...Ходили, естественно, дровосеки, пильщики, но почти в каждой семье имелся топор, пила да еще колун, чтобы раскалывать большие кругляки, которые топором не возьмешь. А раз топор есть и пила, то надо было их точить. Ходили по улицам точильщики, - пожалуй, самая красивая из всех бродячих профессий. Станок у точильщика с разными круглыми камнями - розовые, серые, совсем темные, тонкие и толстые. Жмет он ногой и прикладывает металл к точилу,
оттуда несутся кометными хвостами искры разных цветов, как фейерверки.
Точило жужжит, поет - на лезвиях появляется узкий чистый блеск отточенной
стали. Топоры, портняжные ножницы, секачи, бритвы, огромные ножи - чего
только не несут точильщику. Несли такие вещи, как сахарные щипцы, чтобы
сахар колоть, ножи кухонные, которыми, между прочим, лучину щепали для
самоваров...
|
 |
Конечно, работа с дровами была одна из наиболее обременительных в том городском быту, о котором сейчас знать не знают, а те, кто знали, охотно позабыли. Центральное отопление сняло все эти проблемы, по крайней мере в крупных городах страны. Мы не очень-то и заметили, как, когда это произошло, и, только оглядываясь назад, на ту печно-дровяную эру, вдруг сознаешь, как облегчился наш быт, какой комфорт создали эти незаметные батареи вдоль стен, квартиры без печей, без плит, без вьюшек, угарного газа, дыма. Был, конечно, уют горящего огня, была вентиляция через топку, была независимость, но любой сменяет все это на удобства нынешней системы отопления. Было, однако, преимущество печей, о котором следовало бы помнить, - это опять же экономия. Печное тепло берегли. Печи топили по мере нужды, поэтому и окна на зиму замазывали тщательно и утепляли все, что можно: и двери, и подъезды. Сберегали свои собственные усилия.
Бережливость эта утеряна, смысл ее как бы исчез при круглосуточной даровой теплоотдаче батареи. Между рамами закладывали вату, ставили блюдца с кислотой, посыпали блестками, клали для красоты какую-нибудь игрушку. Несмотря на все старания, окна замерзали. Стекла покрывались ледяными мохнатыми узорами.
Мороз выращивал ветвистые папоротники, хвощи. При солнце все это начинало
сверкать, переливаться мелкими колючими огнями, и я надолго, как зачарованный,
застывал перед этой красотой. Я попадал в ледяные джунгли. И самое чудесное
заключалось в том, что тропические эти леса заслоняли обычный вид на двор,
на проспект, как будто они выросли там, за окном. Не было города, наш дом
стоял в морозной чаще...
Имелась каталка: на деревянный валик наматывали стираное белье и рубчатой деревянной каталкой катали его на столе. В детстве я не вникал зачем - то ли вместо глажки - опять же экономия дров, - либо еще почему. Самое же милое было дело выправлять стираные простыни. Они после сушки дубели,
сморщивались, мы с матерью с обеих сторон ухватывали простыню за уголки
и разом встряхивали так, что получался хлопок о воздух, гулкий, сильный,
как хлопает парус. Хлопали несколько раз, и полотно расправлялось.
У женщин были совсем иные материи в ходу - маркизет, ситчик, файдешин, пике, крепдешин, креп-жоржет. У мужчин был габардин, бобрик, коверкот... Старики донашивали суконные френчи, чесучовые пиджаки кремового цвета. |
 |
...А еще были экраны - низенькая такая ширмочка, которой заслоняли жар камина. В спальнях же стояли настоящие высокие складные ширмы. За ширмами одевались, раздевались, переодевались. Ширма стояла у моей старшей сестры,
отгораживая кровать. Ширма была буржуйская, случайно затесавшаяся в общежитие,
где сестра жила. Обтянутая черным шелком - на шелке вышиты цапли, китайские
пагоды и маленькие китайцы с плоскими зонтиками, - эта ширма была сама
как диковинная птица, залетевшая из дальних стран. Ширмы были и попроще
- деловые, были резные, были длинные, были короткие, трех-, даже двухполотные.
