№
4, 1997
Периодическая система
Примо Леви
.
Итальянский писатель Примо Леви (1919-1987) был химиком
по образованию (диплом с отличием Туринского университета), химиком по
профессии (он много лет проработал директором небольшого лакокрасочного
завода) и химиком, так сказать, по образу мыслей. Ремесло химика, говорил
Леви, - это частный случай ремесла жизни, только требует больше упорства
и настойчивости.
Жизнь действительно требовала от Леви упорства. После окончания университета - долгие и почти безрезультатные поиски работы, сжимающееся кольцо преследований (причина - национальность: даже университетский диплом, выданный ему в 1940 году, содержал, согласно итальянским расовым законам того времени, сведения не только о специальности, но и о еврейском происхождении), наконец, уход в партизаны. Партизанский отряд был разгромлен в конце 1943 года, и Леви попал сначала в итальянский фильтрационный лагерь, а затем, в начале 1944-го, - в Освенцим. Его книга об Освенциме начинается со слов: "Мне повезло..." А повезло Леви в том, что он попал туда в конце войны, когда нехватка рабочих рук вынуждала руководство Третьего рейха оставлять в живых способных к труду жертв. Повезло Леви и в дальнейшем: он дожил до освобождения Освенцима, не умер от скарлатины в инфекционном бараке и после долгих мытарств через Польшу, Белоруссию, Украину, Молдавию и Румынию вернулся домой, в Италию. Обо всем пережитом он затем написал, и его книги "Человек ли это?", "Передышка", "Утонувшие и спасенные", переведенные на многие языки, стали частью духовного мира западного читателя. В начале 70-х годов Леви несколько раз приезжал в СССР как участник проекта строительства автозавода в Тольятти, и впечатления от этих поездок нашли отражение в романе "Ключ к звезде". Книга, с главами из которой впервые знакомится в этом номере "Химии и жизни" российский читатель, названа автором "Периодическая система". Она состоит из отдельных новелл, каждая из которых носит имя определенного химического элемента. Жанр этих новелл различен - научно-популярный, фантастический однако чаще всего - автобиографический. |
На второе подали рыбу, а вино у нас было красное. Версино, бригадир грузчиков, заявил, что это - ерунда: главное, чтобы и рыба, и вино были хорошие; а вообще он уверен, что сторонники ортодоксального меню в большинстве своем не смогут с закрытыми глазами отличить стакан белого от стакана красного. Бруни из селитренного цеха поинтересовался, а не знает ли кто, почему к рыбе полагается именно белое. Последовали разные несерьезные комментарии, но исчерпывающего ответа никто не дал. Старик Кометто добавил, что в жизни полным-полно обычаев, происхождение которых уже невозможно проследить: например, цвет оберток для сахарных головок, застежка на разную сторону у мужской и женской одежды, особой формы нос у гондолы, а также бесчисленные правила, что из еды с чем сочетается, а с чем нет. Наш вопрос представлял собой как раз частный случай таких правил; и действительно, почему фаршированная свиная нога должна быть обязательно с чечевицей, а макароны с сыром? (В итальянском языке есть выражение "подходит, как сыр к макаронам", что значит - впору, как раз. - здесь и далее - примеч. пер.)Быстренько перебрав в уме собравшихся (не слышал ли кто-нибудь уже эту историю?), я начал рассказывать о колечках лука в олифе. За столом, надо сказать, собрались сплошь ветераны лакокрасочного производства, а олифа на протяжении веков была основным материалом в этом деле. Ремесло наше древнее, и уже тем самым благородное: древнейшее упоминание о нем содержится в книге Бытие (6, 14), где рассказано, как Ной, в точном соответствии с указаниями Всевышнего, покрыл ковчег снаружи и изнутри расплавленной смолой (вероятно, при помощи малярной кисти). Но в то же время ремесло наше - обманное, поскольку цель его - маскировка, придание объекту несвойственного ему цвета и вида. Оно сродни косметике и всяческому украшению - искусствам столь же двусмысленным и почти столь же древним (см. Исаия 3, 16). При таких корнях, уходящих в глубины тысячелетий, неудивительно, что ремесло приготовления красок (несмотря на теперешние бесчисленные домогательства со стороны смежных областей техники) еще сохраняет кое-какие остатки давно уже вышедших из употребления обычаев и технологий. Так вот, возвратимся к олифе. Я поведал своим сотрапезникам, что в одном рецептурном справочнике, изданном в 1942 году, мне попалась такая рекомендация: при варке олифы, ближе к концу процесса, добавлять