ТОТ, КТО СПОРИЛ Повесть о Леониде Исаеве Марк Поповский

Никифор Исаев. Жил в прошлом (XVIII) столетии. Личность никому не известная, Фома Исаев. Его сын. Тоже мало кому известная личность... Жену его тоже не помнят.   Из неоконченной рукописи «Род Исаевых», 1896 год. Выдающихся способностей, с колоссальной памятью весьма энергичный, научно образованный врач... При соответствующих условиях может оказать медицинской науке большие услуги...   Из Аттестационный записки на мл. opдинатopa Грозненского военного госпиталя лекаря Исаева. 7 февраля 1917 год.

Военврачи в Бухаре, которых доктор Исаев донимал на курсах своей жесткой требовательностью, могли только догадываться, что их обучает кадровый офицер. Зато узбеки и таджики, глядевшие, как ловко русский доктор изображает больного малярией, сразу приметили в нем профессиональное актерское мастерство и между собой именовали не иначе как дорбоз - канатоходец, артист. Выпускник Военно-медицинской академии Леонид Михайлович Исаев действительно был кадровым военным и вместе с тем почти профессиональным актером. Одиннадцать лет, с 1906 по 1917-й, носил он мундир, участвовал в боях, выслужил на Кавказском фронте за храбрость и отвагу четыре ордена. Не на шутку увлекался и сценой. Пять лет играл в мимических ансамблях Александрийского и Мариинского театров, изучал грим, переписывал от руки любимые партитуры. Военная строгость и артистическая вольность странным образом переплетались в его натуре.

Латинское legi artis - делать по правилам искусства - всю жизнь оставалось его твердым правилом. Как студент и врач, как офицер, ученый и организатор науки, Исаев всегда стремился исполнять свое дело профессионально, добротно, legi artis. Но при всем том отнюдь не без учета зрителей, публики. Откуда у него это? Может быть, из частной немецкой школы, где обучались дети Исаевых? Реформатское училище с его педантизмом и строгостью, конечно, оставило след в душе ребенка. Но человеческие характеры складываются задолго до того, как прозвенит первый школьный звонок. Иное дело семья. О семье Леонида Михайловича стоит рассказать подробнее.

Неоконченная рукопись “Род Исаевых” (первые строки ее вынесены в эпиграф этой главы) принадлежит перу старшего брата Леонида - Михаилу. Случайно или не случайно, но под пером шестнадцатилетнего историка предки оказались весьма похожими на героев Островского. Дед Павел, например, “ростом невелик. Черноват. Был скупенек. Умер оттого, как говорят, что смотрел, как бабы огород полют, да лег на сырую землю, похворал да богу душу отдал”. Автор исаевской родословной недалек от истины. Коренные жители Вышнего Волочка, мещане, старообрядцы Исаевы славились в родном городе прочностью домостроевских устоев, приверженностью к делам веры. Строгость правил не мешала им, однако, исправно вести свои дела. У деда Павла, торговавшего то ли лесом, то ли мясом, стоял, на Екатерининской улице двухэтажный каменный дом с мезонином. Тот же юный историк, побывавший в 1896 году в Вышнем Волочке, нарисовал дом с натуры. Фальшивые колонны, гипсовая лепнина на фасаде - не хуже, чем у людей. А рядом высокие тесовые ворота на запоре, амбар - готовая декорация к “Грозе”.

Следующее поколение, хотя и перебралось из Вышнего Волочка в Петербург, осталось верно дедовским заповедям. Фотография Исаева-отца на толстом белом картоне с золотым тиснением приводит на память тех дюжих молодцов в поддевках, которых мое поколение застало только на сцене Малого театра, Сам Леонид Михайлович вспоминал об отце неохотно. Только однажды признался близким, что, когда родитель умер, “мы даже обрадовались - пороть не станет”. Мы - это восемь детей, шесть братьев и две сестры, которых приказчик Михаил Павлович Исаев оставил на руках законной своей супруги Домники Вакуловны.