 |
Во многих городских квартирах мебель стояла закрытая чехлами. Кресла, стулья, диваны, даже рояли облекались холстинными чехлами. Снимали чехлы по большим праздникам, а то и вовсе не снимали. У одного из моих приятелей мы никогда не видели дома, чтобы мебель была расчехлена. Да думаю, что и сам он толком не знал, что за обивка у этих стульев, стоящих вдоль стен,
и дивана, на котором мы играли. Чехлили многое, вплоть до чемоданов. Большие
и малые так называемые фибровые чемоданы носили в аккуратных чехлах, обшитых
красной тесьмой. Странное это было стремление - все зачехлить. Может, вызывалось
оно бережливостью, желанием сохранить, сберечь дефицитные в те трудные
годы предметы, избавиться от хлопот. Чехлы можно было стирать, считалось,
что с чехлами чище... В этом ли их смысл? Честно говоря, не знаю. Нынешние
наши догадки неполны, потому что мы не знаем всего сцепления причин м следствий,
в которые были погружены наши родители. Так же как и наши дети не знают
многого про нас.
В 50-60-е годы автомобилевладельцы тоже ездили с чехлами, защищающими сиденья. Я сам, приобретя "москвичек", сразу же приобрел чехлы. Автомобиль мой сносился, кузов проржавел, зато сиденья остались новенькие. Увидев их нетронутую чистоту, я поразился глупому этому обычаю. Чего ради столько лет беречь обивку, сидеть на заношенных, грязных чехлах?.. |
Отец мой, как и все тогда, брился бритвою. Потом, когда появились безопасные бритвы с лезвиями, ее стали называть опасной. У него была старенькая, сточенная до узенькой полоски бритва, которую он ценил за высокое качество стали. На черенке бритвы стоял знак: два человека - "близнецы". Я, как сейчас, вижу эту бритву, и помазок отца, и его чашечки. В детстве с вещами устанавливаются особые отношения, интимные, В детстве вещи разговаривают, живут. Любые вещи, вплоть до рисунка обоев, половики, копилки имеют свои физиономии, свой нрав... Многие из них помнятся всю жизнь, они хранили наши тайны, мы разговаривали с ними.
Ритуал бритья нравился мне чрезвычайно. В нем заключалась, как я полагал, возможность поскорее стать взрослым. В черной чашечке отец взбивал пену. Для этого он строгал мелкими стружками мыло. Обычно хозяйственное мраморное-кубические куски с синими прожилками. Бритву отец ловко правил сперва на гладкостертом в середине оселке, потом отбивал на ремне, звучно шлепая бритвой по кожаному натягу. Доводил жало бритвы до впиваемости. Жесткий волос все равно трещал под лезвием. Зрелище бритья меня завораживало: из-под мыльной пены появлялась гладкая загорело-блестящая щека, свободная от рыжеватой щетины, отец молодел, становился светлее, красивей.
В наборе бритвенных принадлежностей были квасцы. Прозрачно-светлый камешек этот прикладывался к порезу, чтобы унять кровь. Квасцы помнятся кисло-холодным вкусом. Наверное, я пробовал их на язык. Многие другие предметы
тоже помнятся вкусом, например, сладковато-опасный вкус химического карандаша.
Когда его слюнявишь, то он начинает писать ярко-лилово. Язык же становится
страшновато-фиолетовым.
У отца из кармашка пиджака торчал набор карандашей в железных наконечниках. Красно-синий, черный, простой, химический. От лацкана тянулся кожаный ремешок. На ремешке висела луковица часов. Позже появилась еще ручка с зажимом. Вечная ручка, толстая, от нее на пальцах всегда чернильные пятна. Вечная ручка часто подтекала. Прежде чем начать писать, ее следовало стряхнуть.
В конторах полы тоже пестрели чернильными пятнами.
