрашивали, куда нам ехать, отвечали: "Нет, мы только до повертки" - и уезжали.

Мы съели один из двух батонов и уже твердо решили стучаться в первую же избу. когда (было уже начало первого) возле нас остановился самосвал с дровами. Его шофер сегодня подвозил нас на пути из Маркова и не взял денег.

- А вы, товарищи, сами откуда?

- Сейчас из Привалова, а вообще из Москвы.

- Из самой Москвы? Нет, тут я вас не брошу. Я сам кандидат партии. Не оставлю москвича на дороге.

Тесно уплотнившись, мы забрались в кабину. Наш новый знакомый вез домой дрова.

- Вот сгружусь только и доставлю вас, куда надо. Не беспокойтесь.

В час ночи мы были в какой-то деревне. Помогли выгрузить дрова. Потом поехали на бензосклад. Там наш благодетель подошел к одной из машин, перелил из нее бензин в свою, и мы тронулись.

По крепко убитой, но все же достаточно ухабистой грунтовой дороге мы мчались со скоростью шестьдесят километров в час в полной темноте. В два часа ночи машина остановилась у подъезда гостиницы. Мы написали на библиотечном бланке послание председателю колхоза, чтобы он не ругал нашего спасителя за самовольную поездку и слитый, как оказалось, без спросу бензин. И с холодной водицей (кипятку уже, конечно, не было) и колбасой уничтожили второй батон.

Мы не получили в тот день ни одной рукописи, но все равно было приятно, что свет и впрямь не без добрых людей.

В НАГОРСКЕ

В этот живописный городок мы могли попасть тремя способами: автобусом, "Ракетой" за сорок минут и, наконец, обычным рейсовым катером за три часа. Мы сразу отвергли автобус - раз можно прокатиться по реке, зачем пылиться в душном автобусе? Не прельщала нас и "Ракета" - река располагает к неспешному передвижению. Мы даже огорчились, что катер пришел на место на полчаса раньше срока и мы недостояли на палубе законные тридцать минут.

Как обычно, весь первый день ушел на визиты к начальству и устройство на ночлег. Узнав, что в доме приезжих мест нет и не предвидится, мы по совету секретаря горисполкома отправились по школам. Но в одной шел ремонт, в другой не было на месте директора.

Тогда мы спустились обратно к пристани по деревянной лестнице в двести с лишним ступенек (мы с моим товарищем разошлись в подсчетах: у него получалось 208, v меня - 216) и постучались в интернат для слепых детей. Почти все они разъехались на каникулы, а из персонала остались только директор и две нянечки. Как только наши внушительные удостоверения и слезные уверения, что, когда в гостинице будут места, мы немедленно уберемся, сломили сопротивление директора, ее почти враждебная недоверчивость сменилась настоящим гостеприимством. Нам отвели великолепный изолятор, правда, со стойким запахом аптеки, но уже через час с небольшим мы принюхались. Вечером мы искупались в прекрасной бане (и были там только вдвоем). А назавтра с печалью узнали, что в гостинице появились места). С интернатом расставаться было жалко, да оказалось, что и директор была бы не против, чтобы мы пожили еще.

Адрес в Нагорске у нас был только один: учитель русского языка и литературы Евгений Александрович Сыромятников. Одна сельская учительница, которая до замужества работала два года в Нагорске, рассказывала нам, что Евгений Александрович, ее "первый завуч", - большой любитель и знаток истории.

- Когда я со своими ребятами в Нагорск на экскурсию приезжаю, их Евгений Александрович всегда водит.

А приятно попасть во время экспедиции в дом к учителю, увидеть на стене не иконы, а Пушкина, поговорить, не заботясь ни о доходчивости, ни о тактичном отношении к вере, без дипломатии с интеллигентным человеком.

Я понимаю, что сегодня эти строки могут шокировать читателя. Не скрою, шокируют они и меня, сегодняшнего. Но оставляю их: ведь не шокировали они тогда ни меня, ни моего спутника, хотя его предки были священниками, ни Твардовского, ни Дороша.

Первым таким интеллигентным человеком в Нагорске оказалась жена Евгения Александровича, учительница-пенсионерка.

- Евгений Александрович в школе. Вы его легко найдете. Пройдите вверх по площади, поверните направо, а через три квартала увидите старый купеческий дом. Это и есть наша школа № 1. А то спросите - где тут Бугров дом? Вам всякий скажет. Этот дом у Мельникова-Печерского выведен.

По школьному зданию, заляпанному известкой и купоросом, раздавались зычные, хорошо натренированные голоса педагогов. Только ребячьих голосов не было слышно. Школу ремонтировала в свое личное время бригада учителей.

Мы никак не могли взять в толк, почему они должны в свой отпуск малярничать, пока их достаточно великовозрастные питомцы загорают на пляже. Трудно себе представить что-либо более антипедагогичное. Вечером Евгений Александрович у себя дома, где стоял аромат десятков роз, росших в палисаднике, снабжал нас адресами. Нам очень повезло: родители Евгения Александровича были старообрядцами. В отличие от некоторых выходцев из старообрядческих семей, ставших интеллигентами, Евгений Александрович не стыдился своей родни и не смотрел свысока на тех своих сверстников и сверстниц, которые не получили образования и остались верующими. И это его симпатичное качество было полезно нам: его знали и уважали повсюду. Привет от Евгения Александровича действовал почти магически. Неделя, проведенная в Нагорске и его окрестностях, - одна из лучших в нашей экспедиционной жизни. Нас всюду принимали без недоверия. Книги и показывали и отдавали охотно.

Почему-то больше всего нам попадалось "солевых" - нотных рукописей. Одна милая старушка долго и сокрушенно глядела на свой "Октай" *, сама с собой рассуждала:

- Уж я одна только в деревне и могу по солям петь, а одной - что за петьё? Отдам уж, что ли? Спою в последний раз.

Старуха запела. Мы было огорчились, что лишаем ее книги, но тут заметили, что она только делает вид, что поет по книге, а сама переворачивает страницу через каждые два-три слова.

* Правильнее "Октоих" - восьмигласник, сборник церковных песнопений.

Другая - старая дева из купеческой семьи, верховодящая среди местных старообрядцев (нас долго предупреждали: "К ней так просто не придешь, а придете - ничего не получите"), оказалась веселой и ироничной.

