.
1998, том 68, № 11
|
ВЕСТНИК РОССИЙСКОЙ АКАДЕМИИ
НАУК
. 1998, том 68, № 11 |
А.А. Любищев, "Если бы противостояние с Москвой завершилось в пользу Новгорода..."
В.Б. Крысько,"Без гнева и пристрастия..."
В.И. Супрун, "Смелый эксперимент"
А. В. Исаченко
ЕСЛИ БЫ В КОНЦЕ XV ВЕКА НОВГОРОД
ОДЕРЖАЛ ПОБЕДУ НАД МОСКВОЙ(Об одном несостоявшемся варианте истории русского языка)
Печатается по: Wiener slawistisches Jahrbuch, Bd. XVIII, 1973. S. 48-55.
Предлагаемая читателю статья одного из виднейших славистов XX в., нашего соотечественника Александра Васильевича Исаченко (1910-1978), необычна по жанру. Этот жанр в современной терминологии можно определить как опыт построения "виртуальной" истории России. Опубликована она была четверть века назад в "Венском славистическом ежегоднике" к очередному VII Международному съезду славистов в Варшаве в 1973 г.Поскольку заместитель директора Института языка и литературы Чехословацкой академии наук А.В. Исаченко в знак протеста против оккупации Чехословакии в 1968 г., находясь в отпуске в Австрии, отказался вернуться в Прагу, он был подвергнут остракизму в странах социалистического лагеря. Работы ученого с мировым именем, профессора университетов Австрии, Чехословакии, ГДР, США оказались недоступны советским ученым-славистам. Главлит внес его имя в проскрипционный список, налагавший запрет на цитирование работ. Спустя несколько лет после смерти А.В. Исаченко газета "Правда" предостерегала от попыток ссылаться на его труды.
А.В. Исаченко сполна испытал превратности судьбы русского ученого, жившего и творившего в зарубежье, но, несмотря на выпавшие на его долю испытания, он стал одним из самых ярких фигур в мировой славистике.
А.В. Исаченко родился 21 декабря 1910 г. (по ст. ст.) в Санкт-Петербурге в семье адвоката. Дед Александра Васильевича - Василий Лаврентьевич Исаченко, известный русский правовед и автор многочисленных работ по юриспруденции - был товарищем обер-прокурора Сената. А его дядя - Борис Лаврентьевич Исаченко (1871-1948) - академик, известный русский микробиолог.
После революции семья А.В. Исаченко покинула Россию и в 1920 г. попала в Австрию, город Клагенфурт в Каринтии, который стал его новой родиной. Окончив гимназию в Клагенфурте, А.В. Исаченко в 1929 г. поступил в Венский университет, где его научные интересы навсегда определил его учитель, выдающийся филолог и мыслитель русского зарубежья князь Н.С. Трубецкой, на дочери которого он впоследствии женился. После окончания Венского университета в 1935 г. А.В. Исаченко провел год в Париже, стажируясь у видных французских славистов А. Мейе, А. Вайана, А. Мазона, и год в Праге. По возвращении в Вену он преподавал русский язык на философском факультете Венского университета. В 1939 г. А.В. Исаченко защитил докторскую диссертацию в Любляне (Словения), а в 1941 г. принял приглашение в Братиславу, где стал профессором и проработал до 1955 г. После того как его книга "Грамматический строй русского языка в сопоставлении с словацким. Морфология" (1954) временно была запрещена, А.В. Исаченко перешел на философский факультет университета в Оломоуце, где стал заведующим кафедрой славянских языков. По просьбе германских славистов А.В. Исаченко написал сопоставительную русско-немецкую грамматику "Die russische Sprache der Gegenwart. Formenlehre. Teil 1" (1960), ставшую настольной книгой всех русистов Европы и выдержавшую несколько изданий. В 1960 г. Германская академия наук пригласила А.В. Исаченко в Берлин, где он организовал и возглавил Центр по изучению структурной грамматики.
В 1965 г. А.В. Исаченко принял предложенное ему место заместителя директора академического Института языков и литературы в Праге, где проработал до августа 1968 г. Затем он принял приглашение Калифорнийского университета и остался в Лос-Анджелесе на два года. После основания нового университета в Клагенфурте в 1970 г. А.В. Исаченко возвращается сюда как профессор и заведующий кафедрой общего и прикладного языкознания и славистики.
Признанием научных заслуг А.В. Исаченко стало его избрание членом-корреспондентом Германской (1964), Чехословацкой (1968) и Австрийской (1973) академий наук.
В историю науки А.В. Исаченко вошел как глубокий и тонкий исследователь славянских языков, и, конечно, прежде всего русского. В круг вопросов, затрагиваемых в работах А.В. Исаченко, входят фонетика и фонология, синтаксис и семантика русского и древнерусского языка, традиционноструктурный и порождающе-трансформационный подход к вопросам синхронной и диахронной грамматики, история русского народа, отраженная в истории его языка. Основным трудом и синтезом синхронических, диахронических и исторических исследований должна была стать "История русского языка" в двух томах. Первый том напечатан и откорректирован самим автором, а ко второму тому написаны главы 13-17; 18-я осталась неоконченным черновиком. Оба тома были изданы в 1980-1983 гг. (Issatschenko A.V. Geschichte der russischen Sprache, I-II, Carl Winter-Universitatsverlag, Heidelberg, 1980-1983.)
Александр Васильевич Исаченко - автор не только ряда научных работ, но и многочисленных методико-дидактических исследований и пособий по преподаванию русского языка. Его перу принадлежат десятки пособий, учебников, справочников и словарей. Все, кто имели счастье слушать его лекции, слышать его мудрые, не лишенные тонкого юмора афоризмы, никогда не забудут своего учителя.
Человек большой культуры, тонкий знаток и ценитель русского языка, глубоко и страстно связанный с духовными ценностями русского народа, А.В. Исаченко внес неоценимый вклад в русскую науку и культуру. В кругу его научных интересов постоянно присутствует тема исторической судьбы России. Именно ей и посвящена публикуемая статья.
