VIVOS VOCO: Беседы о В.А. Энгельгардте.

В науке есть две ценности: одна - это научная истина, вторая - нравственная атмосфера, и создается она людьми. Закладывается эта атмосфера очень незначительным, как выяснилось, числом людей, буквально единицами. В современной биологии нравственную атмосферу наряду с такими учеными, как Кольцов, Вавилов, создал Энгельгардт - он и сам для науки является одной из крупнейших нравственных ценностей. Эта сторона его жизни будет иметь непреходящее значение. Конечно, окислительное фосфорилирование вошло во все учебники, так же как АТРазная активность миозина, но сейчас для нас не это главное. Сохранить нравственную сущность Владимира Александровича, каким-то способом попытаться сделать ее "зримой" - вот задача, которая стоит перед нами. Это очень увлекательно, в этом есть определенный исследовательский интерес - а кто, как не Владимир Александрович, любил исследовательский поиск?
Очень важно, чтобы мы не превратили Владимира Александровича - особенно теперь, когда наш Институт молекулярной биологии носит его имя, - в идеальное создание, от этого он был очень далек, потому что совмещал в себе нормальные человеческие противоречия. Если мы все вместе начнем сейчас живописать ангела с крылышками, это вступит в непримиримое противоречие с тем, что он являл собой на самом деле. Он был человеком, которому ничто человеческое не чуждо, и это являлось его величайшим достоинством.

Т. В. Венкстерн.

Для начала я хотела бы сказать, что сейчас успешно завершается сбор материалов для книги воспоминаний о Владимире Александровиче. Мы располагаем значительным количеством готовых статей научного и мемуарного характера" тем не менее организаторам этой книги кажется, что "групповой портрет" Энгельгардта будет неполным, если не воспользоваться широко распространенной в настоящее время журналистской формой - обсуждением темы за круглым столом, свободным обменом мнениями, когда одна точка зрения вызывает в ответ другую, не обязательно противоположную, когда один эпизод тянет за собой все новые и новые воспоминания. Я передаю слово для ведения нашего круглого стола Александру Александровичу Баеву.

А. А. Баев.

Свою задачу я вижу в ободрении всех тех, кто захочет, не стесняясь, поделиться своими воспоминаниями о Владимире Александровиче Энгельгардте.

К. Л. Кафиани.

Когда я думал о том, какие эпизоды моего общения с Владимиром Александровичем наиболее интересны,. я вернулся мысленно к тем годам, когда я был еще студентом Тбилисского университета. Меня увлекала работа в биохимической лаборатории при кафедре физиологии, которой заведовал Иван Соломонович Бериташвили. Энгельгардта я тогда лично не знал, только пытался штудировать книжку Браунштейна и Энгельгардта "Ферменты"; фамилия последнего прочно ассоциировалась у меня с директором пушкинского лицея. Но наступил год так называемой Павловской сессии, Иван Соломонович уехал в Ленинград и вернулся оттуда с тяжелой обидой в сердце. Положение было очень тяжелое, к тому же начались аресты среди студентов и преподавателей Тбилисского университета, короче, все были в мрачном настроении. И вдруг на кафедре заговорили о том, что пришла телеграмма от Энгельгардта в поддержку Бериташвили. Тогда для нас, молодых, и наполнилось это имя живым человеческим содержанием. Стало немного легче, было не так страшно за судьбу самого Бериташвили, хотя и вообще Павловская сессия не была такой всесокрушающей, как печально знаменитая сессия ВАСХНИЛ 1948 г. Поддержка Энгельгардта ощущалась как нечто весомое. Этот эпизод на всю жизнь оставил во мне восхищение и глубочайшее уважение к Владимиру Александровичу.

М. В. Волькенштейн.

Я хочу напомнить еще об одном эпизоде из жизни Энгельгардта, характеризующем его гражданскую позицию: о борьбе против избрания Нуждина в академики. Вся Академия запомнила блестящее выступление Владимира Александровича на общем собрании, решившее исход этой борьбы. Вся история вызвала, по слухам, ярость Хрущева, поддерживавшего лысенковцев. Партгруппа, которая перед общим собранием, как водится, обсуждала представленные кандидатуры, единогласно утвердила Нуждина как достойного претендента. А потом на общем собрании его провалили, притом что среди академиков и членов-корреспондентов чуть не 70-80% членов партии. Хрущев, опять же по слухам, заявил, что такая академия нам не нужна, и будто бы даже собирался "слить" Академию наук с ВАСХНИЛ. Положение было тревожное, шел июль 1964 г., и все ждали роковых решений. Но в октябре 1964 г. Хрущев был смещен, так что история пощадила науку. К этому надо добавить, что еще до общего собрания ситуация была очень опасна лично для Владимира Александровича: положение Лысенко снова очень укрепилось из-за личных пристрастий Хрущева. Важно, что, будучи сам под угрозой, Энгельгардт выступил против мощного врага с открытым забралом...

Т. В. Венкстерн.

Очень хорошо, что в нашей книге будет отражена история создания института. Мы нашли стенограмму выступления Юрия Анатольевича Овчинникова на втором Энгельгардтовском чтении, там очень интересно рассказано, как "пробивали" создание института и как здание Института горного дела было в один прекрасный день просто-напросто "оккупировано" Шемякиным и Энгельгардтом с их сотрудниками

(Скажем так: в лучшем случае это - метафора. Словечком "оккупанты" горняки пользовались, но лишь в шутку. Отношение к нам было прекрасное, и въезд в здание проходил совершенно мирно; бывшие его хозяева нам помогали. Сам Овчинников - в ту пору аспирант Арбузова - в нашем "желтом доме" появился годом позже. - А. Шкроб)

М. В. Волькенштейн.

Да, двум институтам тогда повезло, можно сказать, в связи с тем, что Хрущев решил перевести Институт горного дела из Москвы поближе к объекту изученияк горам...

