Церий

Я уже говорил прежде, что химик, который рассказывает вам тут свои истории, знавал всякие времена. Сейчас, по прошествии тридцати лет (книгу "Периодическая система" П.Леви писал в первой половине 70-х годов - здесь и далее примеч. перев.), мне уже трудно восстановить в памяти тот экземпляр человеческой породы, который в ноябре 1944 года соответствовал если не моему имени, то по крайней мере моему номеру 174517. К этому моменту я должен был преодолеть тяжелейший кризис врастания в лагерные порядки, и во мне уже развилось своеобразное огрубение, вроде мозоли на коже. Наверное, это так, поскольку мне удавалось не только выживать, но и думать, воспринимать окружающий мир и даже выполнять довольно сложную работу, в то время как все кругом было отравлено повседневным присутствием смерти и пронизано лихорадочным ожиданием освободителей-русских, которых отделяло от нас всего восемьдесят километров. Безнадежность и надежда сменяли друг друга в таком бешеном ритме, что любой нормальный человек не выдержал бы и часа.

Но мы-то не были нормальными - нас терзал голод! Этот наш тогдашний голод не имел ничего общего с хорошо известным (и не таким уж неприятным) чувством, когда человек, пропустивший очередной прием пищи, уверен, что в следующий раз он уж точно поест; у нас это была нужда, нехватка до потери сознания, "yearning" (острая тоска, томление, страстное желание, жажда - англ.), сопровождавшие нашу жизнь уже год и успевшие пустить в нас глубокие и прочные корни. Эта нужда жила в каждой клетке наших тел и определяла наше поведение. Добывать какую-нибудь пищу было задачей номер один, далеко позади располагались все прочие проблемы выживания, а еще дальше - воспоминания о доме и даже самый страх смерти.

Я был химиком на химическом предприятии, работал в химической лаборатории (об этом я тоже уже рассказывал [Та часть Освенцима, в которую попал П.Леви, была фактически частным лагерем химического концерна IG Farbenindustrie, хотя внутри лагеря распоряжались эсэсовцы; там строился завод синтетического каучука (до конца войны он так и не заработал), и группу заключенных с химическим образованием после сдачи экзамена определили на работу в аналитическую лабораторию.]]) и воровал, чтобы добыть еду. Если не привыкнуть к этому делу с детства, то научиться воровать непросто; мне, например, потребовалось несколько месяцев, чтобы подавить в себе всякие моральные заповеди и приобрести необходимую сноровку. Зато в какой-то момент я осознал (с проблеском усмешки и с определенной долей удовлетворения), что я, порядочный дипломированный специалист, претерпеваю ту же инволюцию-эволюцию, что и знаменитый порядочный пес - викторианский и вполне дарвиновский пес Бак из "Зова дикой природы" (рассказ Джека Лондона), который тоже стал вором, чтобы выжить в своем клондайкском концлагере. Я воровал, как этот пес, как воруют лисы, - при любой возможности, со звериной угрюмой изворотливостью, - и не засвечиваясь. Я крал все, кроме хлеба у своих товарищей.

Если иметь в виду вещества, которые, украв, можно было бы использовать для приготовления пищи или для продажи, то моя лаборатория являлась совершенно нетронутой целиной, и все предстояло разведывать с нуля. Там были бензин и спирт - добыча банальная и неудобная; многие крали это добро на разных участках стройки, предложение было большое, а риск высокий, поскольку для жидкостей, как известно, нужна тара.

Вообще тара и упаковка - серьезная проблема, любой опытный химик это знает. Всевышнему эта проблема тоже была хорошо знакома, и он нашел блестящие решения, чему свидетельством клеточные мембраны, скорлупа яйца, многослойная кожура апельсина и, кстати, наша кожа, поскольку и мы сами, в конечном счете, тоже жидкие. В те времена, о которых я рассказываю, еще не существовало полиэтилена, а его гибкость, легкость и превосходная непроницаемость мне бы очень пригодились; впрочем, полиэтилен слишком стоек к разрушению, и не случайно Всевышний, великий мастер по части полимеризации, не стал его патентовать: Ему никогда не нравились вещи, которые не подвластны разрушению.

В отсутствие подходящей тары идеальной добыче следовало быть твердой, не портящейся, не громоздкой и, самое главное, новой. Кроме того, она должна была занимать небольшой объем, поскольку после работы нас часто обыскивали при входе в лагерь. И наконец, добыча должна была представлять ценность или интерес хотя бы для какой-нибудь одной из социальных категорий, составлявших в совокупности сложный мир лагеря.

