№№ 10-12, 1988; №№ 1-3, 1989
"РЕВОЛЮЦИЯ СВЕРХУ" В РОССИИ
(Заметки историка)
Н. Эйдельман
.
Крестьянское дело: В течение года, как было приказано “свыше”, большей частью без охоты, начинают действовать губернские комитеты (1377 членов), которые посылают в центр разнообразные проекты освобождения - от самых крепостнических до весьма либеральных. Секретный комитет 1857 года переименовывается 16 февраля 1858 года в Главный комитет по крестьянскому делу (председатель - сначала крепостник А, Ф, Орлов, затем либеральный великий князь Константин Николаевич). Начало марта - создание другого правительственного органа - земского отдела МВД (активнейшие деятели - А, И. Левшин, Н. А. Милютин, Я. А, Соловьев), К лету - отлив в крестьянском деле; вопрос затягивается, крепостники берут верх, 18 октября 1858 г. - царский приказ ускорить дело: повлияла информация о волнении крестьян, их напряженном ожидании (на этом этапе велика роль Я. И. Ростовцева). Вскоре сформулированы основные положения реформы, куда более четкие, нежели в рескрипте 1857 года: крестьяне должны получить личную свободу, а земельный надел - не только в постоянное пользование (за выкуп, конечно), но и в собственность. Деятельность редакционных комиссий в Петербурге, куда приглашены депутаты губернских комитетов. Борьба за окончательную выработку реформы. Либеральная партия - Ростовцев, Н. Милютин, Соловьев, П. Семенов, Самарин, Черкасский, Галаган, Гире и др. - хотя и с потерями, но отстояла многое из того, что хотели оспорить крепостники. Несомненно, с революционно-демократической, крестьянской точки зрения реформа могла, должна была быть лучше; однако следует без сомнения ясно представлять, что она могла бы выйти и много хуже, 10 октября 1860 г. - 14 января 1861 г. Проект реформы обсуждается в Главном комитете. 28 января - 16 февраля 1861 г. Обсуждение в Государстьенном совете. Последние (в некоторых случаях успешные) попытки крепостников уменьшить объем уступок крестьянам. 19 февраля 1861 года Александр II часов в одиннадцать отправляется в кабинет, куда государственный секретарь Бутков должен принести журналы Государственного совета и другие главнейшие бумаги по главнейшему делу. Царь приказывает отпереть церковь, молится один, решительно возвращается в кабинет, начинает подписывать - требовалось более тридцати раз поставить свое имя. Брат царя, Константин Николаевич (согласно дневнику Валуева), “желал быть при этом и условился с Бутковым быть в одно время во дворце. Но когда Бутков был позван в кабинет государя и доложил ему, что великий князь желал присутствовать при утверждении журналов, то государь отвечал: “Зачем? Я один могу дело покончить”. Царь пишет на поднесенных ему бумагах: “Быть по сему. Александр, 1861 года февраля 19-го”, Что же происходит в ту пору в сфере политической? Прежде всего расширяется сфера гласности; в центре ее - журналы “Современник”, “Русское слово”, “Отечественные записки” и многие другие. Прогрессивная профессура Петербургского университета (Кавелин, Пыпbн, Бекетов, Стасюлевич,Спасович, Костомаров и др.) формулирует основной принцип университетской реформы: “Необходимо освободить академическое преподавание от всех-стеснений, мешающих его влиянию на молодые умы”. Требуют выборности ректора, ограничения власти попечителя учебного округа и министра, расширения университетской автономии в научных, организационных, хозяйственных делах. 27 марта 1859 года открывается особая комиссия при МВД во главе с Милютиным, которая займется местным управлением - будущим земством. Все эти годы интенсивно готовится реформа суда; пока что 8 июля 1860 года введена неизвестная прежде должность судебных следователей - и следственная часть наконец отделена от полицейской. Прежде “заподозренное лицо” считалось уже почти обвиненным (хотя бы по закону!), введены определенные правила при арестах, обысках, допросах. Всего было подготовлено 14 разных правил - фундамент будущего суда. В 1857 - 1859 годах упраздняется Департамент военных поселений. С августа 1860 года Дмитрий Милютин - товарищ военного министра, а с мая 1861 года - управляющий Военным министерством, что означает непосредственный приступ к военной реформе. Снова отметим одновременность экономических и политических перемен, параллельность уступок на “крестьянском” и “демократическом” фронте. Высшая власть и пресекала, и в какой-то степени поощряла эту параллельность: ведя дело “сверху”, боялась чрезмерной инициативы снизу; и в то же время своеобразным инстинктом ощущала, что, расширяя гласность, привлекая определенные общественные силы, находится в большей безопасности от собственного аппарата, крепостников, реакционных заговоров, На расстоянии многих десятилетий события всегда кажутся более спрямленными; результат задним числом окрашивает и упрощает сложную предысторию. Меж тем дело ведь шло “извилисто”: торжественно объявив в конце 1857 года начало крестьянского освобождения, власть затем взяла кое-что обратно, были изданы распоряжения, запрещающие прессе высказывать свободные суждения о готовящейся эмансипации; затем, однако, разговор возобновился; сверху вниз все время шли выговоры, циркуляры и даже более суровые репрессивные меры по отношению к тем, кто рассуждал “слишком смело”; и одновременно - губернские дворянские комитеты, а после того редакционные комиссии были специально созданы для того, чтобы дворяне свое мнение высказали... Трудность, противоречивость ситуации порою приводили в отчаяние и самих главных “делателей” реформы. “Не могу себе представить, - восклицал Николай Милютин, - что выйдет из этого без руководства и направления при самой грубой оппозиции высших сановников, при интригах и недобросовестности исполнителей”. Действительно, именно в эту пору граф Бобринский цинично спрашивал Милютина: “Неужели вы думаете, что мы вам дадим кончить это дело? Неужели вы серьезно это думаете?.. Не пройдет и месяца, как вы все в трубу вылетите, а мы сядем на ваше место”; шеф жандармов князь В, А. Долгорукий меж тем пугал царя: “Ввиду общего неудовольствия дворянства, ежедневно заявляемого получаемыми на Высочайшее имя письмами, он, Долгорукий, не отвечает за общественное спокойствие, если предложения редакционных комиссий будут утверждены”. “Нельзя не изумляться, - писал Милютин, - редкой твердости государя, который один обуздывает настоящую реакцию и силу инерции”. Меж тем Александр II и поощрял, и побаивался “идейного реформатора” Милютина, При назначении его исполняющим обязанности товарища министра внутренних дел царь собственноручно вписал в указ слово “временно”. Подобная противоречивость (два шага вперед, шаг назад, в сторону и т. п.), можно сказать, в природе вещей, если “революция” производится сверху, потому что в самом этом понятии заложено существенное противоречие, |
Разнообразные течения и противотечения тех лет порождали бесконечное количество вспышек надежды и уныния: прежде, при постоянно реакционном и консервативном курсе, люди мало обращали внимания на “политические новости”, ибо не имели особых надежд. Теперь же, когда надежда появилась, резко выросла общественная чувствительность. (Как это понятно нам, людям 1980-х годов.) При неразвитом российском политическом мышлении люди слишком часто принимали желаемое за действительное. Непривычные к медленному, извилистому эволюционному процессу, они часто и безосновательно отыскивали в каждом его изгибе признак исторически более привычных, быстрых, “революционных” перемен в ту или другую сторону... Вот, например, неполный перечень эмоций, в течение 1857 и 1858 годов сменявших одна другую на страницах герценовского “Колокола”, эха многих надежд и разочарований прогрессивного русского общества. 1 августа 1857 года: “Мы не только накануне переворота, но мы вошли в него... Государь хочет перемен, хочет улучшений, пусть же он вместо бесполезного отпора прислушается к голосу мыслящих людей в России, людей прогресса и науки, людей практических и живших с народом. Вместо того, чтобы малодушно обрезывать их речь, правительство само должно приняться с ними за работу общественного пересоздания, за развитие новых форм, новых органов жизни. Их теперь ни мы не знаем, ни правительство не знает, мы идем к их открытию, и в этом состоит потрясающий интерес нашей будущности... Для того, чтоб продолжать петровское дело, надобно государю так же откровенно отречься от петербургского периода, как Петр отрекся от московского. Весь этот искусственный снаряд императорского управления устарел. Имея власть в руках и опираясь, с одной стороны, на народ, с другой - на всех мыслящих и образованных людей в России, нынешнее правительство могло бы сделать чудеса без малейшей опасности для себя. Такого положения, как Александр II, не имеет ни один монарх в Европе, - но кому много дается, с того много и спросится!..” 1 ноября 1857 года: “Отсутствие николаевского гнета как будто расшевелило все гадкое, все отвратительное, все ворующее и в зубы бьющее - под сенью императорской порфиры. Точно как по ночам поднимается скрытая вонь в больших городах во время оттепели или перед грозой. Для нас “так это ясно, как простая гамма”; или гласность - или все начинания не приведут ни к чему”. 1 декабря 1857 года (учитель Московского кадетского корпуса похвалил новые начинания Александра II - учитель отставлен): “При Николае нельзя было слова сказать против глупых и нелепых указов его. При Александре так же опасно похвалить, когда он сделает что-нибудь умное и полезное”. 15 февраля 1858 года - после получения известий о начале освобождения крестьян Герцен обращается к царю: “Ты победил, Галилеянин! Мы имеем дело уже не с случайным преемником Николая, а с мощным деятелем, открывающим новую эру для России, он столько же наследник 14 декабря, как Николая, Он работает с нами - для великого будущего”. 1 апреля 1858 года: “Письма, полученные нами, печальны. Партия Александра Николаевича решительно не в авантаже, Орловы и Панины в Петербурге, Закревские в Москве одолевают и смело ведут Россию и царя вспять... Вместо уничтожения цензуры - цензуру удвоили, запутали; прежде цензировали цензоры, попы и тайная полиция; теперь все ведомства будут цензировать, каждое министерство приставит своего евнуха к литературному сералю, и это в то время, как ждали облегчения цензуры... Заставить молчать, позволивши хоть немного говорить - трудно и нелепо. Русская литература переедет в Лондон. Мы ей, сверх английской свободы и родного приветствия, приготовим лучшую бумагу и отличные чернила”. 15 апреля 1858 года. Статья под заглавием “Победа” (по поводу увольнения трех членов правительства): “Сейчас мы получаем известие об отрешении Брока, Норова и Вяземского. Это большое торжество разума, большая победа Александра II над рутиной. С нетерпением станем мы ожидать, что сделает новый министр финансов. Ну! а когда же Панина-то с Закревским? Пора бы, пора бы!” 1 июня 1858 года: “Александр II не оправдал надежд, которые Россия имела при его воцарении. В прошлом июне он еще стоял, как богатырь наших сказок, на перекрестке - пойдет ли он направо, пойдет ли он налево, нельзя было знать; казалось, что он непременно пойдет по пути развития, освобождения, устройства... вот шаг и еще шаг - но вдруг он одумался и повернул: слева направо”. 