В.П. НЕРОЗНАК,
доктор филологических наук, профессорН.М. САЛЬНИКОВ,
профессор Университета Майнца (Гермерсхайм, ФРГ)Библиография научных работ А.В. Исаченко опубликована в сборнике Studia Linguistica Alexandro Vasilii filio Issatschenko a Collegis Amicisque oblata, P. de Ridder Press, 1977, p. XI-XXV.
Нижеследующие соображения следует понимать как некий мысленный эксперимент. Автор не считает ход истории абсолютной необходимостью: во всех исторических процессах были и есть переломные пункты - распутья. Выбор того или другого пути часто зависит от слепого случая. Таким распутьем в истории русского народа (и языка) был конец XV века, когда решался вопрос о руководящей политической силе в деле объединения русских земель.
Несмотря на бесспорные политические успехи Москвы, Новгород оставался серьезным соперником централизаторской политики Ивана III. Мы знаем, какое направление взяла русская история в результате победы Москвы: из русского великого князя, фактически еще вассала Золотой Орды, Иван превращается в самодержавного царя, наследника византийского величия, а Московское государство вместе с двуглавым орлом наследует от Византии роль поборника и блюстителя "чистоты веры". Но борьба за чистоту православной веры включает не только идеологическую полемику с западным христианством, но и ожесточенную борьбу с прогрессом во всех его духовных, практических и бытовых проявлениях. Нельзя не заметить, что вся кровавая история русского самодержавия и деспотизма берет свое начало именно в Москве конца XV - начала XVI веков. Записки барона фон Герберштейна о московских делах времен Василия III разительно напоминают некоторые политические и бытовые черты русской действительности более близких нам эпох.
Предоставив убежище греческим и славянским эмигрантам с Юга, Москва решительно повернула вспять колесо не только истории самой страны, но и истории письменного языка.
Не разбираясь в сложной культурно-политической и языковой действительности, балканские книжники становятся проводниками совершенно абсурдных и глубоко реакционных мероприятий. В орфографию вводятся элементы, абсолютно чуждые русскому языку XV века: восстанавливается буква "Ж" (никогда не имевшая фонологического оправдания на восточно-славянской почве), вводятся написания типа всеа (вместо всея), пълкъ вместо полкъ, великыи вместо великии или великои; в письменную речь насильственно вводится чуждая ей морфология, архаизируется синтаксис и лексика, стилизация письменного изложения становится самоцелью и доводит текст до полной невразумительности (напр. в произведениях дьяка Тимофеева).
Все эти искусственные мероприятия углубляют только пропасть между письменным языком возвышенных текстов и языком населения: двуязычие, ликвидированное на Западе на исходе средневековья, становится на Руси самым серьезным препятствием для духовного и культурного роста страны. То, что в учебниках принято благоговейно называть "киприановской реформой" (или "вторым южнославянским влиянием"), на самом деле оказывается проявлением мракобесия, отрезавшего надолго русскую речь от своих истоков, а этим самым Московитию от своих европейских современников.
Ссылки на намеченное (и якобы желательное) сближение русского языка с сербским или болгарским трудно принять всерьез: сближение с южнославянскими народами, попавшими под турецкое владычество, не увязывалось с мегаломанией московских царей. И вот: накануне введения книгопечатания на Руси весь авторитет церкви прочно и надолго связывается с искусственным, замысловатым, в основном мертвым языком средневековья. С этим связан не только общий упадок московской литературы, отмеченный, например, таким исследователем, как Буслаев. С этим связано и все запаздывание русской культуры.
Ср. Ф.И. Буслаев, Лекции из курса истории русской литературы, читанного студентам Московского университета в 1860-1861 академическом году, "Летописи русской литературы и древности", 1859-1860, т. Ill, стр. 68.
Не "татарским игом", не косностью и консервативизмом, а духом активного реакционерства объясняется отставание Московского государства на всех поприщах науки, техники, государственной и военной организации, финансового дела и правовых норм, наконец, искусства и даже богословия. Политическое освобождение от татарского владычества не влечет за собой периода буйного культурного роста, не освобождает творческих сил обретшего политическую свободу общества. Трудно назвать Иоанна Грозного "просвещенным монархом", а Смутное Время и царствование первых двух Романовых не отличаются прогрессивными реформами или "прыжком вперед". Снова (в который уже раз!) "книги" подвергаются "правке" (т.е. искусственной архаизации) и снова торжествует никоновский принцип архаизации и византинизма над весьма неумело формулируемыми зародками новых ("протестантских") идей. Вплоть до второй половины XVIII века русскому языку не суждено приобрести право гражданства в национальной культуре, завоевать себе то место, которое в своих культурных сферах давно уже заняли английский, французский, итальянский, немецкий языки. Умышленно заостряя формулировку, мы считаем, что одной из главных причин отставания русской культуры в допетровский период было отсутствие авторитетного "естественного" языка.
Мрачность намеченной картины развития не является результатом одностороннего сгущения красок. Надо, наконец, иметь мужество называть вещи своими словами, а не искать "исторических оправданий" свершившемуся. Средневековая напыщенность славянщины непомерно продлила и само русское средневековье, пресеченное лишь вмешательством Петра. Но попытаемся представить себе на минуту, что в решающий период, в 70-е годы XV века, не Москва, а Новгород оказался завершителем "объединения русских земель".
С самого начала политическая организация Новгорода и новгородских земель существенно отличалась от остальных удельных территорий своей своеобразно демократической, почти республиканской формой правления. Ограниченность власти князя и наместника, руководящая роль парламента ("вече"), живой торговый и культурный обмен с мореплавательскими странами Прибалтики, почти полное отсутствие политической угрозы со стороны кочевнической степи, необходимость технически равняться на технику вооружений и военную тактику войск Тевтонского Ордена - все это оставило глубокий след на государственном устройстве, политическом мышлении и экономическом складе города-государства и решающим образом затронуло быт его жителей.
