Наталья Николаевна Пушкина
 
Ю.М. Лотман

АЛЕКСАНДР СЕРГЕЕВИЧ ПУШКИН


Глава 6

ТЫСЯЧА ВОСЕМЬСОТ ТРИДЦАТЫЙ ГОД

Уже по тому, какие последствия в трагическом романе пушкинской жизни повлекло за собой решение жениться, вопрос этот должен привлечь наше внимание. Пушкин легко увлекался. В 1828 году, варьируя тему Андре Шенье, он писал:
 

Каков я прежде был, таков и ныне я:
Беспечный, влюбчивый. Вы знаете, друзья,
Могу ль на красоту взирать без умиленья...
(III, 1, 143).

Однако, присматриваясь к фактам, мы видим, что решение жениться питалось более глубокими импульсами. Можно сказать, что в эти годы Пушкин собирался жениться не потому, что влюбился, а влюблялся потому, что собирался жениться. В 1826 году он сватался к С.Ф. Пушкиной, в 1828 году - к Аннете Олениной и настолько был уверен в будущей женитьбе, что примерял, как будет выглядеть сочетание "Аннета Пушкина". 1 мая 1829 года он просил руки Натальи Николаевны Гончаровой и получил неопределенный ответ. Однако в марте 1830 года Вяземский сообщал жене из Москвы, что Пушкин чуть ли не помолвлен с Екатериной Николаевной Ушаковой, двадцатилетней красавицей, которую сам поэт называл "прелестной". Наконец, 6< мая 1830 года состоялась помолвка Пушкина с Натальей Николаевной, и он официально сделался женихом. Подобно тому как, просматривая цепь торопливых вызовов на дуэль, предшествовавших роковой встрече на Черной речке, нельзя отрешиться от чувства, что перед нами черновые наброски решительного замысла, так эти сватовства оставляют впечатление примерок, репетиций давно и твердо обдуманного торжественного акта. В смысл стоит вдуматься.

Известие о женитьбе Пушкина было встречено близкими ему людьми с удивлением и недоверием. При всем разнообразии мнений господствующий мотив был таков: Пушкин - поэтическая натура, а в браке заключается нечто прозаическое. Брак, и особенно счастливый брак, казался несовместимым с романтическим ореолом, который, по мнению даже близких Пушкину людей, он, как поэт, обречен был нести в жизни.

Елизавета Михайловна Хитрово - дочь фельдмаршала М.И. Кутузова, верный друг Пушкина, любившая его глубоко и искренне, - скрывая горечь и ревность, охватившие ее при известии о помолвке поэта, писала ему, используя общие места романтического представления о поэте:

"Я боюсь за вас: меня страшит прозаическая сторона брака! [дорогой <?>] Кроме того, я всегда считала, что гению придает силы лишь полная независимость, и развитию его способствует ряд несчастий, - что полное счастье, прочное, продолжительное и, в конце концов, немного однообразное, убивает способности, прибавляет жиру и превращает скорее в человека средней руки, чем в великого поэта! И может быть именно это - после личной боли - поразило меня больше всего в первый момент" (XIV, 91 и 410) *
* Для смеси романтических представлений и светского остроумия характерно "словечко" Е.Н. Ушаковой по поводу брака ее сестры: "Они счастливы до гадости".
Пушкину был хорошо известен этот романтический штамп, и он имел смелость оспорить его и в стихах и в жизни. В июле 1830 года египтолог И.А. Гульянов, узнав о помолвке Пушкина, послал ему поздравительное стихотворение. Поэт отозвался "Ответом анониму", в котором полемически объявил романтическую идею поэтичности страдания пошлостью и противопоставил ей право поэта на простое человеческое счастье:
 
Смешон, участия кто требует у света!
Холодная толпа взирает на поэта,
Как на заезжего фигляра: если он
Глубоко выразит сердечный, тяжкий стон,
И выстраданный стих, пронзительно-унылый,
Ударит по сердцам с неведомою силой, -
Она в ладони бьет и хвалит, иль порой
Неблагосклонною кивает головой.
Постигнет ли певца внезапное волненье,
Утрата скорбная, изгнанье, заточенье, -
"Тем лучше, - говорят любители искусств, -
Тем лучше! наберет он новых дум и чувств
И нам их передаст". Но счастие поэта
Меж ими не найдет сердечного привета
(III, 1, 229).

С романтической точки зрения все обыкновенное пошло. Для Пушкина, называющего себя "поэтом действительности", пошлы претензии на необычность - обычная же жизнь исполнена поэзии. Жить как все, жить счастливо - в этом, в простоте и прозе жизни - высокая поэзия. 10 февраля 1831 года Пушкин писал Н.И. Кривцову, сообщая ему о вступлении в брак:

"До сих пор я жил иначе как обыкновенно живут. Счастья мне не было. Il n'est de bonheur que dans les voies communes * Мне за 30 лет. В тридцать лет люди обыкновенно женятся - я поступаю как люди, и вероятно не буду в том раскаиваться" (XIV, 151).
* "Счастье существует лишь на проторенных путях (в обыденной жизни)" - цитата из романа Шатобриана "Рене". Пушкин любил это высказывание и часто его цитировал.
Это было, конечно, не стремление "поступать как люди", чтобы стать одним из тех,
 
Кто в двадцать лет был франт иль хват,
А в тридцать выгодно женат
(VI, 169).