До вечной ручки были вставочки с металлическими перьями. Имелся набор перьев на любой вкус и почерк. Одни писали пером "рондо", другие - "уточкой", третьи - 86-м номером. В те времена все еще обращали внимание на почерк. Это были последние годы некогда великого искусства чистописания. Писарское умение еще ценилось. Учителя писали на доске каллиграфическими почерками - косыми, классическими, кудрявыми, острыми. У отца в лесничестве не было пишущей машинки, все бумаги "наверх" и "вниз" писали от руки. Требовалось, чтобы почерк был четкий, понятный, у него был к тому же красивый. Чернильницы стояли на столах стеклянные, металлические, каменные. Мы носили чернильницы с собою в школу. Фарфоровые невыливайки. Клей назывался "гуммиарабик". Были ножи для разрезания книг. Были спичечницы, пресс-папье, чернильницы для нескольких сортов чернил - лиловые, зеленые, красные, - все это хозяйство соединялось в письменном приборе. |
|
Приборы выглядели внушительно, высились на столе как крепостные сооружения. Чугунного литья, резные по камню, они снабжались львами, грифонами, Гименеем или другим богом. В старомодных письменных приборах имелось блюдо для визитных карточек, бювар, чистилка для перьев, точилка для карандашей. Все это основательное, затейливо украшенное...
После революции исчезли визитные карточки. В 30-е годы они считались буржуазным пережитком и, пожалуй, их ни у кого не было. Спустя 30 лет, в 60-х годах, они возродились. Оказалось, что визитка удобна и уважительна...
Вещи разделялись не по стоимости, скорее по соответствию: кому что положено. Кому парусиновый портфель, кому - кожаный. Кому - кепка, кому - фуражка, кому - шляпа. Кому положено кастрюлю супа на стол ставить, а кому перелить этот суп в супницу специальную. Тут не столько имущественное положение
влияло, сколько продолжали действовать как бы сословные правила. У инженера
за столом одно полагалось, у мастерового - другое: другие ножи, другой
буфет...
 |
Если говорить о памяти вкусовой, то лучше всего помнится вкус сластей тех лет. Сидели бабки с корзинками и продавали самодельные сласти. Во-первых, маковки, варенные в меду, во-вторых, тянучки. Их и впрямь можно было вытягивать в длинную коричнево-сахаристую нить. Продавали семечки. Семечковая лузга повсюду трещала под ногами. Постный сахар, мягкий, всех цветов радуги.
Шоколадные треугольные вафли. Их почему-то называли "Микадо". В кондитерских
магазинах имелись помадки, пастилки, цветные лимонные корочки. Все это
ныне тоже поисчезало, хотя лакомства эти никак не назовешь ненужными. Были
еще разных цветов прозрачные монпансье в круглых жестяных коробочках. Летом
появлялись тележки с мороженым, В тележках, среди битого льда, стояли бидоны
с розовым, зеленым и кофейным мороженым. Его намазывали на формочку и зажимали
в две круглые вафельки. На вафельках красовались имена: Коля, Зина, Женя...
На праздничных базарах и ярмарках имелось на выбор множество забавных игрушек: глиняные свистульки, надувной пищащий чертик "уйди-уйди", "тещин язык", китайские фонарики, трещотки. Они тоже помнятся на вкус потому, что все эти вещи обязательно в детстве пробовались на язык: вкус резины, целлулоида, остро-кислый вкус контактов от батарейки. И вкус шнурков от ботинок, и вкус медного пятачка. |
Во что мы играли? Почему-то вспоминаются прежде всего "казаки-разбойники". Одни - казаки, другие (самое желанное!) - разбойники. Ловят, берут в плен, бегут, кто-то кого-то выручает, устраивают засады... Бог знает, как дожила эта игра, видно по названию: игра дореволюционная, до 30-х годов, но и наши родители играли в нее. Так же досталась нам от старших "лапта". Играли в нее черным мячиком, который назывался "арабский", мяч был маленький, крепкий, "пятнали" им довольно ощутимо. Лаптой надо было забить его как можно дальше, да так, чтобы противник не поймал его в воздухе, то есть без "свечки". В "лапту" играли на школьном дворе, там же в укромных уголках, за поленницами, дулись в "выбивку".