15 августа 1858 года: “Государь, мы с ужасом прочли проекты центрального комитета. Остановитесь! Не утверждайте! Вы подпишете свой стыди гибель России. Как честные. люди, от искренней скорби и от искреннего добра, ради всего святого, умоляем вас: не утверждайте! Одумайтесь! Искандер, Н. Огарев”. И далее - столь же нервно, от надежды к печали и обратно - до 19 февраля 1861 года, и после этого дня... Размышляя над разными движениями власти влево и вправо, заметим, что эти “галсы” были также в природе вещей: едва ли не буквальностью оказывается метафора, что всякий спуск с горы требует “зигзагов”. Преобразования сверху все время корректируются левыми и правыми движениями - иначе стремительное, катастрофическое падение... Порою разные “галсы” производились вполне осознанно, временами - стихийно. Иногда (объективно или субъективно) складывалось своеобразное разделение труда между правительственными деятелями: один для послаблений, другие - для укрощений. Любопытно, что подобное труда” существует, вероятно, самых разных режимах. Так, даже у Николая I были “плохие” министры для зажима, охлаждения (Бенкендорф, Дубельт, Чернышев) и “хорошие” - для уступок, либерального маневра (Киселев, Блудов, Перовский). При Александре II смысл подобного разделения меняется - но сохраняется! Сейчас, век спустя, мы неплохо различаем, что общество преувеличивало (хотело преувеличить!) разногласия между левыми и правыми сановниками; преувеличивало, хотя мы, потомки, уж скорее преуменьшаем: и разделение труда было, и борьба была! Зато мы сами, в свою очередь, склонны, кажется, преувеличивать разноречия наших сегодняшних лидеров, иногда не отличая (не имея возможности отличить!) их действительные споры и - разделение политических ролей... Снова обратившись к хронике реформ, опять же заметим, что разные сферы их переплетаются постоянно, иногда довольно противоречиво, даже причудливо. Так, либеральные дворяне (преобладавшие в нечерноземных губерниях, в частности Тверской) и крепостники (более всего в барщинных, черноземных краях) старались (каждая группа по-своему) повлиять на правительство и его планы освобождения крестьян. Меж тем при самодержавном режиме само обсуждение государственного вопроса дворянскими выборными депутатами было своего рода демократией. Любопытно, что с разных сторон, по разным мотивам в демократизации были заинтересованы и действительные сторонники ограничения самодержавия, внедрения европейских форм правления, иначе говоря, либералы, и ярые крепостники, которые вчера еще думать не желали о каком-либо ограничении петербургской власти, поскольку она им гарантировала надежное обладание крепостными; теперь же, когда дело обернулось иначе, собакевичи и ноздревы тоже норовили использовать выборное, совещательное начало, - и, надо сказать, делали это довольно мастерски через посредство таких толковых лидеров, как полтавский помещик Позен, не говоря уже о прежде упомянутых Гагарине, М. Муравьеве и других. Более того, умно и демагогически отстаивая свою “демократию”, эти люди в речах и теориях договорились до двух моментов: во-первых, они требовали, чтобы власть ограничила свое вмешательство в отношения между помещиком и крестьянином: утверждалось, будто куда справедливее, свободнее, демократичнее, куда более уважительно к личности дворянина было бы разрешить каждому из них самостоятельно договориться со своими крепостными о том, сколько земли у них останется и сколько у помещика, каковы условия выкупа и т. п. Во-вторых, часть дворянства, в их числе влиятельные московские тузы, требовали от Александра II “политической компенсации” за утрачиваемую власть над мужиками. Логика примерно такова: прежде помещик богатством, крепостными душами обеспечивал свою относительную независимость от высшей власти; теперь же, лишившись важных привилегий, он совсем беззащитен перед могучим чиновничеством: значит, надо увеличить прямое влияние вчерашних душевладельцев на самодержавное правление, а для того - узаконить, сделать постоянными учреждения вроде, скажем, Редакционных комиссий, где высшая власть обязана будет советоваться с дворянством... А ведь внешне и в самом деле эти проекты выглядят привлекательно: ограничивается всесилие высшей власти! Так, да не так: тут мы должны вывести еще уроки, преподаваемые российской “революцией сверху”. Дело в том, что в эпоху таких коренных преобразований, как реформы Петра, реформы 1860-х годов (и других, позднейших), - в эти периоды верховная власть обычно прогрессивнее, лучше среднего звена. Она дальше, глубже видит интересы правящего класса, сословия, слоя, нежели сам этот слой, эгоистически ограниченный и недальновидный. Если бы дворянству удалось при подобных обстоятельствах взять под контроль петербургскую власть, то без всякого сомнения. это дурно сказалось бы на ходе крестьянского дела. Так же, как если бы помещикам было дозволено самим решать свои дела с крестьянами... Уж они порешили бы! Крестьяне были бы куда сильнее обезземелены, куда больше “ободраны”, чем это произошло в 1861 году... Часто и много мы пишем, и правильно пишем, о больших недостатках крестьянского освобождения; о том, что половина земли осталась за помещиками, что в среднем по России у крестьян отрезали одну пятую их прежних владений (а в черноземных губерниях - до половины); что реформа была связана с огромным выкупом, сохранением разнообразных полицейских привязок, контролирующих жизнь освобожденного крестьянина... Все так. Однако снова повторим: реформа могла быть и много хуже; могла, скажем, явиться на свет в том виде, как она была сначала объявлена в 1857 году, когда за помещиками сохранялось куда больше земли и власти. Могло быть много хуже, и это очень важно для российской истории... Правда, мы знаем - революционные демократы, Чернышевский, сначала надеявшиеся на реформу, после пришли к выводу, что “чем хуже, тем лучше” и, если крестьянам почти совсем не дадут земли, тем скорее произойдут пугачевщина и крах режима. Иной раз в нашей советской научной литературе авторы солидаризируются с подобным взглядом - и напрасно! Нельзя смешивать острого, сиюминутного политического суждения и широкой исторической социально-политической оценки. Ведь следуя только что обозначенной логике, нужно считать вообще освобождение крестьян реакционным, так как оно “продлило” режим более чем на полстолетия! Не станем углубляться в абстракции и оценим то, что произошло, Освобождение крестьян, движение России, пусть не по американскому, но хоть по прусскому пути капитализма, - огромное прогрессивное событие... Однако вернемся к вопросам демократии. На заседании Государственного совета 28 января 1861 года Александр II разрешил свободное голосование по вопросу о “добровольном” или “обязательном” (то есть предписанном государством) соглашении между крестьянами и помещиками. Весы колебались: из 45 голосовавших - 15 были за “добровольность”, 17 - за “обязательность”, 13 - заняли промежуточную позицию. Однако сановники ясно понимали, что царь будет настаивать на своем и в случае чего присоединится, как уже не раз бывало, к меньшинству (Александр II: “Крепостное право установлено самодержавной властью, и только самодержавная власть может его уничтожить, а на это есть моя прямая воля”.) Поэтому семь из пятнадцати противников обязательного надела заранее предупредили, что отрекутся от своих возражений, если царь не склонится к их идеям. В результате прошла официальная точка зрения... Так была сокрушена “демократически-реакционная” попытка помещиков отодвинуть государство при освобождении крестьян. Вскоре были разогнаны и высланы в имения те аристократы, которые требовали отныне дворянского участия в управлении. “Вздор!”, “Вот какие мысли будут в головах этих господ” - подобными резолюциями царь отозвался на проекты дворянской демократии. Одновременно, однако, были не менее жестко одернуты и даже подвергнуты аресту прогрессивные тверские дворяне (А. М. Унковский и другие), которые тоже требовали ограничения самодержавия, но не в пользу крепостников, а путем созыва представительного собрания, где будут участвовать депутаты разных сословий. Различие немалое! У одних олигархический проект в пользу крепостников-аристократов, у других - конституционный, предполагающий действительно народные интересы, Однако самодержавная власть решительно не принимает попыток быстро ввести как “демократию справа”, так и - “слева”... Многие виднейшие деятели крестьянского освобождения (например, Николай Милютин), довольно решительно двигая реформу и за то получая от крепостников прозвище “красных”, “коммунистов” и т. п., жестко возражали против малейшего ослабления самодержавия, усиления политического влияния таких органов, как Редакционные комиссии. Удивительный российский парадокс, обусловленный, однако, ходом истории, структурой общества! Заметив, как самодержавие защищало свое право вести реформы сверху, отметив парадоксальную прогрессивность этой защиты, одновременно повторим, что без известной демократизации верховная власть вообще-то не могла обойтись. Более того, опираясь на дворян и одновременно их опасаясь, самодержавие было склонно уравновесить претензии помещиков известным подключением к общественной жизни других слоев населения. Поскольку же (как мы только что видели) к ослаблению петербургского всевластия стремились и либералы, и крепостники, то можно сказать, что разные формы самоуправления, общественной независимости к 1861 году назрели и были неотвратимы. “Революция сверху” продолжалась... |
Крестьянская реформа объявлена и реализуется, остальные готовятся. По уже отмеченной закономерности, “верхи” стараются сохранить политическое равновесие, компенсируя движение влево поворотом вправо, а иногда наоборот, Через несколько недель после манифеста об отмене крепостного права под разными предлогами удаляются в отставку несколько политических деятелей, сыгравших заметную роль в крестьянском освобождении: вместо ненавистного дворянству Ланского - вчерашний крепостник Валуев; удаляется также Н. Милютин; большие замены происходят в министерстве народного просвещения. После того как дело сделано, - исполнители отставлены, а крепостникам “брошена кость”, Поскольку же крестьяне недовольны (правительство опасалось прямой пугачевщины), поскольку резко усиливается брожение среди студентов и демократической интеллигенции, требующих более решительных реформ и готовых к “революции снизу”, власть использует ряд событий, которые совсем по-иному прозвучали, если б - как во Франции 1789 года - в стране имелись активные, организованные низы (некоторые революционеры-разночинцы позже вспоминали, что в день освобождения крестьян ходили по улицам столицы, ожидая начала народного мятежа и мечтая к нему присоединиться). При таких обстоятельствах - и это еще один исторический урок - создаются благоприятные условия для провокаций: речь идет о поводах для контратаки, которые всегда находятся, когда они нужны. Особенно жаждали провокаций вчерашние крепостники и временно отступивший аппарат, только искавшие случай остановить или замедлить опасное реформаторство. Весной 1862 года начались знаменитые петербургские пожары, тут же ловко использованные правительством для запугивания одной части общества, изоляции другой. “Зажигателей вне полиции не нашли, а в полиции не искали”, - писал Герцен, допуская, что власть сама устроила столь выгодную “иллюминацию” или уж очень охотно использовала подвернувшийся случай... Совершенно случайно с пожарами совпало появление революционной прокламации “Молодая Россия”, написанной группой студентов Московского университета, содержавшихся под стражей за участие в беспорядках: Петр Заичневский и другие арестанты старались в камере сочинить текст похлестче, поэтому вставили туда призыв к поголовному уничтожению всей царской фамилии, помещиков и их семей, к кровавому террору в духе 1793 года, к ликвидации частной собственности, семьи и т. п. За небольшое вознаграждение солдат-охранник отнес листок с