в льняное масло пару колечек лука. При этом ничего не сообщалось о том, для чего служит такая забавная присадка. В 1949 году я рассказал об этом синьору Джакомассо Олиндо, моему наставнику и предшественнику по должности, который тогда уже перешагнул за седьмой десяток и полсотни лет отдал производству красок. Добродушно улыбаясь в густые белые усы, он объяснил мне, что в те времена, когда он был молод и сам варил олифу, термометрами еще не пользовались; температуру варки определяли, наблюдая за испарением или плюя в олифу, или же - более рациональным способом - погружая в масло насаженное на вертел колечко лука: когда лук начинал подрумяниваться, варку можно было заканчивать. Очевидно, с течением лет этот грубый способ измерения утерял свой смыл и превратился в некий таинственный магический прием. Старик Кометто рассказал аналогичную историю. Не без грусти вспомнил он о лучших своих годах - годах господства копалов: смешивая олифу с этими легендарными смолами, получали невероятно стойкие и яркие краски. Слава их уцелела до наших дней только в выражении "копаловые ботинки", напоминающем о краске, в свое время повсеместно распространенной, но уже полвека как вышедшей из употребления; да и само это выражение уже почти исчезло из языка. Копаловые смолы доставляли англичане из самых дальних и диких краев, и по их названиям сорта смол получали свои имена: копал Мадагаскар, копал Сьерра-Леоне, копал Каури (его залежи, заметим попутно, полностью иссякли к 1967 году), знаменитый благородный копал Конго... Копалы представляют собой ископаемые смолы растительного происхождения с довольно высокой температурой плавления, и в том виде, в каком их добывали и поставляли на рынок, в маслах они не растворялись. Чтобы сделать их растворимыми, копалы подвергали сильному нагреву, в ходе которого уменьшалась их кислотность (за счет декарбоксилирования) и понижалась температура плавления. Всю операцию выполняли кустарно, в небольших снабженных колесами передвижных котлах на два-три центнера, нагреваемых от прямого огня; в ходе этого процесса через определенные промежутки времени котлы взвешивали, и, когда смола теряла примерно 16% своего веса за счет летучих веществ, водяных паров и углекислого газа, растворимость в масле считалась достигнутой. Около 1940 года архаичные копалы, дорогие и труднодоступные в военное время, заменили модифицированными фенольными и малеиновыми смолами, которые не только дешевле стоили, но и непосредственно растворялись в маслах. Тем не менее, как сообщил нам Кометто, на одной фабрике, называть которую он не стал, вплоть до 1953 года фенольную смолу, заменившую в рецептуре копал Конго, продолжали обрабатывать в точности как тот самый копал: упаривали на огне среди ядовитых фенольных миазмов до потери 16% веса, чтобы добиться растворимости в масле, хотя фенольная смола этим свойством и так уже обладала. |
Стал рассказывать историю, случившуюся с ним, и Бруни. Пока он говорил,
меня охватывало сладкое чувство, причину которого я постараюсь объяснить.
Дело в том, что Бруни с 1955 по 1965 год работал на том самом заводе на
берегу озера, где я сам в 1946-1947 годах осваивал основы лакокрасочного
производства. Так вот, в бытность Бруни начальником участка синтетических
красок ему попалась в руки рецептура хроматной противокоррозионной краски.
Эта рецептура содержала совершенно абсурдный компонент: не что иное, как
хлористый аммоний - старинную алхимическую соль Sole Ammoniaco из храма
Аммона, которая сама по себе способна вызвать коррозию железа, не говоря
уж о том, чтобы защищать его от ржавчины. Бруни поспрашивал у руководства
и у ветеранов цеха; те с удивлением и даже с некоторым возмущением отвечали,
что они выпускают 20-30 тонн такой краски в месяц на протяжении как минимум
десяти лет и эта соль там "всегда была", а он, конечно, хороший малый,
но еще молод, чтобы критиковать, и потому нечего нарываться на неприятности,
выясняя почему и отчего: если в рецептуре есть хлористый аммоний, значит,
он для чего-то нужен. Хотя для чего, никто уже не знал, но исключить его
из рецептуры краски не решались, потому что "кто его знает"
|
Бруни по натуре рационалист, и ему это дело не нравилось, однако поскольку
он человек еще и острожный, то прислушался к совету старших. Вот почему
на заводе у озера та рецептура, если ничего не случилось, по-прежнему содержит
хлористый аммоний, хотя он в ней сегодня совершенно не нужен: это я могу
утверждать с полным знанием дела, поскольку... сам включил его в рецептуру.