- Вас и солевые интересуют? Не перевелись любители гнусавого старообрядческого пения?

- Вот если бы вы, Мария Дормидонтовна, дали нам эту книгу...

- И что тогда бы было?

- Хорошо бы было, - ответили мы единственное, что оставалось ответить.

Старушка улыбнулась и отдала нам рукопись.

Лучше всего нам запомнилась бабушка из деревни Нижний Голец, вошедшей в городскую черту. У нас есть правило: даже если нам уже показали, куда идти, мы спрашиваем дорогу у всех стариков и старушек: иначе можно разминуться. И, увидев согбенную бабушку, которая шла от родника с бидончиком (на ведро уже не было сил), мы сразу подумали: не она ли?

- Не скажете, где здесь Авдотья Михайловна Бирюкова живет?

- А я она самая и есть. А вы чьи ж будете?

- После расскажем.

Мы помогли старушке донести ее небольшую ношу. Вросшая в землю и покосившаяся избушка в два оконца, дверь, которая так перекосилась, что ее ни открыть, ни закрыть как следует, вместо кровати - сундучок, покрытый каким-то тряпьем, две колченогие табуретки; вся посуда - стеклянные банки из-под консервов...

- Чем же мне угостить вас, сыночки? А вы к кому взошли? А то могу и к себе пригласить. Верно, палаты у меня не царские, да все же как хорошим людям не услужить. А, вы в номерах. Ну, там, чай, лучше, чем у меня. Да вы садитесь, садитесь, вот грамотку то почище подстелю, - приговаривала Адотья Михайловна, суетясь и застилая табуретку газетой.

От нашей помощи старушка наотрез отказалась и с большим трудом залезла на полати, где в каких-то коробочках лежали книги. Одна из них была нам нужна. Небольшая, в "восьмерку", изящная нотная рукопись XVII века с элегантной заставкой так называемого старопечатного стиля. В ней поражала соразмерность всего: почерка, полей, скромных, неброских, сплошь черно-белых украшений. В избушке Авдотьи Михайловны она выглядела бы случайно залетевшей гостьей, если бы не сама хозяйка: очень уж милая и по-настоящему благородная женщина.

- Возьмите, сыночки, коли вам нужно. Я уж стара, не читаю.

Нет, нельзя у этой старушки брать книгу бесплатно.

- Бабушка, мы вам заплатить хотим.

- Что вы, что вы, грешно святую книгу продавать.

- А вы и не продаете. Вы нам очень помогли, и мы хотели бы отблагодарить вас, купить что-нибудь, да времени у нас в обрез и боимся не угадать, что вам нужно. Вот мы и хотим дать вам деньги, чтобы вы сами себе, что пожелаете, купили.

- Да я все же опасаюсь, как бы греха не нажить.

С большим трудом мы буквально всунули деньги. Прошло три дня, и мы снова шли мимо Авдотьиной избушки. Было солнечно. Авдотья Михайловна стояла в дверях и грелась. Мы поздоровались. Она заулыбалась:

- Я так рада, так рада, что вижу вас. Я ж еще нашла книги-то. Не знаю. подойдут ли.

Мы увидели несколько разрозненных листочков. Здесь были "духовный стих" об осаде Соловецкого монастыря - "Как во славном было царстве, во Московском государстве, не из царского-де роду выбирали воеводу..."; список любимого старообрядцами Слова Ипполита, папы римского, о втором пришествии Христово и небольшая тетрадка с каким-то поучением о поминовении душ умерших.

Мы уже заранее решили взять все, чтобы только не обидеть бабушку. Но, посмотрев внимательнее, убедились, что эту тетрадку надо не просто брать, а умолять отдать. Перед нами было оригинальное произведение старообрядца XIX века.

Плоть от плоти именитейшего российского купечества (ведь именно из старообрядцев вышли Морозовы, Гучковы, Рябушинские), автор нашего поучения говорил о делах загробного мира языком биржи.

Страшную картину рисует проповедник: к престолу Божьему стекаются души тех, за кого не молятся их родные. Они грозно требуют отмщения: "О Господи, накажи их! Если у них есть нива, побей ее, если у них есть капитал, отними". Потом те же обездоленные души обращаются к тем, за кого молятся: "Дайте нам взаймы вашея милостыни. Аще за ны будут молитися, и мы вам отдадим".

Да, за такую тетрадку не грех и заплатить. Но бабушка тверда:

- Что вы, мне и так боязно. Слишком уж много вы мне заплатили.

Мне стыдно написать, какая сумма показалась слишком большой Авдотье Михайловне.

Как правило, мы получали в дар большую часть рукописей, в том числе и очень ценные. Но редко их хозяева жили в такой бедности, как бабушка Авдотья.

Впрочем, если уж брали деньги, то легко. Иногда торговались. Покупка книги - дело всегда сложное и тонкое.

Начать хотя бы с того, что обычно мы не можем сговориться, сколько платить. Только один раз за все экспедиции хозяин книг - отпрыск старинного купеческого рода - разложил перед нами рукописи и вышел, чтобы не мешать нам спокойно обсудить цену. Верх коммерческого такта! Но обычно-то так не бывает. И нам пришлось разработать нечто вроде условного языка офеней, где вместо цифр фигурировали фамилии авторов справочников по водяным знакам. Только так мы могли согласовывать при хозяине цену: - Эти знаки, пожалуй, у Брике можно найти. - Не знаю, как насчет Брике, но у Тромонина они уж наверняка есть.

А какова эта цена? Нетрудно определить, сколько стоит пара ботинок или пиджак. А как можно сказать, сколько стоит рукопись XVI века? Есть ли у нее вообще цена? Как только любую, самую высокую цену вы приведете в соответствие с ценами на "ширпотреб", получится вопиющая нелепость. Нельзя же в самом деле приравнять украшенное заставками Евангелие XVI века к шевиотовому костюму, а сборник поучений XVIII века - к нейлоновой рубашке.

Когда писались эти строки, еще не вспыхнул интерес к старине, еще не стало массовым коллекционирование икон и старинных книг. А потому и цены были во много раз ниже, чем в наши дни.