В страшные годы "татарского нашествия" Новгород так и не попал под монгольскую оккупацию. Добровольное подчинение Александра Невского Золотой Орде спасло город от монгольских набегов. Унизительный коллаборационизм с оккупантами, столь характерный для московских (и иных) князей Земли русской (Даниил, Иван Калита), а также для верхушки православной церкви, в Новгороде никогда не доходил до омерзительного низкопоклонства. "Законы" Золотой Орды, монгольская денежная система, татарские меры, вообще восточные нравы, привившиеся в Москве и определившие во многом облик средневекового москвитянина, так и не дошли до Новгорода.
Есть в русском летописании эпизоды, которые лишь редко становятся известными не только студентам, но и маститым специалистам русской истории и русского языка. Вот что Троицкая летопись сообщает под 1240 годом: "Того же лета взяша Кыевъ Татарове и святую Софью разграбиша и монастыри все, и иконы, и кресты честныя, и вся оузорочья церковная взяша, а люди от мала и до велика вся убиша мечемъ". А вот что сообщается не полных три года спустя: "В лето 6751 (1243) великыи князь Ярославъ поеха в Татары к Батыеви а сына своего Костянтина посла къ Канови. Батый же почти Ярослава великого (?) честью и мужи его и отпусти к рекъ ему: "Ярославе, буди ты стареи всемъ княземъ в русскомъ языце". Ярославъ же возвратися в свою землю с великою честью". В последующие годы такие визиты русских князей повторяются ежегодно.
Новгород и новгородские земли - это как раз тот "русский Север", которым теперь так увлекаются знатоки русского искусства по обе стороны рубежа. Начиная с монументально-строгой архитектуры древнейших новгородских храмов, столь отличных от произведений киевской архитектуры, и кончая исключительно редкой в условиях православия деревянной скульптурой, недавно найденной на чердаках церквушек Севера, Новгород и новгородские земли создали оригинальные ценности, не имеющие параллели ни в Киеве, ни в центральной полосе.
Язык новгородских летописей содержит целый ряд лексических элементов, связывающих текст не с Киевом, а с западнославянской традицией.
Мы решительно ничего не знаем о христианизации Новгорода и о каналах, по которым христианство попало на восточнославянский Север. Есть основания думать, что киевский летописец, а позже и летописец новгородский имел причины политического характера не касаться этого деликатного вопроса. Г.Ю. Шевелев указывает, что из 15 восточнославянских рукописей, содержащих следы глаголицы, 13 являются новгородскими по происхождению, что глаголические надписи имеются в соборе св. Софии в Новгороде. В 1 Новгородской летописи встречаются многочисленные лексические элементы, имеющие параллели в чешском и словацком языках, но неизвестные киевским авторам. Наконец, культ чешского мученика св. Вячеслава был распространен на Севере, но почти неизвестен в Киеве. Все это наводит на мысль, что Новгород получил христианство не из Византии, а с Запада из Моравии и Богемии. Глаголица была единственным славянским алфавитом, применяемым в Моравии во время миссионерской деятельности Константина, Мефодия и их учеников. Гипотеза о независимом от Киева "крещении" Новгорода была впервые высказана Никольским и получила поддержку Г.Ю. Шевелева, ср. G.Y. Shevelev, Die kirchenslavischen Elemente in der russischen Literatursprache und die Rolle A. Sachmatovs bei ihrer Erforschung, in: A. Sachmatov - G.Y. Shevelev, Die kirchenslavischen Elemente in der modemen russischen Literatursprache, Wiesbaden 1960.
В Новгороде, а не в Киеве, был создан и много раз переписан первый свод законов восточных славян - Русская Правда. В Новгороде, а не в Киеве, вырабатывался деловой язык восточнославянского средневековья. Трудно отнести полное отсутствие юридической письменности домонгольского периода на юге Киевского государства только за счет досадного стечения исторических обстоятельств ("пожары" и "грабежи"). А между тем, располагая довольно обширным корпусом новгородской, псковской и, несколько позже, смоленской деловой письменности, мы не имеем ни малейшего представления о деловом языке самого Киева.
В Новгороде, а не в Киеве (и не в Москве), были найдены личные записи и письма на бересте, давшие, правда, очень мало в смысле пополнения наших знаний о языке эпохи, но являющиеся бесспорно культурно-историческим явлением первой величины. На "русском Севере", а не в Московских землях, бытуют до сих пор отголоски древнейшего народного эпоса восточных славян ("старины"). На "русском Севере", а не в Москве, сохранились образцы самобытной деревянной архитектуры (напр., в Кижах). Зато вкус итальянских зодчих, создавших завитушечно-азиатский "style russe" Василия Блаженного, не испортил монументальной монолитности новгородского и псковского кремля. Много раз отмечалось языковедами и исследователями литературы, что повествовательный стиль новгородских летописей значительно более трезв, чем стиль других летописей, что язык менее извилист и более близок к разговорному. Возможно, что эта черта новгородской письменности прямо связана с демократическим строем города-государства, с относительно высоким процентом грамотных людей, привыкших писать на русском языке, с общей "светкостью" новгородского быта. Именно в Новгороде церковнославянская языковая стихия вытесняется диалектно окрашенным "естественным" языком населения.
После падения Константинополя (1453 г.) и вторжения турок на Балканский полуостров Москва оказалась фактически отрезанной от Византии, т.е. от того источника, из которого она черпала все свои духовные и культурные ценности. Но вместо того, чтобы повернуться лицом к европейской действительности. Московское государство строит и перестраивает свою идеологию на потерпевшей полный крах идеологии рухнувшей Империи. Вместо того, чтобы включиться в общеевропейское духовное движение Возрождения, Гуманизма и Реформации, Московития, уже отрезанная от Византии, всеми силами отмежевывается от латинского Запада.