Рассказанная Бруни история о хроматной противокоррозионной краске с хлористым аммонием перенесла меня назад - в тот стылый январь 1946 года, когда еще действовали карточки на мясо и уголь, автомобилей ни у кого не водилось, но Италия дышала такой надеждой и такой свободой, каких прежде никогда не бывало. Я три месяца как вернулся из лагеря, и жилось мне плохо. То, что я увидел и пережил, сломало меня; я чувствовал себя ближе к мертвым, чем к живым, и мне было стыдно, что я принадлежу к роду людскому, потому что Освенцим создали люди, а он поглотил миллионы человеческих жизней, в том числе многих моих друзей и женщину, которая по-прежнему оставалась в моем сердце... Мне казалось, что, если рассказать обо всем этом, можно как-то освободиться, и я чувствовал себя чем-то вроде Старого Моряка из поэмы Колриджа, который посреди улицы хватает за рукав свадебных гостей и пристает к ним со своей историей о проклятии. Я писал короткие, исходящие кровью стихи; я с кружащейся головой рассказывал и рассказывал, вслух и на бумаге, пока понемногу не родилась книга; в писательстве я находил недолгий покой и чувствовал, что снова делаюсь человеком, таким же, как все, - не мучеником, не мерзавцем, не святым, а просто одним из тех, кто заводит семью и смотрит не в прошлое, а в будущее. Поскольку стихами и рассказами заработать на жизнь нельзя, я мучительно искал работу и наконец нашел ее - на большом заводе на берегу озера, еще не вполне оправившемся от войны, скованном в те зимние месяцы грязью и льдом. Никто мною особенно не занимался; у коллег, директора и рабочих голова болела о своем - о сыне, не вернувшемся из России, о печке без дров, ботинках без подметок, пустых складах, окнах без стекол, замерзающих трубах, инфляции, дороговизне... Так и не дав никакого конкретного задания, мне милостиво выделили хромоногий стол в шумном, продуваемом всеми сквозняками закутке лаборатории, где мимо меня постоянно сновали люди с ветошью и бидонами. Будучи, так сказать, химиком без определенных занятий, я вновь стал беспорядочно заполнять страницу за страницей отравлявшими меня воспоминаниями, а коллеги втайне считали меня безобидным психом. Книга росла как будто сама собой, без всякого плана и системы, запутанная и перенаселенная, как муравейник. Время от времени совесть профессионального инженера-химика побуждала меня обращаться к директору и просить у него работы, но тот был слишком занят делами, чтобы заниматься еще и моими угрызениями совести. Читать и учиться - вот и весь сказ. Нечего делать? Ну и слава Богу, сиди в библиотеке, а если уж тебе так приспичило приносить пользу - переводи статьи с немецкого. Но в один прекрасный день директор послал за мной и с нехорошим блеском с глазах объявил, что для меня есть работенка. Он отвел меня в угол заводского двора, где впритык к забору в беспорядке валялось, наверное, с тысячу прямоугольных блоков ярко-оранжевого цвета. Мне было предложено их потрогать; на ощупь они оказались студенистыми и сыроватыми и до отвращения напоминали внутренности на бойне. Я заметил директору, что, если отвлечься от цвета, это очень похоже на печень. Директор похвалил меня, поскольку в справочниках по краскам говорится то же самое: по-английски это называется как раз "livering", то есть буквально "опеченение", а по-итальянски "impolmonimento", от слова "polmon" - "легкое". Дело вот в чем: в определенных условиях некоторые краски отвердевают, приобретая консистенцию печени или легкого, и тогда такую краску остается только выкинуть. Сваленные у забора прямоугольные блоки прежде были жестянками с краской; когда краску постигло это самое опеченение, жесть срезали, а содержимое пошло в отбросы. Как мне рассказали, в состав этой краски, изготовленной во время войны и вскоре после нее, входили основной хромат и алкидная смола. Либо хромат имел слишком щелочную реакцию, либо смола была слишком кислая - именно при таких условиях может произойти опеченение. Короче говоря, теперь эту кучу прошлых грехов предоставили мне, чтобы я все обдумал, провел анализ и в итоге смог точно сказать следующее: отчего случилась такая напасть, что надо сделать, чтобы это больше не