№ 4, 1975
№ 4, 1975
НАУКА В ПУШКИНСКОМ "СОВРЕМЕННИКЕ"
Журнал "Современник" был основан А. С. Пушкиным в 1836 году. В тот год Пушкин выпустил четыре тома и подготовил к печати пятый - на следующий год. К участию в "Современнике" поэт привлек лучшие литературные силы России того времени " Тютчева и Гоголя, Вяземского и Одоевского. Сравнительно малоизвестно, что в своем журнале Пушкин предполагал отвести достойное место популяризации науки. Просвещенный человек, стремившийся "во всем быть с веком наравне", он не мог не заметить мощный взлет естественных наук и техники, характерный для начала ХIХ века. Достижения науки Пушкин стремился сделать достоянием широкой читательской публики."О НАДЕЖДЕ"
Для русской журналистики двадцатых - тридцатых годов прошлого века публикация научно-популярных статей носила, можно сказать, традиционный характер. Такого рода материалы печатались в различных журналах и альманахах. Существовали и специальные научно-популярные журналы. Профессор физики Петербургского университета Н. П. Щеглов (с которым был знаком Пушкин) с 1824 по 1831 год издавал журнал "Указатель открытий по физике, химии, естественной истории и технологии". Когда мне впервые попал в руки экземпляр "Современника" - объемистая книга в две с лишним сотни страниц, я был очень удивлен: перелистывая ее и встречая знакомые строчки Пушкина, Тютчева, Гоголя, я натолкнулся на математические формулы и даже на график.
То был третий том журнала, а статья была озаглавлена "О надежде" и представляла собой едва ли не первое популярное изложение теории вероятностей на русском языке. Она была искусно украшена латинскими выражениями и с самых первых строк привлекала изящностью несколько старомодного (разумеется, в сравнении с прозой тридцатых - сороковых годов) слога, яркими примерами, доходчивостью. Любопытно, что одним из стимулов для ее написания было стремление доказать призрачный характер надежд на выигрыш за карточным столом. "Несчастный игрок, худо знакомый с математикой и неведущий, что при всякой сдаче карт случайности против него все те же, какие были при начале игры, страстно рвется по десятой потере к одиннадцатой, думая, что одиннадцатый раз будет для него непременно счастливее потому только, что он проиграл 10 раз сряду".
Далее в статье задается вопрос: каким же образом можно уберечься от "пагубных и горьких следствий обманчивых надежд"? Автор статьи отвечает: "Я другого не знаю, кроме распространения философической математики, называемой исчислением вероятностей или, по-моему, лучше - наукой исчисления удобосбытностей". Вслед за этим идет изложение азов теории удобосбытностей, иллюстрируемое классическими примерами "орла и решетки" (или, точнее, в соответствии с тем, как выглядел александровский рубль, "колонной и портретом"), вывод формулы бинома Ньютона и т. д.
Автором статьи "О надежде" был князь Петр Борисович Козловский, фамилия которого, признаться, мне ничего не говорила. Потом уже, задним числом, я вспомнил, что встречал ее в "Братьях Тургеневых" А. Виноградова и в "Записках д'Аршиака" Л. Гроссмана. Просмотрев Академическое собрание сочинений Пушкина, я увидел,что он посвятил Козловскому незаконченное стихотворение и что имя это несколько раз упоминается в переписке поэта самых последних лет. Можно было надеяться, что сведения о нем найдутся в "Спутниках Пушкина" Вересаева, где собрано около 400 минибиографий людей, так или иначе соприкасавшихся с поэтом. Однако Козловского там не оказалось.
ПЕТР БОРИСОВИЧ КОЗЛОВСКИЙ
Сведения о князьях Козловских, естественно, было получить из "Российской Родословной книги", составленной П. И. Долгоруковым. Выяснилось, что род Козловских ведет свое начало от Рюрика; Петр Борисович (1783 - 1840) - представитель двадцать восьмого колена этого рода. Долгоруков называет его среди немногих специально выделенных Козловских; он пишет: "Кн. Петр Борисович Козловский находился посланником в Турине, потом в Стуттгарте, и весьма известен был, в свое время, замечательным умом своим и обширными познаниями". Действительно, как видно из разрозненных заметок о Козловском, это был человек ума и блеска необыкновенного.