Очень многое говорит в пользу того, что Новгород был в значительной степени вовлечен в процесс духовного брожения, охватившего среднюю, западную и северную Европу на исходе XV века. Трудно считать случайным одновременное появление в разных концах Европы религиозных движений, направленных против официальной церкви и имеющих явно социально-экономические корни. Здесь не место анализировать богословские и социально-политические основы антицерковных движений, появившихся в Новгороде и в Пскове и получивших названия "стригольников" и "жидовствующих". Отрицание существования святых, отказ от почитания икон, ожесточенная полемика с церковной иерархией, мотив "нестяжательства" сближает эти "ереси" с разными рационалистическими толками западноевропейского протестантизма. Борьба с ортодоксальными догматами, идея секуляризации мысли типичны как для Западной Европы эпохи Реформации, так и для Новгорода и Пскова конца XV века.
По словам Г. Бирнбаума, вопрос о возможной связи между "жидовствующими" и гуситами, особенно таборитами, заслуживает более подробного исследования, ср. Н. Birnbaum, Jews and Slavs: Contacts and Conflicts in Russia and Eastern Europe, International UCLA Conference, March 19-23, 1972. Бирнбаум ссылается особенно на книгу Н.А. Казаковой и Я.С. Лурье, Антифеодальные еретические движения на Руси XIV - начала XVI века. М-Л., изд. АН СССР, 1955, стр. 344.
Языковеда в первую очередь интересует судьба языка. Во всех странах католической Европы, в которых Реформация одержала победу, наиболее ярким и наиболее важным последствием антиримского движения была борьба с латынью и введение национального языка в область религии. Без лютерского перевода Библии в Германии не было бы Реформации. Только в связи с Реформацией складываются уже в XVI веке немецкий, литовский, словенский, венгерский и многие другие литературные языки. Проводниками новых, явно антифеодальных, идей является низшее духовенство и городское население.
На фоне этих общеизвестных фактов не слишком смелым будет предположить, что и в Новгороде, и в Пскове - в центрах средневековых "ревизионистов" - существовали весьма осязаемые предпосылки для замены чуждого и маловразумительного церковнославянского языка, языком "естественным", т.е. русским. Если бы ересь "жидовствующих" не была ликвидирована вскоре после ее появления, если бы Новгороду был дан шанс развивать и пропагировать новое религиозное учение, то перевод Священного Писания на русский язык был бы неминуем. Такая "опасность", по-видимому, фактически существовала. Как бы в противовес возможным мероприятиям "снизу", новгородский архиепископ Геннадий организует новый перевод библейских текстов (1489-1499), причем - что особенно характерно - в круг переводимых оригиналов вовлекаются не только греческие, но и латинские, еврейские и даже немецкие тексты.
Ср. Н.К. Гудзий, История древней русской литературы, Учпедгиз, Москва, 1950, стр. 238. Языком перевода был, конечно, церковнославянский. Таким образом был упущен исторический шанс, который больше не повторялся. Первый перевод Библии на русский язык, появившийся в XVIII веке, остался почти незамеченным эпизодом.
Даже не обладая буйной фантазией, нетрудно себе представить, какое направление взяло бы развитие русского языка, если бы в начале XVI века вместо "киприановской реформы" появился полный русский текст Библии. Одна часть духовенства реагировала бы с той же враждебностью, с какой реагировала часть католического духовенства на появление, скажем, лютерского перевода. "Раскол" русской православной церкви произошел бы лет на сто пятьдесят - на сто до никоновского раскола, только победителем вышла бы не ультрареакционная партия патриарха, а демократическая часть духовенства и просвещенного городского населения.
Всякий национальный язык, удостоившийся применения в богослужении, этим самым приобретает в обществе наивысший авторитет. Весьма вероятно, что литургическая разновидность предполагаемого здесь русского языка впитала в себя значительные элементы традиционно-церковной славянщины. Таким образом амальгамация между "книжным" и "естественным" языками в основном началась бы не в XVIII, а уже в XVI веке. И этот новый письменный язык, в фонетическом, морфологическом и синтаксическом отношении русский и только теперь ставший поистине литературным^, начал бы свое триумфальное шествие по всей стране.
Следует подчеркнуть, что применение термина "русский литературный язык" к письменным языкам средневековья мы считаем антиисторичным и поэтому абсолютно недопустимым. Русский литературный язык складывается лишь в течение XVIII - начала XIX века. Ср. А.В. Исаченко, Какова специфика литературного двуязычия славянских языков?, ВЯ 1958, вып. 3, стр. 42-45; он же, К вопросу о периодизации истории русского языка, Сборник в честь Б.А. Ларина, Ленинград, 1963, стр. 149-158.
Не исключено, что этот язык, исходящий из новгородского центра, имел бы вместо московских некоторые новгородские диалектные черты. Знание и постоянное чтение Библии является основой протестантизма: наличие русского перевода значительно расширило бы базу грамотности населения, письмо на родном языке стало бы во много раз доступнее письма на малопонятном церковном. Секуляризация языка неизбежно повлекла бы за собой секуляризацию всей культуры, устранение искусственных преград, отделяющих почти непроницаемой стеной застоявшееся русское средневековье от европейской новой истории.
Политическая победа Новгорода над Москвою могла бы повлечь за собой и ряд других, не менее важных последствий. В Новгороде не привилась дикая азиатчина московского двора с ее подозрительностью ко всему иностранному, с ее жестокостью и бесправием. Можно полагать, что Новгород развивался бы примерно так, как развивались Рига или Стокгольм. Европейский образ жизни стал бы проникать на Русь не в конце XVII, а в середине XVI века. Европейское искусство (живопись, музыка, театр, лирика), гуманитарные и естественные науки, одежда и домашняя утварь, медицина и математика, философия и классическое образование - все это могло получить в Новгородском государстве полное право гражданства. Еще в XVI веке можно было наверстать все то, что было пропущено за два столетия татарского владычества. Но московский Кремль считался с этой возможностью и предпринял нужные меры для пресечения такого развития: в 1494 году Иван III закрывает последнее торговое поселение Ганзейского Союза в Новгороде и граница на Запад становится почти герметически закрытой.
Москва с ее ультра-реакционным изоляционизмом была неспособна превратить полуазиатское государство в европейскую державу. Для этого потребовался полный пересмотр государственной идеологии, перенос центра новой империи на такое место, откуда поудобнее было бы "прорубить окно в Европу". Но если допустить, что руководящей силой на Руси еще в XV веке мог стать Новгород вместо Москвы, то и пресловутое "окно" оказалось бы излишним: ведь дверь в Европу через Новгород была бы открыта настежь.