повторилось, и нет ли возможности как-то спасти бракованный продукт. В такой наполовину исследовательской, наполовину детективной постановке задача меня заинтересовала; я продолжал думать над ней вечером (была суббота), пока промерзший и продымленный товарный поезд вез меня в Турин. И случилось так, что следующий день приберег для меня особенный, единственный в своем роде подарок - встречу с девушкой, молодой особой из плоти и крови, тепло которой можно было почувствовать через два пальто; она сохраняла веселость среди влажного тумана улиц, по которым мы шли мимо неразобранных еще развалин; она была терпелива, мудра и надежна. Уже через несколько часов мы с ней знали, что принадлежим друг другу, причем не на одну эту встречу, а на целую жизнь, и так оно и оказалось на самом деле. Я почувствовал себя обновленным, полным новых сил, выздоровевшим от долгой болезни, очистившимся и наконец-то готовым вступить в жизнь с радостью. Мир вокруг меня тоже вдруг выздоровел, и меня покинули имя и лицо той женщины, что сошла вместе со мной в ад и не вернулась обратно. И писание мое стало иным - из болезненного отчета выздоравливающего, жалобно просящего помощи и тоскующего по дружескому участию, оно превратилось в ясный, не омраченный более одиночеством труд, подобный труду химика, который взвешивает и разделяет, измеряет и выносит суждения на основе веских доказательств, стараясь ответить на все "почему". |
Помимо чувства облегчения и освобождения, свойственного тому, кто вернулся
и рассказывает о пережитом, писание теперь доставляло мне новое, сложное
и необыкновенно сильное удовольствие; нечто подобное я испытывал студентом,
когда проникался торжественным порядком дифференциального исчисления. Было
потрясающе искать, находить или создавать единственно нужное слово - соразмерное,
лаконичное и сильное, вытаскивать из памяти события и описывать их максимально
строго, избавляясь от лишнего. Как это ни парадоксально, но мой багаж жестоких
воспоминаний оборачивался сокровищем, хранящим в себе семена; я писал,
и мне казалось, что я расту подобно дереву.
В следующий понедельник, трясясь в товарном поезде, сдавленный заспанной толпой, я ощущал веселье и решимость, каких у меня не бывало ни до, ни после того. Я готов был вступить в схватку со всем и вся, как прежде вступил в схватку с Освенцимом, а потом с одиночеством и вышел победителем. И в числе прочего, я был намерен лихо и весело дать бой нескладной пирамиде оранжевых печенок, ожидавшей меня на берегу озера. Ведь материей повелевает дух, не так ли? Разве не это вбивали мне в голову в лицее фашистских времен? Я набросился на работу с тем же жаром, с каким в не столь уж давние времена мне случалось атаковать скальную стенку; противник был все тот же - "не-я", "Кривая" (Персонаж драмы Г.Ибсена "Пер Гюнт"), Hyle - глупая материя, столь же лениво враждебная, как людская глупость, и столь же сильная своей косностью. Но наше ремесло в том и состоит, чтобы вести этот бесконечный бой и побеждать. Первая вылазка - в архив. Два партнера, в результате совокупления которых появились оранжевые монстры, - это хромат и смола. Смолу производили на месте; я разыскал свидетельства о рождении каждой партии и не обнаружил в них ничего подозрительного: кислотность несколько различалась, но, как и положено, никогда не превышала 6. Единственную партию с показателем 6,2 надлежащим образом завернул какой-то контролер, украсивший документ вычурной подписью. Поэтому в первом приближении можно было считать, что смола вне подозрений. Теперь - хромат. Он поступал от разных поставщиков, и каждая партия при приемке проходила положенную проверку. Согласно специальной инструкции по закупкам, вещество должно было содержать не менее 28% окиси хрома, и пожалуйста: передо мной - бесконечный список результатов контроля начиная с 1942 года, и все показатели не только соответствовали инструкции, но и были совершенно одинаковы - 29,5%, ни больше ни меньше. Я напрягся при виде такой мерзкой несуразицы: ведь совершенно понятно, что естественные отклонения при производстве самого хромата, да еще и неизбежные погрешности анализа, делают чрезвычайно маловероятным такое