Возвращаясь к истории с Нуждиным, хочу сказать, что не один он стал объектом нападок Владимира Александровича на общей сессии Академии наук. Надо вспомнить еще и ихтиолога Никольского - его тоже "провели" в академики на Отделении, и общее собрание должно было только утвердить его кандидатуру. Но Владимир Александрович встал и прочитал высказывания Никольского, - если не ошибаюсь, это была его статья, сплошь пересыпанная ссылками на Мао Цзэдуна, который к тому времени уже был у нас "развенчан", так что такое пристрастие было явно не в пользу обсуждаемого. Потом выступил Ляпунов, который сказал, что так называемое математическое моделирование Никольского, которое даже считалось его "коньком", с научной точки зрения не выдерживает никакой критики. Самое забавное, что Никольский, как рассказывала мне Вера Владимировна Беленицкая, после этих событий написал Милице Николаевне и Владимиру Александровичу письмо с выражением неудовольствия по поводу произошедшего. Смысл письма так и остался загадочным...

А. А. Баев.

У меня создается впечатление, что та деятельность Владимира Александровича, которая была направлена против Лысенко, до сей поры по большей части остается неосвещенной, Мы знаем далеко не все подробности.

Помню, например, когда мы работали еще в Институте биохимии, кабинет Владимира Александровича был рядом с нашей комнатой. Сам он был в ту пору академиком-секретарем Отделения и "конфиденциальные" совещания собирал у себя в институтском кабинете. Не могу назвать всех людей, которые бывали на этих совещаниях, но хорошо помню, как проскальзывал через нашу комнату и скрывался в кабинете Энгельгардта академик Сукачев. Он был известен как ярый антилысенковец и, конечно, в этих делах выступал как единомышленник Владимира Александровича.

Но Хрущеву удалось приглушить деятельность всех оппонентов Лысенко.

М. В. Волькенштейн.

Наверное, не все уже помнят, что критические статьи в адрес Лысенко начали публиковаться в "Ботаническом журнале" еще в конце 1950-х годов. В ответ на это появилась "командная" статья Лысенко в "Правде", и вся редакция "Ботанического журнала" была сменена.

(Михаил Владимирович здесь ошибся - статья была редакционная, воспроизводим ее по вырезке. - А. Шкроб)

А. А. Баев.

Но вернемся все же к человеку, ради которого мы все сегодня собрались, дабы не уподобиться герою Ильфа и Петрова, который при открытии линии трамвая по застарелой привычке говорил о международном положении и происках империализма, но никак не о трамвае.

О. И. Епифанова.

Может быть, я коснусь проблемы совсем в другом плане? Хотелось бы поговорить о Владимире Александровиче не как о создателе нашего института, а о его человеческом облике, каким он сложился для меня за многие годы начиная с 1960-го, проведенные в общении с ним, в разные периоды жизни института. Владимир Александрович любил тесты, он охотно включался в такого рода игры, никогда не отказываясь отвечать на какие-либо вопросы. По одной из анкет Владимир Александрович неизменно выходил "светским человеком". Характеристики, даваемые этой игрой, отличались значительной точностью, и то, что я могла наблюдать в Энгельгардте, было схвачено в тесте достаточно проницательно. Потом я часто размышляла над этим "рисунком характера". Дело здесь, конечно, не в хороших манерах, не в воспитании, - все это вещи привнесенные, а в том, какая сумма внутренних качеств давала такой конечный результат.

В настоящее время "светских людей" во всем мире все меньше и меньше. Таких людей и раньше было не так уж много, вспомню в качестве примера Збарского-старшего. Этих людей всегда отличает безупречный вкус, - может быть, главная черта на поверхности их характера, она бросается в глаза. И у Владимира Александровича, мне кажется, вкус был, действительно, безупречный. Я всегда пристально наблюдала за Энгельгардтом с этой точки зрения в самых разных ситуациях и убеждалась в том, что вкус ему никогда не изменял, "дефектов" в этом отношении я не обнаруживала. Вкус проявлялся, например, в том, как он носил оксфордскую мантию или кепку, купленную в супермаркете, самую обыкновенную, ничем не замечательную,он надевал ее, как будто кепка была предназначена именно для него, нес ее на себе, как шапку Мономаха. Вкус проявлялся и в любых мелочах, в самых незначительных деталях, он выручал Энгельгардта тогда, когда не было времени для обдумывания ситуации, требовавшей быстрого решения. Он мог поступить неправильно, это я не отрицаю, но вкус ему не изменял никогда, и из щекотливых ситуаций он находил "элегантный" выход.

Для Владимира Александровича возраста собеседника не существовало, это тоже одна из характерных черт. Энгельгардт мог сказать: "Голубчик, вот тут приехал один старичок, член Королевского общества", - а этот старичок оказывался лет этак на пятнадцать моложе самого Владимира Александровича. Про этого "старичка", кстати, Энгельгардт добавил: "Он занимается какой-то ужасной чушью, выделением гастрина. Я все думал: что же можно об этом сказать, когда он будет делать доклад у нас в институте? Вот вы занимались гормонами, может быть, вы что-нибудь придумаете?" Я как-то замялась. А потом на самом докладе ("старичок", к слову, оказался пиквикским милягой) Владимир Александрович сказал представляя его аудитории: "Все наши беды, все беды человечества вообще возникают из-за недостатка гастрина". Дальше установилась атмосфера взаимопонимания, сердечности, и можно было фактически говорить о чем угодно, в том числе о стероидных гормонах и прочем...

И еще один случай. Приезжал как-то французский ученый, придерживавшийся телеологической концепции, а в те времена у нас это не поощрялось. И он прямо спросил Энгельгардта в зале у всех на виду: "А как вы относитесь к телеологии?" Владимир Александрович на секунду задумался и ответил ему: "Это дама, с которой охотно вступают в связь, но на которой никогда не женятся". Француз был очарован, и все та же, знакомая нам всем атмосфера доброжелательства и внимания к собеседнику возникла и тут.

Но было бы, конечно, наивным предполагать, что эта одна незначительная частная черта - учтивость и остроумие "светского человека", его вкус - могла определять весь облик личности Энгельгардта. Масштаб его личности, мне кажется, был обусловлен тем, что полученные в дар с наследственностью замечательные данные Энгельгардт сумел в себе развить постоянной шлифовкой, совершенствованием себя как человека.

Это было видно по его отношению к людям. Элементы профессионализма, предметные знания он очень зорко видел и ценил, но не они были для него главными. Он умел суммарно видеть человека. Если даже человек наиболее яркой своей стороной проявлялся не в науке, а в какой-то иной сфере, то Владимир Александрович умел это видеть и воспринимать как признак нестандартной личности и тогда уже говорил с таким человеком о чем-то конкретном, полностью ему доверяя как творчески интересному индивидууму. Оценка человека происходила "крупными мазками", здесь не предполагалось любования деталями, мелочи оказывались неважны. Эта черта Энгельгардта позволяла ему и дружить с очень интересными людьми, и создать тот ученый совет в институте, который так отличался от многих других своей неповторимостью.