Если бы в результате перевода Священного Писания на русский язык в XVI веке церковнославянский был бы оттеснен на второй план или попросту вытеснен, то процесс становления русского языка начался бы не в XVIII, а в XVI веке и начиная с XVII века могла бы появиться новая ("классическая") русская литература, как и в других странах Европы. И вместо потрясающего "Жития", писанного неистовым протопопом на малограмотном, неотесанном языке, русская литература могла иметь своих Мольеров и Расинов - современников Аввакума.
Не будем продолжать: ничто из выше намеченного не свершилось и история России и русского языка получила именно тот ход, который нам известен в общих чертах. Но не следует поддаваться "гипнозу голых фактов", особенно, если эти факты манипулируются и преподносятся подчас в специфической упаковке. Наш экскурс в область научно-возможного, но не состоявшегося имел целью снять панегирические акценты с традиционной истории русского языка, в которой эпитет "московский" приобрел почти мистический ореол. Признавая некоторые бесспорные заслуги московских самодержцев и самозванцев, некоторые дорогие русскому сердцу ассоциации, связанные с представлением о "кондовой" России и о московских "просвирнях", без которых якобы не было бы современного русского языка, следует сказать во всеуслышание, что "московский вариант" русской истории не оказался наиболее прогрессивным, наиболее удачным и даже не был "необходимым" и что только в результате радикальной переоценки ценностей можно и должно освободиться от стереотипа, отожествляющего "Русь" с допетровской Москвой. И именно там, где так щедро раздаются отметки по шкале прогрессивности и реакционности, следовало бы отказаться от вредного "объективизма" в оценке непрерывающихся мероприятий московских политических и церковных властей, направленных на пресечение даже самых скромных попыток вывести русский язык из чада кабаков и затхлости приказных изоб (sic!) на широкую дорогу достойной великого народа национальной культуры.
Наш мысленный эксперимент имел целью поставить под сомнение опасный автоматизм традиционных оценок истории русского языка и показать на фоне того, что "могло бы быть", сущность того, что было на самом деле.
"БЕЗ ГНЕВА И ПРИСТРАСТИЯ..."
В.Б. Крысько,
доктор филологических наукЧитая "Вестник РАН" - журнал, призванный отражать все многообразие российской науки, гуманитарий не может не удивляться непрофессионализму некоторых публикаций по филологии. Правда, когда такие статьи пишутся математиками или физиками, некомпетентность понятна (но все же непростительна: ведь не пишем же мы дилетантских работ по квантовой механике!). Труднее объяснить появление на страницах журнала давней и безнадежно устаревшей статьи покойного чехословацко-австрийского русиста А.В. Исаченко, впервые опубликованной в "Венском славистическом ежегоднике" (1973) вскоре после того, как автор, ставший "невозвращенцем", получил профессорскую кафедру в Австрии.
Признавая значительные заслуги ученого, подготовившего в пору работы в Чехословакии ряд важнейших трудов по современному русскому языку, отдавая ему должное как организатору журнала "Russian Linguistics", до сих пор остающегося едва ли не единственным и, вне всякого сомнения, лучшим международным изданием в своей области, нельзя не заметить, что история русского языка, которой А.В. Исаченко активно занялся в последние годы жизни, не стала той сферой, где ему удалось достичь выдающихся успехов. Его двухтомная "Geschichte der russischen Sprache" ("История русского языка") и статьи на ту же тему, наряду с ценными наблюдениями и выводами, зачастую содержат информацию, почерпнутую из вторых рук, предлагают обобщения, не подтверждаемые материалом, и даже искажают факты, установленные другими исследователями (см.: Крысько В.Б. Исторический синтаксис русского языка. Объект и переходность. М., 1997. С. 374.).
Из многих работ автора ясно: главное, что двигало его пером в пору жизни на Западе, - это, мягко говоря, далеко не беспристрастное отношение к той стране, откуда в свое время были вынуждены эмигрировать его родители. "Гнев и пристрастие", которые мало уместны даже в публицистике, но, несомненно, высоко ценились в годы холодной войны, сквозят в каждой строке статьи, неожиданно перепечатанной "Вестником РАН".
Думается, историки смогут лучше филолога объяснить, что Новгород, который действительно противостоял централизаторской политике Москвы, отнюдь не был ее соперником в "деле объединения русских земель" (с. 970): новгородская верхушка об этом и не помышляла. Напротив, речь шла об отрыве Новгорода от остальной Руси, даже ценой перехода его под эгиду Польско-Литовского государства. Что повлекла за собой полонизация тех исконно русских земель, которые попали под католическое господство, каким "культурным расцветом" сопровождалось истребление русского духа в Белоруссии и на Украине, как в годы тевтонского владычества развивалась латышская культура в упомянутой автором Риге (с. 973) - об этом тоже лучше расскажут специалисты по истории.
Лингвист же не может не обратить внимания на сомнительные и просто ложные утверждения, которыми переполнена статья и которые показывают, что настоящая наука возможна только sine ira et studio (без гнева и пристрастия - лат.). He углубляясь в дебри историко-лингвистического анализа, отмечу, в частности, что представления об особой грамотности новгородцев, "привыкших писать на русском языке" благодаря "демократическому строю города-государства" (с. 972), серьезно поколеблены благодаря археологическим находкам последних десятилетий - берестяным грамотам, которые обнаружены не только в Новгороде, но и в "разных концах государства великого" - и в Твери, и в Смоленске, и в Витебске, и в Москве, и в Рязани, и в далеком Звенигороде Галицком, и в других городах.
Отсутствие же берестяных писем из Киева, Владимира или Суздаля ровным счетом ничего не говорит о малограмотности или "реакционности" их жителей, поскольку сохранность такого хрупкого документа, как берестяная грамота, зависит от целого ряда факторов, в том числе от особенностей почвы. Не последнюю роль играет и то обстоятельство, что на большей части территории нашей прежде единой страны поиски берестяных грамот вообще не велись либо прекратились после ее распада (как на Западной Украине).
