VIVOS VOCO: Александр Герцен, "VERY DANGEROUS!!!"

Александр Герцен

VERY DANGEROUS!!!

В последнее время в нашем журнализме стало повевать какой-то тлетворной струей, каким-то развратом мысли; мы их вовсе не принимаем за выражение общественного мнения, а за наитие направительного и назидательного ценсурного триумвирата¹.

Чистым литераторам, людям звуков и форм, надоело гражданское направление нашей литературы, их стало оскорблять, что так много пишут о взятках и гласности и так мало “Обломовых” и антологических стихотворений. Если б только единственный “Обломов” не был так непроходимо скучен, то еще это мнение можно бы было им отпустить. Люди не виноваты, когда не имеют сочувствия к жизни, которая возле них ломится, рвется вперед и, сознавая свое страшное положение, начинает, положим, нескладно говорить об нем, но все-таки говорит. Мы видели в Германии всяких Жан-Полей, которые в виду революций и реакций исходили млением, составляли лексиконы или сочиняли фантастические повести.

Но вот шаг дальше.

Журналы, сделавшие себе пьедестал из благородных негодований и чуть не ремесло из мрачных сочувствий со страждущими, катаются со смеху над обличительной литературой, над неудачными опытами гласности. И это не то чтоб случайно, но при большом театре ставят особые балаганчики для освистывания первых опытов свободного слова литературы, у которой еще не заросли волосы на полголове, так она недавно сидела в остроге.

Когда товарищи Поэрио, встреченные тысячами и тысячами англичан при въезде в Лондон, не знали, что им сказать, и наконец просили простить их нескладную благодарность, говоря, что они отвыкли вообще от человеческой речи в десятилетних оковах, народ не хохотал им в ответ², и “Пунш”³ смеющийся надо всем на свете, над королевой и парламентом, не сделал карикатуры.

Смех есть вещь судорожная, и на первую минуту человек смеется всему смешному, но бывает вторая минута, в которой он краснеет и презирает и свой смех и того, кто его вызвал. Всего гения Гейне чуть хватило, чтоб покрыть две-три отвратительные шутки над умершим Берне, над Платеном и над одной живой дамой⁴. На время публика отшарахнулась от него, и он помирился с нею только своим необычайным талантом.

Без сомнения, смех одно из самых мощных орудий разрушения; смех Вольтера бил и жег, как молния. От смеха падают идолы, падают венки и оклады, и чудотворная икона делается почернелой и дурно нарисованной картинкой. С этой революционной, нивелирующей силой смех страшно популярен и прилипчив; начавшись в скромном кабинете, он идет расширяющимися кругами до пределов грамотности. Употреблять такое орудие не против нелепой ценсурной троицы, в которой Тимашев представляет Святой слух, а ее трезубцем, значит участвовать с ней в отравлении мысли.

Мы сами очень хорошо видели промахи и ошибки обличительной литературы, неловкость первой гласности; но что же тут удивительного, что люди, которых всю жизнь грабили квартальные, судьи, губернаторы, слишком много говорят об этом теперь. Они еще больше молчали об этом!

Давно ли у нас вкус так избаловался, утончился? Мы безропотно выносили десять лет болтовню о всех петербургских камелиях и аспазиях, которые, во-первых, во всем мире похожи друг на друга, как родные
сестры, а во-вторых, имеют то общее свойство с котлетами, что ими можно иногда наслаждаться, но говорить об них совершенно нечего.

“Да зачем же обличительные литераторы дурно рассказывают, зачем их повести похожи на дело?” Это может относиться к лицам, а не к направлению. Тот, кто дурно и скучно передает слезы крестьянина, неистовство помещика и воровство полиции, тот, будьте уверены, еще хуже расскажет, как златокудрая дева, зачерпнувши воды в бассейне, облилась, а черноокий юноша, видя быстротекущую влагу, жалел, что она не течет по его сердцу.

В “обличительной литературе” были превосходные вещи. Вы воображаете, что все рассказы Щедрина и некоторые другие так и можно теперь гулом бросить с “Обломовым” на шее в воду? Слишком роскошничаете, господа! .