точное совпадение показателей, тем более полученных в разное время для разных партий продукта. Как могло случиться, что никто ничего не заподозрил? В те времена мне еще не был знаком жуткий анестезирующий эффект внутризаводской переписки, ее способность связывать по рукам и ногам, притуплять, затягивать тиной любой всплеск интуиции или искру новаторства. Впрочем, ученые знают, что любые выделения токсичны и опасны; в патологических условиях нередко случается, что выделяемые предприятием бумаги поглощаются им же самим в чрезмерных количествах и в результате приводят его к отравлению, параличу или даже гибели. И история того, что произошло, стала постепенно вырисовываться. По каким-то причинам некоего аналитика подвела то ли неверная методика анализа, то ли грязноватые реактивы, то ли просто опасная привычка, и он старательно заносил в соответствующую колонку результаты откровенно подозрительные, хотя формально и безупречные. Под каждым анализом стояла его подпись, которая затем, как снежный ком, обрастала подписями заведующего лабораторией, технического директора и генерального директора. Я просто видел перед собой этого несчастного в обстановке тех трудных лет: уже немолодой, поскольку все молодые в армии; не исключено, его выслеживают фашисты, а может, он сам фашист, и его выслеживают партизаны; наверняка разочарованный в жизни, потому что анализы - дело для молодых; засевший в лаборатории, как в крепости, под защитой своих крохотных познаний, поскольку аналитик непогрешим по определению; за пределами лаборатории над ним смеются и недолюбливают как раз за его доблести неподкупного стража, мелочного придиры и педанта, напрочь лишенного фантазии и ставящего производству палки в колеса. Судя по отшлифованной годами неразборчивой подписи, он, вероятно, сам был отшлифован своим ремеслом до некоего грубого совершенства - как камешек, донесенный бурлящим потоком до устья. Поэтому неудивительно, что со временем он перестал вникать в смысл действий, которые приходилось выполнять, и бумаг, которые приходилось писать. Я дал себе слово разузнать об этом человеке побольше, но о нем уже никто ничего не знал; на мои вопросы отвечали невежливо или рассеянно. И вообще я начинал ощущать насмешливое и недоброжелательное любопытство в отношении меня самого и моей работы. Что это за новая метла? Кто такой этот салажонок с окладов в 7000 лир в месяц, этот маниакальный писака, который черт знает что стучит по ночам на пишущей машинке и мешает соседям спать? кто он такой, чтобы раскапывать давнишние ошибки и полоскать грязное белье целого поколения? У меня даже появились подозрения, что само задание, которое мне дали, имело тайную цель заставить меня на чем-то (или на ком-то) споткнуться, но я уже телом и душой, всеми потрохами отдался этому делу об испорченной краске; я влюбился в эту работу почти как в ту мою девушку (и девушка, кстати, даже немного ревновала). Без особых сложностей мне удалось получить не только инструкцию по закупкам, но и не менее обязательные инструкции по контролю качества; в одном из лабораторных шкафов я обнаружил стопку напечатанных на машинке и многократно переправленных от руки засаленных карточек, каждая из которых содержала методику контроля качества определенного вида сырья. Карточка контроля берлинской лазури была в синих пятнах, карточка глицерина липла к пальцам, а карточка рыбьего жира воняла салакой. я вытащил карточку хромата, от долгого употребления приобретшую цвет утренней зари, и внимательно прочитал ее. Все выглядело достаточно солидно и вполне соответствовало моим не столь уж давним университетским познаниям. И только один момент показался мне странным. По достижении распада пигмента предписывалось добавить 23 капли определенного реактива. А между прочим, капля - это не настолько уж точная единица измерения, чтобы с такой скрупулезностью указывать их число. И более того: если поразмыслить, предписанная доза - 23 капли - просто абсурдно велика; она должна была сводить на нет весь анализ, давая во всех случаях результат, хотя и фиктивный, однако отвечающий требованиям инструкции. Я посмотрел на обратную сторону карточки - там указывалась