Увы, можно негодовать по поводу этой нелепицы, можно смеяться над ней (получится даже остроумно), но ничего нельзя поделать. За рукописи приходится платить теми же денежными знаками, что и за пиджаки и ботинки. И цена эта, конечно, только условная по соотношению с другими рукописями.

Впрочем, в экспедициях приходится платить иначе, чем в Москве. Сами поездки стоят государству немалых денег. Вместе с зарплатой получается, что на одну экспедицию расходуется на двоих что-то около пятисот - шестисот рублей. Эти деньги нужно оправдать, значит, и платить дешевле, чем дома. Но главное не в этом.

Сегодня, например, мы купили за большие деньги рукопись XVI века. Это был сборник русских житий в интересных редакциях. Но это книжица малого формата, без украшений, без переплета, невзрачная на вид, в плохом состоянии. И если завтра в той же деревне мы будем покупать роскошно и безвкусно украшенную нотную богослужебную рукопись XIX века, то с нас потребуют в лучшем случае столько же, сколько за рукопись XVI века. Разговоры да убеждения ничем не помогут. Это тоже надо учитывать.

Увы, слишком часто не удается посокрушаться, что не так платим - нет книг, деньги не расходуются.

ИЩЕМ НАСЛЕДСТВО

Осенью 1957 года в нашу библиотеку пришло короткое письмо: "Тот человек умер. Приезжайте немедленно и забирайте все".

Командировочные были выписаны как никогда быстро - в два дня. Двое сотрудников уже на третий день были в Окатьеве. Сойдя с автобуса, они прошли на окраину этого старинного городка. На обрывистом берегу одного из многочисленных здесь оврагов стояла изба Прасковьи Тихоновны, где и умер "тот человек". Заметили, как быстро отодвинулась занавеска, мелькнуло старушечье лицо в платочке, снова задернулась занавеска. На стук никто не откликнулся.

Трижды в этот день командированные стучали в окна и двери избы у оврага, трижды стучали назавтра и уехали назад, не достучавшись. Автор таинственного письма совершил ошибку: приезжать, пока не отметили сороковины, пока не минуло сорок суток, как преставился покойник, - верх бестактности. Увы, и библиотечные работники в своем нетерпении забыли о сороковинах.

"Тот человек" - это печник Авдей Иванович Жарков. И где бы в окрестностях Окатьева ни побывала экспедиция, всюду слышалось примерно одно и то же:

- Что были книги, так верно - были. Да все их Авдею Иванычу отдали. Их у него, чай, цельные сундуки. - Печку мне Авдей Иваныч клал. Его печки всякий узнает - нет ладней жарковских. Я ему деньги, а он мне: "Не нужны они мне, меня и так добрые люди прокормят. (Пока печь кладет, его уж всегда кормят.) А вот книгу я у тебя видел древнюю. Вот ею благослови меня, добрый человек, коли не жалко". Так и отдал.

- Хворала я. Авдей Иваныч приходит, лекарство приносит, помолился со мною вместе. Глядишь, и поправилась. А совсем плоха уже была. А потом посмотрел на меня и говорит: "Отдай мне, Марья, книгу одну. Гранограф. Она у тебя праздно лежит. И сын ведь у тебя коммунист, того и гляди божественную книгу порвет". Что поделаешь, жалко было, конечно, - отцово благословенье, да как хорошему человеку откажешь.

Авдей Иванович, разумеется, знал о сотрудниках библиотеки, но встретиться с ним не удавалось: на месте он не сидел, в своей главной квартире в Окатьеве бывал лишь изредка, да и избегал к тому же своих соперников. К избе Прасковьи Тихоновны подходили и тогда, раз даже видели на окне початую бутылку водки, но стук всегда оставался без ответа. Стало ясно, что при жизни Авдея Ивановича у него ничего не получить. Пришлось договориться с одним из местных жителей. Так появилось загадочное письмо.

Все это рассказали мне еще в Москве мои спутники, уже бывалые участники экспедиций. Теперь нам надо было отыскать Авдеево наследство.

Мы начали с единственного сына Авдея - Архипа. Профессию он унаследовал отцовскую, дома потому бывает редко, и застать его мы смогли только на второй раз. Живет Архип Авдеич бобылем, жены никогда и не было. Изба огромная, просторная, но вся в упадке. Странно обрублена стена - большой крытый двор Архип сжег в печке: однажды не запасся дровами на зиму. Только у него одного из всей деревни горит керосиновая лампа: пожалел денег на электричество. Хозяин нас встретил мрачный:

- Я сам вам ничего не скажу. Надо к дяде Петру сходить.

Петр Иванович - брат покойного Авдея - живет рядом. Мы слегка побаивались этого непредвиденного осложнения. Но с дядей оказалось проще, чем с племянником. Старик был просто вне себя от радости, что о его брате помнят, интересуются его делами.

- Чем же мне вас угостить, ребятушки? Вот смороды не хотите ли? Красная, сладкая. С медком. Да вы кушайте, кушайте.

Начинаются воспоминания о брате. На глазах у Петра Иваныча слезы.

- Очень уж хороший человек был. С Архипом он давно не жил. Поссорился. Книги тогда Авдеюшка дома держал, а Архип их на подловке положил. Крыша прохудилась, книги дождем замочило. Увез тогда Авдей Иваныч книги, почти все увез. Только два сундука оставил - некуда положить было.

Он ведь большой любитель был! Последнее продаст, а книгу или икону купит. В том сарае - до потолка икон. Помню, давно дело было, еще до тридцатого года, двух коров на базар свел, продал, потом лошадь запряг, поехал в Петровское. Назавтра назад едет, на телеге образ Спасителев, большой, чуть не во всю телегу. Такой и в избе поставить негде. А он все деньги, что за коров получил, за образ промены дал. Уж как жена убивалась! Ведь у них никогда ничего лишнего не было. Все на иконы шло, на книги. Еще вот: раз приходит ко мне радостный: - Смотри, Петр, какую книгу достал: на коже, княжеских времен. Ей, - говорит, - больше пятисот лет.