Широта натуры у Энгельгардта гармонировала также и с тем, что ему совершенно была чужда зависть по отношению к чужим успехам. Это вообще-то, надо подчеркнуть, весьма редкое свойство. Насколько приятнее людям с видом максимального сочувствия рассказывать о бедах своих друзей, чем об их успехах! Даже очень большие люди страдают этим ужасным пороком - завистью. На протяжении многих лет я часто видела Энгельгардта буквально светящимся от радости, когда что-то хорошее случалось с кем-то из коллег, из ближайших сотрудников, когда появлялась хорошая рецензия на работы тех, кто ему был внутренне близок. Не о себе и даже не о своем институте - о ком-то "чужом", подумайте только!

Мне очень нравились во Владимире Александровиче те черты, которые условно можно было бы назвать склонностью к мистике. Точнее, это была уверенность в том, что еще много непознанного, неоткрытого в мире, чего мы не можем объяснить. Одним из его любимых писателей был Кёстлер, очень интересная личность, автор около десятка книг, не больше. Он бывал и у нас, ездил в Сибирь, потом был в Испании на гражданской войне, его схватили и приговорили к смертной казни. Кёстлер сидел в камере смертников и избежал казни только благодаря протестам международной общественности. В 1940 г. он написал книгу "Слепящая тьма", которая совсем недавно была опубликована на русском языке. Она, по существу, посвящена судьбе человека типа Бухарина, который как мог понимал свое время, но потом попал в страшную мясорубку. Владимир Александрович любил эту книгу. Вообще он щедро делился книгами и мыслями; другой, может быть, и побоялся бы рисковать, ведь рядом могли оказаться люди, недостойные его доверия, но Энгельгардт оставался всегда открытым к людям и не хранил такие книги для одного себя. Находя однажды отклик у человека в чем-то очень для себя важном, Владимир Александрович уже как бы "закреплял" этого человека в кругу своих близких. Иногда процесс сближения шел постепенно, но окончательное "признание" почти никогда не имело обратного хода.

Я думаю, что по своей натуре Энгельгардт был эгоцентричен, у него не было свойства, которое часто приписывают людям такого масштаба, - умения встать на точку зрения другого человека. Но он все равно умел заставить собеседника поверить, что "чужая" точка зрения понята во всей глубине, признана серьезной, что в обмене мнениями является едва ли не самым главным. Эта черта невероятно располагала к нему людей.

Очень приятно вспоминать, как Владимир Александрович показывал свои маленькие переводческие шедевры из Тютчева или Бальмонта, что-то королевское было в его повадке, он словно относил все похвалы не к себе, и все же ясно чувствовалось, как это важно для него, какое удовольствие доставляет ему купание в стихах, какое это для него таинство.

Возвращаясь к Кёстлеру, хочу назвать еще одну книгу, которая была важной для Владимира Александровича. Творчество Кёстлера вообще очень разнообразно, он интересовался в разные времена разными вещами. Сейчас я имею в виду книгу "Истоки совпадений". Там речь идет о "таинственных" совпадениях, когда люди в разных концах света думают и делают одно и то же, и это невозможно логически объяснить. Владимир Александрович коллекционировал такого рода случаи, и несколько примеров из жизни нашей семьи я ему рассказала. Он; тщательно записал их, может быть, в архиве сохранились его записи на этот счет. Он просил меня непременно все ему о такого родавещах рассказывать, если я от кого-то услышу. Владимир Александрович коллекционировал эти случаи не для того, чтобы потом писать о них, а для обдумывания, для дальнейших размышлений.

Много можно говорить о таком человеке, как Энгельгардт; подводя итог, скажу только: всем нам, кто был ближе к нему и кто дальше от него, повезло, что в нашей жизни была личность такого масштаба, и мы могли хоть что-то взять у него для себя.

Л. А. Остерман.

Помню, было давным-давно какое-то совещание по сверхчувственному восприятию или что-то в этом роде,. то, что называют теперь парапсихологией, его проводили в кабинете у Владимира Александровича. Пришло много людей, среди прочих много военных. Кончилось это совещание, что называется, ничем: Энгельгардт не принял точку зрения собравшихся, не разделил их уверенности в "сверхъестественных" явлениях.

М. В. Волькенштейн.

Я бы все же не стал связывать имя Владимира Александровича с парапсихологией ни в позитивном, ни в негативном аспекте; эти две вещи - парапсихология и Энгельгардт - несовместимы.

А. А. Баев.

Я никогда не замечал у Владимира Александровича каких-либо симпатий к парапсихологии.

Т. В. Венкстерн.

А вот совпадениями он интересовался последнее время безусловно, я тоже это могу подтвердить.

О. И. Епифанова.

Само слово "парапсихология" я вообще из уст Владимира Александровича никогда не слышала, но совпадения, как я уже говорила, он коллекционировал. Вероятно, у нeгo тут были свои догадки, свои попытки интерпретации, хотя он и не выносил их на обсуждение.

М.В. Волькенштейн.

Я пришел в молекулярную биологию из далекой области. О биохимии знал понаслышке, но, конечно, имя Энгельгардта слышал, мне было известно, что есть такой крупный биохимик. Мы познакомились в санатории "Узкое"; много там беседовали. К этому времени я уже всерьез думал о переходе в биологию, поскольку стало казаться, что в полимерной физике, как таковой, больших проблем для физики больше нет и есть два пути: либо в технику, либо в биологию. Техника была мне противопоказана. Вместе с тем с детских лет я завидовал биологам, тому, что они имеют дело с живой природой. Так что к тому моменту, когда я имел счастье познакомиться с Владимиром Александровичем, я уже успел вчитаться в биологическую литературу. Тогда Энгельгардт при помощи Виктора Юлиановича Гаврилова организовывал Совет по молекулярной биологии. И меня привлекли к работе в Совете, я должен был возглавить секцию структуры биополимеров. С этого началось наше деловое сотрудничество.