Мать осталась в памяти как человек твердый, хотя и справедливый. Дети называли ее не иначе как “мамаша”, обращались на “вы”. Эта крестьянка из села Гуслицы, Московской губернии, отличалась умом трезвым и не сентиментальным. Тому жe учила детей. Любые знаки нежности и ласки между людьми Исаевы встречали с насмешкой, как нечто постыдное. Зато строго блюлись в доме посты, праздники. Еще строже учитывалась каждая копейка. Даже у детей были заведены записные книжки, куда до полушки заносились “доходы” и “расходы”. До нас дошла такая книжка (правда, более поздняя) студента Леонида Исаева. Бисерным почерком двадцатилетний будущий врач каждый вечер отмечал, во что обошелся ему проезд на конке, сколько стоил конверт с почтовой маркой и сколько довольно скудное, судя по приведенным суммам, “пропитание”.

Жили бедно. Восемь детей и мать ютились в трех маленьких комнатках на Лахтинской улице. Четвертую комнату сдавали жильцу. Как малограмотная Домника Вакуловна вывела в люди всю эту ораву - понять трудно. Но вывела.

Мальчишки помогали ей. Со школьных лет сами давали уроки, тащили в дом каждый заработанный грош. Леонид, как остальные, обучал по полтиннику за час русскому языку какого-то секретаря, выступал статистом и мимистом в театре (платили по 12, а то и по 32 копейки за вечер). В житейских испытаниях исаевская порода показала себя прочной и хваткой: то цепляясь друг за друга, то подсаживая друг друга, почти все молодые Исаевы в конце концов получили высшее образование. Трое достигли даже ученых степеней.

Специальности эти первые в своем роду интеллигенты выбрали разные. Но в одном остались едины: потомки неукротимых староверов сохранили кремневый характер и одержимость вышневолоцких предков. Свое дело, свое увлечение сделалось для каждого своеобразным двуперстием, ради которого хоть в огонь, хоть на дыбу. Мрачноватый, даже угрюмый Павел превратился в страстного антиквара, фанатичного собирателя старинных монет, икон, мебели. Беспредельно занятый бабочками и жуками, Виталий полжизни провел в энтомологических экспедициях. Натура необузданная, самовольная, отверг предостережение товарищей, один пошел в горы и погиб в начале 20-х годов от руки белобандитов. Такими же неистово увлеченными были Михаил - будущий член Верховного Суда СССР, переводчик юридических трактатов средневековья, историк Раиса, агроном Андрей. Но более всех - Леонид.

Детство на Лахтинской улице одарило молодых Исаевых не только стойкостью и энергией. Нудные выстаивания в домовой церкви богатого родственника, строгости, жестокие наказания порождали в мальчишках скрытую ярость. Детский протест оборачивался то богохульством, то просто озорством, желанием дразнить, ерничать.

Дразнили в доме все и всех, кого тайком, кого в открытую. “Тетка кладет поклоны, а мы с братом Виталием крутимся рядом, чертей изображаем. Она в сердцах нас - четками, а мы ей: «Согрешила! Согрешила!»” - рассказывал впоследствии Леонид Михайлович. Пусть не посетуют родные и друзья моего героя, но этого не утаишь, - так было: жестковатое озорство, стремление уколоть, высмеять собеседника, как каленый оттиск недоброго детства, па многие годы сохранились в характере Леонида Исаева.

Надо, однако, отдать ему справедливость: студент Военно-медицинской академии сделал многое, чтобы избавиться от душного наследия отцов. По общему мнению, академия между 1906 и 1912 годами была лучшей высшей школой страны. В стенах ее преподавали такие видные ученые, как физиолог Павлов, зоолог Холодковский, хирурги Федоров, Оппель, Вельяминов. Исаев учился хорошо, но знаний, даваемых академией, ему явно не хватало. Вот лишь малая часть книг, которые он прочитал зимой 1906/07 года: “Экономическая жизнь современных народов”, “История Древнего Востока”, “История крестовых походов”, “Польские реформы XVIII века”. Одолев эти солидные труды, медик выписал “Государство будущего” Бебеля и “Жилищный вопрос” Энгельса. Может быть, его занимают только экономические и исторические проблемы? Нет. Познакомившись с Каутским и Гэдом, он берется за труды биолога Дарвина и геолога Лайеля. Одновременно в его формуляре оказывается подшивка “Русской музыкальной газеты” за 1905 год, партитуры наиболее известных опер и в довершение ко всему “Руководство по гримировке”, которое он детальнейшим образом реферирует.

Глядя на этот список, можно, конечно, произнести привычное - любознательный юноша. Но мне видится тут и другое. Сознательно пли бессознательно воспитанник Лахтинской улицы, этого петербургского Замоскворечья, пытается освободиться от ее духовного плена. Леонид все еще дружен с братьями и сестрами, почтителен с матерью, исполняет нелегкие обязанности члена большой и необеспеченной семьи, но он уже понял, как жестоко обкраден нищим своим детством. Он спешит, он торопится вкусить от радостей, которых не знал прежде.