Утверждение маститого лингвиста о том, что берестяные грамоты дали "очень мало в смысле пополнения наших знаний о языке эпохи" (с. 972), не соответствовало действительности уже в момент написания этих слов. Окончательно оно было опровергнуто еще в 80-е годы, когда А.А. Зализняк выступил с первыми опытами целостного анализа лингвистического материала новгородской берестяной письменности. Фундаментальная монография Зализняка "Древненовгородский диалект" (1995), суммировавшая многое из того, что было открыто им и другими учеными, убедительно показала, что именно берестяные грамоты являются важнейшим и наиболее адекватным источником по истории народно-разговорного языка, его фонетики, грамматики и словарного состава, Грамоты свидетельствуют о том, что "диалектно окрашенный "естественный" язык населения" (с. 972) еще в пору независимости Новгорода все более унифицировался с языком его "недемократичных" и "малограмотных" юго-восточных соседей.
Абсолютно бездоказательны выводы о якобы "многочисленных лексических элементах" новгородских летописей, "имеющих параллели в чешском и словацком языках, но неизвестных киевским авторам" (с. 972). Учитывая, что древнейший дошедший до нас список Новгородской летописи датируется серединой XIII в., а следующие за ним списки - суздальская Лаврентьевская летопись и галицко-волынская по происхождению Ипатьевская летопись - относятся соответственно к 1377 г. и 20-м годам XV в., нетрудно сделать вывод о несопоставимости языковых данных этих трех хронологически столь неблизких источников. Отсутствие протографов Лаврентьевской и Ипатьевской летописей, создававшихся в разных частях Древней Руси, так же как и других летописных сводов, существование которых доказано текстологами, - это результат именно "стечения исторических обстоятельств", "пожаров" и "грабежей", о которых так пренебрежительно, в кавычках, отозвался клагенфуртский профессор (с. 972), но которые в действительности привели к уничтожению тысяч рукописей на территориях, захваченных дикими монголо-татарами и "просвещенными" людьми с Запада.
О том, насколько опрометчивы выводы, базирующиеся на презумпции исторической прогрессивности Новгородской земли, говорит пассаж А.В. Исаченко относительно "обширного корпуса новгородской, псковской и, несколько позже, смоленской деловой письменности" (с. 972). На самом деле сохранившийся корпус новгородских документов количественно просто несравним с псковским и смоленским: на фоне десятков пергаменных и почти тысячи уже найденных берестяных грамот из Новгорода документы псковского и смоленского происхождения исчисляются единицами (причем известные нам смоленские грамоты написаны не "несколько позже", а раньше псковских).
Между тем Псков - часть Новгородской земли в широком смысле этого слова, Смоленск - ближайший сосед Литвы и постоянный торговый партнер Ганзы. По логике А.В. Исаченко, малочисленность деловых текстов этих территорий надо было бы приписать отсталости их жителей. Поскольку это попросту абсурдно, приходится подверстывать дошедшие до нас крупицы псковской и смоленской книжности под массивный корпус письменности Новгорода. Неверно и утверждение о "полном отсутствии юридической письменности домонгольского периода на юге Киевского государства" (с. 972): самый ранний сохранившийся в подлиннике официальный документ Древней Руси - грамота киевского князя Мстислава Владимировича (около ИЗО г.), лишенная каких бы то ни было примет древненов-городского диалекта. Следующие по времени списки официальных грамот - договоры Смоленска с Ригой и Готландом; они датируются уже серединой-второй половиной XIII в. Более того, древнейшие новгородские пергаменные грамоты небытового характера относятся лишь к 50-60-м годам ХШ столетия. Тот факт, что количество этих достаточно поздних документов превышает число древних южнорусских грамот, объясняется очень просто: они сберегались не на беспрерывно разорявшихся русских землях, а в Рижском архиве!
В то же время упоминавшиеся выше берестяные грамоты из галицкого Звенигорода показали, что "деловой язык восточнославянского средневековья" (с. 972) вырабатывался не только в Новгороде. Да и хорошо известные уже многие десятилетия смоленские, полоцкие и московские грамоты свидетельствуют об автохтонном развитии навыков бытового и делового письма. Любопытно, что, превознося "естественный" язык, А.В. Исаченко называет "малограмотным" и "неотесанным" язык гениального Аввакума (с. 973), а в своем отвращении к "славянщине" забывает, что именно соединение исконно русской и церковнославянской стихий придает нашему литературному языку то стилистическое богатство, без которого была бы невозможна великая русская литература.
Политические и религиозные симпатии - дело сугубо личное. Любой автор вправе ненавидеть, например, Ивана Грозного (умалчивая при этом о таких "просвещенных монархах", как Людовик XI, Генрих VIII, Екатерина Медичи или Филипп II), преклоняться перед протестантизмом и приписывать именно ему главную заслугу в создании национальных литературных языков (как будто Данте, Рабле, Сервантес были лютеранами или победа кальвинизма в Голландии и Швейцарии привела к расцвету национальных литератур), справедливо осуждать "кровавую историю русского самодержавия" (игнорируя войну Алой и Белой розы, костры инквизиции, сожжение Мигеля Сервета в кальвинистской Женеве, Варфоломеевскую ночь, Тридцатилетнюю войну и прочие "светлые" страницы средневековой западноевропейской истории). В условиях свободы слова каждый волен печатать свои откровения - особенно там и тогда, где и когда на эти откровения есть спрос (как на Западе в начале 70-х годов).