текстом по указанному ему адресу, его перепечатали в подпольной типографии и распространили во многих экземплярах как раз в момент пожаров. В руках правительства оказался козырь: в “Молодой России” усмотрели признак деятельности тайного революционного комитета, организующего поджоги. По всей видимости, власти позже доискались до истинного источника прокламации, получили сведения о роли Заичневского, но... не дали им хода! Подобное объяснение было “неинтересно”, оно снижало эффект запугивания; куда выгоднее было воспользоваться ситуацией и арестовать Чернышевского, Николая Серно-Соловьевича и других “левых лидеров”! Министр внутренних дел Валуев знал, что делал, когда писал, что пожары, прокламации, активные действия революционеров произвели на общество “желаемое действие”. Через несколько месяцев - еще одна возможность для усмирения и “направления” умов: в январе 1863 года начинается польское восстание, которое царское правительство в немалой степени спровоцировало. Восстание позволяет использовать волну национализма, квасного патриотизма. Так был найден еще один способ отвлечения “народных чувств” в нужную для верхов сторону. Взгляд поразительный по глубине и откровенности на состояние народа и его будущее сформировал в эту пору Н. А. Серно-Соловьевич, сумевший из тюрьмы передать Герцену и Огареву потаенное послание: “Гибель братьев разрывает мне сердце. Будь я на воле, я извергал бы огненные проклятия. Лучшие из нас - молокососы перед ними, а толпа так гнусно подла, что замарала бы самые ругательные слова. Я проклял бы тот час, когда сделался атомом этого безмозгло-подлого народа, если бы не верил в его будущность. Но и для нее теперь гораздо более могут сделать глупость и подлость, чем ум и энергия, - к счастью, они у руля”. Более двух лет ушло на усмирение разгоравшейся “революции снизу”. Испуг либералов и крепостников перед угрозой слева усиливал и без того огромную самостоятельность власти. Когда же волнения были усмирены и власть укрепилась, существенные преобразования были продолжены, но именно в том русле, какого искали верхи (напуганное дворянство теперь уже не столь рьяно отстаивало свое право на контроль “верховной власти”). |
1861 - 1862. Манифест 19 февраля объявлен; вскоре 1714 мировых посредников из дворян контролируют реализацию реформы; в 1862 году - издание ряда законов, ускоряющих крестьянский выкуп. 1863 - 1866. Новое устройство удельных и государственных крестьян. Во время польского восстания белорусские, литовские и часть украинских мужиков получают свободу на более выгодных условиях, что нейтрализует их участие в событиях. В эти же годы: Осень 1861. Александр II требует поторопиться с реформой суда: проекты “левеют”. 15 января 1862, Военный министр Д. Милютин представляет доклад с главными идеями военной реформы и вслед за тем (1862 - 1874) начинается ее осуществление; с 1863 года происходит коренная реформа военно-учебных заведений, превращение их в один из передовых форпостов российского просвещения. Весна 1862. П. А. Валуев предлагает преобразовать Государственный совет в выборное, представительное учреждение; иначе говоря, речь идет о конституции, умеренной, в основном дворянской, но все же конституции. 29 июня. Александр II в принципе “не против”, но считает подобное преобразование “несвоевременным” (через 10 месяцев, в апреле 1863 года - еще одна попытка Валуева: вопрос отложен на неопределенный срок; за “земский собор” ратует в эту пору даже вчерашний либерал и завтрашний охранитель Катков), 29 сентября 1862. Царь утверждает основные положения судебной реформы, после чего они обсуждаются - как в прессе, так и на “государственном уровне”. Замечания позже собраны в семи томах. 17 апреля 1863. Отмена жестоких телесных наказаний (плети, кошки, шпицрутены. клейма). 1862 - 1863, Борьба за каждый пункт судебной, земской, университетской, цензурной реформы. Весы качаются то вправо, то влево. Университетскую реформу властям удается несколько ухудшить. По-иному пошло дело с реформой земской: она могла быть куда более куцей, если бы Д. Милютин и Корф не добились в Государственном совете “в последнюю минуту” некоторого расширения прав для крестьянских депутатов, а также официального разрешения земствам заниматься школами, больницами, тюрьмами (а для того располагать определенными денежными суммами). 11 января 1864 - Земская реформа. 20 ноября 1864 - Судебная реформа (торжественное открытие обновленных судов - в 1866 году). Об этих двух реформах подробнее - чуть ниже. 6 апреля 1865 г. - реформа печати (“Временные правила”): в этот день в России впервые появилась должность “ответственного редактора” (того, кто отвечает за уже напечатанное перед властью). Поскольку самые значительные политические реформы были проведены в тот момент, когда правительство утвердилось, “завоевало” общество, - ясно, что оно находило в этих преобразованиях собственную выгоду. Впрочем, комиссии из высших сановников, обсуждавших каждую строку и букву новых учреждений, чутко реагируют на события внешнего мира: порою выдвигаются важные прогрессивные идеи, затем их берут назад, выдвигают снова. Вторую главную реформу правительство провести не захотело, Именно тогда, когда вводились земские учреждения в уездах и губерниях, решался важнейший вопрос: не быть ли Всероссийскому земству? Случись такое, и явился бы на свет парламент, пусть слабый, в значительной степени совещательный, и сбылась бы с опозданием на полвека мечта Сперанского - самодержавие было бы хоть немного ограничено законодательным органом (вспомним сходную по идее Булыгинскую думу, которая проектировалась летом 1905 года). Позволим себе некоторую фантазию: во Всероссийском земстве помещики, буржуазия, даже в некоторой степени крестьянство, разночинцы обрели бы положительный и отрицательный политический опыт, заложили бы основы (пусть не формально, а фактически) будущих политических партий... Самодержавие в известной степени ограничило бы себя и одновременно расширило собственную базу, опору. Точно так, как это было сделано перед крестьянской реформой, созданием Редакционных комиссий, - только там были исключительно дворяне, а тут бы еще и представители других сословий. Тогда-то возник важный диспут: всесословное самоуправление или бессословное? Иначе говоря, отдельное голосование по каждому сословию (и, конечно, дворянам представляется при этом наибольшее число депутатских мест) или - просто выборы одного депутата от определенного числа жителей (и тогда, естественно, - большинство было бы у крестьян), Представители разных общественных групп, от умеренных славянофилов до демократа Герцена, отстаивали бессословность. Известный деятель реформы А. И. Кошелев почти убедил царя, что сильное общественное самоуправление - единственное противоядие против бюрократии: “Бюрократия, - пророчествовал он, - заключает в себе источник прошедших, настоящих и еще (надеемся, ненадолго) будущих бедствий для России”. Иван Аксаков предлагал, “чтобы дворянству было позволено торжественно перед лицом всей России совершить великий акт уничтожения себя как сословия”. Разумеется, эти идеи не прошли. Впрочем, как и чисто дворянские претензии на усиление своего политического влияния, Одним дворянам Александр II парламент давать не желал, всем сословиям - опасался. Любопытно, что в эти самые месяцы, когда в тайне решался столь существенный политический вопрос, из камеры Петропавловской крепости обратился к царю уже упоминавшийся заключенный “государственный преступник” Николай Серно-Соловьевич. Приведем длинную выдержку из его интереснейшего послания: “Теперь наиболее образованная часть нации видимо опередила в своих стремлениях правительство. Если правительство не займет своего природного места, т. е. не встанет во главе всего умственного движения государства, насильственный переворот неизбежен, потому что все правительственные меры, и либеральные и крутые, будут обращаться во вред ему, и помочь этому невозможно, Правительству, не стоящему в такую пору во главе умственного движения, нет иного пути, как путь уступок. А при неограниченном правительстве система уступок обнаруживает, что у правительства и народа различные интересы и что правительство начинает чувствовать затруднения, Потому всякая его уступка вызывает со стороны народа новые требования, а каждое требование естественно рождает в правительстве желание ограничить или обуздать его. Отсюда ряд беспрерывных колебаний и полумер со стороны правительства и быстро усиливающееся раздражение в публике... Теперь в руках правительства спасти себя и Россию от страшных бед, но это время может быстро пройти. Меры, спасительные теперь, могут сделаться чрез несколько лет вынужденными и потому бессильными. О восстановлении старого порядка не может быть и речи: он исторически отжил. Вопрос стоит между широкой свободой и рядом потрясений, исход которых неизвестен. Громадная масса энергических сил теперь еще сторонники свободы. Но недостаток ее начинает вырабатывать революционеров. Потому я и говорю, что преследовать теперь революционные мнения - значит создавать их. Правительство обладает еще громадною силою; никакая пропаганда сама по себе не опасна ему: но собственные ошибки могут быстро уничтожить эту силу, так как она более физическая, чем нравственная”. Письмо Серно-Соловьевича ввиду “непочтительности” даже не было передано высочайшему адресату; лишь в 1905 году, через сорок с лишним лет, М. К. Лемке отыскал его в секретном архиве и заметил по этому поводу: “Правительство не прочло даже прошений Серно-Соловьевича, в которых замечался такой прекрасный анализ тогдашнего положения дел, такие умные советы для его изменения к обоюдной выгоде и столько мужества человека, сознательно готовившего себе все более и более отдаленную Сибирь... Кроме нескольких безгласных сенаторов, прошения эти никем не прочлись. Ни один министр или дворцовый интриган не поинтересовался голосом человека, тэк ясно предвидевшего всю последующую русскую историю”. Конституция: не только содержание, но само звучание этого слова вызвало острейшую отрицательную реакцию при дворе! Когда 20 лет спустя тому же Александру II, а затем и Александру III дальновидные министры предлагали самые умеренные проекты “думы”, “земского собора” или какого-либо другого подобного учреждения, - они всячески подчеркивали, что это будет совсем не английский или французский парламент, что монархия все равно останется самодержавной; Столыпин в Государственной думе, которая уже была явным аналогом западноевропейских парламентов, как известно, воскликнул: “У нас, слава богу, нет парламента!”. Срабатывал самодержавный инстинкт, многовековой опыт абсолютной монархии, по сравнению с которой даже правительство Людовика XIV и тирания Генриха VIII казались ограниченными, Только земства, уездные и губернские, а также аналогичные им городские думы - “кусочек конституции” - вот максимум того, на что смогло в 1860-х годах пойти самодержавие, даже отыскивая более широкую социальную опору, В 39 губерниях предполагалось 13 084 уездных депутата (“гласных”): 6264 - от дворян, 5171 - от крестьян, 1649 - от горожан. Однако само число это еще ни о чем не говорит: все решал не “текст”, а “контекст”, а он был самодержавно-бюрократическим. Достаточно лишь одного, но зато ярчайшего примера: земствам, то есть местным органам власти, полиция (реальная власть!) не подчинялась; это были “инструменты” губернатора. Более того, вся история земств - это сплошные атаки губернаторов и других административных лиц, сеть урезаний, запретов. Некоторые исследователи отсюда делают вывод, что земства ничего не значили. На самом же деле беспрерывные придирки доказывают как раз их значение: занимаясь как будто вполне мирными, разрешенными делами - школами, медициной, дорогами, - они были все-таки первым выборным, не только дворянским, но также и буржуазным, интеллигентским, крестьянским учреждением, которое потенциально несло в себе зародыш конституции и тем раздражало. Отвергая старинный английский путь - парламентский, - русское самодержавие охотнее допускало “старофранцузский вариант”, когда центр общественного самоуправления передавался сравнительно независимым судам. Судебная реформа 1864 года оказалась самой последовательной из всех тогдашних реформ именно потому, что на ней сошлось несколько линий, идущих с разных сторон, однако это не значило, что она проходила легко, и необходимо отдать должное нескольким деятелям, пробивавшимся сквозь бюрократический частокол: это С. И. Зарудный, В. П.