Детям обеспеченных родителей, привыкшим как законное место занимать кресла в партере, трудно понять чувство, с которым двадцатилетний студент через день бегает на театральную галерку. Эта сумасшедшая, неуемная страсть сделала его в конце концов актером.

“Посещение императорских театров: Мариинского, Александрийского и Михайловского, разрешалось нам только в двубортном сюртуке и обязательно при шашке, - вспоминает однокурсник Леонида, ныне профессор Л.К. Хоцянов. - За этим, как ястребы, следили комендантские офицеры, всегда дежурившие в театрах и бесцеремонно выставлявшие студентов, нарушавших этот порядок” *.

* Хоцянов Л.К. “Военно-медицинская академия (1906 - 1911 гг.). Воспоминания” (рукопись).

Ни сюртука, ни шашки, предметов довольно дорогих, у Исаева не было. Раз, другой можно было одолжить мундир у более обеспеченного товарища. Большинство так и делало. Но Исаев хотел бывать в театре не раз и не два в месяц, а по возможности каждый день. И так как на это не было средств и подходящего костюма, возник оригинальный выход - стать театральным статистом. В записной книжке рядом с расписанием академических занятий и списком прочитанных книг появились названия оперных и драматических спектаклей, в которых стал участвовать студент-медик. “Апрель 1906. 5-го «Пиковая дама», 6-го «Евгений Онегин», 7-го «Аида», 10-го «Лоэнгрин»”...” Служба в мимическом составе Александринки и Мариинки не так уж сильно обогащала студенческий бюджет, зато давала возможность проникать в театр через служебный вход, минуя комендантский патруль.

Для петербургского провинциала театр оказался не просто развлечением. На долгое время он стал окном в мир, умственным и нравственным наставником. Театр и книги открывали понятия решительно несхожие с привычными понятиями петербургского Замоскворечья. Театр и книги (а не академия!) формировали Исаева-интеллигента, Исаева-ученого. Даже через пятьдесят лет сохранил Леонид Михайлович впечатления от тех давних спектаклей. В 1958 году в письме к жене рассказывал он о “Венецианском купце”, которого видел в Александринке в студенческие годы:

“Последняя картина в саду Порции происходит при лунном свете... И игру, и содержание этого акта я забыл, а вот декорации помню. Уж очень я увлекался тогда декорациями... На пьесы, где действие происходит в комнате, не ходил. Тогда у меня развивалась наблюдательность и зрительная память. Я мог воспроизвести все детали любой виденной декорации. Хорошо запоминал цвета и освещение. Все это потом мне пригодилось” *.

* Письмо из Самарканда от 27 августа 1958 года.

Нет, но академия определила строй мыслей и чувств этого странного студента. В 1912 году Исаев получил диплом “лекаря с отличием”. Полстолетия спустя в Ленинграде и в Москве я беседовал с его бывшими однокурсниками. В один голос они говорили о том, что Леонид был хорошим товарищем, весельчаком, человеком сильной воли, но никто не мог вспомнить об участии его в студенческих сходках, в общественных студенческих организациях, ни даже об экспериментах, поставленных на какой-нибудь кафедре. Он явно чуждался всего, что не имело отношения к учению. Только один раз за время студенчества приобщился Исаев к подлинной творческой науке. Но случилось это далеко за пределами академии и даже Петербурга.

В Самаркандском областном архиве хранится небольшой листок бумаги, на котором размашистым почерком профессора Даниила Кирилловича Заболотного написано: “Предъявитель сего студент Императорской Военно-медицинской академии находится в составе научной экспедиции для обследования тарбаганьей болезни...” *. Удостоверение составлено и подписано на железнодорожной станции Борзя в Забайкалье 17 июня 1911 года. Чрезвычайные обстоятельства занесли студента академии на другой конец Евразийского материка.

* Областной архив. Самарканд, фонд № 1642, лист 2 (подлинник).