Но что заставило перепечатывать статью, политически явно ангажированную, исторически необъективную, а лингвистически просто невежественную, в наши дни на страницах "Вестника Российской академии наук"? Публикаторы - кстати, отнюдь не являющиеся квалифицированными историками русского языка, - видимо, сочли ее сугубо актуальной. И чему тут удивляться, если даже лучшее, на мой взгляд, периодическое издание для интеллигенции "Независимая газета", открывая Год Пушкина, выражает "удовольствие" по поводу того, что на роковой дуэли Дантес убил Пушкина, а не Пушкин - Дантеса (15.01.99. С. 9. Статья В. Шохиной). На этом фоне скрытый выпад А.В. Исаченко против поэта, призывавшего учиться у московских просвирен, "без которых, - как язвительно комментирует профессор, - якобы не было бы современного русского языка" (с. 974), может быть признан вполне отвечающим духу времени.
Удивляет лишь, что публикаторы, считающие покойного филолога "тонким знатоком и ценителем русского языка", не решились снабдить хотя бы осторожным "sic!" такие перлы, как "зародки новых идей", "специалисты русской истории" (с. 971), "Московития", "лютерский перевод" (с. 972), "пропагировать", "амальгамация" (с. 973), "факты манипулируются" (с. 974). И уж совсем непонятно, как на страницы главного печатного органа Российской академии наук попадают досадные ошибки, например, в фамилии крупнейшего американского слависта Г. Шевелева, которая пишется по-английски вовсе не Shevelev (с. 972, прим. 3), a Shevelov. Особенно поразительна опечатка, катастрофически дезинформирующая несведущих читателей: буква "Ж" (с. 970) объявлена "никогда не имевшей фонологического оправдания на восточнославянской почве" и введенной в орфографию только в XV в. Едва ли многие специалисты по точным наукам, ознакомившиеся со статьей, поймут, что имеется в виду буква "юс большой" (Ж), которая обозначала в кириллическом алфавите носовое "о", безусловно наличествовавшее в восточнославянской речи до Х в., но затем перешедшее в "у".
Александр Васильевич Исаченко - слишком большой ученый, его роль в развитии русистики, прежде всего синхронно-описательной, слишком велика, чтобы сейчас, в трудную для нашей страны эпоху, представлять его разнообразное лингвистическое наследие, пожалуй, самой ненаучной, сиюминутной статьей. Продолжая начатую автором игру в "что было бы, если бы...", осмелимся предположить, что сам А.В. Исаченко, если бы судьба подарила ему лишние десять лет жизни -те самые десять лет, когда вышли в свет эпохальные работы по истории русского языка Б.А. Успенского и А.А. Зализняка, - едва ли стал бы напоминать научному миру о своих прежних заблуждениях.
Вестник РАН, 1999, том 69. № 12
СМЕЛЫЙ ЭКСПЕРИМЕНТ
В.И. Супрун,
доктор филологических наук,
ВолгоградНаверное, это естественно для любого специалиста по истории, в том числе и по истории языка, задумываться о том, как могли бы развиваться события, если бы в них вмешались те или иные силы, та или иная личность, тот или иной случай. Такие возможности подспудно присутствуют в размышлениях, не всегда отчетливо эксплициру-ясь в публикациях. Возможно даже, что в них заключается побудительная сила для поиска путей решения той или иной историко-лингвистической проблемы: размышляя о том, что могло бы произойти с языком при иных путях его развития, ученый может более четко ответить на вопрос о причинах и результатах состоявшегося языкового факта или явления. Наконец, в предположениях о том, что было бы с языком, если бы исторические условия его развития были другими, заключается прогностический потенциал. Говорить о будущих изменениях в языке можно лишь после анализа реальных и возможных путей его развития в прошлом. Невоплотившиеся перемены подспудно присутствуют в нынешнем состоянии языка, и никто не знает, как они могут проявить себя на новых этапах развития. Но, опираясь на наши знания о несостоявшемся, мы можем предсказать, предугадать (разумеется, с большей или меньшей степенью достоверности) какие-то тенденции языкового развития и(или) наметить возможные меры противодействия негативным процессам. Не на этом ли строятся многие нынешние научно-публицистические статьи о порче русского языка, о его засорении иноземной и жаргонной лексикой?
В современном общественном сознании происходит пока еще недостаточно осмысленная и изученная тяга к ирреальному, изощренно вымышленному, виртуальному. Написанные для детей сказки Дж. P.P. Толкиена читаются взрослыми, становятся бестселлерами, находят массу подражателей и продолжателей, что заставляет авторов биобиблиографического словаря для школьников "Зарубежные писатели" включить статью о нем в свое издание [1, с. 316-318]. Фильм "Газонокосильщик" о виртуальном мире психически неполноценного юноши бьет все рекорды кассовости, тоже находит подражания и продолжение. Эти дошедшие ныне до нас процессы, начавшиеся на Западе, кажется, еще в 50-е годы (первое издание "Властелина Колец" вышло в 1954 г.), не могут не отразиться на таком близком к писательскому творчеству виде научного поиска, как филология.
Разумеется, нельзя проводить прямые параллели между созданным творческим воображением английского писателя Средиземьем - Вторичным миром с его виртуальными героями, их жизнью, языковой игрой и размышлениями историка языка о нереализованных возможностях: слишком разные задачи стоят перед авторами, коренным образом отличаются язык, мысль, адресат. И все же осмелимся предположить, что статьей Александра Васильевича Исаченко о несостоявшемся варианте истории русского языка [2] открывается новое направление в науке, названное В.П. Нерознаком и Н.М. Сальниковым "виртуальной историей" [3, с. 969], а нами - для отличия от художественного творчества - кондициональной лингвистикой (это словосочетание не претендует на какую-либо терминологичность).
В самом деле, в каждом языке можно найти поворотные моменты развития, после которых резко теряются одни черты и приобретаются другие; язык становится иным, создает новые законы, формирует новые тенденции. Или иная ситуация: язык мог бы пойти по другому пути эволюции, но внутренние или внешние причины не позволили ему сойти с магистрального направления, затормозили или сделали невозможными инновации. Каким стал бы чешский язык и сохранился ли бы он, если бы не "будители" - деятели чешского национального движения конца XVIII -первой половины XIX в. [4, с. 8]? Как выглядел бы ныне английский язык, если бы в 1066 г. Англия не была завоевана норманнами [5, с. 33]?