"Обыденность" эта намного труднее романтической исключительности - в сфере каждодневного быта она выражала те же стремления, которые питали высокую простоту пушкинской поэзии 1830-х годов. Чтобы понять пушкинский идеал жизни и быта в эти годы, определивший в конечном счете и его решение жениться, необходимо коснуться ряда вопросов.

Положение Пушкина к концу 1820-х-годов сделалось исключительно тяжелым. Отношение его с властями было двусмысленным и ложным. В кабинете царя в 1826 году Пушкин определил для себя тактическую линию поведения с правительством, линию, которая обеспечивала ему сохранение собственного достоинстба и которой он старался придерживаться все последующие годы. Линия эта состояла в предельной прямоте и откровенности в высказывании своих мыслей. Считая Николая I честным человеком, он полагал хитрости и лукавство ниже своего и его достоинства. Со своей стороны и царь сумел внушить поэту, что с ним ведут честную и открытую, хоть и не всегда приятную, игру. Однако в действительности все обстояло иначе: ни царь, ни Бенкендорф Пушкину не верили, видели в нем опасного и хитрого смутьяна, каждый шаг которого нуждается в надзоре. Обещанная ему свобода от цензуры * обернулась мелочной полицейской опекой Бенкендорфа. Свобода передвижения также оказалась мнимой: для любых отлучек из Петербурга надо было испрашивать разрешение. Пушкин оказался опутанным цепью слежки. Правительство использовало для наблюдения за ним и профессиональных литераторов типа Фаддея Булгарина, и полуграмотных агентов **.

* Поскольку сразу было очевидно, что цензуровать все мелкие стихотворения и статьи Пушкина царь не может, выражение "я буду твоим цензором" поэт понял как разрешение в важных случаях обращаться к царю, в остальных печатая под личную ответственность. Прецедент был: Александр I освободил "Историю государства Российского" Карамзина от цензуры.
** Образец доноса, написанного в начале 1828 года безымянным любителем этого жанра, приводит Б.Л. Модзалевский:
"Пушкин! известный уже, сочинитель! который, не взирая на благосклонность государя! Много уже выпустил своих сочинений! как стихами, так и прозой!! колких для правительствующих даже, и к государю! Имеет знакомство с Жулковским!! у которого бывает почти ежедневно!!! К примеру вышесказанного, есть оного сочинение под названием Таня! которая быдто уже, и напечатана в Северной Пчеле!! Средство же, имеет к выпуску чрез благосклонность Жулковского!!"
(Модзалевский Б.Л. Пушкин под тайным надзором, 3-е изд. Л., 1925, с. 77.) Помощник Бенкендорфа фон Фок, считая, что донос, самый безграмотный и нелепый, приносит пользу, а стихотворение, самое хорошее, - вред, приобщил и этот "документ" к делу.
Недоверие со стороны царя, придирки и выговоры Бенкендорфа, доносы тайных агентов и грубые нападки критики, все более переходившей от литературных обвинений к намекам на политическую неблагонадежность, - все это, постоянно накаляя атмосферу, создало к началу 1830 года обстановку исключительной остроты. Весьма сложными сделались отношения Пушкина с молодыми литераторами, получившими известность уже после 14 декабря.

После разгрома политической оппозиции общественная роль литературы неизмеримо возросла: она осталась, по существу, единственной областью, в которой находило себе выход быстро развивавшееся самосознание русского общества. Одновременно быстро росли число читателей и массовость распространения литературы, росла и денежная заинтересованность писателей в успехе их произведений.

Пушкин выиграл битву за профессиональную оплату писательского труда, и литераторы превратились в общепризнанное сословие, имеющее общественный статут, с которым вынуждено было считаться даже правительство. Однако этот, прогрессивный по существу, процесс имел и оборотную сторону: атмосфера в литературе замутилась, в нее втирались беспринципные дельцы, прежде всего обеспокоенные денежными соображениями. Началась погоня за читателем, конкуренция в борьбе за место на складывающемся книжном рынке, игра в показной демократизм, сводившийся на деле к стремлению не подыматься выше вкуса массового покупателя. А поскольку в феодально-полицейском государстве лучший способ обеспечить коммерческие интересы - монополия (монополия же в этих условиях лучше всего обеспечивается поддержкой полиции), определенные группы литературных коммерсантов начали завязывать связи с тайной полицией, стремясь гарантировать себе нелитературную поддержку в литературной борьбе. Со своей стороны, система тайного надзора, активно создаваемая Бенкендорфом и его ведомством, нуждалась в агентах. Так начал складываться совершенно неслыханный дотоле в России союз продажных литераторов и тайной полиции. Людям, привыкшим к чистоте литературной атмосферы, созданной нравственным авторитетом Новикова, Радищева, Карамзина, Жуковского, русская словесность показалась опозоренной:
 

           ... хороводец
Старушек муз уж не прельщает нас.
И табор свой с классических вершинок
Перенесли мы на толкучий рынок
(V, 85).