Бутков,Д. А. Ровинский и ряд других (среди них не последнее место, между прочим, занимал будущий столп реакции К, П. Победоносцев). Самодержавие не хотело “земских соборов”, “Всероссийской думы” и т, п.; косясь на земства, оно охотнее уступало в менее важной сфере, причем - особенно, чрезвычайно, можно сказать, скандально - запущенной. Либералы требовали европейского суда, исходя из своих давних идейных установок. Крепостники, консерваторы, утратив значительную часть власти над крестьянами, искали компенсации в органах, более или менее независимых от верховной власти, земствах и судах, При всех последующих ограничениях и урезаниях, при изъятии с течением времени политических и прочих дел из компетенции новых судебных органов, - полагаем, нам сегодня следует приглядеться не только к недостаткам тех судов, но и к их достоинствам, пусть далеко не полностью реализованным. Прямое сопоставление судебных уставов 1864 года и наших современных советских судов позволяет отыскать в прошлом рациональные зерна для новой, грядущей реформы. В самом деле, приглядимся к столь знакомым, давно провозглашенным формулам. Суд независимый: разумеется, абсолютная независимость - фикция, но все же огромный скачок по сравнению с предшествующими временами заключался в ограничении привычного раньше вмешательства губернатора и других властей в судебные дела. Этому способствовало и отделение следствия от полиции, и сравнительно высокая оплата судей - от 2200 до 9000 рублей в год (меньше, чем в Англии, но больше, чем во всех других европейских странах); судейской независимости способствовало также появление целого ряда молодых, только что выпущенных университетских юристов. Можно говорить о целом поколении деятелей, которые были порождены судебной реформой и сами продвигали ее вперед; таких, как Анатолий Федорович Кони, как целая когорта прекрасных адвокатов, которым несколько лет назад были посвящены интересные исследования профессора Н. А. Троицкого. Правда, создателям новых судебных уставов не удалось пробить один из важнейших демократических принципов - ответственность должностных лиц перед судом, право обжалования действий административных лиц и учреждений. Предавать суду чиновников за их противозаконные действия можно было лишь с разрешения губернаторов; мощная, традиционная российская бюрократия так просто не давала себя в обиду! Независимость тогдашних судов сложно соотносится с принципом выборности, несменяемости: мировые судьи выбирались уездными земскими собраниями и городскими судами, но утверждались сенатом; судьи же высших инстанций назначались министром юстиции, но за общими собраниями соответствующих судов сохранилось право - рекомендовать своих кандидатов: тут уместно напомнить, что прямой выборности судей самим населением не знало большинство стран Европы. В таких ограниченных, но все же реальных рамках в России начало осуществляться старинное пожелание Монтескье о разделении власти. Хотя губернаторы и другие административные чины не уставали вмешиваться, “по старинке” навязывая свое мнение, суды с большим или меньшим успехом отстаивали свое. Когда в 1878 году Вера Засулич стреляла в генерала Трепова, правительственный взгляд на это событие был ясен: хотя генерал не раз грубо и подло нарушал законы и правила, их вооруженная защитница должна быть строжайше наказана, Суд, однако, внезапно ее оправдывает. И пусть сразу после того Веру Засулич отправляют в ссылку административным порядком, все же судебная независимость проявилась достаточно отчетливо, Относительность судебной независимости, большие права губернаторов и полиции в известной степени компенсировались гласностью судопроизводства. Опять же в наших учебных курсах со всяческими подробностями расписываются нарушения этой гласности, изъятия разных категорий секретных, политических дел для безгласного рассмотрения, жуткие подробности, например, пытки, которым фактически подвергали народовольцев, и т, п. Все это правда. Однако, опасаясь похвалить российский буржуазный суд, мы, случается, “с водою выплескиваем ребенка”. 20 ноября 1866 года было разрешено “во всех повременных изданиях” печатать о том, что происходит в судах; 17 декабря того же года всем губернским ведомостям разрешались “особые юридические отделы для сообщения стенографических отчетов о ходе судебных заседаний”. Судебные репортажи, сообщающие о русских и заграничных процессах, становятся заметным явлением в прессе. Отныне все административные ограничения и нарушения своих же принципов били по власти куда сильнее, чем прежде, когда беззаконие как бы не существовало из-за реального отсутствия или недостатка законов! Первым крупным политическим процессом, стенограммы которого воспроизводились в прессе и куда допускалась широкая публика, было дело Нечаева и его сообщников в 1873 году (как известно, сидя на этом процессе, Ф.М. Достоевский набирал впечатления для будущего романа “Бесы”). Гласность вторгалась и в темные закоулки следствия, и в низшие, “мировые суды”. Положа руку на сердце согласимся, что мы сегодня отнюдь еще не достигли того уровня знания о происходящем в судах, какой существовал в конце XIX - начале XX века. Могут возразить, что в ту пору значительная часть населения была неграмотна, и гласность для нее как бы не существовала (вспомним рассказ Чехова “Злоумышленник”); однако трудно, почти невозможно вообразить, чтобы тогдашние газеты не печатали, неделя за неделей, отчеты о процессах, адекватных нынешним “торговым делам” или Чернобылю... Другая провозглашенная черта реформированного суда, бессословность, внешне кажется для нас совершенно неактуальной: это в конце XIX века были сословия; и суд, лишь преодолев разные рогатки и сопротивления инстанций, делал попытки одинакового применения закона и к дворянству, и к мещанству, и к крестьянам... Но снова и снова не уклонимся от параллели: если вникнуть в огромное число судебных злоупотреблений, скажем 1950 - 1970-х годов, то без всякого сомнения, заметное место среди них займут особые, по сути, “сословные” права начальства, неприкосновенной “элиты”. Неподвластность никому, кроме высшей администрации, воспроизводящая худшие черты минувшего сословного режима. Благодаря недостатку гласности должностные лица недавней поры бывали, признаемся, куда более “независимы” от суда, нежели чиновники, и даже очень важные, в 1870 - 1910-х годах. Этой дурной независимости многообразно способствовало и чрезвычайное ослабление принципа состязательности. Как известно, земские собрания на судебную сессию определяли 30 присяжных; для каждого отдельного заседания по жребию отбиралось по 18: на самом деле число присяжных равнялось классическому европейскому образцу, их было двенадцать, однако резерв учитывал возможные болезни, отводы и т. п. Роль адвокатов сразу стала довольно заметной. На недавно происходившем в Союзе писателей обсуждении нынешних судебных реформ было, между прочим, замечено, что число адвокатов в сегодняшней почти 10-миллионной Москве не больше, чем их было во “второй столице” 1913 года (миллион с небольшим жителей!). Уже упомянутый лучший советский знаток проблемы профессор Н. А. Троицкий в своей книге “Царизм под судом прогрессивной общественности” (М., 1979) отмечал, что “люди свободомыслящие, но не настолько передовые и активные, чтобы подняться на революционную борьбу против деспотизма и произвола, шли в адвокатуру с расчетом использовать дарованную ей свободу слова для изобличения пороков существующего строя. В. Д. Спасович в 1873 году, когда царизм еще не начал кромсать права адвокатуры и были еще живы все иллюзии первых адвокатов, имел определенные основания заявить от имени своей корпорации: “Мы до известной степени рыцари слова живого, свободного, более свободного ныне, чем в печати; слова, которого не угомонят самые рьяные свирепые председатели, потому что пока председатель обдумает вас остановить, уже слово ускакало за три версты вперед и его не вернуть”. В результате русская адвокатура 60 - 70-х годов стала средоточием судебных деятелей, которые могли соперничать с любыми европейскими знаменитостями... Многие из них ради адвокатуры оставили выгодную государственную службу, а семеро ушли из прокуратуры”, “Королями адвокатуры” были В. Д. Спасович, Д. В. Стасов, П. А. Александров, Ф.Н. Плевако, Г. В. Бардовский, В. Н. Герард и другие. |
Разумеется, на этих людей начальство смотрело косо; некоторые позже
попали в тюрьму и ссылку; подводя итоги 50-летию судебных уставов, специальный
сборник, изданный в 1914 году, сетовал, что в российских законах только
защитники предостерегались против нарушений “должного уважения к религии,
закону и установлениям властей”, тогда как в других кодексах нередко предупреждались
обе стороны - и защита, и обвинение: наконец, почти не удалось в ту пору
в отличие от многих других стран допустить адвокатов к предварительному
следствию (то, о чем столь много пишут газеты 1986 - 1988 годов!),
Итак, два камня преткновения нашей сегодняшней юстиции - судебная ответственность учреждений, а также адвокат на следствии - существовали и в XIX веке; недостатки отчасти компенсировались гласностью и некоторыми другими факторами. Снова и снова суммируя данные о судебной реформе, отметим ее особую роль при сильном централизованном авторитарном государстве. Власть сопротивляется непосредственно ограничивающим ее представительным учреждениям, например, решительно противится образованию Всероссийского земства, - и поэтому демократия при подобной системе в немалой степени опирается на независимость судов (с чем и высшая власть соглашается более охотно). Думаем, надеемся, что серьезнейшая реформа советского суда, творческое усвоение им в новых социальных условиях лучших сторон суда буржуазного - все это будет главнейшей чертой нашей демократизации. Земская и судебная реформы 1860-х годов способствовали автономизации, большему отделению общества от государства. В том же духе действовала и университетская реформа. Вспоминаю эпизод, как однажды в Казанском университете почтенный историк обратил наше внимание на сравнительно недавно выставленную картину: юного студента Владимира Ульянова прямо в университетском помещении стремятся арестовать полицейские чины. “Мы объясняли товарищам, - шепотом поведал нам ученый, - что картина несколько не соответствует действительности: Владимира Ильича арестовали за пределами университета, так как полиция, согласно тогдашнему уставу, не имела права в университет входить; товарищи, однако, сказали, что так будет убедительнее!” Как известно, самоуправление русских университетов переживало “приливы” в царствование Александра I и “отливы” при Николае I. Смысл борьбы заключался в правах университетского совета и администрации: время от времени демократическое начало брало верх, и тогда выбирали ректора, деканов, сами решали, что и в каком объеме проходить, сами утверждали программы и объем обучения. Затем, однако, напуганная власть вводила “право вето” на все эти решения и присваивала его назначенному попечителю, иногда губернатору или тому ректору, который уж не выбирался, а назначался. История отдаст должное ряду замечательных ученых, прежде всего Петербургского университета, которые не только оставили заметный след в науке, но и решительно, используя весь свой авторитет, выступали за университетское самоуправление. Новый университетский устав сильно повышал автономию, административную и хозяйственную самостоятельность университетов, права студентов и преподавателей самим решать научные проблемы, объединяться в кружки, ассоциации; между прочим, отменялись вступительные экзамены, но более строгими делались выпускные... Последующие огромные успехи русской университетской науки доказывают, что это были правильные, прогрессивные, благодетельные меры, заслуживающие не буквального, но творческого возрождения и в новых условиях век спустя!.. Впрочем, реформа высшей школы по пути к окончательному утверждению не только приобретала, но и теряла. “В последнюю минуту” власти все же несколько повысили плату за обучение (по сравнению с первоначально предложенной): занятия по богословию, предполагавшиеся добровольными, стали обязательными; были несколько увеличены права министров и попечителей вмешиваться в университетскую жизнь. В связи с университетской автономией возник в ту пору очень любопытный и весьма актуальный для потомков спор. Ряд представителей власти (в частности член разных реформаторских комиссий Модест Андреевич Корф) полагали, что студентам надо только учиться и получать знания: сколь знакомая и сколько раз провозглашенная после того позиция, которая вроде бы на первый взгляд верна, но в глубине своей обычно скрывает некоторые не очень благовидные цели! Эту “глубину” сразу зафиксировали лучшие профессора, которые возразили, что цель университетов отнюдь не состоит в формировании говорящих машин, но прежде всего - в создании граждан, а гражданин - это и знания, и общественные чувства... Поклонившись старинным русским юристам, теперь воздадим хвалу профессорам, студентам, учителям, гимназистам. Их было сравнительно немного - среди них были реакционеры (передоновы,беликовы), у них было мало сил, но они сделали свое дело. Вместе с врачами, инженерами и другими выпускниками университетов. Если смотреть чисто статистически, вообразить число неграмотных, не получивших вовремя медицинской или технической помощи, то действия этих людей покажутся мизерными, практически не очень существенными по сравнению с масштабами нашего столетия. Однако, во-первых, даже статистика покажет медленные, но определенные результаты; например, рост числа грамотных с шести процентов (1860-е годы) до 25 - 30 (перед революцией). И все же на первое место мы поставим не количественную, а качественную сторону: сами усилия этих людей, их стремления, пусть не всегда успешные, имели нравственный характер. Постепенно создавалась та высокая репутация русской разночинной демократической земской интеллигенции, которая, несомненно, относится к “золотому фонду” русского прошлого. Нравственный урок - важнейшая сторона просвещения. В этой связи как не задуматься над еще одним сопоставлением времен: однажды в большом сибирском городе мы разговорились с умными, почтенными преподавателями местного пединститута, своим обликом, разговорами и подходом напоминавшими о земской традиции (выяснилось, кстати, что они потомственные учителя, чьи предки действительно трудились в земской педагогике). Эти люди с грустью рассказали, что немалую часть студентов (особенно студенток) на отделении русского языка составляют выпускники сельских школ: они приехали со специальным направлением, которое обязывало после окончания пединститута возвратиться в родные края - уже учителями: “Мы даем этим девочкам диктант, и они делают 7 - 10 ошибок: без направления из глубинки они, конечно, не были бы приняты, - а так мы их зачисляем, и через несколько лет они возвращаются в родные села, делая в диктантах 3 - 4 ошибки”. Широкий, хорошо поставленный “круговорот невежества в природе”: отдельные, действительно способные люди, которые возвращаются в свои деревни, - это исключение лишь подтверждает правило. Можно, конечно, жонглировать цифрами, найти прогресс в том, что тысячи пусть невежественных учителей все же теперь идут в деревню, где прежде трудились единицы. Но можно (и, думаем, должно) рассудить иначе: сто лет назад в темную, безграмотную деревню шли люди, справедливо полагавшие, что если масса отсталая, то педагог тем более должен быть высокообразован, Теперь же стихийно складывается практика: там, в глубинке (да и ведь не только в глубинке), публика столь “серая”, что сойдет любой наставник, даже делающий в диктанте по нескольку ошибок. Принцип, противоположный старинному не только в практическом смысле, но прежде и более всего - в нравственном... В XIX веке необходимость известного просвещения была ясна даже консервативным верхам; в какой-то степени оно поощрялось и в то же время пресекалось из-за боязни, что темные люди начнут слишком много понимать... Нет ли, увы, к этому современных аналогий? Порою “консервативные верхи” по-прежнему, пусть в новых условиях, опасаются истинного просвещения, которое ведет к самостоятельности, живой инициативе... Сходные события происходили с 1860-х годов в сфере печати, Старая жесткая предварительная цензура заменяется в 1865 году новыми правилами: по-прежнему цензоры читают перед выходом издания сравнительно массовые, для народного чтения, а также наиболее распространяемую периодику; значительная же часть книг, периодических изданий (таких, например, как журналы “Русская старина”, “Русский архив”) подвергается отныне цензурированию лишь после выхода (“карательная цензура”). В этих случаях порою перехватывается часть уже готового тиража, делаются предупреждения, которые, накопившись, позволяют начальству запретить издание. После 1905 года практически вся цензура действует “вдогонку” опубликованным изданиям. Послабление не абсолютное, однако немалое. Ведь с ним связана возможность гласности, которая играла заметную роль в российской пореформенной жизни. И снова, как в просвещении и других сферах, наблюдаем известный парадокс. Власть чувствует определенную выгоду от новой печати, возможность на нее опереться и в то же время опасается чрезмерной свободы, время от времени прижимает не только левые, но даже весьма умеренные и консервативные издания. Повторим, что известный уровень свободы используется отнюдь не только левыми, но и в не меньшей, а иногда и в большей степени также и правыми: вспомним споры о дворянском участии в управлении в связи с реформой 1861 года... Дореформенная власть (в частности Николай I) была удовлетворена своей узкой социально-политической опорой и не видела в периодической печати серьезного способа расширить свое влияние. Конечно, издания булгаринского типа считались полезными, поощрялись, однако даже таких литераторов Николай I презирал и в лучшем случае “терпел”, не говоря уже о более глубокой и высокой литературе. Любопытно, что после 1855 года российской прессе много лет запрещалось, к примеру, не только критиковать, но даже и называть имя Герцена: власть нуждалась в контркритике, “Антиколоколе”, однако никак не решалась доверить эту роль сколько-нибудь независимому печатному подцензурному изданию. Решилась в 1860-х. И тогда, одновременно с выходом, например, декабристских и пушкинских материалов, прежде цензурно невозможных; одновременно с выходом книг и изданий русских классиков, Некрасова, Тургенева, Толстого, Достоевского, Щедрина (что свидетельствовало о значительном расширении писательских и читательских свобод) - одновременно с этим вчерашний либерал, один из “тузов прессы”, Михаил Катков, начинает резко, некорректно нападать на Вольную печать Герцена... Приглядимся к “Русскому вестнику” и “Московским новостям” Каткова: они давно числятся по “реакционной части”; кроме Герцена, жестоко, шовинистически атакуют поляков и других “инородцев”, напускаются на либералов, на земские и судебные свободы; на демократию нападают похлестче, чем некогда Фаддей Булгарин. И все же это совсем не Булгарин. Каткову куда больше можно, разрешено; он позволяет себе многое, прежде не слыханное. С одной стороны, печатает ряд сочинений, играющих заметнейшую роль в русской общественной и культурной жизни, - “Войну и мир”, “Преступление и наказание”, “Обрыв” и пр. (как видим, отнюдь не левые взгляды издателя тем не менее достаточно широки и многосторонни). С другой же стороны, Катков гнет определенную линию в пользу капитализма; он за существенные экономические перемены, заводы, железные дороги, но без демократии, без всяких политических уступок. То, что это невозможно, что экономика “тянет” за собою политику, что, ратуя за железные дороги, Катков, даже против своей воли, объективно призывает к обновлению России, об этом пока не думали, не замечали. Меж тем влияние “Русского вестника” и особенно “Русских ведомостей” было таково, что случалось, критика Каткова вела к опале и даже отставке того или иного министра - вещь совершенно немыслимая до реформы! Когда же министры жаловались царям, Александру II и особенно Александру III, те разводили руками и давали понять, что не могут, не собираются ограничивать Каткова (впрочем, случались эпизоды, когда даже власть не выдерживала и штрафовала консерватора Каткова, иногда закрывала на время его издания!). Так, не доверяя и колеблясь, самодержавие и радовалось новой печати, и негодовало; использовало ее для расширения своей “базы” и в то же время очень боялось, как бы этот процесс не вышел за рамки. Позже всех была законодательно оформлена военная реформа 1874 года. Замена многолетней рекрутчины всеобщей воинской повинностью, краткими сроками службы была несомненно прогрессивным, европеизирующим явлением. Постоянно отыскивая параллели того и нашего века, усматривая закономерное повторение витков исторической спирали, мы обращаем внимание на некоторые внешние второстепенные стороны военной реформы, которые представляются сегодня особенно актуальными. Менялся стиль; в военно-учебных заведениях, управлениях - все больше людей интеллигентных, “милютинцев”, в честь проводившего военную реформу министра Д. А. Милютина. Наука, преподавание, гуманность, знания - все то, что поганой метлой изгонялось из николаевской армии, теперь возвращалось. Ну, разумеется, возвращалось с успехом относительным, с сохранением немалого числа офицеров, представленных позже в купринском “Поединке”. И все же общее направление, репутация новой армии соответствовали тому, что происходило в судах, земстве, просвещении. В частности, заметной чертой милютинской политики было бережное отношение к интеллигентной молодежи, стремление не столько перевоспитать армейской лямкой “университетских умников”, сколько самим у них поучиться... |