В Академию меня избрали в 1966 г., и этим я также во многом обязан Владимиру Александровичу, его поддержке. А потом, однажды, когда я был в Москве, Владимир Александрович пригласил меня к себе, в этот самый кабинет. Мне была предложена должность заместителя главного редактора вновь созданного журнала "Молекулярная биология". Я, конечно, с удовольствием согласился. Затем Энгельгардт поинтересовался, как я вообще поживаю, какие у меня дальнейшие планы. Тогда я честно признался ему, что хотел бы перейти в руководимый им институт. "Ах, ах, -запричитал Владимир Александрович, -я тоже был бы рад, но я знаю, что вас выбирали "под Пущино", что Келдыш на вас рассчитывал именно в этом плане". Но все же обещал подумать, посоветоваться с Семеновым и Капицей.

А я пошел советоваться с Шемякиным, который меня "проводил" и, по-видимому, рассчитывал на то, что я заменю Франка - Глеб Михайлович был в то время серьезно болен. Я повидался с Франком и убедился в том, что свой институт он покидать совсем не собирается.

Должен сказать, что по моему глубокому убеждению Владимир Александрович был на большом отрезке времени самым крупным нашим ученым в области биологии и биохимии. Ведь дважды в своей жизни он был автором работ, на сто процентов достойных Нобелевской премии. Во-первых, работа по окислительному фосфорилированию. Во-вторых, совместная с Милицей Николаевной работа по АТРазной активности миозина. Нобелевские премии в нашей области давали за вещи, несравненно менее значительные. Я повторю и сейчас - в высшей степени несправедливо со стороны судьбы, так сказать, что эта награда не была присуждена Владимиру Александровичу.

Я еще хочу сказать вот о чем. Когда я уже переехал в Москву, Владимир Александрович высказал идею, которая мне чрезвычайно импонировала, а именно, что в Институте молекулярной биологии на равных должны быть представлены химия, физика и биология в строгом соотношении 1 : 1 : 1. Только в результате совместных усилий мы можем по-настоящему продвинуться вперед. Я целиком эту идею разделял и сегодня могу только высказать сожаление, что теперь эта идея Владимира Александровича в институте "завяла". Фактически осталась только одна физическая лаборатория, не придается такого значения взаимодействию разных наук, какое ему придавал Владимир Александрович. Правда, времена, были другие, 15 лет прошло с тех пор, но это особый разговор.

Т. В. Венкстерн.

Со времени формулирования этой идеи прошло уже, наверное, все 30 лет, поскольку она легла в основу набора кадров во вновь создаваемом Институте физико-химической и радиационной биологии, это те три кита, на которых он был построен.

М. В. Волькенштейн.

Хочу добавить, что я работал в пяти институтах: Физико-химическом институте им. Карпова, Государственном оптическом институте, Институте высокомолекулярных соединений. Институте биофизики и Институте молекулярной биологии. Могу с полным основанием утверждать, что из всех институтов, которые я знал достаточно близко, наш самый лучший. И, несомненно, главная заслуга в этом принадлежит Владимиру Александровичу. Несмотря на то что у нас в институте бывали весьма острые конфликтные ситуации и мои отношения с Энгельгардтом иногда оставляли желать много лучшего, создание морального климата, который, славу богу, до сих пор сохраняется у нас, - целиком и полностью заслуга Владимира Александровича. Далеко за примером ходить не надо: в нашем институте без препятствий мог работать Незлин, который долгие годы был "в отказе", - во многих других учреждениях его бы давно попросили за дверь. Это свидетельствует о высоком этическом уровне института. И этот случай не единичный. Ситуация редкая для наших условий.

Вспоминая Владимира Александровича, могу только еще раз порадоваться тому, что моя жизнь оказалась связанной с институтом, которым руководил он. И думаю, что значение Владимира Александровича для дальнейшего развития нашей науки должно сохраняться, традиции, заложенные Энгельгардтом, надо развивать. Это абсолютно необходимое условие для того, чтобы наша молекулярная биология заняла достойное место в мировой науке.

Н. Г. Ecипoвa.

Я бы хотела рассказать о той стороне деятельности Владимира Александровича, которая связана с развитием философии естествознания. Эта область науки очутилась в очень тяжелом положении в связи с сессией ВАСХНИЛ и прочими кампаниями как в биологии, так и в физиологии. Существенной здесь оказалась проблема сводимости функционирования сложных биологических систем к явлениям физическим и химическим. Мне посчастливилось познакомиться с Энгельгардтом в конце 1960-х годов. Чисто случайно, в результате одного комического эпизода. Я на своем докладе показала ужасный^ грязный диапозитив, а Владимир Александрович был "язвой", он сказал, что никогда в жизни не забудет этот чудовищный диапозитив, но ему все-таки хотелось бы знать, что же я хотела на нем показать. Я объяснила, что на диапозитиве была представлена тРНК в состоянии жидкого кристалла, она образовала структуру высшего уровня организации. И тут мы впервые начали говорить с Владимиром Александровичем о проблеме иерархической дифференциации естественнонаучных систем, о проблемах их энергетики.

Я совершенно согласна с Михаилом Владимировичем, что Энгельгардт был одним из самых великих биологов. Ведь очень важным было установление того факта, что фермент как молекула и мышца, как сложная система одновременно обладают одной и той же функцией, проявляют одну и ту же ферментативную активность. Философские аспекты этого явления выражаются в том, что сам материал в целом и отдельные его молекулы в частности обладают одними и теми же качествами; это, по существу, отличает живое от неживого, живой объект от примитивно устроенной машины.

Возвращаясь к нашему первому разговору, повторю, что именно в нем мы уже затронули эти проблемы и потом довольно регулярно, примерно раз в месяц, беседовали на подобные темы. Круг вопросов простирался от явлений в области черных дыр до, скажем, слабых взаимодействий на клеточном уровне. Самая главная проблема, которая интересовала Владимира Александровича, состояла вот в чем. Дифференцированный, аналитический подход и подход интегративный должны непременно соседствовать, идти рука об руку. Мне бы со своей стороны хотелось подчеркнуть, что в двух великих открытиях Энгельгардта проявляются черты и того и другого подхода. Действительно, аналитическое исследование привело Милицу Николаевну и Владимира Александровича в конечном итоге к выявлению отдельной молекулы, которая в мышце выполняет роль фермента, вырабатывающего энергию путем расщепления АТР. Потом этот же аналитический подход привел их к формулированию Принципа единства во множестве, продемонстрированного в опытах на разных простых системах. Черты интегративного подхода применяются именно в идее окислительного фосфорилирования, поскольку тут оказывается, что сложный мультимолекулярный комплекс осуществляет, по существу, один химический процесс. Философский подход к анализу иерархических дифференцированных систем не позволяет ни снизиться в познании сложных явлений до уровня чисто молекулярно-биологического подхода, ни ограничиться сложными построениями, связанными с превалированием системного подхода.