В этот период быстро выдвинулась вперед прежде почти незаметная в русской литературе фигура Фаддея Бенедиктовича Булгарина. Булгарин родился в 1789 году. (следовательно, он был на десять лет старше Пушкина, но намного пережил его, благополучно дожив до семидесяти лет) в семье, глубоко пронизанной идеями польского национализма. Однако он был отдан в петербургский кадетский корпус, где, по собственному признанию, сделался ревнителем православия и настолько обрусел, что старался забыть польский язык. Выпущенный из корпуса корнетом, он служил в уланском, потом в пехотных полках, участвовал в походах, но заслужил весьма плохую характеристику в кондуитных списках. Выйдя в отставку в 1811 году, он перебежал на сторону наполеоновской армии и принял участие в походах в Испанию и Россию. После поражения Наполеона он снова появился в Петербурге и занялся журналистикой. Обладая качествами неплохого журналиста и критика, легкостью пера и умением завязывать нужные знакомства, он быстро сошелся с прогрессивными литераторами и завязал приятельские отношения с Грибоедовым, Рылеевым, А. Бестужевым и др. Правда, беспринципность Булгарина уже тогда вызывала столкновения между ним и его либеральными друзьями. Грибоедов после бестактйо льстивого отзыва о нем в статье Булгарина счел себя вынужденным порвать отношения и писал Булгарину в октябре 1824 года: "Мы друг друга более не знаем <...> Конечно, и вас чувство благородной гордости не допустит опять сойтись с человеком, который от вас отказывается" *.

* Грибоедов А.С. Соч. 1956, с. 574.
Рылеев полушутя грозил Булгарину тем, что после революции декабристы ему голову отрубят на листе "Северной пчелы" (газеты Булгарина). А однажды у них уже без шуток дело чуть не дошло до дуэли. Приблизительно в то же время Булгарин уклонился от поединка с Дельвигом, отделавшись шуткой. Вопреки мнению Грибоедова, в Булгарине не было "благородной гордости", и он быстро налаживал пошатнувшиеся было литературные связи: уже через полгода Грибоедов называл его в письмах "любезнейший друг" и "мой любезный", отношения с Рылеевым стали даже походить на дружбу - ожидая после разгрома восстания ареста, Рылеев передал Булгарину свой архив. После 14 декабря Булгарин имел все основания опасаться за себя, и именно в этот момент, не в первый раз в своей жизни, он сменил знамена.

Правительство, нащупывая контакты с литераторами, обратилось в 1826 году к ним с поручением высказаться об организации просвещения в России. Предлог был избран сознательно нейтральный: важны были не мысли того или иного писателя об образовании - важно было выяснить, кто готов сотрудничать с правительством и на какой основе. Мы уже говорили о том, в какое затруднение поставило такое поручение Пушкина и сколь неудовлетворительно, с точки зрения Николая I и Бенкендорфа, он его выполнил.

Булгарин быстро сориентировался: он подал записку "Нечто о Царскосельском лицее и о духе оного" - обдуманный и ядовитый политический донос.

"Молодой вертопрах должен при сем порицать насмешливо все поступки особ, занимающих значительные места, все меры правительства, знать наизусть , или сам быть сочинителем эпиграмм, пасквилей и песен предосудительных на русском языке, а на французском - знать все самые дерзкие и возмутительные стихи и места самые сильные из революционных сочинений. Сверх того он должен толковать о конституциях, палатах, выборах, парламентах; казаться неверующим христианским догматам и более всего представляться филантропом и русским патриотом. К тому же принадлежит также обязанность насмехаться над выправкою и обучением войск, и для сей цели выдумано ими слово шагистика. Пророчество перемен, хула всех мер или презрительное молчание, когда хвалят что-нибудь, суть отличительные черты сих господ в обществах. Верноподданный значит укоризну на их языке, европеец и либерал - почетные названия" *.
* Модзалевский Б. Л. Пушкин под тайным надзором, изд. 3-е. Л., 1925, с. 36.
Поскольку Кюхельбекер и Пущин были уже осуждены, а такие лицеисты, как Корф или Горчаков, находились вне подозрений, донос метил в Дельвига и Пушкина: Булгарин знал, что Бенкендорф не расположен к Пушкину, и подыгрывал новому хозяину. Правда, подавая тайные доносы, Булгарин поддерживал вполне корректные внешние отношения с Пушкиным: неумеренно хвалил его в печатных отзывах, а повесть свою "Эстерка" выпустил в свет с пометой: "Посвящено поэту А.С. Пушкину". Даже и в тайных доносах, зная о милостивом разговоре Николая I с Пушкиным и опасаясь симпатий к поэту в кругах бывших "арзамасцев", которые в эти годы пошли в гору, Булгарин, до поры, не решался прямо нападать на Пушкина, ограничиваясь доносами на его друзей и ядовитыми намеками.