Вам оттого не жаль этих статей, что мир, о котором они пишут, чужд вам; он вас интересовал только потому, что об нем запрещали писать. Столичные растения, вы вытянулись между Грязной и Мойкой, за городской чертой для вас начинаются чужие края. Суровая картина какого-нибудь “Перевоза”, с телегами в грязи, с разоренными мужиками, смотрящими с отчаянием на паром и ждущими день, и другой, и третий, вас не может столько занять, как длинная Одиссея какой-нибудь полузаглохшей, делящейся натуры⁵, которая тянется, соловеет, рассыпается в одни бессмысленные подробности. Вы готовы сидеть за микроскопом и разбирать этот гной (лишь бы не с патологической целью это противно чистоте искусства, искусство должно быть бесполезно, иногда может быть немного вредно, но подлая утилитарность его убивает)—это возбуждает вам нервы. Мы, совсем напротив, без зевоты и отвращения не можем следить за физиологическими описаниями каких-то невских мокриц, переживших тот героический период свой, в котором их предки — чего нет — были Онегины и Печорины.

И сверх того, Онегины и Печорины были совершенно истинны, выражали действительную скорбь и разорванность тогдашней русской жизни. Печальный рок лишнего, потерянного человека только потому, что он развился в человека, являлся тогда не только в поэмах и романах, но на улицах и в гостиных, в деревнях н городах. Наши литературные фланкеры последнего набора шпыняют теперь над этими слабыми мечтателями, сломавшимися без боя, над этими праздными людьми, не умевшими найтиться в той среде, в которой жили. Жаль, что они не договаривают, — я сам думаю, если б Онегин и Печорин могли, как многие, приладиться к николаевской эпохе, Онегин был бы Виктор Никитич Панин, а Печорин не пропал бы по пути в Персию, а сам управлял бы, как Клейнмихель, путями сообщения и мешал бы строить железные дороги.

Но время Онегиных и Печориных прошло. Теперь в России нет лишних людей, теперь, напротив, к этим огромным запашкам рук недостает. Кто теперь не найдет дела, тому пенять не на кого, тот в самом деле пустой человек, свищ или лентяй. И оттого очень естественно Онегины и Печорины делаются Обломовым.

Общественное мнение, баловавшее Онегиных и Печориных потому, что чуяло в них свои страдания, отвернется от Обломовых.

Это сущий вздор, что у нас нет общественного мнения, как говорил недавно один ученый публицист, доказывая, что у нас гласность не нужна, потому что нет общественного мнения, а общественного мнения нет потому, что нет буржуазии!

У нас общественное мнение показало и свой такт, и свои симпатии, и свою неумолимую строгость даже во времена общественного молчания. Откуда этот шум о чаадаевском письме⁶, отчего этот фурор от “Ревизора” и “Мертвых душ”, от рассказов Охотника, от статей Белинского, от лекций Грановского? И с другой стороны, как оно зло опрокидывалось на свои идолы за гражданские измены или шаткости. Гоголь умер от его приговора; сам Пушкин испытал, что значит взять аккорд в похвалу Николаю⁷. Литераторы наши скорее прощали дифирамбы бесчеловечному, казарменному деспоту, чем публика; у них совесть притупилась от изощрения эстетического нёба!

Пример Сенковского еще поразительнее. Что он взял со всем своим остроумием, семитическими языками, семью литературами, бойкой памятью, резким изложением?.. Сначала — ракеты, искры, треск, бенгальский огонь, свистки, шум, веселый тон, развязный смех привлекли всех к его журналу, — посмотрели, посмотрели, похохотали и разошлись мало-помалу по домам. Сенковский был забыт, как бывает забыт на Фоминой неделе какой-нибудь покрытый блестками акробат, занимавший на святой от мала до велика весь город, в балагане которого не было места, у дверей которого была давка...

Чего ему недоставало? А вот того, что было в таком избытке .у Белинского, у Грановского, — того вечно тревожащего демона любви и негодования, которого видно в слезах и смехе. Ему недоставало такого убеждения, которое было бы делом его жизни, картой, на которой все поставлено, страстью, болью. В словах, идущих от такого убеждения, остается доля магнетического демонизма, под которым работал говорящий, оттого речи его беспокоят, тревожат, будят... становятся силой, мощью и двигают иногда целыми поколениями.