А.В. Исаченко рисует один из вариантов несостоявшегося развития русского языка. Мы же используем подсказанный им прием для описания иной ситуации. Хоть и мощной республикой был Новгород, все же его трудно сравнить с Москвой, которая к описываемому времени смогла объединить значительную часть русских земель, продолжить политику Симеона Гордого, деятельность которого замечательно описана писателем и филологом Д.М. Балашовым [6]. Отметим попутно, что если бы не этот князь, то не Москва, а Тверь или Суздаль боролись бы с Новгородом за объединение Руси. Писатель так определяет главную причину возвышения Москвы: "Московские Ярославичи, потомки Александра Невского, сумели удержать у себя митрополита, главу духовной власти в стране" [6, с. 515].
Но ведь в результате равновесия сил между Москвой и Новгородом могло не произойти объединения великорусских земель. И тогда мы бы получили два русских народа, два русских языка - московский и новгородский. Внутренних потенций в новгородских говорах для этого достаточно: оканье, цоканье, переход llh > и, совпадение плюральных форм дательного и творительного падежей [7, с. 27]. Могла бы более широко распространиться такая яркая черта, как сохранение gl, kl < dl, tl [8, с. 153]. Процессы близкородственного языкового отталкивания, столь четко проявляющиеся ныне в сербском и хорватском, болгарском и македонском, чешском и словацком, украинском, белорусском и русском языках, привели бы к нарастанию лексических отличий, культивированию фонетического и грамматического своеобразия.
Новгородский язык имел бы больше заимствований из балтийских, прибалтийско-финских, западноевропейских языков. Сложнее обстоит дело с церковнославянизмами. Даже если бы новгородцы, как пишет А.В. Исаченко, отклонились от православия и стали жидовствующими [2, с. 973], в их языке лексика церковнославянского происхождения продолжила бы свое употребление, так как к предполагаемому моменту отделения новгородского языка в восточнославянском уже закрепилось достаточное число церковнославянизмов. Конечно, знаменитых шахматовских 50% церковнославянского влияния [9] в нем бы не было.
Навеянные работой А.В. Исаченко размышления о возможных судьбах великорусского языка экстраполируются в настоящее. Не в эту ли сторону идут процессы в современных казачьих регионах? В них высок престиж диалектной peчи, формируется самостоятельное этносознание (заявление о казаках как отдельном этносе, а не русском субэтносе, стало общим местом в работах многих историков и политиков), ведутся разговоры о выделении территории и определении границ проживания казаков. Не станем ли мы очевидцами создания казачьего (донского, по крайней мере) языка?
Статья А.В. Исаченко написана искренно, задорно и несколько зло. На фоне традиционных положений, известных из университетских лекций и многочисленных учебников, это ниспровержение устоев сразу раздражает, трогает за живое, обижает даже. Но ведь нужно иногда отбрасывать розовые очки и смотреть на устоявшееся, привычное незамыленным взглядом, как пишет автор, "снять панегирические акценты" [2, с. 974]. И когда задумываешься над прочитанным, понимаешь, что эта публикация работает на будущее, заставляет быть более строгим к взглядам предшественников, не повторять их бездумно, а пытаться критически посмотреть на уже известное. И научный поиск действительно становится бесконечным, внося актуальность и научную новизну, столь щедро и не всегда достоверно декларируемые в диссертациях, но обязательно необходимые для продолжения развития человеческой мысли.
Каждый из читавших эту работу был уязвлен чем-то своим, особым. Нам показалось излишне полемическим противопоставление русского и церковнославянского языков (малопонятный церковный, чуждый и маловразумительный церковнославянский язык) [2, с. 973], не вполне корректным сравнение латинско-национального двуязычия в католических странах [2, с. 970] с русско-церковнославянской диглоссией [5, с. 576]. Но потом понимаешь, что А.В. Исаченко прекрасно знал о близости и взаимодействии этих языков, о разных этапах и различной степени их сосуществования в русском языковом сознании.
Полемический задор ученого направлен не на язык, а на понимание его роли в истории нации, на некоторые традиционные оценки. Но тут срабатывает парадокс истории: то, что нужно было пересмотреть, подвергнуть переоценке в начале 70-х, теперь нуждается в защите и поддержке. Нам кажется, что, попав в нынешнюю Россию, Александр Васильевич поддержал бы усилия церкви и некоторых филологов по развитию преподавания церковнославянского языка, который может стать опорой в борьбе с непомерной американизацией и жаргонизацией русского литературного языка. Подтверждение такой позиции можно найти в других работах ученого.
Наверное, мало кого оставила равнодушной републикация статьи А.В. Исаченко. В этом и есть главная заслуга выдающегося лингвиста, поставившего смелый эксперимент, вызвавшего огонь на себя, всколыхнувшего ученое сообщество, заставившего работать филологическую мысль. Спасибо ему за это.
1. Зарубежные писатели. Биобиблиографический словарь / Под ред. Н.П. Михальской. Ч. 2. М.: Просвещение. Учебная литература, 1997. ЛИТЕРАТУРА
2. Исаченко А.В. Если бы в конце XV века Новгород одержал победу над Москвой (Об одном несостоявшемся варианте истории русского языка) // Вестник РАН. 1998. № 11.
3. Нерознак В.П., Сальников Н.М. Имя из списка Главлита // Вестник РАН. 1998. № 11.
4. Лилич Г.А. Роль русского языка в развитии словарного состава чешского литературного языка. Л.: Изд-воЛГУ, 1982.
5. Лингвистический энциклопедический словарь / Гл. ред. В.Н. Ярцева. М.: Сов. энциклопедия, 1990.
6. Балашов Д.М. Симеон Гордый. Роман. М.: Современник, 1988.
7. Русская диалектология / Под ред. В.В. Колесова. 2-е изд. М.: Высшая школа, 1998.
8. Дурново Н.Н. Введение в историю русского языка. М.: Наука, 1969.
9. Шахматов АА. Русский язык (в статье "Россия") // Энциклопедический словарь Брокгауза и Эфрона.
Т. 55. СПб., 1899.
Январь 1999