Бенкендорф был полностью удовлетворен "понятливостью" своего нового сотрудника и оказал Булгарину энергичную протекцию. В записке о "Похвальных литературных трудах Ф.В. Булгарина", составленной для Бенкендорфа, вероятно, самим Булгариным, говорилось, что "Булгарин почел бы себя счастливым, если б мог получить статский чин, несколько сообразный с его летами, и избавиться от звания французского капитана" (Булгарин все официальные бумаги, не имея русского чина, вынужден был подписывать: "бывший французской службы капитан"). В этой же записке Булгарин изображался (изображал себя?) жертвой декабристов, донося задним числом на своего казненного приятеля:

"Что Булгарин вытерпел за свой образ мыслей от партии, некогда сильной в обществе, которой пагубные замыслы открылись впоследствии, сие известно всем, составлявшим круг их знакомства. Булгарина даже стращали публично, что со временем ему отрубят голову на "Северной Пчеле" за распространение не-европейских (так они называли) идей. Но Булгарин всегда пребыл тверд в своих правилах и, видя какое-то своеволие мыслей между юношеством и некоторыми умниками, не постигая тайной причины, всегда старался противодействовать их влиянию на общее мнение" *
* Сухомлинов М.И. Исследования и статьи по русской литературе и просвещению, т. 2. СПб., 1889, с. 277-278.
По протекции Бенкендорфа, во внимание к "похвальным трудом бывшего капитана французской армии Булгарина", последний был причислен к министерству просвещения. Соглашение с другом влиятельным журналистом, Н.И. Гречем (также близким к декабристам до 1825 года и проделавшим аналогичную Булгарину эволюцию после разгрома восстания), обеспечило блоку Булгарина - Греча монопольное положение в русской журналистике и литературе: в их руках оказалась самая популярная в России газета "Северная Пчела" (выходила три раза в неделю, а с 1831 года - ежедневно), влиятельный журнал "Сын отечества" (два раза, а с 1829 года четыре раза в месяц), журнал "Северный архив", позднее слившийся с "Сыном отечества". К этому следует добавить, что Булгарин был опытен в саморекламе и действительно умел потрафлять неразборчивым вкусам: его романы пользовались широким читательским успехом, и по количеству читателей он вышел к началу 1830-х годов на одно из первых мест в русской литературе, оставив позади Пушкина.

В 1829 году Пушкину и его друзьям стало известно о деятельности Булгарина как тайного осведомителя. Одновременно Булгарин разоблачил себя сам: трагедия Пушкина "Борис Годунов" находилась в руках царя, от которого зависело, увидит ли она печать. Николай I отдал ее на просмотр анонимному референту, советы которого были потом облечены в форму высочайшего заключения: предлагалось переделать пьесу в роман "наподобие Вальтер Скотта". Пушкин от переделок отказался, и трагедия, таким образом, оказалась под запретом. Однако Булгарин сам решил воспользоваться собственным (референтом, видимо, был он же) советом, и в 1829 году появился его исторический роман "Дмитрий Самозванец". Пушкин не без оснований заподозрил знакомство Булгарина с текстом своей трагедии, что служило очевидным доказательством булгаринских связей с Бенкендорфом. Разоблачение тайного лица Булгарина и предание общественному суду его темных услуг III  отделению Пушкин считал своим долгом.

Борьба Пушкина, Дельвига, Вяземского и близких к ним литераторов приобрела особую остроту, когда в 1830 году начала выходить "Литературная газета". Литераторы пушкинского круга находились после прекращения декабристских изданий в своеобразной блокаде: им негде было печататься. Альманах Дельвига "Северные цветы" - небольшая книжечка, выходившая раз в год, - не мог заменить оперативного литературного журнала. Отношения Пушкина с "Московским вестником" разладились. То же произошло у Вяземского с "Московским телеграфом".

В этих условиях и возникла "Литературная газета", редактором которой был А.А. Дельвиг, а ближайшими участниками - Пушкин, Вяземский и второстепенный, но не лишенный таланта литератор Орест Сомов. Целью издания была не пропаганда какой-либо художественной доктрины или общественно- политической концепции (в этих вопросах между руководящими сотрудниками не было полного единства, да и цензурные условия, в которых осуществлялось издание, исключали активность по проблемам такого рода). "Литературная газета" ставила своей целью борьбу за литературную нравственность. В 1820-х годах Пушкин считал, что без профессионализации нет литературы. Он боролся за юридическое положение писателя, неприкосновенность литературной собственности, законодательную защиту писательского труда, обуздание цензурных бесчинств. Теперь он счел себя обязанным вступиться за чистоту литературных нравов и нравственной атмосферы литературы. Прежде он, полемически заостряя свою мысль, охотно сравнивал поэта с ремесленником, работающим за плату, и требовал для них одинаковых прав на компенсацию труда. Теперь он делает акцент на первой части двуединой формулы:
 

Не продается вдохновенье,
Но можно рукопись продать
(II, 1 330)

Естественно, что газета, ориентированная на чисто литературные проблемы, не могла быть обращена к массовому читателю (даже в том ограниченном значении, в котором это понятие применимо к литераторе тех лет). Конкурентом булгаринским изданиям "Литературная газета" быть не могла. И все же Булгарин встревожился. А когда дело касалось его материальных интересов, он отбрасывал все нормы литературных и человеческих приличий. Со своей стороны, и пушкинская группа была настроена непримиримо. Война сделалась неизбежной.