Мы с волнением слушали рассказ о старом печнике, энтузиасте-собирателе, восхищались его страстностью и бескорыстием. И тут же размышляли о его наследстве. "Книга на коже" - значит, пергаменная. А книги на пергамене обычно не моложе XV века. В XIV веке на Русь проникает бумага и к концу XV века полностью вытесняет более дорогой пергамен. "Княжеских времен" - значит, по крайней мере, до 1547 года, до принятия Иваном Грозным царского титула. Опять сходится. Да и сам Авдей называл такой же возраст. Только здесь ли она, кожаная книга княжеских времен? В тех ли двух сундуках, что остались у Архипа?

Возвращаемся в избу Архипа. Пока хозяин возится с замками и отпирает кладовку, Петр Иванович продолжает рассказывать о брате:

- Очень он верующий был. Таких и нет теперь. Только у татар остались. Вот я в заключении был. Грешил по слабости: вечером в барак придешь, даже Христовой молитвы не прочитаешь. А татары - не то. Хоть тут самый главный начальник будет, время пришло - расстелил коврик и молится. И Авдей - он такой же был. А объяснял как хорошо. Ведь как он про святых всем хорошо разъяснил. Я, конечно, не так хорошо скажу. К нам представители приезжают, говорят: у вас не один Бог, а много. Николай Угодник - Бог, Иоанн Предтеча - Бог, Иоанн Златоустый - Бог, Василий Великий - Бог. Вы ж не Господу молитесь, а святым. А Авдей таким отвечал: "Не-е-т, не так дело обстоит. Вот возьми, к примеру, надо тебе в суд идти. Что ты судье? Знает он тебя? Как к нему подступишься? Боязно. Ты в городе, где судья живет, и поищешь земляка. Он и тебя поймет, и судья его знает, и с судьей он говорить умеет. Так и святые: люди они, слабость твою поймут, тебе перед ними не так страшно, как перед Богом. А молитва их Господу внятна. Мы ж не святым молимся. Мы так говорим: "Святый преподобный отче Сергие, Радонежский чудотворче, моли Бога за нас. грешных". Мы земляков своих перед Господом заступиться за нас просим". Вот как объяснял.

Трудно поручиться, что в те "княжеские времена", когда писались "кожаные книги", автора подобного благочестивого и одновременно поэтического объяснения не сожгли бы торжественно как еретика.

В конце рассказа Петра Ивановича Архип уже стоял, нерешительно переминаясь: все это он наверняка слышал не впервые, а сейчас ему хотелось скорее покончить с хлопотным делом, получить деньги и выспаться как следует.

Рукописных книг оказалось двенадцать. Да, не зря бродил по деревням Авдей Иванович, не зря мы искали его наследство: книги были сплошь редкостями. Два Евангелия XVI века с великолепными заставками, хронограф - своеобразный курс всеобщей и русской истории, составленный в XVII веке, сборник оригинальных русских житий святых... Всего не перечислишь. В цене мы сошлись без спора, даже получили в придачу мешок, куда сложили книги.

Вечером в гостинице мы говорили о покойном Авдее Ивановиче. Нам так и не довелось повидать его. А жаль. Это была фигура, редкая среди нынешних старообрядцев. Судя по всему, для него древняя рукопись и старинная икона были одновременно и святыней, и памятником старины, шедевром искусства. Синтез религиозного экстаза с благородной страстью коллекционера дал богатые плоды. Но собирать их нам было нелегко. Мы не знали, где же остальные книги Авдея Ивановича, где кожаная книга княжеских времен. Дорога снова вела нас в Окатьев, к домику Прасковьи Тихоновны.

После ночевок в маленьких "заезжих дворах" сельпо, после странствий по проселкам Окатьев показался нам столичным городом. В ресторане - столики с накрахмаленными скатертями, эскалоп с тонко поджаренной картошкой, в гостинице - вода, текущая из крана, на улицах - даже киоски с газировкой.

Город очень колоритен, весь изрезан оврагами, и все время идешь то по лестнице, то по мосткам. Резьбы на домах много больше, чем в деревнях, да. она и позатейливее. А набережная Волги выглядит даже торжественно.

Вот особенно живописный овраг. Я уже достаю аппарат, начинаю выбирать кадр. И вдруг - строгий голос моего спутника:

- Здесь не о фотографировании, а о божественном пора думать. К избе Прасковьи Тихоновны подходим.

Мы просидели у нее три часа. Снова слышали о том, каким провидцем был покойный Авдей Иваныч (например, за два года знал, что будет война!), как изо всех сел собрался народ на похороны старого печника-коллекционера, какой плохой и беспутный у него сын - Архип... Мы слушали на скрипящем патефоне выпущенные перед первой мировой войной хриплые пластинки с записями церковных хоров, с некоторым изумлением воспринимали случайную обмолвку хозяйки:

- Я тогда инструктором по культмассовой работе в райисполкоме работала.

На стене висела ее фотография, вероятно, тех времен - наведенные ресницы, жеманная улыбка, платье кокетливо приспущено с одного плеча.

Мы стали для Прасковьи Тихоновны совершенно своими людьми. Она даже советовалась с нами, как лучше написать заявление о пенсии. И мы вполне поверили, когда услышали:

- Верно, хотел меня Авдей Иваныч своей святыней благословить. А я ему сказала: "Нет, недостойна я. Сын у меня - безбожник, икону топором порубил. Боюсь, не порвал бы книг".

- А кому ж он все отдал?

- Не знаю, не спрашивала. Слыхала, что в Ильинское. старушке одной, по покойникам читает. Катей, кажись, зовут.

Что ж, в Ильинское так в Ильинское. Путь для одного из нас знакомый, побывал там три года назад в первой экспедиции. Но раз уж мы попали в Окатьев, надо поработать немного и здесь. Мы идем не без страха к спасовской наставнице Аграфене Кондратьевне.

Высокая и широкая старуха с одутловатым лицом, Аграфена приняла нас за проповедников веры. Ее маленькие глаза-щелки увлажнились. Она радостно сообщила, что сама отдала в соседнюю деревню Селезневе "святую книгу".

- Вы сходите, сходите, вам дадут, там християне хорошие.

Наученные опытом с Венедиктом Константиновичем, мы попросили у нее рекомендательное письмо. Недоверчиво повертев в руках мою авторучку, Аграфена Кондратьевна вывела:

"Евдокия Дмитривно, пишу вам, Петрова Агрофена Кондративно. Ест ли у вас сборник дома, которой у меня был, то покажите етим людям. Ити люди по нонешнему времю очень дороги. Можити и дать им навсегда для душевнаго спасения. Петрова Агрофена Кондративно".