В лаборатории я перепробовал много всякой всячины. Сначала украл несколько сот граммов жирных кислот, которые какой-то мой коллега по другую сторону колючей проволоки с большим трудом получал окислением парафина. Половину я съел. Жирные кислоты действительно заглушали голод, но обладали таким отвратительным запахом, что я отказался от мысли продать оставшуюся половину. Потом я попробовал печь на конфорке электроплитки оладьи из гидрофильной ваты - они смутно пахли жженым сахаром, но выглядели так скверно, что для продажи не годились. Что же до продажи самой ваты в лагерный медпункт, то однажды я это проделал, но вата занимала слишком много места, а ценилась низко. Еще я попытался глотать и переваривать глицерин, руководствуясь простым соображением, что этот продукт расщепления жиров должен каким-то способом усваиваться и давать калории. Не исключено, что он их давал, но при этом возникали очень неприятные побочные эффекты.

На одном из стеллажей я обнаружил загадочную банку. В ней было штук двадцать тускло-серых цилиндриков, твердых, без всякого запаха. Этикетка на банке отсутствовала - обстоятельство очень странное, поскольку дело происходило в немецкой лаборатории. Да, конечно, русские уже стояли в нескольких километрах от нас, воздух пронизывало зримое приближение катастрофы, бомбежки повторялись каждый день, всем было ясно, что войне скоро конец, но все равно какие-то константы оставались незыблемыми, и в их числе - наш голод и тот факт, что лаборатория - немецкая, а немцы никогда не пренебрегают этикетками. И действительно, все прочие банки и склянки в лаборатории имели четкие этикетки, отпечатанные на машинке или надписанные от руки готическими буквами. Только на этой банке этикетка отсутствовала.

Разумеется, в тех условиях у меня не было ни оборудования, ни свободного времени, чтобы спокойно идентифицировать содержащиеся в банке цилиндрики. Пока что я на всякий случай сунул три штуки в карман и вечером принес их в лагерь. Цилиндрики были длиной сантиметра два с половиной и диаметром четыре-пять миллиметров.

Я показал их своему другу Альберто. Альберто вытащил из кармана самодельный ножик и попробовал разрезать один из цилиндриков, но тот оказался твердым и не поддавался. Тогда мы попробовали его поскрести; раздался легкий треск, и вылетел пучок желтых искр. Тут уж догадаться было легко: к нам в руки попал ферроцерий - сплав, из которого обычно делают кремни для зажигалок. Но почему цилиндрики такие большие? Альберто, последние несколько недель состоявший подсобным рабочим в бригаде сварщиков, объяснил, что такие штуки ставят на ацетиленовые горелки, чтобы зажигать пламя. Я начала сомневаться в коммерческой перспективности своей находки: она годилась только для зажигания огня, а спичек (хотя и нелегальных) в лагере хватало.

Но Альберто посмотрел на меня неодобрительно. Для него любая капитуляция, пессимизм или уныние были отвратительны и преступны; не принимая лагерную систему, он отвергал ее инстинктом и разумом, не позволяя отравить себя. Это был человек доброй и сильной воли. Находясь в лагере, он чудесным образом остался свободным, и свободны были его слова и действия. Это было понятно всем, кто соприкасался с Альберто, даже тем, кто не понимал языка, на котором он говорил. Мне кажется, там не было другого человека, которого бы так любили.

Итак, Альберто сделал мне выговор: никогда не следует отчаиваться, потому что это вредно, а следовательно, аморально и даже недостойно. Я украл церий - очень хорошо, теперь надо найти ему применение, создать на него спрос. Он, Альберто, этим займется; он сделает из церия новинку, предмет высокой коммерческой ценности. Прометей был просто дурак - он подарил людям огонь, вместо того чтобы его продать. А ведь мог бы сделать на этом деньги, умаслить Юпитера и избежать неприятной истории с орлом.

Надо было действовать хитрее. Как выяснилось, Альберто знал (он вообще знал все и обо всех, хотя не говорил ни по-немецки, ни по-польски и только самую малость по-французски), что на стройке действовало подпольное производство зажигалок - безвестные мастеровые в свободное время делали их для важных персон и вольных рабочих. Так вот, для зажигалок требовались кремни, причем кремни определенного размера, и, следовательно, нам надо было каким-то образом обточить оказавшиеся в наших руках цилиндрики. Как и до какого размера? "Это не твоя забота, - заявил мне Альберто, - этим займусь я. Твое дело украсть все, что там еще осталось".

На следующий день я без особых сложностей выполнил распоряжение Альберто. Дело было так. Около десяти утра взревела сирена воздушной тревоги. Ничего нового, но каждый раз при этом мы чувствовали, как страх пронизывает нас до мозга костей. Звук был какой-то совершенно неземной, непохожий на обычную заводскую сирену; он с невероятной силой возникал одновременно по всей зоне, поднимался до высокой ноты, а затем понижался до громового урчания. Вряд ли это было случайной находкой, поскольку в Германии ничего не делалось случайно, а кроме того, звук этот очень уж соответствовал как своему назначению, так и всей обстановке. Можно было подумать, что мы слышим сочинение какого-то зловещего композитора, слившего воедино ярость и рыдание, волчий вой на луну и дыхание тайфуна. Этот звук вызывал панику не только потому, что он предвещал бомбардировку, но и сам по себе, из-за заложенного в нем ужаса.