Положение усложнялось тем, что Булгарин не был единственным противником пушкинской группы в литературе. Глубокие общественные перемены, произошедшие во второй половине 1820-х годов, отразились и в этой области. Новый, более массовый и значительно более демократический читатель не удовлетворялся тем обликом литературы, который сложился в начале XIX века. Такая литература казалась ему кастово дворянской, была эстетически неприемлема и возбуждала чувство социальной неприязни. В Пушкине видели главу этого - уже, казалось, прошедшего - периода литературы. Настроения такого, еще незрелого читателя наиболее ярко выражали два противоположных в своих воззрениях журналиста: Н.А. Полевой и Н.И. Надеждин.

Николай Алексеевич Полевой - энергичный, талантливый самоучка из купцов - сумел в короткий срок сделаться заметным литератором. Вместе со своим братом Ксенофонтом он руководит журналом "Московский телеграф", который стал одним из самых популярных русских изданий. По своим литературным убеждениям Полевой был романтиком. Политические его взгляды связаны были с декабристской традицией свободолюбия, однако испытали сильное влияние идей, распространенных во французской буржуазно-демократической публицистике 1820-х годов. Полевой умел обходить цензуру, статьи его были смелы и задорны, будили читательскую мысль, однако отличались теоретическим эклектизмом и сумбурностью стиля. В конце 1820-х годов Полевой начал поход против признанных авторитетов дворянской культуры: Державина, Карамзина, Пушкина. Несмотря на то что бунт этот имел чисто литературный характер, в условиях последекабрьского цензурного режима, в обстановке всеобщей запуганности он звучал чуть ли не набатом и действительно имел значение, выходящее за пределы литературы.

Николай Иванович Надеждин - профессор Московского университета, из семинаристов, образованный филолог и талантливый полемист - был, как и Полевой, решительным врагом дворянской литературы и дворянских привилегий. Монархист по убеждениям, он создал утопический идеал демократического самодержавия, опирающегося на просвещение народа. Он был решительным врагом романтизма, в котором видел барское пренебрежение к народности, барское нежелание принять жизнь. Романтический бунт, романтическая революционность представлялись ему барской прихотью, "площадным подвижничеством русского барича". Романтическое богоборчество казалось ему цинизмом полупросвещенного дворянина, а романтический субъективизм - дешевым эгоизмом и равнодушием к судьбе народа. Вместо романтической литературы, которую он считал (как и всю "барскую" культуру) чуждой подлинно русской национальной традиции и наносной, Надеждин хотел бы видеть поэзию народной, связанной с глуоинами русской жизни. Правда, положительная программа его отличалась неопределенностью и терялась за острыми и злыми критическими выпадами. Отношение Надеждина к декабристской романтической революционности (хотя вопрос этот не мог печатно обсуждаться по цензурным условиям: ругать декабристов в печати было так же запрещено, как и хвалить, - их просто "не было") было отрицательным. В Пушкине Надеждин видел блестящего главу дворянской литературы и повел с ним решительную борьбу.

Создалось парадоксальное положение. Полевой нападал на Пушкина, намекая на его "измену" свободолюбивым идеалам и декабристской традиции: видя в Пушкине-романтике утраченный идеал, он осуждал в Пушкине романтика-дезертира, покинувшего благородные знамена романтического бунтарства ради ничтожных картин ничтожной действительности. Надеждин же видел в Пушкине главу русского романтизма и в острых (а порой и политически бестактных) статьях обвинял его в бунтарстве, верности барскому либерализму (против воли Надеждина такое обвинение под внимательным взором Бенкендорфа объективно превращалось в печатный донос). Для Полевого бытовая, пронизанная иронией поэма "Граф Нулин" была изменой могучему романтизму; Надеждин же заклеймил ее в "Вестнике Европы" как крайнее проявление романтического "цинизма", "нигилистического изящества" (Надеждин впервые употребил здесь в русском языке слово "нигилизм").

В разнородном лагере противников Пушкина и пушкинского окружения, в напряженной полемике, развернувшейся в 1830 году вокруг "Литературной газеты", выработана была единая для всех нападавших "формула обвинения": Пушкина и "Литературную газету" в целом обвиняли в "литературном аристократизме". Правда, понимался этот упрек по-разному: Полевой видел в "аристократизме" антидемократизм и отказ от общественной активности, Надеждин связывал романтическое избранничество с бунтарством и "аристократизм" считал синонимом критицизма и постоянного недовольства действительностью.

Пушкин ушел настолько далеко вперед от своего времени, что современникам стало казаться, что он от них отстал. Он не мог уже быть "властителем дум" молодого поколения, ибо видел бесконечно дальше, чем. оно, - его стали обвинять в консерватизме и отсталости.