- Да, как же, для душевного спасения, - иронически сказала Евдокия Дмитриевна, прочитав послание. - Чай. в музей отдадите, а там, в гляделище том, в шапках ходят, книги божественные да иконы на посмех выставляют.

- Да мы не в музее работаем, в библиотеке. У нас зал читальный. Туда люди эти книги читать ходят.

- Ну, полно.

- Да мы правду вам говорим. У нас там ведь много таких книг. Будете в Москве, приходите, посмотрите.

- Ну, полно.

Мы совсем отчаялись. Главное, книгу нам уже показали, мы знали, что там есть и повести, и духовные стихи, и заговоры. И заговоры замечательные. "Пойду спрошу у мертвых, у мертвых зубы и десны болят? У мертвых зубы и десны не болят. И у меня, раба Божьего имярек, зубы и десны не болите же". Или "Заговор от бед-напастей, от злых человек, от колдунов-волхунов, от разбойников, от урошливых заугольников (кто они? не те ли, что живут в "урочищах" и нападают из-за угла?), от ущильников, от двоезубов, от троезубов, от бабы-самокрутки, от девки-простоволоски". Как же получить книгу?

- Да вы посмотрите. - И мы даем хозяйке оттиск с описанием новых поступлений в отдел рукописей. - Вот видите, мы же о каждой книге пишем, чтобы ученые люди узнали, пришли, почитали.

- Ну вот я и говорю: чай, все спишете, да и потом смеяться будете.

Наконец Евдокия Дмитриевна начинает поддаваться. И тут, на нашу беду, в избу входит высокая старуха, истово крестится на иконы и к нам:

- А это чьи ж?

Мы начинаем сызнова. Старуха недоверчиво смотрит на нас:

- Молодые люди, я вас по-стариковски прошу: оставьте нам эту книгу. Нужна она нам очень. В том дому счастье, где эта книга живет.

Мы узнаем о книге удивительные вещи: ею и больных отчитывают, и беса изгоняют, она всегда по людям ходит.

Три часа мы уговаривали бабушек. Когда шли от них, даже не верилось, что книга с нами.

Назавтра выходим в Ильинское. Дорога идет через Столково. Заглянули к старому знакомому - Герасиму Захаровичу Коноплянникову. Это человек ищущий. Был старообрядцем, разочаровался, ушел к единоверцам *.

* Единоверцы - небольшая группа; придерживаются старых обрядов, но не считают еретическими новые и признают власть церковных иерархов.

Проходим через большие, почти как на Севере, не то сени, не то крытый двор в комнаты. Мрачно, темно, беспорядок: жена ушла.

- Почему так, Герасим Захарыч?

- Да вот, федосеевцы соблазнили, безбрачники. Дом разделили. Готовит только себе, со мной и не говорит даже. Тридцать лет прожили, а теперь...

Разговор идет беспорядочный, сразу обо всем. Герасим Захарович намолчался и рад слушателям.

- Вот на днях с Еннафой Феофановной поругался. Совсем наши староверы заплутали. Я ей толкую: клятвы Московского собора 7174 года отменены, и по правилам Третьего вселенского собора и собора иже во Анкире...

Мы с трудом следим за нитью богословских рассуждений нашего хозяина.

- Я ей так и сказал: "Прах твой с ног моих отрясаю. Проклята буди еси и ныне, и присно, и во веки веков по правилом святых отец!" И ушел. Теперь скучно: поговорить не с кем. Спасибо, вы пришли. А скажите: книжку я читал про космогонические теории ("космогонические" он выговаривает с особым удовольствием), у академика Шмидта - одна космогоническая теория, у академика Фесенкова - другая, да ведь еще Канта - Лапласа есть! Не могут ученые люди договориться: все космогонические теории разнствуют. Так почему же не принять еще одну космогоническую теорию - из святой Библии? Молчите? То-то!

Открывается дверь, и в избу робко входит женщина:

- Дядя Герасим, я насчет косы, обещал отбить.

- Обещал - отобью, а сейчас занят. Не видишь - с людями говорю. Я, видите ли, один здесь косы отбивать умею, вот и ходят. Ты подожди, подожди, часа через три зайдешь. А с матерью ее, с бабкой Лушей, что в тридцатом году было!

Он радостно подхохатывает, предвкушая новый рассказ.

- Колхоз у нас организовали. Ну, человек с пять вступило. А я жду. Опасаюсь. Приходит из района представитель: "Ты почему, товарищ Коноплянников, не вступаешь? Или ты против? Ведь, на тебя глядя, и другие ждут". А я ему: "Мне и так хорошо, от добра добра не ищут. А у других и своя голова на плечах есть: я никому не указ". При народе сказал.

Хорошо. Завтра приходит Степка-милиционер: "Давай, Герасим, собирайся". Взяли нас, пять мужиков, повели в район. Камера большая, из всех деревень собрали. Сидим ждем. Водку пьем: Степка-милиционер носил. Вызывают к следователю: "Вы почему, гражданин Коноплянников, вели агитацию против колхоза, по чьему заданию?" Молчу. Что с им говорить? Ему сказали, он и говорит.

Завтра снова: "Вижу я, Коноплянников, зазря ты сидишь, а отпустить права у меня нет. Бумажка мне нужна. Напиши, что в колхоз вступаешь, смогу отпустить". И тут я написал, что я теперь осознал все удобство этой жизни.

Пришел домой, свел лошадь. Назавтра бабка Луша приходит: "Слушай, говорит, в районе была, хороший человек сказывал, у товарищев закружение в голове, из колхоза выписываться можно. Верно говорю, закружение, хороший человек говорил". Это она про Сталина статью. Я тогда и выписался. Потом налогами стали прижимать, землю на неудобьях отводить. Пришлось снова вступать, в тридцать пятом.

Разговор хорош, но время-то идет. Пока солнце все выше, а потом, глядишь, пойдет все ниже. А дела еще нет.

Об Авдеевом наследстве Герасим Захарыч ничего не знает.