Но мы далеки от того, чтоб и Сенковского осуждать безусловно, он оправдывается той свинцовой эпохой, в которой он жил. Он мог сделаться холодным скептиком, равнодушным blase, смеющимся добру и злу и ничему не верующим, — точно так, как другие выбрили себе темя, сделались иезуитскими попами⁸ и поверили всему на свете... Это было все бегство от Николая — как же тогда было не бежать? Мы не прощаем только тех, которые бежали в Третье отделение.

Что же похожего на то время, когда балагурничал Сенковский под именем Брамбеуса, с нашим временем? Тогда нельзя было ничего делать; имей себе гений Пестеля и ум Муравьева — "веревки, на которых Николай вешал, были крепче. Возможность мучеников, как Конарский, как Волович, была — и только. Теперь все, везде зовет живого человека, все в почине, в возникновении, и, если ничего не сделается, в этом никто не виноват — ни Александр II, ни его ценсурный терцет, ни квартальный вашего квартала, ни другие сильные мира сего, — виной будет ваша слабость, пеняйте на себя, на ложное направление и имейте самоотвержение сознать себя выморочным поколением, переходным, тем самым, которое воспел Лермонтов⁹ с такой страшной истиной!..
Вот потому-то в такое время пустое балагурство скучно, неуместно; но оно делается отвратительно и гадко, когда привешивает свои ослиные бубенчики не к той тройке из царских конюшен, которая называется Адлерберг, Тимашев и Муханов, а к той, которая, в поту и выбиваясь из сил, вытаскивает — может, иной раз оступаясь — нашу телегу из грязи!

Не лучше ли в сто раз, господа, вместо освистываний, неловких опытов, вывести на торную дорогу — самим на деле помочь и показать, как надо пользоваться гласностью?

Мало ли на что вам есть точить желчь — от ценсурной троицы до покровительства кабаков, от плантаторских комитетов¹⁰ до полицейских побоев. Истощая свой смех на обличительную литературу, милые паяцы наши забывают, что по этой скользкой дороге можно досвистаться не только до Булгарина и Греча, но (чего боже сохрани) и до Станислава на шею!

Может, они об этом и не думали — пусть подумают теперь!

Примечания
1. ...ценсурного триумвирата.— Герцен имеет в виду негласный комитет по делам книгопечатания, учрежденный 24 января 1859 года в целях неофициального надзора за направлением литературы. В его состав входили: сын министра двора А. В. Адлерберг, товарищ министра просвещения Н. А. Муханов и начальник штаба корпуса жандармов и управляющий III отделением собственной канцелярии Александра II А. Е. Тимашев. Позже туда был введен А. В. Никитенко. Комитет просуществовал год.

2. Когда товарищи Поэрио... народ не хохотал им в ответ.— Либеральный неаполитанский политический деятель Шарль Поэрио во время революции 1848 года в Неаполе по приглашению короля Фердинанда II сформировал министерство. После подавления революции он и его единомышленники были арестованы и около 10 лет провели в тюрьмах. Освобожденные в 1859 году под условием покинуть Неаполь, они прибыли в Лондон, где были торжественно встречены. Чернышевский, имея в виду либеральные надежды Поэрио и его товарищей найти общий язык с реакцией, в своем обозрении писал о закономерности происшедшего с ними (Н. Г. Чернышевский, Полн. собр. соч., т. 6, М. 1949, стр. 148—154).
3. "Пунш" - лондонский сатирический журнал "Punch"
4. Всего гения Гейне чуть хватило... и над одной живой дамой. — Выступления Генриха Гейне против Берне и Платена были вызваны их оскорбительными выпадами, направленными в адрес Гейне. Граф Платен — поэт, задетый эпиграммой Иммермана, приведенной в гейневских “Путевых картинах”, выступил с грубой антисемитской выходкой против Гейне в комедии “Эдип” (1829). Гейне высмеял Платена, коснувшись и некоторых неприглядных подробностей его интимной жизни. Под “одной дамой” Герцен подразумевает бывшую близкой к Берне Штраус-Воль. Книга Гейне “Людвиг Берне” (1840) — ответ на опубликованные после смерти Берне его письма, которые Маркс расценивал как пасквиль на Гейне. Полемика с Платеном и Берне фактически выходила за пределы личных столкновений — она явилась выражением борьбы демократической партии против умеренно-либеральной. Гейне нашел поддержку у Маркса (К. Маркс и Ф. Энгельс, Сочинения, т. XXV, стр. 10—11).
5. ...длинная Одиссея какой-нибудь полузаглохшей, ледящейся натуры. — Намек на “Обломова”.