Ядовитее всего были стрелы Булгарина: обвиняя Пушкина в литературном аристократизме, он обращался сразу к двум адресатам: демагогически - к читателю, стремясь подорвать популярность поэта в кругах демократической молодежи, и доносительно - к правительству. Николай I гораздо меньше боялся народного бунта, чем дворянского заговора. Ему все еще казалось, что его зычный, хорошо поставленный голос дивизионного командира, командующий: "На колени!" - усмирит любое народное волнение. Зато "мои друзья 14 декабря", как он именовал декабристов, были его кошмаром до конца дней. Любая тень дворянской оппозиционности пугала его и преследовалась нещадно. Булгарин хорошо понимал это, когда представлял "Литературную газету" гнездом аристократического заговора. Именною такой ядовитый смысл имел, например, пасквиль, опубликованный Булгариным в "Северной Пчеле" от 11 марта 1830 года. Здесь Пушкин был изображен под видом некоего французского поэта, который "бросает рифмами во все священное, чванится пред чернью вольнодумством, а тишком ползает у ног сильных, чтобы позволили ему нарядиться в шитый кафтан; который марает белые листы на продажу, чтоб спустить деньги на крапленных листах, и у которого одно господствующее чувство - суетность".

Пушкин не мог отмалчиваться, хотя его литературный предшественник Карамзин взял себе за правило не мараться литературной грязью и никогда не отвечать даже на самые обидные выпады своих противников. Пушкин прекрасно понимал, что будущее русской литературы непосредственно зависит от усилий его и его друзей. И если мы можем утверждать, что на всем протяжении существования русской литературы ей была свойственна атмосфера нравственной чистоты, если само имя Булгарина сделалось нарицательным и оскорбительным, а путь сотрудничества с бенкендорфами - навсегда дискредитированным и невозможным для любого порядочного русского писателя, каковы бы ни были его взгляды и к какому бы направлению он ни принадлежал, если литература сохранила в обществе свой нравственный авторитет, а читатель XIX века смотрел на писателя как на свою совесть, то в этом - бесспорная историческая заслуга Пушкина, в этом - значение его эпиграмм и полемических статей 1830 - 1831 годов.

На общем фоне наследия Пушкина эти произведения кажутся "мелочами", и читатель, хорошо знакомый с поэмами и повестями автора "Евгения Онегина" и "Пиковой дамы", оставляет его критические статьи специалистам. Между тем это не только блестящие произведения Пушкина-художника, но и "подвиг честного человека" * одна из великих заслуг Пушкина перед историей русской культуры.

* Слова Пушкина о Карамзине.
Пушкин разоблачил полицейскую деятельность Булгарина сначала пущенной по рукам эпиграммой, где издатель "Северной пчелы" был назван "Видок-Фиглярин" (Видок - французской сыщик, преступник и дезертир, начальник тайной парижской полиции, "Мемуары" которого пользовались скандальной популярностью). Затем в "Литературной газете" Пушкин опубликовал без подписи рецензию на "Мемуары" Видока, где дал убийственный портрет Булгарина, демаскировав его как тайного агента полиции:
"Кто бы мог поверить? Видок честолюбив! Он приходит в бешенство, читая неблагосклонный отзыв журналистов о его слоге (слог г-на Видока!). Он при сем случае пишет на своих врагов доносы, обвиняет их в безнравственности и вольнодумстве, и толкует (не в шутку) о благородстве чувств и независимости мнений" (XI, 129).
Обвинение в "литературном аристократизме" также нуждалось в отражении, тем более, что противники "Литературной газеты" неоднократно кололи глаз редакции тем, что Вяземский - князь, Дельвиг - барон, а Пушкин любил напоминать о своем 600-летнем дворянстве. Вяземский так разъяснил позицию "Литературной газеты" в письме дружественному литератору Максимовичу:
"Охота Вам держаться терминологии вралей и вслед за ними твердить о литературной аристократии, об аристократии Газеты ? Хорошо полицейским и кабацким литераторам (Булгарину и Полевому - разумеется, имею здесь в виду не торговлю Полевого *, хотя он торговал бы и церковными свечами, то все по слогу, по наглости, по буянству своему был бы он кабацким литератором) горланить против аристократии, ибо они чувствуют, что людям благовоспитанным и порядочным нельзя знаться с ними, но Вам с какой стати приставать к их шайке? Брать ли слово аристократия в смысле дворянства, то кто же из нас не дворянин и почему Пушкин чиновнее Греча или Свиньина? Брать ли его в смысле не дворянства, а благородства, духа вежливости, образованности, то как же решиться от него отсторониться и употреблять его в виде бранного слова, вслед за санкюлотами французской революции, ибо они составили сей словарь, или дали сие -значение? Брать ли его в смысле аристократии талантов, то есть аристократии природной, то смешно же вымещать богу за то, что он дал Пушкину голову, а Полевому лоб ** и Булгарину язык, чтобы полиция могла достать языка" ***.
* Братья Полевые, принадлежа к купеческому сословию, владели водочным заводом, что подавало их литературным врагам повод для насмешек.