Эта игра была незаконная, потому что на деньги. То есть играли деньгами - монетами. Копейки, три копейки, выбивали их тяжелым медным пятаком, такие ходили тогда в обращении - тяжелые из настоящей багровой меди монеты. Выбить - значило ударить так, чтобы монеты с "решки" перевернулись на "орла". Игра имела строгие правила, свои хитрости, приемы, своих мастеров и настоящих игроков, азартных, способных проиграть все деньги на завтрак. Взрослые называли ее по-старому "орлянка". Наверное, "выбивка" и "орлянка" были схожи. Мы догадывались об этом, поскольку, таская нас за уши, взрослые жаловались друг другу: "Ишь поганцы, в "орлянку" дуются!"
Но были у нас и свои новые игры. В младших классах наряду с "казаками-разбойниками" соседствовали игры в "красную кавалерию". С криками "ура!" конники-рубаки скакали на деревянных конях, рубились деревянными саблями, трубили в дудки-горны. Были счастливцы, у которых сохранились отцовские буденновские шлемы. Настоящие буденовки, не то что сейчас, детские. Сражения наши происходили во дворах, но главным образом в саду у Спасской церкви. На самом деле это был Спасо-Преображенский собор, но для нас это была церковь у Спасской улицы, так что Спасская церковь. Вокруг нее имелся церковный сквер, где росли дубы. У входа в сквер на диабазовых постаментах стояли две турецкие пушки - военные трофеи русско-турецкой кампании 1828-1829 годов. Внутри сквера у стен церкви стояло еще несколько пушек.
Пушки были настоящие, на лафетах, обтертые нашими штанами до бронзового блеска-лучшее место для игр, которое я когда-либо видел. Сюда приходили играть со всех соседних улиц. Вокруг пушек, на самих пушках шли с утра до вечера сражения, не утихала пальба. Какие командиры, какие полководцы тут блистали! Пушки были и кораблем, и крейсером, и гимнастическим снарядом, и крепостью. Ограда собора была тоже сделана из орудийных стволов, цепей - все это из трофейного оружия той победной для России турецкой кампании. Возле пушек лежали пирамидки из чугунных ядер. А с дубов падали желуди - лучшие из снарядов для рогаток и самострелов. Говорили, что поначалу вокруг собора было установлено двенадцать пушек и два единорога. Но я застал всего шесть пушек, каждую помню до сих пор. Внутри храма висело много трофеев - бунчуки, знамена. У задней стены был похоронен генерал - "В. Скобелев, герой кампании 1877-78 гг".
Пушки были непростые, имели свою историю, которую нам однажды рассказал учитель обществоведения. Оказывается, после победы над турками эти пушки Николай I подарил Польше. Подарил с тем, чтобы украсить ими памятник королю Станиславу, погибшему под Варной в сражении с турками. Посреди Варшавы хотели поставить такой памятник. Однако неблагодарные поляки вместо памятника стали стрелять из этих пушек во время восстания 1831 года. Пушки были второй раз взяты нашими войсками, и гвардия, которая как бы была приписана к этому собору, установила их там. Ныне осталась только ограда, пушки куда-то исчезли, но ограда стоит, сделанная из той же трофейной турецкой артиллерии.
У девочек шла своя, особая, малоинтересная для нас игра в куклы. Настоящие куклы были дорогими, тогда только входили в обращение куклы из розового целлулоида. Большей же частью нянчили матерчатых матрешек, возились с бумажными куклами, которых они сами рисовали и вырезали с ручками, ножками и вырезали им платья разных фасонов. Самый интерес был создать наряды, целый гардероб платьев, раскрасить их цветными карандашами - платья, о которых мечтали наши матери, и такие, о которых и мечтать не могли. Да еще пальто, шубы, манто - фантазия пировала, тут соревновались на равных, у кого вкус лучше, воображение богаче.
Дома играли в лото, дома мастерили всякого рода кораблики, змеи, с годами начинали строить радиоприемники. В то время всеобщей радиофикации увлечение радио было повальным, и стар и млад собирали детекторные радиоприемники, мотали катушки, клеили конденсаторы.