Владимир Александрович был великим человеком. Великие люди соединяют прошлое и будущее, превращая отдельные успехи интеллектуальной и эмоциональной сфер жизни поколений в единую цепь духовного прогресса человечества. Таким он запомнится нам, и наше счастье, что мы могли увидеть этот феномен в реальной жизни.

К. А. Кафиани.

Я бы хотел добавить научный комментарий к вопросу о развитии идей Владимира Александровича во времени. Мысль об акторах-катализаторах, высказанная Энгельгардтом, нашла свое продолжение в исследовании хромосом. Остов хромосомы содержит структурный белок, который обладает ДНК-топоизомеразной и аденозинтрифосфатазной активностями. Механическое движение молекул ДНК, связанных с этим белком, и одновременно химический катализ и здесь осуществляются одним объектом.

Т. В. Венкстерн.

Примеры акторов-катализаторов обнаружены во множестве, в том числе и в растительном мире. Сотрудники Андрея Львовича Курсанова, в частности, очень остроумно взяли в качестве объекта исследования проводящие пути растения. На этой модели идея Владимира Александровича была полностью подтверждена. Но и во времена открытия АТРазной активности миозина это явление тоже было обнаружено очень широко. Была создана целая огромная область науки. И дело это, естественно, продолжается и в наши дни.

Л. А. Остерман.

Мне бы хотелось подхватить мысль Есиповой о движении времени, о том, что Владимир Александрович соединял в себе прошлое и будущее. Я думал о том, какой вклад лично я могу внести в беседу об Энгельгардте. Совместных работ у нас не было, административно я никак не соприкасался с Владимиром Александровичем, хотя, конечно, в этом кабинете бывал нередко и всегда был принят крайне доброжелательно. Но все же это довольно эпизодично. Поэтому каких-то обобщений я, может быть, и не сделаю, а ограничусь только личными, частными, так сказать, воспоминаниями.

Надо сказать, что с Владимиром Александровичем судьба свела меня задолго до того, как я появился в Институте молекулярной биологии. Моя мать, участковый врач, лечила семейство Энгельгардтов. Никогда о каких-либо капризах или претензиях я ничего не слышал, а ведь это в практике участкового врача явление рядовое. Потом в школе я работал преподавателем, и в этой школе училась девочка Наташа Энгельгардт, которую я хорошо знал. В то время имя Энгельгардта было широко известно, но никто в школе не подозревал, что это дочь академика.

Н. В. Энгельгардт.

Папа тогда еще не был академиком.

Л. А. Остерман.

Во всяком случае, крупным, известным ученым он уже был, вы этого не можете отрицать.

Моя первая встреча с Энгельгардтом, решившая мое появление в институте, произошла в Малом зале консерватории, но не на концерте, а на лекции, которую читал Владимир Александрович для работников искусств. Я помню выступление Владимира Александровича, которое произвело на меня огромное впечатление, более того, перевернуло все мои мысли. Тут надо объяснить, почему все это так подействовало на меня, и без автобиографического фона, подготовившего такую реакцию, не обойтись.

После войны, демобилизовавшись, я "прилепился душой" к: семье моего погибшего одноклассника. Это была семья Николая Сергеевича Родионова, биографа Толстого, которому Чертков. непосредственно передал все материалы для издания 90-томного академического собрания сочинений Толстого. Жена его была дочерью Авранека, знаменитого хормейстера Большого театра. Существенно то, что в этом доме дышали воздухом поэзии и литературы вообще. Здесь нередко бывали известные крупные люди, достаточно сказать, что Пастернак дал в этот дом читать. "Доктора Живаго" в рукописи сразу после завершения романа. Здесь мы, молодежь, поняли, что такое высокая интеллигенция, аристократы духа, то, что было истинным богатством России.

Слушая лекцию Владимира Александровича, я узнавал в нем черты этих людей, того самого круга, который я имел счастье узнать в юности. Энгельгардт был из когорты высокоинтеллигентных дворян, и это сразу определило мою судьбу. Я решил, что если как-то смогу проникнуть в институт, возглавляемый Энгельгардтом, значит, мне повезло в жизни.

Когда впоследствии я встречался с Владимиром Александровичем по самым разным делам, это мое впечатление, основанное на его манере говорить, строе речи, языке, способе мышления, подтвердилось. Я увидел подлинную культуру, и не только духовную, но и культуру знаний. В семье Родионовых я пристрастился к поэзии и знал много стихов наизусть. Оказалось, что Владимир Александрович тоже знает наизусть много русских стихов. И у нас даже случались своего рода турниры, выяснилось, что вкусы наши совпадают. Я понял, что для Владимира Александровича литература-это воздух, без которого просто нельзя жить, что наука без нее суха. А это, конечно, признак настоящего интеллигента, он не может замыкаться в своей узкой области. Кстати, вспоминая наши "турниры", не могу не подчеркнуть, что Владимир Александрович обладал удивительной памятью. Я по себе чувствую, что память с возрастом все же притупляется. У Владимира Александровича и в возрасте старше восьмидесяти сохранялась острейшая память.

Еще об одной черте истинного интеллигента я хочу сказать. Это мужество. Помню, находясь здесь, в этом кабинете, я слышал, как Вера Владимировна сообщила Энгельгардту о предстоящем визите академика Сахарова, а между тем тот уже был в опале, хотя еще и не в ссылке. Вскоре после этого я узнал, что Энгельгардт послал негодующую телеграмму в Обнинск в защиту биолога Жореса Медведева. Это было сделано, по-видимому, с "подачи" Сахарова, поскольку совпало по времени. Важно тут вот что: гражданское мужество не может не входить как основной компонент в облик истинного интеллигента.