- Только вот что. Вы как в прошлый раз у меня были, книгу я вам дал. А потом мне сосед Лука Семеныч пенял: зачем, мол, ко мне не послал, у меня тоже книга есть. Я-то на него, признаться, и не думал: совсем уж не грамотей, аза в глаза не видал. Небось от кого по наследству досталось.

Лука Семеныч столярничал на улице возле избы. - Хорошо, что пришли. Книга есть, а мне ни к чему: я все больше по столярной части.

Рукопись оказалась растрепанной, богослужебной, но зато древней - XVI века. Надо же нам было, уже получив книгу, согласиться на любезное предложение попить кваску! Только вылез Лука Семенович из подпола с большой бутылью в руках, как в избу влетела разъяренная девица лет двадцати. И сразу хвать за книгу. Мы держим, не выпускаем.

Это что здесь такое? Ты как это, папа, книгу отдаешь? Что мамынька скажет? Не дам на посмех!

Такого еще не бывало, чтобы старик отдавал, а девушка комсомольского возраста ставила палки в колеса. Лука Семенович стоял несколько растерянный. Защищать свое приобретение пришлось нам: ведь упустить рукопись XVI века - преступление перед наукой. Мы так искренне возмутились (с девушкой мы не считали нужным говорить особо тактичным почтительным тоном, как со стариками и старухами), что гневная дочка отступила. А мы поскорее ушли, крепко прижимая к себе драгоценную ношу.

В Ильинском мы были часов в пять. Жара уже спала. Вся деревня - на улице. Во главе одной из групп стариков и старушек, устроившейся на бревнах, торжественно восседал Игнатий Артемьевич, старый знакомый экспедиции, последний единоличник.

Да, этот старообрядческий наставник так и не вступил в колхоз. Мне рассказывали, как в прошлый раз он провожал участников экспедиции до следующей деревни. В поле работали женщины.

- Здравствуй, дядя Игнатий!

- Здравствуйте и вы. Работаете? Ну-ну, работайте. Авось вам чего и заплатят. А я человек вольный. Вот ко мне гости пришли. Провожаю их.

И шел дальше, исполненный достоинства. И сейчас, на бревнах, он не сидел, а именно восседал почтенным патриархом, в окружении стариков и старух. У "прогона", что вел в деревню, висела явно написанная им табличка: "По деревне на улицахъ не курить".

Нет, Авдей Иваныч не бывал никогда в этой деревне. Это, верно, другое Ильинское.

- Мы с ним в сообщении не состояли. Они ведь Спасова согласу, а мы - поморцы. Нам с ними сообщаться нельзя, они еретики.

Мы показываем наше приобретение. Старики оживляются, внимательно рассматривают, охают, удивляются, когда мы говорим, что книге этой лет 370-380. Каждому хочется подержать в руках такую редкость. Маленькая беззубая старушка радостно шамкает:

- А меня татая же есть.

- Да откуда же у тебя книга, Прасковья? Ведь отроду ты неграмотная, и отец с матерью у тебя неграмотные.

- Говорю, татая же. Как моленную разоряли, я ночью подобралась - мне тогда еще только пятьдесят было, помоложе была да посмелее - да и десяток книг-то унесла. Потом ко мне многие приходили, брали християне - и в Столково брали, и в самый Окатьев, и в Перуново, всюду брали. А одну-то не взяли: говорят, не очень внятно писана, связно как-то, не прочитать. А мне помирать пора. Боюсь, после меня на посмех пойдет. Хотела уж сжечь. Да вот, как свет проводили, монтеры у меня жили. Так они говорят: "Ты, бабушка, эту книгу береги, она старинная, может, кому и пригодится". Как думаешь, Игнаша, отдать им книгу-то?

- Дело твое, Параша.

- Ну коли так, на твоей душе грех. Отдам.

Спасибо вам, неизвестные монтеры, что сохранили для нас рукопись XV века, самое древнее, что мы привезли из экспедиции. Спасибо вам, хоть и подшутили вы над бабушкой Прасковьей. На двери в ее покосившееся жилье прибита табличка с трансформаторной будки - череп, кости и "не прикасаться, смертельно". Сами ли вы догадались, прельстилась ли старушка "святым" изображением, не знаю. Спасибо.

Домой мы шли, когда уже темнело, тщательно огибая на всякий случай избу Луки Семеныча.

Кожаную книгу мы не нашли. Ее еще предстоит отыскать. Кто знает, кому и когда, но хочется надеяться, что предстоит. А две другие, неожиданные, - с нами. Так что не зря ходили в не то Ильинское через Столково.

Житие и хождение Даниила, русской земли игумена, в Иерусалим. XVIвек.

ОТКРОЙТЕСЬ

- Мне ваша цель теперь ясна, - важно и отчетливо проговорил семидесятилетний Феодул Савинович. Помолчал и повторил: - Ясна мне ваша цель. Это - атеистическая пропаганда.

Стоило нам два часа сидеть в его избе, растолковывать, кто мы и откуда, чтобы нас приняли за маскирующихся пропагандистов.

Это было в одной из самых тяжелых наших экспедиций. В официальном отчете дирекции мы по окончании писали: "Серьезно затрудняла работу экспедиции озлобленность верующих старообрядцев в связи с неудачным характером атеистической пропаганды в избранном районе, заключающейся в административных запретах и оскорблении религиозных чувств верующих". За этой скучной и обтекаемо-канцелярской, как и положено в официальном отчете, фразой - изнурительные своей почти полной безрезультатностью десятки километров исхоженных проселочных дорог, томительные часы разговоров с не доверяющими нам людьми, всего двенадцать рукописей за три недели (а ведь бывало и по пятьдесят!).

- Вы мне вот что объясните, - говорил Феодул Савинович. - Вы эти книги сбираете, а власть их отрицает. Как же так? Ко мне недавно двое из района пришли. Говорят: "Брось ты, дед, эти глупости. Ведь бога-то нету". - "Вы говорите, нету, а я - есть". - "А зачем у себя народ сбираешь? В районе церковь есть, туда и ходи".

Феодул Савинович гневно простирает руку:

- Да я лучше вот эту руку дам отрубить, чем в церкву еретицкую пойду.

Районный "представитель" даже не понимал, что пропагандирует (если это можно назвать пропагандой) не атеизм, а православие.