Россия стала другой. Был сделан пусть первый, но заметный шаг по пути превращения страны в буржуазную монархию. Можно сказать, что тип российской жизни определился на несколько десятилетий, по меньшей мере до 1905 года. Это в три-четыре раза меньший срок, чем время действия реформ Петра, однако надо ведь учитывать значительное ускорение исторического процесса, Когда мы говорим, что реформ хватило на 40 - 50 лет, мы отнюдь не предлагаем идиллическую картину гражданского благоденствия: в известном смысле наоборот - реформы как раз стимулировали гражданскую активность, и мы частенько путаем резкие выступления против недостаточности реформ и определенные возможности для этих выступлений, которые как раз этими самыми реформами даны! Да, огромное помещичье землевладение осталось, но крестьяне освобождены и худо-бедно до начала XX века, до 1902 - 1906-го серьезных аграрных беспорядков в стране нет. Самодержавие тоже налицо, но все же с земствами, судами, с куда более свободной, чем прежде, печатью, новой армией. Часто и постоянно пишут, что реформы могли быть много лучше, могли быть “доведены до конца” и т.п. Позволим себе с этим и согласиться, и поспорить. Реформы могли быть много хуже - мы это видели, разбирая предысторию каждой из них. Осмелимся заметить, что за краткий срок было все же сделано немало: так оценивать велит принцип историзма, меряющий события по законам той эпохи, а не по критериям более поздним. Дело было не в том, что мало дали, но в исторической негибкости тех, кто давал. “Революция сверху” в условиях России, с одной стороны, весьма эффективна, ибо осуществляется самой могучей силой в стране - неограниченным государством; с другой же стороны, этот “плюс” быстро становится “минусом”, как только дело доходит до продолжения, внедрения преобразований. Начатые сверху перемены могут быть закреплены, усвоены, продолжены только при активном участии, содействии общества. Вспомним, так было с дворянским обществом, которое весь XVIII век “переваривало” революцию Петра; главным же принципом усвоения было то, что общество продолжило, а затем преобразовало в своем духе начатое государством (например, потребовало и получило незапланированный Петром закон о вольности дворянской). Петровские реформы успешно продолжались, потому что дворянское общество и государство длительное время были в общем заодно... То многое, что было сделано в 1855 - 1874 годах, также требовало “общественного продолжения”, общественного соучастия, но тут-то как раз нашла коса на камень... Борис Николаевич Чичерин, весьма умеренный либерал из правого крыла профессуры, известный историк и юрист, был избран московским городским головой (что само по себе свидетельствовало о большом доверии к нему властей, так как московские генерал-губернаторы очень сильно вмешивались .в подобные выборы). Во время посещения царем Александром III второй столицы Чичерин, как полагалось, произнес речь, где позволил себе крохотные намеки насчет того, что умеренные “солидные” силы купечества, интеллигенции сочувствуют монархии в ее борьбе против “смутьянов”, а также в других сферах российской жизни; Чичерин заметил, что, к сожалению, “одно правительство, очевидно, но в состоянии справиться... Нужно содействие общества. Возможность этого содействия существует; начало ему положено в великих преобразованиях прошедшего царствования. По всей русской земле созданы самостоятельные центры жизни и деятельности. Эти учреждения нам дороги; мы видим в них будущность России... Старая Россия была крепостная, и все материалы здания были страдательными орудиями в руках мастера; нынешняя Россия свободная, а от свободных людей требуется собственная инициатива и самодеятельность. Без общественной самодеятельности все преобразования прошедшего царствования не имеют смысла. Мы по собственному почину должны сомкнуть свои ряды против врагов общественного порядка”. В ответ на такое вполне лояльное представление последовало предписание министра внутренних дел, запрещающее публиковать речь московского городского головы, “в которой он требовал конституции”. Чичерин побеседовал с несколькими сановниками - никто конституции в его речи не заметил; однако вскоре последовало распоряжение свыше: “Государь император, находя образ действий доктора прав Чичерина несоответствующим занимаемому им месту, соизволил выразить желание, чтобы он оставил должность московского городского головы”. В своих мемуарах Чичерин записал: “Великие преобразования Александра Второго были рассчитаны на то, чтобы дать русскому обществу возможность стоять на своих ногах, но и он, и еще более его преемник делали все, что могли, чтобы унизить это освобожденное общество и не дать созреть посеянным плодам. Ныне Россия управляется отребьем русского народа, теми, которых раболепство все превозмогло и в которых окончательно заглохло даже то, что в них было порядочного смолоду”. Заметим, это пишет отнюдь не революционер, человек весьма и весьма умеренных, монархических взглядов. Человек умный, идейный... Как знать, не это ли семейное впечатление Чичериных ускорило переход в лагерь самой решительной революции племянника Б. Н. Чичерина, Георгия Васильевича, будущего наркома иностранных дел Советской России? Пример другого, а в сущности этого же рода - талантливейший реакционер В. В. Розанов (впрочем, талант всегда сильнее узкого убеждения, и поэтому Розанов много шире своих установок). Этот публицист порицал власти за их многолетнюю расправу над Чернышевским, утверждая, что тем самым они поощряют революционную мысль, усиливают авторитет осужденного. Розанов считал, что Чернышевского следовало привлечь к управлению, использовать его способности и честолюбие. Не принимая этого тезиса буквально, глубоко сомневаясь, что Чернышевский пошел бы служить режиму при каких бы то ни было обстоятельствах, отметим “рациональное зерно” в розановских рассуждениях: умение власти отторгнуть, оттолкнуть полезных людей, Наконец, третий пример - нарочито взятый все из той же сферы крайне консервативной публицистики. Константин Леонтьев, предчувствуя крах режима, всячески подчеркивал, что ему все равно, будет ли заменено самодержавие “мещанской” или коллективно-социалистической системой, так как оба эти варианта представлялись ему грядущим триумфом “толпы”, “стада”. Ратуя за сохранение “благородного”, дворянско-аристократического неравенства, он утверждал, что только царская власть могла бы возглавить новый рыцарский орден, который спас бы Россию от “грядущего хама”. Однако именно столь любезной ему самодержавной власти Леонтьев отказывал в понимании ситуации, не верил, что она найдет энергичных, способных людей, на которых могла бы опереться, соревнуясь с другими вариантами общественного будущего. Власть не заметила, не смогла заметить тех “козырей”, что были у нее в руках после 1861 года. После длительного перерыва, после николаевского тридцатилетия произошло определенное сближение тех, кто сверху проводил реформы, и тех, кто их реализовывал, ими воспользовался. Либеральная интеллигенция, разночинная демократия, большое число молодых - и не только молодых - людей, тех, кто пошли в земства, новые суды, новую армию, в мировые посредники, осуществлявшие на местах крестьянскую реформу, - то была значительная, образованная, энергичная масса выходцев из дворянства, духовенства, мещанства, крестьянства. Конечно, они были очень скептически настроены, не доверяли власти, с которой общество “развелось” еще с декабристских времен. Однако были ведь даже моменты, пусть недолгие, когда и Чернышевский включался в процесс, как казалось, мирного обновления; были месяцы и годы, когда Герцен и Огарев из Лондона писали царю Александру II, когда Герцен повторял: “Мы с тем, кто освобождает, пока он освобождает”. Наконец, кумир нескольких поколений Дмитрий Иванович Писарев, советовавший молодежи “дело делать”, Россию преобразовывать “химией”... Если бы “верхам” удалось вступить с этой массой хотя бы приблизительно в те же отношения, в каких дворянская империя XVIII века была с тысячами активных, просвещающихся дворян, тогда... Тогда многое можно было бы сделать. Тогда обновленное государство получило бы, можно сказать, могучую многомиллионную армию внутренних сторонников. Однако века самовластия, крепостничества, отсутствия демократии делали свое дело. Временно, под давлением тяжелейших поражений - и притом с неохотой, опаской - власть подключает общество к своим преобразованиям. И тут же исчерпывает свой порыв; не только не использует огромную умственную и практическую энергию, созданную реформами, но буквально с первых лет начинает ей противодействовать. Молодые люди стараются сеять “разумное, доброе, вечное” - идти в земства, лечить, учить, просвещать: власть им не доверяет, выслеживает, притесняет, вызывает сопротивление и довольно быстро превращает тысячи базаровых в революционеров. Точно так же заподозрены, в лучшем случае допущены к деятельности под недоверчивым надзором и те, кто стремится к развитию производительных сил, капитализма. У нас традиционно принято восторгаться революционным делом; куда реже задумываемся над тем, что большинство революционеров изначально хотело заниматься другим - непосредственной созидательной деятельностью; что Софья Перовская вовсе не собиралась идти в террористки, а до того долго учительствовала и врачевала по деревням. Суть дела хорошо понял Максим Горький. Познакомившись с необыкновенной революционной биографией Германа Лопатина, с его многолетней деятельностью в подполье, дерзкими побегами, длительным заключением в крепости, писатель заметил, что “в стране культурно дисциплинированной такой даровитый человек сделал бы карьеру ученого, художника, путешественника...”. Для того чтобы привлечь или по крайней мере не противопоставить подобных людей себе - консервативному дворянству, власти, нужно было еще уступить, дать хотя бы элементарную конституцию, и главное - проявить гибкость, усовершенствовать, развивать, а не урезывать то, что было дано в 1850 - 1860-х годах. Преобразования сверху даже в такой “государственной” стране, как Россия, обязательно требовали на следующих этапах нового подкрепления снизу. Иначе дом оставался без фундамента, точнее с недостаточным, “плохо рассчитанным” фундаментом: такое здание могло легко рухнуть, если усилится давление - снизу или сверху... Справедливости ради заметим, что среди государственных деятелей были и такие, которые видели опасность, понимали необходимость укрепления, расширения основы у пореформенной монархии. Таков был брат Александра II великий князь Константин Николаевич; необходимость продолжения, усовершенствования реформ в той или иной степени понимали также братья Милютины, Валуев, позже - Лорис-Меликов, Игнатьев, Витте, Столыпин; близкий к Константину Николаевичу министр просвещения 1860-х годов А. В. Головнин пророчил: “За последние сорок лет правительство много брало у народа и дало ему очень мало. Это несправедливо. А так как каждая несправедливость всегда наказывается, то я уверен, что наказание это не заставит себя ждать. Оно настанет, когда крестьянские дети, которые теперь грудные младенцы, вырастут и поймут все то, о чем я только что говорил. Это может случиться в царствование внука настоящего государя”. Внуком Александра II был Николай II... |