И наконец, третье. Плутарх, рассказывая биографию Перикла, приводит эпизод, в котором друзья собираются вокруг смертного одра Перикла и обсуждают его победы. Перикл все слышит и говорит им: "Зачем вы обсуждаете то, что является достоянием любого полководца и зависит от счастливого случая? Почему вы не говорите о том, что сделал лично я, а именно, что из-за меня никто не надел черного плаща?" Это означало, что за все время правления он не погубил ни одного человека, не заставил носить траур, т. е. что в Перикле была настоящая доброта. Вот и у Владимира Александровича тоже была эта доброта. Желание сделать добро людям самого разного положения, доброжелательность - тоже неотъемлемое качество русского интеллигента. Оно ныне крайне редко. Прожив долгие годы в жестокости, непрерывной борьбе и, что говорить, в личном человеческом плане иногда и в подлости, мы об этом качестве знаем больше понаслышке. Это наше украденное наследие. Сейчас стали много писать в прессе о доброте, о милосердии, и недаром, мне кажется, стала столь популярной фигура академика Лихачева. Ведь он тоже доброжелательный интеллигент, который пришел из старого времени в наши жестокие дни. Владимир Александрович был точно такого же склада.

Традиции интеллигенции, которые складываются из высочайшей культуры, гражданского мужества и доброты, - это то, чего недостает нашему времени. И важно понять, что традиции не умерли, что есть кто-то живой, кто обладает всеми этими качествами, и с кого можно взять пример. Это заслуга тех мужественных людей, которые сумели сохранить их в тяжелый период нашей истории. Если нашему народу суждено воспрянуть, то этим мы будем в значительной степени обязаны людям (и в их числе, конечно, Энгельгардту), которые защитили живые традиции русской интеллигенции, не дали прервать цепь преемственности.

К. А. Кафиани.

Да, для Владимира Александровича огромную роль играли моральные качества человека. "Неэтично" из его уст воспринималось как бранное слово, настолько суровое осуждение в нем звучало.

А. А. Баев.

Мне хотелось бы сказать немного о стиле Владимира Александровича как ученого. Он был экспериментатор. Обычно в отношении экспериментаторов начинают гадать, каким методом они пользуются: индуктивным или дедуктивным. Мне кажется, что все ученые пользуются одновременно обоими подходами. Образцом экспериментального искусства у Владимира Александровича я лично считаю работу с эритроцитами. Если вы почитаете эту работу, вы не сможете не восхититься ее изяществом. Во-первых, идеально был выбран объект - эритроциты, у которых редуцированы многие стороны обмена, в сущности, это мешочек с гемоглобином. У птиц они ответственны за дыхание. Во-вторых, методические средства все просты и максимально доказательны.

Владимир Александрович одновременно принадлежал к ученым мыслительного типа. Потому что опыты с эритроцитами - это была не эмпирическая находка, а воплощение идеи, которая в то время увлекала Владимира Александровича. Речь идет о метаболических циклах. Нужно сказать, что в 20-е годы мысль о метаболических циклах, идея превращения вещества в ходе интермедиального обмена клетки становится кардинальной проблемой биохимии, и Владимир Александрович был единственным биохимиком у нас, кто рьяно проводил ее в жизнь. За рубежом было четыре адепта этой идеи - Мейергоф, Эмбден, Варбург, Нейберг. У нас Энгельгардт был, можно сказать, за четверых. Все они положили начало современной биохимии. В Москве Владимир Александрович работал с гликолизирующими эритроцитами млекопитающих. Приехав в Казань, решил перейти от гликолиза к дыханию и посмотреть, осуществляется ли там цикл, который просматривается в гликолизирующих эритроцитах.

Эти эксперименты стали реализацией его представлений о циклическом превращении веществ. Мы знаем, что выводы из работ по миозину (на них я не останавливаюсь потому, что все это прошло без меня) имели своим следствием формулировку определенных общих идей.

А вот что касается деятельности Владимира Александровича в области молекулярной биологии, то мне кажется, что его заслуги в нашей стране являются основными, главными. Скажем, вклад Андрея Николаевича Белозерского в молекулярную биологию был чисто эмпирическим, работы с нуклеиновыми кислотами растений носили скорее прикладной характер. А идейной, методологической стороной, формулировками занимался именно Владимир Александрович. Вообще склонность Энгельгардта к философскому осмыслению совершенно очевидна, потому что в целом ряде статей ощущается прежде всего философский взгляд. Владимир Александрович для меня является образцом ученого-мыслителя, у которого экспериментальное мастерство идет рука об руку с развитием общих биологических представлений.

К. А. Кафиани.

Мне кажется, Владимир Александрович еще в 50-х годах, в самом их начале формировал будущую молекулярную биологию. Я приехал к нему в аспирантуру, потому что моя дипломная работа (ее показал ему Заалишвили) была посвящена мономолекулярным пленкам белков, в частности фосфорилазы. В. А. Энгельгардт хотел в то время развивать эту линию, и я был приглашен в аспирантуру. Место мне было дано в той комнате, о которой говорил уже Александр Александрович Баев. Энгельгардт пользовался этой комнатой как кабинетом, но, по существу, она была лабораторной комнатой. Поэтому я фактически каждый день видел Владимира Александровича. Когда он приглашал к себе для беседы людей, я их всех тоже видел. Помню, бывали регулярные встречи с Л. А. Блюменфельдом, А. Г. Пасынским, С. Э. Шнолем, и я слышал многие из этих разговоров.

Кроме того, Владимир Александрович посылал меня на лекции Ребиндера, поскольку в мою программу была включена физическая и коллоидная химия и совершенствовать мои знания в этом вопросе Владимир Александрович не брался. Просил меня всегда рассказывать о том, что я там услышал. Вообще контакты Владимира Александровича с химиками и физиками в те годы носили постоянный характер. В это время, мне кажется,. и складывался у Энгельгардта., так сказать, образ молекулярной биологии. И, может быть, именно тогда он создал для себя концепцию "трех китов" - биологии, физики, химии, которые должны находиться в строгом равновесии, концепцию, впоследствии реализованную им в нашем институте. А сейчас, я должен согласиться с М. В. Волькенштейном, равновесие это, увы, нарушено...

М. В. Волькенштейн.