дата последней проверки: 4 января 1944 года. Свидетельство же о рождении первой испорченной партии краски было датировано 22 февраля того же года. Тут уже забрезжил какой-то свет. В пыльном архиве я нашел подборку прежних, уже отмененных инструкций по контролю качества и среди них - предыдущее издание карточки хромата. Там было сказано: добавить 2-3 капли. Две-три, а вовсе не 23! Черточка между цифрами была почти не видна, и при перепечатке ее просто потеряли. Все сходилось: перед последней проверкой карточку перепечатали с ошибкой, и эта ошибка повлияла на все последующие анализы, приведя к фиктивным результатам из-за огромной передозировки реактива. Вот так и прошли приемку партии пигмента, которые в нормальной ситуации должны были быть отвергнуты, и именно эти партии со слишком щелочной реакцией вызвали потом опеченение. Горе тому, кто поддастся искушению принять на веру слишком изящную гипотезу, - об этом прекрасно знают читатели детективов! Я захватил в плен заспанного смотрителя склада и вытряс из него образцы всех закупленных партий хромата начиная с января 1944 года, после чего заперся на три дня в лаборатории и проверил их все - по ошибочной методике и по правильной. По мере того как результаты выстраивались в табличной колонке, скука рутинной работы сменялась нервной радостью играющего в прятки ребенка, который заметил противника, по-глупому пристроившегося за изгородью. Ошибочная методика неизменно давала пресловутые 29,5%, а вот результаты, полученные по правильной методике, имели изрядный разброс, причем добрая четверть из них не дотягивала до предписанного минимума в 28%, из чего следовало, что эта четверть должна была быть отвергнутой... Диагноз подтвердился, патогенез был выяснен - предстояло определиться с терапией. Терапия сыскалась довольно быстро, стоило лишь обратиться к старой доброй
неорганической химии - отдаленному острову картезианской логики, потерянному
раю для нас, органических и макромолекулярных пачкунов. Надо было каким-то
способом нейтрализовать в больном теле испорченной краски избыток щелочности,
связанный со свободным оксидом свинца. Кислоты представляли опасность,
и я подумал о хлористом аммонии, который стабильно соединяется с оксидом
свинца, образуя нерастворимый инертный хлорид и свободный аммиак. Испытание
с малыми дозами дало положительный результат; теперь вперед - найти хлористый
аммоний (в инвентарной описи он числился как "хлористый демоний" - В
итальянском написании это совсем близко: clorure d'ammonio - clorure
demonio),
К понедельнику мельница вновь обрела привычный голос. Она грохотала как-то даже весело, без перерыва и сбоев, которые у шаровых мельниц служат признаком слабого здоровья или скверного обслуживания. Я велел ее выключить и осторожно отпустить болты, державшие люк; как и следовало ожидать, оттуда со свистом вырвались клубы аммиака. Теперь я велел открыть люк полностью. Ангелы Божьи! Краска была текучая, ровная, совершенно нормальная - она воскресла из пепла, как феникс. Я написал отчет, изложив все на хорошем заводском жаргоне, и дирекция повысила мне оклад. Кроме того, в порядке поощрения мне дали талон на две покрышки для велосипеда. На складе были и другие партии хромата, которые могли иметь повышенную щелочность. Их следовало использовать, поскольку приемку они уже прошли и вернуть их поставщику было невозможно. Поэтому хлористый аммоний официально включили в состав той краски как вещество, предупреждающее опеченение... Потом я оттуда уволился, минули десятилетия, послевоенное время ушло
в прошлое, опасные хроматы с повышенной щелочностью исчезли из продажи,
и мой отчет постигла судьба всего сущего. Однако рецептуры священны, как
молитвы, законодательные акты и мертвые языки, и ничего в них нельзя изменить
ни на йоту. Вот почему мой хлористый демоний, ровесник счастливой любви
и освободившей меня книги, теперь уже совершенно бесполезный (а возможно,
даже и немного вредный), на берегах того озера по-прежнему с религиозным
тщанием размалывают в шаровой мельнице при изготовлении антикоррозионной
краски. И никто, кроме меня, уже не знает почему.
Перевод с итальянского И.Шубиной
|
Июль 1997 |