Немцы боялись налетов авиации больше, чем мы; мы-то знали, что эти налеты нацелены не против нас, а против наших врагов. Поэтому уже через несколько секунд после начала тревоги я остался в лаборатории один, рассовал по карманам весь остававшийся в банке церий, а потом выскочил из здания и присоединился к своей команде заключенных. В небе уже вовсю ревели бомбардировщики, и сверху, плавно покачиваясь, опускались желтые листовки с издевательским куплетом:

Im Bauch kein Fett, Acht Uhr ins Bett; Der Arsch kaum warm, Fliegelalarm!

Нечем брюхо набивать, В восемь вечера - в кровать; А пригреешься немного - Воздушная тревога!

Спускаться в бомбоубежище нам не позволяли, и мы выбирались на огромны пустыри, окружавшие стройку. Бомбы начали падать, когда я уже растянулся на мерзлой грязи, прижался к остаткам чахлой травы и, ощупывая в кармане свои цилиндрики, размышлял о странностях судьбы. По словам Альберто, один кремень для зажигалки оценивался в одну пайку хлеба, то есть в один день жизни. Я украл по меньшей мере сорок цилиндриков, а из каждого цилиндрика может получиться по три готовых кремня. Значит, всего сто двадцать кремней - это два месяца жизни для меня и для Альберто, а за два месяца придут русские и освободят нас, и выйдет так, что нас освободил церий - элемент, о котором я ничего не знал, кроме разве что единственного его практического применения. Правда, я еще знал, что он принадлежит к подозрительному и еретическому семейству редкоземельных элементов и что его название - церий - ничем не напоминает о его первооткрывателе, а напоминает вместо этого (вот она, скромность химиков былых времен!) об астероиде Церере, поскольку и металл, и астероид были открыты в один год - 1801-й. Должно быть, такое название - почтительно-ироническая дань традициям алхимии: раз Солнцу соответствует золото, а Марсу - железо, то и у Цереры должен быть свой металл - церий.

Вечером я принес в лагерь свои цилиндрики, а Альберто - кусок жести с круглым отверстием. Это был калибр, по размеру которого нам следовало обточить цилиндрики, чтобы превратить их в кремни, а потом, соответственно, в хлеб.

Дальнейшее требовало осторожности. Судите сами: Альберто сказал, что цилиндрики придется скрести ножом, но делать это нужно в тайне ото всех, чтобы какой-нибудь конкурент не завладел нашим секретом. Когда? Ночью. Где? В дощатом бараке, под одеялом, лежа на набитом стружками матрасе и рискуя вызвать пожар или, что более реально, рискуя быть повешенным, поскольку именно такое наказание полагалось тому, кто зажжет спичку в бараке.

Со стороны всегда трудно судить об истинной мере опасности каких-то действий, если в итоге все закончилось хорошо; может, серьезной опасности на самом деле и не было? Или действительно на свете есть Бог, оберегающий детей, дураков и пьяных? Или, может быть, удачно обернувшиеся дела для нас куда более значимы, чем те бесчисленные, которые закончились плохо, и поэтому о первых рассказывают с большей охотой? Возможно. Но тогда мы не задавались такими вопросами; лагерь научил нас относиться к опасности и смерти с безрассудной фамильярностью, и потому совать голову в петлю ради лишней пайки представлялось нам вполне логичным и даже само собой разумеющимся.

Ночь за ночью, пока остальные спали, мы скребли ножиками. Обстановка была мрачной до ужаса: огромный дощатый барак, освещаемый единственной тусклой электрической лампочкой, и в этой полутьме, как в пещере, - преображенные сном и искаженные сновидениями мертвенно-бледные лица наших товарищей. Им снится еда, и они во сне двигают челюстями; у многих свешивается с нар тощая, как у скелета, рука или нога; кто-то стонет или разговаривает во сне.

Но мы двое не поддавались сну. Приподняв коленом одеяло, мы на ощупь, вслепую скребли свои цилиндрики. При каждом движении ножа раздавался легкий треск и вылетал пучок желтых искр. Время от времени следовало проверить, проходит ли цилиндрик в калибровочное отверстие; если он не проходил, надо было скрести дальше, а если проходил, мы отламывали обточенный кусок и аккуратно откладывали в сторонку.

Работа продолжалась три ночи. Ничего не произошло, нашей мышиной возни никто не заметил, ни матрас, ни одеяло не загорелись, и вот - мы добыли себе хлеба, чтобы дожить до прихода русских, а наша дружба с Альберто и доверие друг к другу стали еще крепче.

Что было со мной дальше, рассказано в другом месте моей книги. А Альберто угнали в пешей колонне, когда фронт подошел совсем близко. Немцы заставляли лагерников идти днем и ночью по снегу и льду, убивая всех, кто не мог продолжать путь. Потом немногих уцелевших погрузили в товарные вагоны и увезли навстречу новой главе их неволи - в Бухенвальд и Маутхаузен. Пережили эту дорогу не более четверти вышедших тогда из лагеря.

Альберто не вернулся, и от него не осталось следа...