Я всегда говорил, что у нас в институте - просвещенный абсолютизм с ударением на первом слове. Потому что авторитет Владимира Александровича был очень высок. Теперь огромная редкость, чтобы институт создавался и возглавлялся очень крупным ученым. В свое время были Иоффе, Капица. Теперь этого поколения уже нет... Конечно, в институте существовала известная свобода в выборе тем. Расскажу один эпизод. В начале моей деятельности здесь у меня были работы, посвященные мембранам, нервной проводимости. Владимир Александрович мембраны не любил, называл их перепонками. Но не в этом дело. У меня были определенные достижения в этой области, работы публиковались за границей, приходило много запросов. И я вставил эти работы как достижение лаборатории в годовой отчет. Но Энгельгардт мне сказал: "Нет, в отчет мы это включать не будем. Это не соответствует основным направлениям работы института. Заниматься вы можете чем угодно, хотя бы теорией музыки, но не требуйте, чтобы это включалось в достижения института".

Многое уже говорилось о значительности личности Энгельгардта, о его научном авторитете. Я бы хотел еще раз подчеркнуть, что, очевидно, еще не будучи старым, на каком-то этапе Владимир Александрович пришел к заключению, что ему не нужно больше продолжать экспериментальную работу. Он поставил перед собой очень крупную задачу: создать отечественную молекулярную биологию. Был создан институт, образован совет, учрежден журнал, и это совершенно непреходящие заслуги, которые имеют, может быть, не меньшее значение, чем чисто научные успехи. Мало кто мог бы решиться на то, чтобы прекратить свою личную эксперименальную работу, будучи экспериментатором по призванию, ради большой задачи.

Т. В. Венкстерн.

Мне кажется, не может вызывать никаких сомнений утверждение, что Владимир Александрович является основателем молекулярной биологии в нашей стране. Потому что уже работа с миозином была, собственно, самой молекулярной биологией, хотя такого термина мы еще не знали.

М. В. Волькенштейн.

Именно поэтому мемориальная доска, которая теперь висит на институте, вызывает у меня протест: там не сказано, что Энгельгардт - это создатель нашего института, создатель целой науки у нас в стране, там стоят мертвые слова.

Т. В. Венкстерн.

Хочу еще сказать об одной мысли Владимира Александровича. Он считал, что ученый не должен долго заниматься одной проблемой. Если это происходит, начинается окостенение. Тезис, конечно, спорный, поскольку и в нашем институте был пример, когда человек всю жизнь занимался одной проблемой и достиг блестящих результатов. Но, конечно, оставить начатую работу, достигнув в ней больших высот, - это может себе позволить только человек крупного масштаба, необычайного горения и большого таланта.

М. В. Волькенштейн.

Когда-то Оствальд разделял ученых на два типа: классиков и романтиков. Речь идет не о Том, что одни лучше, а другие хуже. Классик "вкалывает" всю жизнь в одном направлении, а романтик, достигнув чего-то, теряет к этой области интерес и переключается на новое поле деятельности. Энгельгардт был, безусловно, романтиком.

Н. Г. Ecипова.

Я помню, как-то Владимира Александровича спросили, почему он оставил мышечное сокращение как объект исследования. Он ответил, что в этот момент не было возможности для крупного продолжения этой темы. Экспериментальная техника и вся система владения мышцей не были готовы к тому, чтобы дать что-то новое, совершить второй крупный прорыв. "Я считал, - добавил Энгельгардт, - что необходимо оставить этот "фронт" до того момента, когда появятся новые методы, новые подходы".

М. В. Волькенштейн.

Классики тоже весьма многочисленны - назову хотя бы Макса Перутца, который всю жизнь занимался одним белком.

Т. В. Венкстерн.

У нас был свой советский классик - Александр Евсеевич Браунштейн.

А. А. Баев.

А я, вспоминая эритроциты, думаю, что Владимир Александрович все же расстался с этой проблемой немножко рано. Фактически она продолжалась, не была изжита, и появился Белицер. Он много раз приходил к Владимиру Александровичу, много консультировался по поводу проблем, которые затем разрешил экспериментально. Получилось так, что когда Липманн формулировал свою концепцию о роли АТР как главного энергетического переносчика, о работе Владимира Александровича с дышащими эритроцитами как-то незаметно забыли, потому что не осталось никакого личного "мостика". Поэтому, когда мы с Татьяной Владимировной Венкстерн еще раз вернулись к этой теме, посмотрели те продукты, которые получал Владимир Александрович в своих опытах и проанализировали их при помощи бумажной хроматографии, то Владимира Александровича это уже совсем не интересовало. А мне казалось, что работа необходима, что она подводит итог. Дело было в 1954 г.

Т. В. Венкстерн.

Нет, все же эритроциты он очень любил. Когда была обнаружена аденозинтрифосфатаза на поверхности эритроцитов, Владимир Александрович со свойственной ему любовью сразу давать названия всему новому окрестил этот фермент "экзоаденозинтрифосфатазой" и очень эту работу пропагандировал.

Л. А. Остерман.

Мне бы хотелось добавить несколько слов относительно свободы и главного направления. В институт я был принят Владимиром Александровичем крайне охотно, поскольку имел две специальности: физика и иженера. Первые десять лет занимался в основном инженерией, даже больше, чем физикой, институт был не оснащен, мы налаживали радиационно-счетную, хроматографическую службы и пр. Я всем этим занимался очень активно, Энгельгардт меня поощрял, и в то время я был очень близок его сердцу. Потом мое честолюбие повело меня в область биохимии, и я занялся экспериментом. Меня приняли в биохимическое общество, и я об этом с гордостью сказал Владимиру Александровичу, на что он отреагировал довольно холодно. Теперь-то я понимаю, что в своем отношении к моим занятиям биохимией Энгельгардт был прав. Он знал, что моя сильная сторона - это техника эксперимента, что именно технологией эксперимента мне следует заниматься всерьез. И как он оказался прав! Теперь уже, подводя итоги своей научной деятельности, я могу похвалиться, собственно, именно своими книгами и лекциями по конкретным методам, которые были написаны под началом и под влиянием В. А. Энгельгардта.

Н. Г. Есипова.