С Пушкиным он познакомился поздно - в конце 1835 года, потому что большую часть жизни, три с лишним десятка лет, провел за границей, лишь ненадолго приезжая в Россию. Его дипломатическая карьера началась в Риме, продолжилась в Вене и на Сардинии, в Штутгарте и Вюртемберге. Затем, выйдя в отставку, Козловский более десяти лет путешествует по Европе. Он был знаком и состоял в переписке с Шатобрианом и мадам де Сталь, встречался с Байроном, который дорожил его мнением, был дружен с Гейне. В 1834 году Козловский едет в Польшу, где начинает службу при наместнике, князе И. Ф. Паскевиче. По дороге туда, в Пруссии, он оказывается в одной гостинице с П. А. Вяземским, знакомится с ним и производит на друга Пушкина сильное впечатление. Князь Вяземский поверяет свои впечатления записным книжкам (эти книжки гибнут во время пожара русского парохода "Николай I"). Других близких к Пушкину литераторов Козловский знал еще раньше: с Жуковским познакомился в 1827 году, с Александром Тургеневым и его братьями дружил еще до отъезда за границу.
Естественно, что по приезде в Петербург Козловский был представлен Пушкину, встречи с которым искал: по свидетельству Вяземского, у Козловского было три идеала в поэзии: Пушкин, Байрон и Ювенал. Да и Пушкин, вероятно, ждал этой встречи, потому что впереди Козловского бежала молва о нем. Вяземский писал: "Частью шутя, но частью и с твердым убеждением, он (Козловский - В. Ф.) уверял, что он облечен одним призванием, что он послан Провидением говорить. И в самом деле, кто имел случай слушать его, кто имел счастье испытать, сколько было силы, увлекательности и прелести в речи его, тот готов согласиться с ним, что он точно угадал призвание свое. Дар слова был в нем такое же орудие, такое же могущество, как дар поэзии в поэте, дар творчества в художнике". И продолжал: "На дипломатических обедах, на вечеринках литературных, в блестящих многолюдных собраниях, в отдельном и немногим доступном избранном и высшем обществе голос кн. Козловского раздавался немолкно. Жадно собирались вокруг него и наслаждались дотоле неведомым удовольствием. Употребляя пошлое сравнение и чисто русскую поговорку, можно сказать, что тогда "звали на князя Козловского", как в старину звали на жирную стерлядь. Даже карточные столы, сии четырехместные омнибусы нашего общества, получасом позднее заселялись своими привычными пассажирами и присяжными заседателями".
"ИСКУССТВО ПИСАТЬ О СЛОЖНЫХ ПРЕДМЕТАХ ПРОСТО И ЖИВОПИСНО"
В естественных науках П. Б. Козловский был блестящим дилетантом: он не имел специального образования, а первые знания по физике и математике получил в Риме. Они удовлетворили его любопытство и послужили стимулом для дальнейших самостоятельных знаний. А об основательности и глубине его познаний можно судить по такому эпизоду. Князь Козловский присутствовал на экзаменах, которым подвергались студенты института путей сообщения: доступ туда публике, во всяком случае избранной, не был закрыт. Расположившись в аудитории, Козловский живо прислушивался к вопросам профессоров и ответам студентов. В силу своей экспансивности он даже вмешался в прения: очевидно, и это не было нарушением процедуры. Вопросы и суждения Козловского, по рассказу Вяземского, были настолько профессиональны, что привлекли к нему всеобщее внимание, а сам князь был представлен присутствовавшему на экзамене графу К. Ф. Толю (главноуправляющему путями сообщений и публичными зданиями), который выразил ему "свое уважение", как писал Вяземский.
Если среди представителей естественных наук увлечение литературой и искусством уже в прошлом веке было сравнительно распространенным явлением, то Козловский дает нам обратный пример и доселе редко встречающегося таланта: дипломат и литератор, увлекающийся математикой и физикой...
Как-то раз в 1835 году А. И. Тургенев прислал Вяземскому парнжский математический ежегодник, издававшийся под наблюдением знаменитого Араго. Вяземский предложил Козловскому прорецензировать эту книгу для "Современника", первый том которого готовил Пушкин. Рецензия обернулась большой статьей, вышедшей в еще более блестящем окружении, чем статья "О надежде" в третьем томе: первый том открывался пушкинским "Пиром Петра 1", за которым следовал знаменитый "Ночной смотр" Жуковского, "Путешествие в Арзрум" Пушкина, "Коляска" Гоголя, первые публикации "Хроники русского" А. И. Тургенева.