** "Лоб" (.или "медный лоб") - на языке той поры знак бесстыдства.

*** Цит. по: Гиппиус В.В. Пушкин в борьбе с Булгариным п 1830 - 31гг. - Временник пушкинской комиссии. М. - Л.. 1941, VI. с. 245-246. П. Свиньин - незначительный литератор той поры.

Однако Пушкин не совсем был согласен с такой позицией и не сводил дело к недобросовестному обвинению: именно в это время он (отчасти из полемических соображений) настойчиво подчеркивает древность своего рода (стихотворение "Моя родословная", неоконченная поэма "Езерский"). Позиция Пушкина в этом вопросе нуждается в объяснении.

В годы, последовавшие за декабрьским восстанием, Пушкин настойчиво размышляет над проблемами истории. Романтической вере в героев, которые своими великими деяниями определяют ход истории, увлекая за собой пассивную "толпу", он противопоставляет взгляд на историю как на закономерный процесс, железные звенья которого с неуклонной необходимостью следуют друг за другом.

Однако взгляды Пушкина на историю эволюционировали, и в них все резче выявлялась глубокая гуманистическая сущность. В истории Пушкиным стала подчеркиваться не только объективность лежащих в основе ее процессов, но и смысл ее как накопления культурных ценностей, ведущего к обогащению и освобождению человеческой личности. Память о своем прошедшем составляет одно из богатств народа - его культуру - и достояние каждого человека - основу его уважения к себе. Легкомысленное забвение культурных усилий предшествующих поколений, культурный нигилизм делаются одним из основных объектов пушкинского осуждения. История - память народа. В неоконченном пушкинском "Романе в письмах" (конец 1829 года) герой, явно близкий к авторской точке зрения, писал другу:

"Я без прискорбия никогда не мог видеть уничижения наших исторических родов; никто у нас ими не дорожит, начиная с тех, которые им принадлежат. Да какой гордости воспоминаний ожидать от народа, у которого пишут на памятнике: Гр <ажданину> Минину и кн.<язю> Пожарскому. Какой К.<нязь> П.<ожарский>? Что такое гр<ажда-нин> Ми<нин>? Был Окольничий кн<язь> Дм.<итрий Михайлович Пожарский> и мещанин Козь-<ма> Минич Сухор<укой>, выборный чело<век> от всего Г <осударства>. Но отечество забыло даже настоящие имена своих избавителей. Прошедшее для нас не существует). Жалкой народ!" (VIII, 1) 53).
Эти горькие слова Пушкин вложил в уста героя неаристократического происхождения, что должно подчеркнуть, что речь идет не о сословных привилегиях, а о культурном наследии народа.

Уважение к прошлому тесно связано с самосознанием отдельной человеческой личности, ощущающей свою принадлежность целому - единству национальной жизни. Уважение к себе воспитывает свободолюбие. Поэтому Пушкин считал русское дворянство (не как замкнутую касту, а как культурную силу) могучим источником общественного прогресса и даже резервом революционного движения.

У пушкинского отношения к истории была еще одна существенная черта: история воспринималась им не как абстракция, не в качестве отвлеченной идеи, а как живая связь живых людей, нить от деда к отцу, а затем к сыну и его потомкам - связь людей, живущих в одних и тех же родных местах, вырастающих и умирающих в одном доме и находящих последнее успокоение на одном и том же кладбище. К 1830 году относится одно из самых глубоких (хотя так и оставшееся недоработанным) стихотворений Пушкина. Здесь связываются воедино два чувства - любовь к родному дому и любовь к месту, где покоятся предки:
 

Два чувства дивно близки нам -
В них обретает сердце пищу -
Любовь к родному пепелищу,
Любовь к отеческим гробам.

Животворящая святыня!
Земля была
<б> без них мертва,
Как               пустыня
как алтарь без божества
(III, 1, 242).

В ранних вариантах стихотворения эти чувства расшифрованы как связь гордости предками, любви к ушедшим поколениям ("... к мертвым прадедам любовь") и чувства собственного достоинства:
 

На них основано от века
По воле бога самого
Самостоянье человека
Залог величия его
(III, 2, 849).

История проходит через Дом человека, через его частную жизнь. Не титулы, ордена или царская милость, а "самостоянье человека" превращает его в историческую личность. Чувство собственного достоинства, душевное богатство, связь с исторической жизнью народа делают его Человеком, достойным войти в Историю. Поэтому Дом, родное гнездо получает для Пушкина особенно глубокий смысл. Это святилище человеческого достоинства и звено в цепи исторической жизни. Это крепость и опора в борьбе с булгариными, это то, что недоступно (как думает Пушкин) ни царю, ни Бенкендорфу, - место, где человек встречается с любовью, трудом и историей.

В 1829 году Пушкин работал над стихотворением - гимном родному Дому (то, что это перевод "Гимна Пенатам" английского поэта Соути, не отменяет важности для Пушкина этой темы: он никогда не переводил "так просто", выбирал лишь важные для него тексты мировой поэзии). Домашние божества (греч. Пенаты) объявляются верховной святыней и основой всего мироздания-
 

... божества всевышние, всему
Причина вы, по мненью мудрецов,
И следует торжественно за вами
Великий Зевс с супругой белоглавой
И мудрая богиня, дева силы,
Афинская Паллада, - вам хвала.
Примите гимн, таинственные силы!