Вообще, верующим старообрядцам живется нелегко, труднее, чем приверженцам синодской церкви. Их слишком мало, чтобы они могли создать церковную "двадцатку", как церковные верующие, платить приличное жалованье священнослужителю. А местные власти косо смотрят на незарегистрированные моленные. И вот видишь, как к вечеру в субботу или утром в воскресенье, словно в XIX веке, когда можно было попасть на каторгу за "совращение в раскол", осторожно косясь на незнакомых приезжих, задами пробираются к какой-нибудь избе старушки в белоснежных платочках и старички в таких же косоворотках и картузах.

Вот почему мы напрасно убеждали Феодула Савиновича, что занимаемся наукой, что книги нам нужны, чтобы узнать, как раньше жили люди. Наш хозяин хмуро смотрел и наконец сказал:

- Да вы небось из района. Узнаете, кто ходит Богу молиться, да с пенсии и сымете.

- Что вы?!

- Ну-ну, ничего, не обижайтесь, это я так, в шутку, - примирительно сказал Феодул Савинович.

Увы, мы знали, что не в шутку. Накануне мы заходили в поссовет. Немолодая усталая женщина с добрым лицом, председатель, любезно снабжая нас сведениями о старообрядцах в окрестных селах и деревнях, вдруг, к нашему удивлению, произнесла:

- Упорные они. Я уж одному из них, Ивану Мокрушину (тяжелый он, не нашего воспитания человек) сказала: "Не перестанут к тебе ходить молиться, с пенсии сымем". - И увидев, как нас непроизвольно передернуло, добавила: - Не знаю, может быть, и неверно я сказала.

Но все же постепенно лед, казалось, растаял. Феодул Савинович уже не смотрел на нас волком, пригласил пообедать, показывал сад и клятвенно уверял, что книг у него просто нет:

- Кабы были, то, конечно, с радостью. Как хорошим людям не дать? Да вот беда, нет.

- А вы посоветуйте, у кого еще спросить можно?

Старуха, видно, приняв слова мужа за чистую монету, назвала одного из соседей. Но тут Феодул Савинович, не стесняясь гостей, рассвирепел:

- Зачем людей подводишь? Мало тебе, что ли, что к нам пришли?

Мы снова принялись рассказывать, для чего нам нужны рукописи. Феодул Савинович внимательно слушал, потом прервал:

- Вы уж извините, если не так скажу. Откройтесь все же, зачем книги сбираете.

Мы повторили все сказанное. Старик помолчал и удовлетворенно произнес:

- Понял. Это как при Никоне-патриархе: соберете все книги и будете их переделывать.

Мы начали объяснять снова. Оттиск с описанием новых поступлений Феодул Савинович принял, видимо, за прейскурант...

- Понял. За границу продавать будете.

- Да нет же!

- Так зачем же тогда сбираете? Откройтесь.

Пора "открыться" и мне.

Конечно, ездить за рукописями интересно: новые места, встречи со своеобразными людьми. Появляется даже нечто вроде охотничьего азарта. Но какова цель наших экспедиций? Зачем мы стараемся обойти как можно больше сел и деревень, почему на работе с таким нетерпением ждут посылок и бандеролей с обратным адресом: "Экспедиция отдела рукописей. Город Н. Проездом"? Зачем вообще нужны теперь древние рукописные книги? Этого не скажешь в двух словах.

Мне часто кажется, что чувство истории - одно из важнейших человеческих чувств. Мы тем и люди, что живем не только сегодняшним днем. Ущербен человек без детских воспоминаний. Не вправе и человечество забывать свою историю. Знать, что было до меня на той земле, где я живу, - одна из благороднейших потребностей человека. Вот, кстати, почему свести историю к социологии прошлого, отвести факту роль лишь доказательства концепции - значит, как мне кажется, убить историю. Нам дорог факт истории не только потому, что он позволяет вывести из него в совокупности с другими основные закономерности развития человеческого общества. Нет, он и сам по себе культурная ценность.

А каждая рукописная книга -это факт истории. Так как она всегда уникальна. Какой тираж выйдет из-под печатного станка - пятьдесят, пятьдесят тысяч или пятьдесят миллионов - дело техники. Но без автографа или посвящения, без помет читателя на полях все экземпляры одного тиража - близнецы. Рукописная книга рядом с печатной - как ковер ручной работы рядом с фабричным.

С годами чувство удивления притупилось. Пришел профессионализм. Но я хорошо помню, как аспирантом я впервые пришел в читальный зал отдела рукописей. Конечно, я деловито разносил на карточки нужные для диссертации сведения, но все же долго не мог перестать удивляться, что через этот бумажный лист я вплотную прикасаюсь к средневековью.

Это трудно постичь до конца. Я смотрю на свет и вижу сетку продольных и поперечных полос - вержеров и понтюзо, а посредине бычью голову с острыми рогами. Но ведь эту самую сетку-основу, этого самого быка выкладывал из проволки в XVI веке на бумажной мельнице где-то в Шампани или в Безансоне мастер в кожаном фартуке.

Я читаю текст. Но ведь каждая буква - это след движений руки человека, жившего во времена Ивана Грозного. На сотни лет запечатлелся он на бумаге.

А через сколько рук прошла книга. Любимое чтение для одного, гордость коллекции для другого, насущная религиозная потребность для третьего... Кто оставил владельческую запись, кто - помету на полях, кто - как будто ничего. Но ведь тоже читал книгу, держал в руках.

Одного этого было бы достаточно, чтобы с почтением отнестись к старинным листам. Они всюду хранят следы чужой, но становящейся близкой жизни. Доска переплета из липы, срубленной сотни лет тому назад; обтягивающая ее кожа, покрытая сложным тиснением, - столь же древняя. Застывшая капля воска на листе. Если ее сковырнуть и размять в пальцах, она обретет прежнюю мягкость. Словно не прошло нескольких сот лет с того дня, когда капнула она со свечи, горевшей в тесной и дымной келье переписчика или читателя книги.

Можно долго представлять себе, как тщательно точил писец свое гусиное перо, как настаивал в воде чернильные орешки, добавляя туда для густоты ржавых гвоздей, и с волнением ждал результата, как проводил по бумаге шильцем едва заметные линии при помощи карамсы - рамки с натянутыми жилами, чтобы строчки получались ровными...