Интерес к метаболическим циклам не покидал Владимира Александровича до конца жизни. В 70-е годы ВИНИТИ издавал разного рода обзоры, и я собралась написать один из них. Владимир Александрович меня спросил, в чем идея этого обзора. Я пояснила, что разные белки находятся в клетке не в хаотическом отношении друг к другу, а в некотором кристаллическом состоянии, и это кристаллическое состояние при условии соседствования позволяет передавать субстраты друг другу непосредственно. Стало быть, циклы организуются благодаря кристаллической структуре разнородных белков в клетке рядом друг с другом. Неожиданно Энгельгардт прореагировал на это мое высказывание сильнее, чем на все остальные разговоры, и попросил меня представить ему экспериментальные данные, свидетельствующие о кристаллическом состоянии чего бы то ни было в клетке. Когда я принесла ему первые снимки кристаллов цинк-инсулина в бета-гранулах поджелудочной железы, Энгельгардт был страшно изумлен. Еще больше его пленило то, что в печени саламандры вообще все процессы идут в кристаллах. Клетки печени саламандры - это, по существу, гранулы, содержащие множество кристаллов разного типа.

М. М. Огиевецкая. Мне хотелось бы отметить три момента. Все они завязаны в один узел и говорят о том, что Владимир Александрович придавал огромное значение необходимости иметь широкое образование и высокий культурный уровень для успешной исследовательской работы.

Я перечислю эти штрихи в своей хронологии. Первый связан с моим возможным переходом в молодой Институт молекулярной биологии. Мой шеф - М. Н. Мейсель предложил мне работать у него. во вновь организованной им лаборатории этого института. М. Н. Мейсель предупредил, что окончательно вопрос будет решаться самим Владимиром Александровичем на собеседовании и сообщил, что вопросы могут быть самыми разными, так как директора интересует не только научный потенциал будущего сотрудника, но и общий культурный уровень - знание языков, литературы. Моя беседа с Владимиром Александровичем не состоялась, но думается, что отбор сотрудников по таким критериям и поднял институт на тот уровень, о котором М. В. Волькенштейн сказал, что из пяти институтов, знакомых ему изнутри, Институт молекулярной биологии - лучший.

Второй момент, который мне представляется важным, -это широта научных интересов Владимира Александровича. В период расцвета молекулярной биологии, когда исследования были сфокусированы в основном на нуклеиновых кислотах, структурных проблемах, Владимир Александрович неослабно интересовался успехами в других областях, например в иммунологии. Он был частым участником совещаний и конференций по этой проблеме. В одной из бесед он рассказал, что иммунология была его увлечением в ранней молодости. Он имел свою концепцию о многообразии молекул антител и с интересом следил за продвижением в этой области.

Наконец, третий момент, который отразился на работе многих молекулярных биологов, и о нем нужно рассказать подробнее. Речь идет о школе по молекулярной биологии, о которой многие участники до сих пор вспоминают с большой благодарностью. Ее рождение связано с именем Владимира Александровича. Идея ежегодных школ по молекулярной биологии возникла на ленинградской земле, и, сразу же появилось много энтузиастов. Однако идея не стала бы реальностью, если бы не глубокое понимание Владимиром Александровичем жизненной необходимости общения молекулярных биологов, исследующих самые разные объекты самыми различными подходами.

Именно это понимание послужило импульсом для поддержания идеи о школе и преодоления трудностей при претворении ее в жизнь. До того времени не практиковалось проведения каких-либо биологических школ - проводились только конференции, совещания по узким вопросам. Первые школы проводились в Дубне, куда меня забросила судьба, и благодаря этому обстоятельству я познакомилась с многими замечательными молекулярными биологами. На первой же школе стало очевидно, что общение молекулярных биологов широкого профиля жизненно важно для проводимой работы - шли непрерывные дискуссии, устанавливались рабочие контакты и пр. На школу биологи буквально рвались всеми правдами и неправдами. Там у всех было приподнятое настроение, юмор не иссякал. Появился неписаный устав, одним из пунктов которого было требование к лекторам не пропагандировать своих данных и освещать вопрос как можно более объективно.

С легкой руки В. Я. Александрова у школы появился свой неизменный девиз: "От ложных знаний к истинному незнанию", Б. К. Вайнштейн внес в устав школы еще один пункт - обязательный ответ в конце лекции на вопрос: "Ну и что?" Школа приобрела большую популярность, попасть туда было большой удачей, а прочитать лекцию - высокой честью. Владимир Александрович также прочел на школе несколько вступительных лекций. В одной из них он призывал молекулярных биологов приобрести, если они этого еще не имеют, три "Н" - находчивость, напористость и ... нахальство.

М. В. Волькенштейн.

Хочу вспомнить один эпизод. Зная, что мы едем в ГДР на конференцию, Владимир Александрович позвал меня к себе и вручил два письма - к Штуббе и Ромпе, ученым, которые сотрудничали с Тимофеевым-Ресовским в довоенные и военные годы. Содержание было такое: он просил ученых сообщить ему письменно, как вел себя Николай Владимирович во время войны в Германии. При этом людям гарантировалось инкогнито, если они того пожелают. Дело в том, что в это время у Энгельгардта возникла идея "провести" Тимофеева-Ресовского в академики. Это тоже очень характерный поступок. К сожалению, из этой затеи ничего получиться не могло, потому что по сегодняшний день мы встречаемся с попытками оклеветать Николая Владимировича, а тогда мало кому удавалось растолковать, что же действительно делал он в Германии. То, что сын у него погиб в гитлеровском концлагере, об этом тогда вообще никто не знал. Штуббе написал Владимиру Александровичу, что Тимофеев-Ресовский, по существу, возглавлял группу сопротивления.

Л. А. Остерман.

Все помнят, что у нас в институте процветали капустники. Юмор там был довольно едкий, и нередко персонально был нацелен на Владимира Александровича. Я, как один из авторов текстов, любил наблюдать за Энгельгардтом, сидевшим в первом ряду, - реакция всегда была восторженна, весела, добродушна. Никакой обиды, никаких недовольств никогда не было.

Н. Г. Ecипова.

Я помню, на школе в Дубне, едва были произнесены частушки:

"Электричество - прогресс.
Энгельгардт на сцену влез",

как на сцене появился Владимир Александрович и произнес:

"Эликсиром рот полощут.____
Энгельгардт сварливей тещи".

М. В. Волькенштейн.

Капустники, славу богу, остались доброй традицией нашего института. И конечно, во многом они возможны благодаря атмосфере, созданной Энгельгардтом. Представить себе столь острые капустники во многих других академических институтах просто немыслимо.

Т. В. Венкстерн.

Владимир. Александрович обладал тончайшим чувством юмора и ценил его в других. Об этих капустниках он с великой гордостью писал даже иностранным коллегам.

А. А. Баев.

Мне остается только поблагодарить всех присутствующих и закрыть наше заседание.