Практика революционеров 1860-х годов (вспомним прокламацию Чернышевского “Барским крестьянам от их доброжелателей поклон”), опыт народничества показали, что хождение в народ, попытки побыстрее зажечь революцию снизу не получались (Бакунин и некоторые другие теоретики ошибались, видя в народе “коллективного Стеньку Разина” и полагая, что нужно лишь “громко свистнуть в два пальца” - поднимутся!). Тогда-то, в новых условиях и по-новому, происходит как бы возвращение (в известном, конечно, смысле) к декабристской тактике: революция не народная, но силами сравнительно небольшой группы, “сверху”, которая в случае успеха заменит собою существующую верховную власть. Исключительная централизация, многовековое преобладание движений сверху над течениями снизу: все это определяло характер новой революционной попытки - ее силу и в то же время узость, зависимость от случая. 1880 - 1881. Все происходит по формуле, предсказанной в пророческом письме Серно-Соловьевича: власть отступает только под давлением силы; террор народовольцев заставляет дать ряд льгот крестьянам, обратиться к либеральному обществу, наконец, решиться на созыв Всероссийского земства, то есть, по сути дела, на конституцию... Однако в тот самый день, когда Александр II подписывает документ об этом созыве, а Лорис-Меликов, выходя из кабинета царя, мечтает, чтобы тот обязательно прожил до 8 марта (через неделю правительственное сообщение должно быть распубликовано) - в этот день Александр II гибнет от бомбы Гриневицкого. Оценив двойственность, коварность политики репрессий и уступок, проводившейся властями в 1880 - 1881 годах, выдающийся знаток внутренней политики России П. А. Зайончковский заметил: “Народовольцы игнорировали те уступки, на которые пошло правительство под непосредственным влиянием их же революционной борьбы". “Революционеры никогда не откажутся, конечно, от борьбы за реформы, от захвата хотя бы неважной и частной вражеской позиции, если эта позиция усилит их натиск и облегчит полную победу”, - писал В. И. Ленин. Тот факт, что “Народная воля” в условиях отсутствия массовой революционной борьбы не внесла никаких изменений в свою тактику в связи с реформаторской деятельностью Лорис-Меликова, свидетельствует о недооценке ею изменившихся условий. Решение задач привлечения народных масс к революционной борьбе с правительством... проходило и в дальнейшем могло бы проходить более успешно в условиях лорис-меликовского режима, явившегося порождением их героической борьбы. Проект государственных реформ, разработанный министром внутренних дел, в отличие от предшествующих его докладов содержал довольно широкую программу не только административных преобразований, но и экономических мероприятий. Намерение привлечь цензовую общественность к участию в подготовке реформ означало стремление правительства расширить свою социальную базу. Случившееся в марте 1881 года определило смысл многих последующих событий, 1880 - 1890-е. Контрреволюция сверху Александра III: ряд контрреформ, урезывающих дарованные в прошлом царствовании экономические и политические свободы, - расширение права властей над освобожденными крестьянами, уменьшение земских, городских, университетских, цензурных свобод. Однако инстинкт наиболее дальновидных деятелей власти и теперь подсказывает необходимость поисков новой основы, “укрепления фундамента”. Не обращаясь к разночинной молодежи, земским, судебным и городским деятелям, власти дают определенный простор капитализму: огромный промышленный подъем 1800.х годов, строительство железных дорог, Донбасса, Кривого Рога, ввоз иностранных капиталов. Впрочем, обновляющаяся экономика в отличие даже от 1860-х годов почти никак не дополняется политикой. Логично было бы параллельно расширить права и свободы наконец-то “повзрослевшей” буржуазии, однако мы помним, как Александр III разговаривал с московским городским головой Чичериным; тем же буржуазным деятелям, которые теперь испытывали сильную потребность организоваться политически - будущим кадетам и октябристам, - приходилось собираться в подполье или за границей. Почти одновременно, в первые годы XX века, образуются партии социал-демократов, эсеров, а также “Союз освобождения” (кадеты). Образуются нелегально, ибо никакой легальной конституционной основы не было. Контрреволюция сверху лишь усиливает противодействие снизу, которое в конце концов выливается в грандиозную революцию 1905 - 1907 годов. Революция не опрокинула самодержавие в результате отчаянных правительственных действий, как карательных, так и уступающих. Мы столь громко и сильно констатируем разгром первой русской революции, что, случается, забываем: зарплата рабочих и служащих после того серьезно увеличилась, они получили право на профсоюзы, кооперации и другие объединения; значительно увеличились права прессы, земства и судов. Наконец, Государственная дума, парламент - через 95 лет после Сперанского, через 44 года после освобождения крестьян. Снова власть отступала, не возглавляя; ненавидела, но не умнела. Частным, но поразительно характерным эпизодом явился вопрос о земельной реформе осенью 1905 года: испуганное правительство Николая II, чтобы уцелеть, в какой-то момент было готово “кинуть” крестьянам миллионы десятин, в том числе немалую часть помещичьих земель, и главноуправляющий землеустройством и земледелием Н.Н. Кутлер составляет соответствующий проект. Меж тем выясняется, что апогей революции позади, натиск ее несколько слабеет, - и тут же злобная месть Николая II, а также реакционного дворянства обрушивается на министра - “как он посмел!”. Попытки Витте повести дело прилично и пересадить Кутлера сначала в Государственный совет, потом в Сенат оканчиваются ничем, самодержавие рвет и мечет, знать не хочет того, в ком только что видело спасителя, В результате обиженный Кутлер уходит в Государственную думу к кадетам, ясно видит безнадежность царского дела, выбрасывающего вон “своих людей”, а в будущем перейдет на службу революции. На первых советских червонцах 1920-х годов стоит подпись одного из руководителей Госбанка, Н.Н. Кутлера... 1905 - 1907.Аграрный и другие вопросы не решены, история же предлагает три пути:
План Столыпина известен, хотя наша литература не всегда с должной исторической объективностью представляет его во всех аспектах. Идея внешне простая; вместо того чтобы наделить крестьян помещичьей землей, предлагается обогатить одних крестьян за счет других, а для того распустить общину, облегчить переход того, что принадлежало беднякам, в собственность зажиточных мужиков; бедноту же должен принять, во-первых, город, его фабрики и заводы, а во-вторых, окраины страны, куда организуется массовое переселение. Дворянство очень ревниво отнеслось к поощрению “чумазых лендлордов”; к 1-й мировой войне, как известно, из общины вышло около четверти крестьян - торжеству фермерства с разных сторон препятствовал консерватизм как помещичьего, так и мелкокрестьянского хозяйства; и тем не менее нужно с вниманием отнестись к знаменитой формуле Столыпина, что ему надо 20 лет для преобразования России! То была серьезная, последняя альтернатива старого мира, попытка избавиться от взрыва снизу путем “революции сверху” и создания новой массовой опоры режиму. По мнению Ленина, столыпинское аграрное законодательство, хотя обеспечивает лишь “самое медленное, самое узкое, наиболее отягченное следами крепостничества капиталистическое развитие”, тем не менее “прогрессивно в научно-экономическом смысле”, ибо Россия страдает и от капитализма, и от недостатка капитализма. Действительно, если бы Столыпин имел 20 лет, то эти перемены, возможно, оказались бы серьезнейшим явлением. Теоретически это было возможно, вероятность длительной столыпинщины допускали, между прочим, и большевики. Столыпинский путь был страшен, жесток - “по-турецки, по-старокитайски” (Ленин); однако это путь буржуазного прогресса, с сохранением помещиков и самодержавия, с Государственной думой. Серьезность альтернативы доказывается и той жесточайшей борьбой, которую повели против Столыпина политически совершенно противоположные лагеря. С одной стороны, новый премьер и его политика подвергались разнообразным революционным ударам. Большевики рассматривали борьбу со Столыпиным как проблему классовую, эсеры же в немалой степени сражались с личностью премьера. В 1911 году Столыпин, как известно, погиб от пули террориста Богрова. Поражающим парадоксом было то обстоятельство, что пропуск для убийцы (подпольщика, связанного с охранкой), саму возможность этого покушения фактически обеспечил крайне правый Союз русского народа, в частности принадлежащий к нему начальник царской охраны генерал Курлов. Правое дворянство и весьма прислушивающийся к нему Николай II видели в Столыпине “нарушителя вековых основ”, передававшего буржуазии исконную дворянскую власть. Когда меньшевистский публицист Гушка (Ерманский) писал в 1912 году об усилении общественной роли крупного капитала в России, Ленин резонно возражал, что для буржуазии “проигрышная позиция - лес, железные дороги, земство и парламент... Становится еще глубже противоречие между сохранением 99/100 политической власти в руках абсолютизма и помещиков, с одной стороны, и экономическим усилением буржуазии, с другой”. Напомним, что после Сперанского до февраля 1917 года не было ни одного русского министра, родившегося в семье “разночинцев”. Недовольные насаждением в деревне опорного слоя богатых крестьян, реакционные дворяне были особенно взбешены, когда Столыпин попытался создать политический эквивалент своей экономической реформе. Речь шла на этот раз о проекте бессословного земства, иначе говоря, об усилении недворянского элемента в местном управлении. Малейшую уступку политической власти верхи воспринимали как совершенно невозможную, и в этих-то кризисных условиях и обстоятельствах вспомнили о старинном методе, “удавке”, обращенной, впрочем, не к монарху, но к первому министру. Ослепленные своими узкоэгоистическими интересами, эти люди не чувствовали, что история отпустила им всего шесть лет. Препятствуя столыпинскому перевороту сверху, они существенно ускоряли взрыв снизу - 1917 год. |
Вторая и третья русские революции - огромная волна, поднявшаяся снизу, сметающая старый мир. Однако и здесь, в совершенно новых исторических условиях, невозможно было, разумеется, избавиться от ряда старинных исторических традиций, суммируя которые Ленин писал, что в России “в конкретной, исторически чрезвычайно оригинальной ситуации 1917 года было легко начать социалистическую революцию, тогда как продолжать ее и довести до конца России будет труднее, чем европейским странам”. При огромном прямом участии миллионных масс в событиях все же очень существенной оставалась особая историческая роль государства, центрального аппарата. Именно об этой роли резко и откровенно писал Ленин в 1919 году в своей статье (редко изучаемой в школах и вузах) “Выборы в учредительное собрание и диктатура пролетариата”. Анализируя результаты голосования в Учредительное собрание (ноябрь 1917-го), Ленин отмечает, что большевики получили 25% голосов; эсеры, меньшевики и другие мелкобуржуазные партии - 62%, партии помещиков и буржуазии (кадеты и др.) - 13%. “Как же могло произойти, - спрашивал Ленин, - такое чудо, как победа большевиков, имевших четверть голосов, против мелкобуржуазных демократов, шедших в союзе (коалиции) с буржуазией и вместе с ней владевших тремя четвертями голосов? ...