В январе 1911 года до Петербурга докатились вести о повальной эпидемии чумы на восточных границах империи. Чума свирепствовала в Харбине, на пограничной станции Маньчжурия, в Мукдене, в Чифу. В Харбине жило много русских, из Чифу во Владивосток приходили на работу китайские кули. В столице заволновались. Правительство приняло решение направить на Восток специальную экспедицию с видным эпидемиологом, знатоком чумы профессором Д.К. Заболотным во главе. Русская интеллигенция, как это не раз уже бывало, превратила государственно-бюрократическую акцию в общественное движение: к Заболотному потянулись добровольцы. Нашлись волонтеры и среди студентов Военно-медицинской академии. Десять старшекурсников, только что прошедших практические занятия по чуме, заявили о своем желании немедленно отправиться вслед за Даниилом Кирилловичем. Среди этих десяти был Илья Васильевич Мамантов, Сергей Абрамович Новотельнов и Леонид Михайлович Исаев.

Они уже знали: в Маньчжурии наиболее страшная форма чумы - легочная. Убийственная сила микроба на этот раз превосходит все, что врачи наблюдали когда-либо прежде. Сыворотка и вакцина бессильны. Умирают все заболевшие. Все до одного. Что же повлекло студентов в эту рискованную поездку? Любимец курса, талантливый Илья Мамантов, заразившийся чумой уже через десять дней после приезда в Харбин, писал матери:

“Честное слово, что с моей стороны не было нисколько желания порисоваться или порисковать. Наоборот, мне казалось, что нет ничего лучше жизни, но из желания сохранить ее я не мог бежать от опасности, которой подвержены все, и, стало быть, смерть моя будет лишь обетом исполнения служебнoгo долга... Жалко только, если гибнут даром, без дела... Надо верить, что все это не даром, и люди добьются, хотя бы и путем многих страданий, настоящего человеческого существования на Земле, такого прекрасного, что за одно представление о нем можно отдать все, что есть личного, и самую жизнь...”

Вряд ли все ехавшие на Восток студенты с той же ясностью представляли свое призвание и свои идеалы. Во всяком случае, Леонид Исаев не был склонен философски осмыслять этот шаг. Когда много лет спустя я спросил его, зачем он отправился на чуму, семидесятилетний старец, озорно блеснув глазами, ответил односложно: “А интересно!” Так оно, очевидно, и было. В нем с юности бушевало всепожирающее пламя любопытства, интерес к любым проявлениям жизни. Горная тропа и книга, цветок и исторические развалины одинаково будоражили фантазию. Они с братом Виталием умудрились на гроши исходить весь Крым и Кавказ. А тут вдруг такой подарок - можно прокатиться аж на Дальний Восток. И даром! Страха он не знал ни тогда, ни после. Были только любопытство да азартное желание потягаться с судьбой: кто кого!

Таким же озорным выглядит он на редкой фотографии тех лет. Четверо в студенческих куртках сидят в общежитии на кровати. На стене - карта города Харбина и его окрестностей. За окном - зима. Лица у троих - грустные. Уже похоронена маленькая Мария Лебедева, бесстрашная женщина-врач, в одиночку разыскивавшая больных в самых глухих трущобах Базарной площади; ушел из жизни талантливый Илья Мамантов, погибли сестра милосердия Анна Снежкова и студент-медик Томского университета Лев Беляев. Кто знает, что завтра ждет каждого из них? Трое хмуры. И только четвертый, в распахнутой куртке, положа руку на плечо товарища, а другой придерживая на колене маленькую гармонику, смотрит на мир с нескрываемым любопытством и вызовом. Кажется, он еле удерживается, чтобы не улыбнуться. Еще миг, и этот вечный мальчишка начнет дразнить смерть, как в детстве дразнил недобрую ханжу-тетушку: “Согрешила! Согрешила!”

“Мать благословила Леонида на поездку, видя в этом перст божий, - вспоминает брат Исаева Андрей Михайлович. - Она стала проявлять беспокойство только после смерти Мамантова” *. Может быть, Домника Вакуловна не благословила бы сына столь бестрепетно, если бы могла вообразить тот ад, в который попала маленькая группа профессора Заболотного.

* Письмо к автору, 4 ноября 1967 года.

В китайской части Харбина, в грязных, вонючих ночлежках и опиумокурильнях, от чумы умирали ежедневно десятки людей. Тела бедняков попросту вышвыривали на улицу или на лед Сунгари. Русские врачи, фельдшера, санитары бродили но трущобам в поисках больных и умерших. Рискуя жизнью, стремились хоть как-то задержать чуму. Не дать заразе расползтись по городу, по стране, по материку. Сотни асбестово-фиолетовых, слегка припорошенных снегом трупов громоздились во дворе “Московского пункта” - ставки профессора Заболотного. Их не успевали сжигать. Но Леонида ни мертвые, ни корчившиеся в предсмертных муках живые не пугали. Деловито и добросовестно он принимал посетителей на врачебном участке, вливал противочумную сыворотку зараженным и подавал в госпитале последний бокал шампанского умирающим товарищам.