Иногда прочитаешь запись, оставленную переписчиком на одном из листов, и обожжет прикосновение к чужой беде. Помню одну такую - на Евангелии XVI века. Писец по обычаю просит прощения за возможные ошибки и прибавляет, что "глад был тогды велик в Руской земле. Замедлел есмь в сердце моем. Коли ел, коли не ел".

По рукописным книгам мы можем представить себе внутренний мир, круг интересов и знаний образованного человека русского средневековья. Он читал в Хронографе о Юлии Цезаре и Навуходоносоре, об открытии Колумбом Америки и о людях с песьими головами, размышлял о знаках Зодиака и "кругах солнца", углублялся в суть богословских споров в Византии III- IV веков и задумывался над пределами свободы воли - "самовластии" человека. Его любимым чтением была превращенная в христианское житие древнеиндийская повесть о царевиче, ставшем пустынником, и биография Александра Македонского. И вероятно, с еще большим волнением он читал о трогательном прощании рязанской княгини Агриппины с мужем, отправлявшимся на верную гибель в бою с Батыем, и о другой рязанской княгине - Евпраксии, которая, как рассказывает то же поэтическое сказание, чтобы не попасть в гарем чужеземного владыки, "ринуся из превысокаго терема своего с сыном своим князем Иваном на среду земли. И заразися до смерти". Отсюда, говорит легенда, и Зарайск - Заразск древней Руси.

Сколько поэзии в рассказе о том, как княгиня Агриппина при прощании "безгласна бысть, яко мертва, держима некиими. Слезам же ее текущим, яко источнику, изо очию ея. Рече ж великий князь: «Прости мя, горлица, супруга милая моя, иду бо чашу смертную пити»". В ответ же на горькие рыдания княгини великий князь "утешив ее мужественными словами и утешив надеждою благ вечных и объем ю, даде ей любезное последнее целование".

Прощание женщины и воина, которым никогда больше не увидеть друг друга: вот уже тысячелетия эта сцена волнует каждого, и перестанет ли когда-нибудь волновать?

Разные люди читали эти книги, к разным приходили выводам для себя. Воевода и дипломат Федор Иванович Карпов четыре с лишним столетия тому назад написал строки, которые словно вышли из-под пера нашего современника: "Милость без правды - малодушество есть, а правда без милости - мучительство".

Всего через несколько десятилетий грозный царь Иван Васильевич, человек не менее Карпова начитанный, "словесной премудрости ритор", целыми "паремьями" цитировавший на память Библию и "отцов церкви", создал наиболее законченную формулу деспотизма: "Жаловати есмя своих холопей вольны, а и казнити вольны же".

До XVIII века, кроме богослужебных книг, практически все русские книги были рукописными. Печатные были на первых порах очень дороги, гораздо дороже рукописных. И печатали только те книги, где особенно важна точность каждой буквы, каждого слова - богослужебные.

Кстати, и изучать печатные книги помогают рукописные. Все знают, что первой книгой, которую напечатал Иван Федоров, был "Апостол" - Деяния и Послания апостольские. А какой перевод из ходивших по Руси он выбрал? Тщательное сравнение первопечатного "Апостола" с рукописным показало, что Иван Федоров выступил не только как первопечатник, но и как редактор, стремившийся приблизить к живой речи тяжелый язык церковных книг.

Впрочем, древнерусская книжность - тема большая, говорить и писать об этом можно бесконечно. Важно лишь, чтобы было ясно, что собирание древнерусских рукописей - это не чудачество, а важное для отечественной культуры дело.

Когда мы возвращаемся из экспедиции, то редко можем назвать какую-нибудь одну рукопись, вроде "Великого зерцала" или чибисовского летописца, которая была бы сама по себе исключительно ценной. И все же мы не унываем.

Начальник разведки в партизанском соединении С. А. Ковпака писатель и генерал П. П. Вершигора писал о чувствах разведчика, в руках которого оказался чемодан с военными документами врага:

"«Наверное, здесь весь план войны, и, узнав его, я сразу поставлю врага на колени», - честолюбиво думает разведчик, вчера только взявшийся за это дело.
«Может быть, я добыл план операции фронтового масштаба?» - с надеждой раздумывает разведчик этак с полугодичным стажем.
«Возможно, я достану документы, и они, подкрепленные еще другими данными, помогут моему командованию распутать сложную цепь замыслов противника», - мучается сомнениями опытный разведчик, знающий толк в своем деле".

Как похоже на нас! Вначале мечтаешь: найдем рукопись, а в ней такое открытие, что наши дотоле неизвестные имена окажутся навеки вписанными золотыми буквами в историю отечественной науки. Походишь немного - и уже боишься поверить, что найденная рукопись в комплексе с другими, уже известными, окажется ценной для исследователя, обернувшись через несколько лет двумя-тремя строчками петита в сноске в объемистой монографии.

Евангелие тетр. Москва. Начало XV века.

НЕСКОЛЬКО СЛОВ В ЗАКЛЮЧЕНИЕ

Я много рассказывал друзьям о своих впечатлениях об археографических экспедициях, в которых мне приходилось участвовать. Кое-что казалось интересным не только для специалистов по культуре Древней Руси. Нам удалось заглянуть в уголки исчезающего мира, в старообрядческую Русь, увидеть смесь фанатизма и практической смекалки, крестьянской патриархальности и купеческой хитрости.

Некоторые из друзей утверждали, что об этом стоит написать. Наиболее вежливые прибавляли, что я должен и даже обязан написать об этом. В конце концов я им поверил.

Сейчас мне самому кажется, что эти записки нужны. Конечно, профессионал-литератор справился бы с ними лучше. Но ни в одной из известных мне экспедиций за рукописями не было писателей.

Все, что здесь описано, было. Но так как речь идет о живых людях, не дававших разрешения на то, чтобы их имена появлялись в печати, все без исключения фамилии, имена, отчества и названия населенных пунктов изменены.

Отдавая на суд читателя эти беглые зарисовки с натуры, я хотел бы закончить их обычной формулой древнерусских книжников: "Аще где в книге сей грубостию моей пропись или небрежением писано, молю вас: не зазрите моему окаянству, не клените, но поправьте, писал бо не ангел Божий, но человек грешен и зело исполнен неведения".