Еще была игра младших в фантики. Обертки от конфет складывали, как складывают бумажки для порошков, это были фантики, ими играли. Ценились фантики красивые, от дорогих шоколадных конфет. Некоторые богачи обладали коллекциями в сотни фантиков.
Играли в "индейцев", потому что из любимых авторов того времени были Фенимор Купер, Майн Рид с их романами о свободолюбивых, справедливых индейских племенах.
А буры, смелые буры, воевавшие с англичанами! Была такая книга, которой зачитывались: "Питер Морис, юный бур из Трансвааля". Читали много. Не было телевидения, кино было лакомством, и все свободное время уходило на чтение. Кроме известных книг Джека Лондона, Александра Дюма, Диккенса, Киплинга любимыми авторами были писатели ныне забытые, малоизвестные, - прежде всего, Сергей Григорьев ("Тайна Анн Гай", "С мешком за смертью") и П. Бляхин ("Красные дьяволята"). Затем "Майор следопыт" - автора не помню, - еще Сергей Ауслендер - "Дни боевые", ну, конечно, Кервуд с его романами "Южный крест", "Бродяги Севера", Алтаев с историческими романами вроде "Под знаменем башмака", книги Беляева, Луи Жаколио, Луи Буссенара - "Капитан Сорвиголова", книги капитана Марриета... Некоторые книги помнятся только по их названию, по внешнему виду, например "Пятый класс свободной школы" или "Корабль натуралистов". Царило радиоувлечение, и соответственно зачитывались книгой, кажется, американской: "Как мальчик Хьюг построил радиостанцию".
Попадалось тогда немало книг дореволюционных, роскошно изданных в "Золотой библиотеке". Крепкий красный переплет с золотым тиснением, меловая бумага. Печатались там, правда, вещи сладковатые: "Серебряные коньки", "Маленькие женщины", "Маленькие мужчины". Впрочем, все это хоть и читалось, но вскоре перечеркивалось как дребедень. Авторов в детстве знают редко, к чему они? Читали журналы "Всемирный следопыт" и "Мир приключений".
Еще ходили по рукам старые, затрепанные романы Лидии Чарской вроде трогательных "За что?" или "Княжна Джаваха". Не представляю, можно ли их ныне читать, но тогда доброе и благородное начало, заложенное в них, казалось написанным вполне художественно. По крайней мере, по нашим ребячьим понятиям. Книги ведь тоже выходят из моды, как вещи, и некоторые книги стареют вместе с вещами быстро и необратимо.
Разумеется, и тогда, как и теперь, девочки прыгали через скакалку, играли в "классы", расчерченные на тротуаре, - все это передается из века в век, к счастью, в неприкосновенности.
Зимою на коньках катались повсюду, то ли зимы были крепче, то ли снег не убирали на мостовой. Наверное, так оно и было, потому что ездили же на санях, значит, и на коньках могли, а уж про лыжи и говорить нечего. Лыжи тогда были простейшие - сосновые, березовые доски, коричневатые от протравы, крепления-ремешки с резинками либо же - классом выше - ротефеллы,
жесткие. Палки деревянные, с деревянными колечками. О клееных лыжах мы
не слыхали. Надели на валенки и - на улицу. К тем же валенкам прикручивали
коньки-снегурки. Потом уже появились специальные ботинки с металлическими
пластинками. Санки были почти в каждом доме, в каждой семье. Очень помогли
ленинградцам эти детские санки во время войны, в блокадные зимы. На них
возили воду с Фонтанки и Невы, возили продукты, возили дрова. Везли на
них и ослабевших от голода людей. |
 |
Самым роскошным подарком моего детства был пугач. Теперь таких попугайных револьверов не видно. Из серебристого какого-то оловянного сплава, рукоятка красная, зеленый барабан, заряжался он пробками и стрелял оглушительно, с дымом, огнем. Дыма было много, никакого сравнения с пистонами. Это потрясало. Пугачи стоили дорого, и владелец пугача ходил гордый, он имел реальную власть: он давал "стрельнуть".