Русские медики-добровольцы на чуме. Харбин, 1911 г.
Л.М. Исаев - третий слева.

Больница была полна до отказа. Случались дни, когда на одиннадцати койках в палате лежало до сорока чумных. Казалось, тяжелей не бывает. Но в середине марта Исаеву поручили еще более сложную работу: пришлось принять теплушки в Механическом тупике. Тридцать три дощатых вагона с надписью “КВЖД. 40 чел. - 8 лошадей” служили ночлежкой для бездомных. Начальник ночлежки организовал для своих нищих и грязных питомцев баню, столовую, отвел четыре вагона под амбулаторию, больницу и изолятор. Для китайских кули теплые, чистые вагоны в Механическом тупике казались почти райской обителью, но у начальника ночлежки, принимавшего ежевечерне несколько сот постояльцев, не было ни минуты покоя. Каждого поступающего следовало осмотреть, каждому измерить температуру, выделить из этого человеческого потока подозрительных и больных. Китайцы бежали из изолятора. Этого нельзя было допустить. Каждый побег означал появление в недрах города нового очага болезни. Исаев умиротворил Механический тупик, удержал изолятор от развала. Как это ему удалось - бог весть. На путях дежурила вооруженная охрана, но солдат не хватало. Умирали один за другим и приехавшие из России санитары.

Леонид Михайлович покинул теплушки только в начале мая, когда из вагона-изолятора увезли последнего больного и эпидемия затихла. Тогда же Противочумное бюро Главной санитарно-исполнительной комиссии Харбина вручило ему документ, где засвидетельствовало, что “врач Исаев относился к возложенным на него обязанностям в высшей степени добросовестно, с самоотвержением и полным знанием дела, за что Бюро приносит ему глубокую благодарность” *.

* Областной архив. Самарканд, фонд № 1642, лист 2 (подлинник).

Московский пункт в Харбине закончил свое существовании. Ничто не мешало студенту Исаеву, как и остальным, с почетом возвратиться домой. Но он распорядился своим временем иначе. Профессор Заболотный искал добровольцев, чтобы изучать в Забайкалье тарбаганью болезнь - эпизоотию, которая поражала степных грызунов - тарбаганов. Уже двенадцать лет чумолог бился над разрешением этой проблемы: куда уходит чума после эпидемии? Официальная точка зрения на предмет заключалась в том, что человек - единственный носитель чумы. Каждая новая вспышка означает только, что болезнь завезли из другого очага. Первоначальным источником заразы считались любые предметы, с которыми соприкасался больной. Такая теория подсказывала властям и соответствующие меры борьбы с болезнью. В Бомбее, где Заболотный побывал во время эпидемии 1897 года, полиция сжигала жалкое имущество бедноты, в Харбине разрушали бараки, в которых обнаруживали больных, и даже дезинфицировали денежные купюры.

Заболотный настаивал на другой гипотезе. Больной человек, конечно, может заразить другого. Но первоисточником инфекции, ее постоянным резервуаром служит не человек, а животное, грызун. В Бомбее переносчиками чумы оказались портовые крысы. Как только против них были приняты соответствующие меры, болезнь сдала свои позиции. Но в Харбине из трехсот вскрытых крыс чумную палочку удалось найти только у одной. Научные противники тотчас использовали этот факт для опровержения теории Заболотного. Но Даниил Кириллович стоял на своем. Очевидно, в этом районе чуму сохраняют какие-то другие животные. Местные жители но раз указывали на связь между болезнью степных обитателей крупных грызунов тарбаганов и вспышками людской чумы. Почему бы не прислушаться к голосу народа? Конференция по чуме в Мукдене, собравшая цвет мировой науки, очень корректно отвергла тарбаганью гипотезу профессора Заболотного. “Нет окончательного доказательства, что первые случаи этой эпидемии вызваны заражением от тарбаганов”, - записали знаменитейшие бактериологи и эпидемиологи мира в резолюции своего конгресса.