Однако, управляя вселенной (даже верховный бог Зевс лишь "следует торжественно" за ними!), божества родного Дома совершают и другое, не менее важное дело - внушают человеку "самостоянье", уважение к себе самому:
 

И нас они науке первой учат -
Чтить самого себя
(III, 1, 192-193, выдел. Пушкина).

Решение Пушкина жениться, завести свой дом было продиктовано многими, весьма различными соображениями: на первом месте - любовь, страстное увлечение, жажда обладания любимым существом и надежда на счастье. Играли роль и житейские соображения: усталость от холостой беспорядочной жизни, потребность углубленного, спокойного труда, который сулил упорядоченный семейный быт. Но решение это связывалось и с глубокими общественными и историческими размышлениями Пушкина, поисками независимого и достойного существования - Дома. Здесь смыкалась тоска по тому, чего он был лишен с детства, - теплу родного гнезда, и глубокие теоретические размышления, убеждавшие его, что только человек, имеющий свой Дом, "крепок родной земле", истории и народу.

В конце 1828 или самом начале 1829 года Пушкин познакомился на балах у танцмейстера Иогеля, куда вывозили только самых молодых барышень (см. описание такого бала в "Войне и мире" Л.Н. Толстого), с красавицей Натальей Николаевной Гончаровой, которой в эту пору едва минуло шестнадцать лет. 1 мая он просил ее руки, но получил неопределенный ответ и уехал на Кавказ. В марте 1830 года, в самый разгар журнальной войны с Булгариным и братией, Пушкин бросил все и поскакал в Москву. Здесь он 12 марта в зале Благородного собрания (нынешний Дом Союзов; на концерте, на котором присутствовал Николай I, снова встретил Наталью Николаевну.

5 апреля он обратился к матери Натальи Николаевны, с решительным письмом. На другой день (это было то самое 6 апреля, когда в Петербурге вышел номер "Литературной газеты" со статьей о Видоке-Булгарине) он посетил Гончаровых и сделал вторичное предложение, которое на этот раз было принято. Однако сразу же обнаружились трудности.

Одни из них были связаны с тем, что родители невесты высказывали опасения относительно политической репутации жениха. Пушкин помнил, что именно такие соображения привели уже к расстройству его помолвки с Олениной, и хотя, вероятно, это было ему чрезвычайно неприятно, обратился с письмом к Бенкендорфу, в котором сообщал о своем намерении жениться и просил удостоверить свою благонадежность в глазах правительства. В конце апреля он получил письмо шефа жандармов, в котором Пушкин извещался, что государь принял с "благосклонным удовлетворением" сообщение о предстоящей женитьбе Пушкина. Что же касалось отношения к Пушкину правительства, то Бенкендорф писал:

"Никогда никакой полиции не давалось распоряжения иметь за Вами надзор <это была ложь. - Ю.Л.>. Советы, которые я, как друг, изредка давал Вам, могли пойти Вам лишь на пользу, и я надеюсь, что с течением времени Вы в этом будете всё более и более убеждаться. Какая же тень падает на Вас в этом отношении? Я уполномачиваю Вас, милостивый государь, показать это письмо всем, кому вы найдете нужным" (XIV, 81-82 и 408-409).
Это было разрешение, и 6 мая состоялась помолвка. Пушкин стал официально женихом Натальи Николаевны Гончаровой.

Но остались трудности другого рода - денежные. Свадьба и семейная жизнь требовали расходов, а финансовые дела родителей невесты были расстроены, пушкинские родители также были в долгах. С большим трудом отец выделил Пушкину небольшое деревеньку Кистеневку с 200 душами крестьян, расположенную в Нижегородской губернии, вблизи от отцовского имения Болдино.

В денежных хлопотах ушло лето. В августе Пушкин вновь приехал в Москву, где посетил умирающего дядю Василия Львовича. Настроение было тяжелое: он рассорился с будущей тещей и в раздражении написал невесте письмо, в котором возвращал ей слово. Надо было ехать в деревню, а Пушкин и сам не знал, жених он еще или нет. В частные переживания ворвались исторические: в Париже началась революция, в Москве - холера. 31 августа в смутном настроении он выехал из Москвы в Болдино. Приближалась осень - пушкинская "пора стихов".
 


Глава 5
Введение 
Глава первая. Годы юности 
Глава вторая. Петербург. 1817-1820 
Глава третья. Юг. 1820-1824 
Глава четвертая. В Михайловском. 1824-1826 
Глава пятая. После ссылки. 1826-1829 
Глава шестая. Тысяча восемьсот тридцатый год 
Глава седьмая. Болдинская осень 
Глава восьмая. Новая жизнь 
Глава девятая. Последние годы 
Что читать о Пушкине
ГЛАВА 7

VIVOS VOCO - ЗОВУ ЖИВЫХ!