Для этой статьи Козловского характерен тот же блеск в композиционном построении, обилие интересных и для современного читателя отступлений в стиле столь любимых Пушкиным "исторических анекдотов", а кроме того, и очевидная демократическая, просвещенческая направленность, которая заставляла и автора статьи и редактора "Современника" опасаться цензурных притеснений. Направляя. эту статью Пушкину, Вяземский писал: "Он [Козловский] позволяет перекраивать ее в языке как угодно. Какие же будут требования от цензуры, то нужно его уведомить. Не худо бы тебе приложить к ней от себя мадригальное объяснение, особенно и для того, чтобы обратить на нее внимание читателей, которые могли бы испугаться сухого заглавия" (Пушкин не составил предисловия к публикации Козловского, но она и без него получила живой отклик читателей; многие такого рода благожелательные отклики сохранились).
Опасения Козловского, связанные с благополучным прохождением статьи, имели основания: мракобесам из цензурного комитета и министерства просвещения, которое возглавлял Уваров,
Существенно напомнить, что Пушкин как раз в то время (декабрь 1835 года) опубликовал разоблачавшее Уварова стихотворение "На выздоровление Лукулла".
могли прийтись не по вкусу такие, например, строки: "Мы признаемся, что с восторгом видали на сих уроках (лекциях знаменитого Шарля Дюпена, математика и инженера, имя которого было хорошо известно в России и запечатлено в стихах Вяземского. - В. Ф.) приходящих в белых от работы замаранных фартуках каменщиков, плотников, столарей и проч. в семь часов вечера, по окончании своих работ, слушать ученого профессора, который с самою красноречивой ясностью излагал им теорию о равновесии, движении и даже тяжести газов, взяв атмосферическую за единицу".
А ведь за десять лет до этого николаевский жандарм А. Х. Бенкендорф писал Пушкину, передавая впечатление "августейшего цензора" от статьи "О народном воспитании": "Его величество... заметить изволил, что принятое Вами правило, будто бы просвещение и гений служат исключительно основанием совершенству есть правило, опасное для общего спокойствия, завлекшее Вас самих на край пропасти и повергшее в оную толикое количество молодых людей". В доносе на издателя журнала "Европеец", И. В. Киреевского, инспирированном третьим отделением и повлекшим запрещение журнала, черным по белому было написано: "Просвещение есть синоним свободы, а деятельность разума означает революцию". Но все же в марте 1836 года Пушкин написал Вяземскому: "Ура! Наша взяла. Статья Козловского прошла благополучно". Позднее, в письме к П. Я. Чаадаеву от 19 октября 1836 года Пушкин, основываясь уже на обеих статьях Козловского и зная о готовящейся третьей - "Краткое начертание теории паровых машин" - воскликнул: "Козловский стал бы моим провидением, если бы решительно захотел сделаться литератором". Статья о паровых машинах вошла в пятый, вышедший уже после смерти Пушкина том "Современника". Мы не будем входнть в подробное описание содержания этой статьи. Думается, если когда-нибудь будет решено издать антологию русской научно-популярной литературы, она найдет в этой антологии достойное место.
В предыдущих статьях Козловского фигурировали формулы и график; к этой статье имеются вклейки, воспроизводящие схематические чертежи паровых машин " словно это и не пушкинский "Современник", а монография по технике.
Приведем, однако, "мадригальные объяснения", которые сопровождают эту статью. Одно из них принадлежит самому автору: "Пушкин говорил, что иногда случалось ему читать в некоторых из наших журналов полезные статьи о науках естественных, переведенные из иностранных журналов или книг, но что переводы в таком государстве, где люди образованные, которым "Современник" особенно посвящен, сами могут прибегать к оригиналам," всегда казались ему какою-то бедною заплатою, не заменяющую недостатка собственного упражнения в науках. Не так думали и его продолжатели, которые мне благосклонно сообщили, что одно из последних желаний покойника было исполнение моего обещания: доставить в "Современник" статью о теории паровых машин, изложенную по моей собственной методе. Можно еще противиться воле живых; но загробный голос имеет что-то повелительное, чему сетующее сердце не может не повиноваться".