6. ...шум о чаадаевском письме. — Имеется в виду первое из восьми “философических писем” П. Я. Чаадаева, опубликованное в № 15 журнала “Телескоп” за 1836 год, после чего журнал был закрыт; редактора Н. И. Надеждина сослали в Усть-Сысольск, цензора А. В. Болдырева, пропустившего статью, уволили в отставку, а самого Чаадаева объявили сумасшедшим. В печати было запрещено упоминать о “Письме”. “Ужасная суматоха в цензуре и в литературе... — писал в своем дневнике от 25 ноября А. В. Никитенко, — были созваны в цензурный комитет все издатели здешних журналов... чтобы выслушать высочайшее повеление о запрещении “Телескопа” и приказание беречься той же участи” (А. В. Никитенко, Дневник, 1955, т. 1, стр. 188).
7. ...сам Пушкин испытал, что значит взять аккорд в похвалу Николаю.— Имеется в виду стихотворение Пушкина “Герой”
(1830; написано по поводу поездки Николая I в Москву во время холерной эпидемии), рассматривавшееся как попытка автора примириться с правительством и вызвавшее недовольство в прогрессивных кругах русского общества.
8 ....другие... сделались иезуитскими попами. — В. С. Печерин, профессор греческой филологии Московского университета, настроенный оппозиционно в 30-х годах, эмигрировал в 1836 году за границу. Запутавшись в социальных противоречиях и разочаровавшись в перспективах революционной борьбы, он обратился к религии и стал католическим монахом. Встреча с Герценом и переписка с ним в 1853, а затем в 1862—1863 годах сыграли значительную роль в духовном кризисе Печерина, утратившего к этому времени религиозную веру и в 1861 году покинувшего монастырь (см. “Былое и думы”, часть седьмая, глава VI). Н. С. Гагарин—литератор, сотрудник русского посольства в Париже. В апреле 1842 года перешел в католичество, затем вступил в орден иезуитов. Князь Д. Д. Голицын, перейдя в католичество, уехал в 1792 году из России в Америку, где стал священником. Отказавшись от княжеского титула и своей фамилии, жил под именем патера Смита недалеко от Филадельфии в маленьком поселке Лоретто.
9. ...которое воспел Лермонтов. — Имеется в виду стихотворение М. Ю. Лермонтова “Дума” (“Печально я гляжу на наше поколенье!”), 1838.
10. ...от плантаторских комитетов—то есть от “губернских комитетов по улучшению быта крепостных крестьян”