Большевики победили, прежде всего потому, что имели за собой громадное большинство пролетариата, а в нем самую сознательную, энергичную, революционную часть, настоящий авангард этого передового класса... В решающий момент в решающем пункте иметь подавляющий перевес сил - этот “закон” военных успехов есть также закон политического успеха, особенно в той ожесточенной, кипучей войне классов, которая называется революцией. Столицы или вообще крупнейшие торгово-промышленные центры (у нас в России эти понятия совпадали, но они не всегда совпадают) в значительной степени решают политическую судьбу народа, разумеется, при условии поддержки центров достаточными местными, деревенскими силами, хотя бы это была не немедленная поддержка”. Имея перевес, “ударные кулаки” в столицах, а также, достаточные силы на Северном фронте, Балтийском флоте, большевики могли игнорировать тот факт, что у них Довольно малый процент голосов - в отдаленных краях (Поволжье, Урал, Сибирь), а также на Кавказском, Юго-Западном, Румынском фронтах, “Ударные кулаки” - это особая роль пролетариата, особая, больше, чем в других странах, роль центральной власти, которая значительно опережает революцию на местах и в огромной степени определяет ее развитие. Слова же вождя революции о последующем после взятия власти завоевании большинства подразумевают ту гибкость, которой не ведали несколько последних самодержцев: новые революционные преобразования, которые должны найти отклик у массы, и она все в большей и большей степени станет фундаментом, основой того, что началось с Петрограда и Москвы. Именно стремление к массовой опоре определило в 1921 году крутой, не предусмотренный никакой прежней революционной теорией исторический поворот - нэп. Экономика переводилась на рельсы товарности: после административного “нетоварного” военного коммунизма снова торжествовала закономерная система рыночного регулирования. Мы видели на примерах дореволюционной России и западного опыта большую историческую действенность рыночной экономики и соответствующих ей институтов демократии и гласности. Нэп в 1921 - 1929 годах, без сомнения, сопровождался разного рода движениями в области политики и гласности: расширение издательской сферы, большая роль кооперации, разнообразные формы демократического самоуправления. При всем при том исторические условия были таковы, что “демократия в экономике” явно опережала подобные же политические явления. Мы не говорим о критике справа, о мечтаниях насчет восстановления прежней дореволюционной политической системы (что отчасти было высказано известным течением “Смена вех”). Мы говорим о том опасном недостатке демократии, который в 1920-х годах отмечали такие люди, как Горький, Короленко, Кропоткин, и другие. Речь шла об опасности, которую потенциально несло в себе уничтожение всего старого мира: не только самодержавных учреждений - царской власти, губернаторов, полиции и пр., но и тех институтов, которые исторически противостояли самодержавию, были знаками определенной самостоятельности общества (дума, земства, буржуазные суды, свобода печати). В связи с этим возникала опасность бюрократизации, бесконтрольности нового аппарата, лишенного тех “противовесов”, что вырабатывались при старом мире. Опасения в духе только что приведенных были не чужды и вождям революции. Могучий государственный аппарат, усиленный переходом в его ведение крупных предприятий, банков, внешней торговли, - этот аппарат, как известно, бурно разрастался начиная с первых лет Октября. В статье “О продовольственном налоге” Ленин вспоминал: “5 мая 1918 года бюрократизм в поле нашего зрения не стоит. Через полгода после Октябрьской революции, после того, как мы разбили старый бюрократический аппарат сверху донизу, мы еще не ощущаем этого зла. Проходит еще год. На VIII съезде Р. К. П., 18 - 23 марта 1919 года, принимается новая программа партии, и в этой программе мы говорим прямо, не боясь признать зла, а желая раскрыть его, разоблачить, выставить на позор, вызвать мысль и волю, энергию, действие для борьбы со злом, мы говорим о “частичном возрождении бюрократизма внутри советского строя”. Прошло еще два года. Весной 1921 года, после VIII Съезда Советов, обсуждавшего (декабрь 1920 г.) вопрос о бюрократизме, после Х съезда Р. К. П. (март 1921 г.), подводившего итоги спорам, теснейше связанным с анализом бюрократизма, мы видим это зло еще яснее, еще отчетливее, еще грознее перед собой”... 24 января 1922 г. Ленин писал Цюрупе: “Нас затягивает поганое бюрократическое болото”... Сознавая монополию власти, сосредоточенную в руках одной партии, Ленин также настойчиво отыскивает внутри этой системы новые возможности демократизации, самоуправления; он предлагает создание двух независимых центров в партии - Центрального Комитета Рабоче-крестъянской инспекции (Рабкрин), которые могли бы способствовать преодолению бюрократической опасности. 1921 - 1929 годы останутся в советской истории как сложные, порой мучительные опыты создания оптимальной системы, где социалистические командные высоты в экономике соединялись бы с рыночной стихией, а мощная централизованная власть - с демократией и самоуправлением. Когда мы размышляем на тему, почему этот вариант не укрепился, не продлился, не получился, мы должны думать не только о конкретном соотношении сил между бюрократией и народом в 1920-х годах, но и о длинной, многовековой традиции сверхцентрализации и “нетоварности”. Того, что в новых условиях реализовалось в сталинщине и брежневщине. Иногда задаются вопросом, отчего же столь много понимавшие мыслители, теоретики были смяты, уничтожены злонамеренными “практиками”? На это - увы! - еще 24 века назад ответил великий древнегреческий историк Фукидид: “Кто был слабее мыслью, тот обычно и брал верх: сознавая свою недальновидность и проницательность противников, они боялись, что отстанут в рассуждениях и вражеская изворотливость опередит их кознями, а потому приступали к делу решительно, А те, кто свысока воображал, что ими все предусмотрено и нет нужды в силе там, где можно действовать умом, сплошь и рядом погибали по своей беспечности”. (выделено нами - V.V.) Обозревая разные века, внешне совершенно несходные эпохи, мы пытались кратко проанализировать, хоть перечислить многочисленные уроки, которые дает потомкам российское прошлое в связи с избранной нами темой - “революция сверху”. Они были разнообразны и свидетельствовали как о тяжелом грузе прошлого, так и о безусловном праве - надеяться на будущее. В России большая доля перемен, как революционного, так и контрреволюционного характера начиная с XV - XVI веков идет “сверху”, от государства, или от сравнительно небольшой группы, стремящейся взять власть, стать “государством”. Первопричина иного нежели в Европе пути - слабость городов, третьего сословия, порожденная монгольским разгромом и другими неблагоприятными факторами.Роль народа огромна, как везде, но проявляется в российской истории иначе, чем в странах товарности и буржуазной демократии: огромная энергия, но самостоятельности, инициативы куда меньше, чем исполнения воли “верхов”. Народ исторически “ориентирован на царя”, надеясь на единство с ним против правящего слоя, бюрократии. Ориентировка эта, во многом ложная, наивная, в то же время отражает некоторую историческую реальность - действительно возможную в разных вариантах блокировку царей с массами против своеволия верхов и аппарата. Бюрократия, аппарат - особенно могущественный пласт в условиях многовековой централизации, отсутствия демократических противовесов и традиций. Постоянная в нашей литературе характеристика бюрократии как социально-единой с верховной властью, противостояние их обоих угнетенным массам - это, разумеется, верно в общеэкономическом, общеисторическом плане, но недостаточно для конкретного политического анализа. При отсутствии или недостатке гласности и демократии - из дворца часто виднее, в чем состоит широко понятый классовый интерес правящего меньшинства. Отсюда возникновение узкоэгоистического консерватизма на “втором сверху” этаже общественного здания: сопротивление аппарата и “реакционеров-богачей” даже тем реформам, что в конце концов проводятся во спасение этих недальновидных людей. Формы бюрократического сопротивления революционным и реформаторским попыткам верхов многообразны: саботаж, провокации, запугивание, белый террор, государственный переворот. Нередко делаются попытки внешне демократического ограничения “инициативы сверху” активным соучастием среднего звена: скрытая форма консервативной реакции, ибо во время революции сверху верхи лучше “средних”... Не менее разнообразны формы преодоления этого сопротивления: прямые расправы, запугивание “бюрократов” внутренней и внешней опасностью, известная опора престола на “чернь”, перенос столицы, создание аппарата, параллельного старому... “Революция сверху” по самой своей природе соединяет довольно решительную ломку (необходимую, в частности, из-за отсутствия или недостатка гибких, пластических механизмов), а также сложное маневрирование, “галсы” вправо и влево, нужные для нормального движения сверху вниз, В то же время недостаток теории, исторического опыта заставляет “государство-революцию” пользоваться методом проб и ошибок, определяя наилучшие формы движения. Обычный довод консервативного лагеря - отсутствие или недостаток людей - несостоятелен. “Реформаторы” находятся буквально за несколько лет - из молодежи, части “стариков” и даже сановников - “оборотней”, еще вчера служивших другой системе. “Революции сверху”, нередко длящиеся 10 - 20 лет, в течение сравнительно краткого времени приводят к немалым, хотя и недостаточно гарантированным изменениям, последующим отливам, “контрреволюции”, однако редко удается свести к нулю предшествующий результат; так что новый подъем начинается уже на ином рубеже, чем предыдущий. Наиболее надежная основа под коренными реформами сверху - их постоянное продолжение, расширение, создание более или менее надежных систем обратной связи (рынок, гласность, демократия), позволяющих эффективно координировать политику и жизнь, В этих процессах огромную, часто недооцениваемую роль играет прогрессивная интеллигенция, чья позиция очень многое определяет в ходе преобразований, их успехи, исторические границы. Несколько раз, начиная с XVI века, в русской истории возникали альтернативы “европейского” и “азиатского” пути. Иногда товарность и самоуправление брали верх, порою возникали сложные, “смешанные” ситуации; но часто, увы, торжествовали барщина и деспотизм. Каждое такое торжество было исторической трагедией народа и страны, стоило жизни сотням тысяч, миллионам людей, унижало, обкрадывало, растлевало страхом и рабством души уцелевших. Очередная великая попытка на наших глазах. Высшее руководство, начавшее коренные революционные реформы, - против могучих бюрократических сил, которые в борьбе за существование угрожают, тормозят, саботируют даже те преобразования, которые им самим и детям их необходимы. Обе стороны, высшая власть и аппарат, пытаются использовать народную силу и волю в своих интересах: бюрократ эксплуатирует недостаток демократических традиций, страх, усталость, разные предрассудки масс; реформаторы-революционеры апеллируют к здравому смыслу, гордости, свободолюбию народа, его ненависти к лживой, хищной, подлой бюрократической теории и практике. В случае (не дай бог!) неудачи, в случае еще 15 - 20 лет застоя, если обстоятельства не будут благоприятствовать “свободному развитию просвещения”, страна, думаем, обречена на участь таких “неперестроившихся” громадных держав прошлого, включавших в свой состав десятки стран и народов, как Османская Турция, Австро-Венгрия; на необратимые изменения, после которых, пройдя через тягчайшие полосы кризисов, огромные жертвы, все равно придется заводить систему обратной связи - рынок и демократию. Меж тем среди преимуществ сегодняшней революции - накопленный за века царизма и десятилетия Советской власти большой, можно сказать, огромный исторический опыт. Мы верим в удачу - не одноразовый подарок судьбы, а трудное движение с приливами и отливами, но все же вперед. Верим в удачу: ничего другого не остается... |
.
| ЧАСТЬ I | ЧАСТЬ II | ||
|
Сверху
Ещё 250 лет Нужны ли итоги? Петр Что же произошло? Страх или честь Покорность и бунт После Петра |
Царь и дворяне
С начала XIX-го... План Лагарпа После 1812-го... И в 1810-м, и в 1820-м Александр - не Петр 14 декабря Тридцатилетняя контрреволюция |
1855
1856 1857 1858 1859-1860 Направо или налево? После 19-го февраля 1861-1866 |
Итоги
Эпилог I Эпилог II |
.
Страница Натана Эйдельмана_____________________VIVOS VOCO!