Свою статью Козловский направил В. Ф. Одоевскому, деятельному сотруднику и автору "Современника"; он сопроводил ее письмом. К этому письму Одоевский - уже после смерти Козловского - сделал подробный комментарий (ранее не публиковавшийся), в котором писал: "Для объяснения этого письма должно заметить, что в беседах А. С. Пушкина с друзьями, когда около 1836 г. он предпринял издание "Современника", постоянно возбуждалась мысль о необходимости показать примером, каким образом можно об ученых предметах говорить человеческим языком, и вообще как знакомить наших простолюдинов (в зипунах и во фраках) с положительными знаниями, излагая их общепонятным языком, а не так называемым (и поныне!) ученым или учебным языком. Мысль начать наконец вульгаризацию науки (нужно ли говорить, что здесь это слово выступает как синоним существительного "популяризация") в русской литературе весьма интересовала Пушкина, и в кн. Козловском он нашел человека, вполне способного к такому делу. Кн. Козловский был и человек светский и вместе человек положительно ученый, в особенности по части чистой и прикладной математики; с умом чрезвычайно ясным он соединял искусство говорить и писать о сложных и затруднительных предметах просто, определительно и притом живописно".
ПОСЛЕДНИЕ ВСТРЕЧИ
В сохранившихся письмах Козловского к Вяземскому (конец 1836-го - начало 1837 года) имя Пушкина встречается постоянно. "Что делает Александр Сергеевич? Я о нем думаю гораздо больше, чем о граните Английской набережной. Этот человек был рожден на славу и просвещение своих соотечественников" (28 ноября 1836 г.). В декабрьском письме - тот же вопрос: "Что делает наш Александр Сергеевич? Здесь разнеслись какие-то странные слухи; но стоустая клевета не знает ни границ, ни пространств". 26 января 1837 года Н. И. Павлищев, муж сестры Пушкина, Ольги Сергеевны, писал своему зятю из Варшавы: "IV часть "Современника" Ольга получила, но III не получала. Козловский часто вспоминает о вас и "Современнике", где помещена его статья".
В русском литературоведении нет более разработанной биографии, чем биография Пушкина. Естественно, что особенно хорошо известны последние годы, месяцы, дни его жизни. Вечер перед дуэлью, 26 января (7 февраля) Пушкин провел на балу у графини Разумовской. Об этом вечере писали многие " Александр Тургенев, П. А. Вяземский, А. Я. Булгаков; жена Вяземского рассказала о нем пушкинисту Бартеневу. Пушкин приехал туда один, был весел, шутил, танцевал, Тургенева пригласил к себе на следующий день домой - а договоренность о дуэли уже была достигнута. Потом Тургенев увидел Пушкина о чем-то разговаривающим с д'Аршиаком, атташе при французском посольстве - осенью 1836 года он должен был быть секундантом Дантеса на дуэли, которую тогда удалось предотвратить. Он сказал Вяземскому: "Подите, посмотрите - Пушкин о чем-то объясняется с д'Аршиаком; тут что-нибудь недоброе". Вяземский подошел, но Пушкин оборвал разговор и обратился к Вяземскому с просьбой написать Козловскому и напомнить об обещанной статье для "Современника".
"Принимая сие поручение,- писал Вяземский в примечании к статье Козловского о паровых машинах,- мог ли я предвидеть, что роковой жребий, постигнувший его на другой день, был уже непреложно отмечен в урне судьбы и что несколько часов позже увижу Пушкина на одре смерти и услышу последнее его дружеское прощание". 27 января (8 февраля), в день дуэли, Пушкин пишет письмо, которому суждено было стать последним. Адресовано оно детской писательнице Александре Осиповне Ишимовой, которую он собирался привлечь к сотрудничеству в "Современнике": "Крайне жалею, что мне невозможно будет сегодня явиться на Ваше приглашение... Сегодня я нечаянно открыл Вашу "Историю в рассказах" и поневоле зачитался. Вот как надобно писать!"
Сколь символично, что в последние - до ранения - часы Пушкина дошедшие до нас его мысли были обращены к двум, казалось бы, разнородным предметам: детской и научно-популярной литературе. Но можно сказать и иначе - что они были устремлены в будущее, которое всегда принадлежит детям и науке!
 Март 1998 |