Комментарии

Впервые опубликовано в “Колоколе”, 1859, л. 44 (1 июня), за подписью: И—р.
Выступление Герцена с резкой и несправедливой статьей, направленной против редакции “Современника”, выражало расхождение во взглядах между последовательными революционными демократами и демократом, не изжившим иллюзий дворянских революционеров. Предметом полемики на этот раз явились такие актуальные для того времени вопросы, как оценка “лишних людей”, их исторической роли, и отношение к так называемой “обличительной” литературе.
Полемический пафос “Very dangerous!!!” был направлен против сатирических статей и стихов, которые принадлежали в большинстве своем Добролюбову и были опубликованы в № 1 и 2 “Свистка” (“особом балаганчике для освистывания”, как его назвал Герцен), а также против статьи Добролюбова “Что такое обломовщина?” (“Современник”, № 5).
Чернышевский и Добролюбов, понимая, что обличения, апеллирующие к общественному мнению, не способны изменить ни социальных, ни политических порядков в России, возлагали свои надежды на народную революцию. На страницах “Современника” и его сатирического приложения “Свистка” они резко выступали против фиктивной гласности, превозносившейся либералами, и едко высмеивали либерально-обличительное направление, подменявшее революционную борьбу с крепостническими порядками критикой частных злоупотреблений. Герцен, продолжавший еще верить, что общественное мнение способно принудить самодержавие к радикальным реформам, придавал большое значение развитию “обличительного” направления, относя мелочное и поверхностное обличение к ошибкам и неловкостям “первой гласности”.
Для своих возражений Герцен использовал, в частности, несколько одностороннюю оценку Добролюбовым “Губернских очерков” Салтыкова-Щедрина. Автор этих очерков рассматривался критиком в целом ряде его печатных выступлений (в том числе в 1859 году в статье “Литературные мелочи прошлого года”, пародии “Наш демон” и др.) против “обличительной” литературы, как “основатель юридической беллетристики”, хотя, разумеется, признавался Добролюбовым “выше всех... сверстников по обличительной литературе” (Н. А.Добролюбов, Полн. собр. соч., т. 2, М. 1935, стр. 381, и т. 4, стр. 69).
В статье выразилось также расхождение между Герценом и “Современником” в оценке “лишних людей”, во взглядах на социальную природу этого типа русской жизни. Герцен, возражая на статью Добролюбова “Что такое обломовщина?”, решительно отказывался считать “мокрицу” Обломова потомком “лишних людей”, дворянской интеллигенции 30—40-х годов, оппозиционно настроенных к николаевской действительности.
Добролюбов видел в “лишних людях” порождение крепостнической системы и объяснял их неспособность к активной деятельности кровной связью с теми устоями, против которых они восставали. В представлении Герцена “лишние люди” — плод николаевской реакции, и их бездеятельность он объяснял жестоким полицейским режимом. В изменившихся условиях общественного подъема появление “лишних людей”, с точки зрения Герцена, не могло быть закономерным, и поэтому он признавал “почетными и действительно лишними людьми только николаевских”. Эта оценка, в противоположность характеристике Добролюбова, была лишена классовой основы.
Статья “Very dangerous!!!” должна была, по замыслу Герцена, служить сигналом “Современнику” об “опасности” взятого им курса, на что указывает и самое ее заглавие и недвусмысленные намеки на то, что будто бы насмешки над гласностью и “обличительной” литературой играют на руку реакции, в лице “цензурной троицы”. Об этом свидетельствуют многочисленные выпады против журнала, разбросанные по статье. Так, говоря о пристрастии к “антологическим стихотворениям”, он намекал на опубликованные в январской и февральской книжках журнала стихи А. Фета “Нимфа и молодой сатир” и “Грезы”. Упоминание о Поэрио было связано с политическим обзором Чернышевского в мартовской книжке “Современника” (см. прим. к стр. 255). Ироническое замечание о камелиях и аспазиях имело в виду хронику петербургской жизни, которую вел в журнале И. И. Панаев, в частности помещенную в мартовском номере “Современника”, где иронически упоминались женщины петербургского полусвета (“Фрины” и “Аспазии”) как явления “несомненного прогресса”.
Добролюбов ответил на выступление Герцена в июньской книжке “Современника” в рецензии на сборник “Весна”, в которой утверждал, что революционно-демократическая критика, не отрицая необходимости обличения и гласности, стремится “к более цельному и основательному образу действий” (Н. А. Добролюбов, Полн. собр. соч., т. 2, 1935, стр. 484). Позже, в 10 книжке “Современника”, в статье “Русская сатира в век Екатерины II” Добролюбов снова возвратился к обвинениям Герцена: “Некоторые приняли наши слова за убеждение, что обличать вовсе не нужно и что сатира только портит эстетический вкус публики. Но мы вовсе не то имели в виду; мы хотели сказать, что наша сатира не то и не так обличает...” (там же, стр. 140).
Для специального объяснения с Герценом по поводу статьи “Very dangerous!!!” в Лондон приехал Чернышевский (26 июня). Сведения о их встрече чрезвычайно скупы. Известно в передаче третьих лиц (С. Стаховича), что Чернышевский высказал следующие мысли о характере обличительных выступлений “Колокола”: “Эти обличения дают возможность ему (правительству) держать своих агентов в узде, в несколько приличном виде, оставляя в то же время государственный строй неприкосновенным. А суть-то дела именно в строе, а не в агентах. Вам следовало бы выставить определенную политическую программу, скажем — конституционную, или республиканскую, или социалистическую, — и затем всякое обличение являлось бы подтверждением основных требований вашей программы”.
В результате этого свидания была написана небольшая заметка Герцена <к “Very dangerous!!!”>, опубликованная в л. 49 “Колокола” (от 1 августа, то есть спустя месяц после их встречи), в которой Герцен пытался смягчить резкость своего несправедливого и оскорбительного намека в статье “Very dangerous!!!” о том, что “Современник” окажет помощь “наставительному комитету”.