Прямых доказательств не было и у Даниила Кирилловича. Никто из медиков никогда не держал в руках больного чумой тарбагана. Едва покончив с харбинской вспышкой, Заболотный поспешил в степь. Убежденный в своей правоте, он решил во что бы то ни стало доказать, что эпидемия чумы и тарбаганья болезнь - одно и то же. Исаев поехал за ним. Может быть, впервые пылкое исаевское любопытство обратилось в эти дни в серьезный научный интерес. Студента прельщала простота идеи и далеко идущие практические выводы, которые должны последовать, если Заболотный прав. Действительно, если хранители чумного начала грызуны, то наука приобретет возможность ограждать человека от болезни задолго до того, как вспыхнет эпидемия. Атаку можно будет обратить против обитателей подземных нор. Ради столь ясного итога не жаль потерять еще несколько месяцев.

Кроме сугубо научных аргументов Заболотного, Леониду Михайловичу пришелся по душе сам ученый - человек беспредельной простоты, большого организаторского таланта и широкого размаха научных интересов. Работать с таким шефом - одно удовольствие. Это очень по-исаевски: всю жизнь он не умел отделять науку, научный поиск от личного чувства, от своих симпатий и антипатий. Из-за этого, вероятно, не поставил он ни одного опыта в Петербурге. Академическая наука, рождающаяся в клиниках и лабораториях, оставляла его холодным. То ли дело бескрайние степи Забайкалья, посвист ветра, легкий бег верхового коня, наконец, близость смерти, роющей свои норы прямо под ногами. Здесь все волнует, все предсказывает возможность открытий и подвигов. И Леонид Исаев совершил свой первый подвиг.

Даниил Кириллович организовал экспедицию очень разумно. Он и его помощники ехали в вагоне-лаборатории, который останавливался то на одной, то на другой станции. Медики расспрашивали местных охотников и жителей о падеже тарбаганов и отправлялись в степь искать тушки павших зверьков. Врачей долго преследовали неудачи. За две недели не удалось сыскать ни одного павшего сурка. Очевидно, трупы грызунов пожирали хищники. Только на маленькой станции Борзя, на той самой, где Заболотный выписал студенту Исаеву служебное удостоверение, произошло наконец событие, которого все давно ждали и которое вошло впоследствии во все учебники эпидемиологии. 12 июня 1911 года, когда экспедиция уже готовилась двигаться дальше, был пойман чумной тарбаган. Исаев заметил его в голой степи в трех верстах от станции Шарасуп (между Ворзей и Маньчжурией). Зверек вел себя странно, шел, спотыкаясь и покачиваясь, словно пьяный. Леонид Михайлович соскочил с коня, снял с себя брезентовый плащ и накрыл животное. Со своей находкой он тотчас поскакал к Заболотному. Больной тарбаган пал. Не медля ни минуты, прямо на квартире железнодорожного врача Даниил Кириллович вскрыл животное и сделал бактериальный посев крови из содержимого шейного бубона. Вскоре профессор и студент могли рассмотреть под микроскопом чистую культуру чумной палочки, впервые выделенную из тела тарбагана. После двенадцати лет поисков гипотеза Заболотного стала научной истиной.

Даниил Кириллович уже через неделю сообщил об открытии в Петербург, а потом очень подробно описал всю историю, воздав должное мужественному студенту. Сам Леонид Михайлович изложил этот эпизод только через сорок восемь лет, да и то по настоянию историков. На редкость темпераментный лектор и блестящий собеседник, он всегда становился сухим и скупым на слова, когда приходилось браться за перо. Так было и на этот раз. Все описание заняло у него полдесятка строк:

“...Я заметил тарбагана, потерявшего координацию движений, в полном смысле слова очумелого, который не только не убегал от меня, но приближался ко мне. Я доставил его Даниилу Кирилловичу на ст. Борзя, и на квартире врача, где он остановился, при помощи обыкновенных ламп Даниил Кириллович выделил культуру, чумной палочки” *.

* Цитирую по книге “Д.К. Заболотный” Я.К. Гиммельфарба и К.М. Гродского. Издательство медицинской литературы, 1958. стр. 66 - 68.

Весь успех, связанный с этой находкой, Исаев приписал начальнику экспедиции. О себе лишь мимоходом заметил, что через несколько дней поймал еще одного больного тарбагана. Думаю, что заслуги Леонида Михайловича значительно серьезнее, чем кажется с первого взгляда: ни из одного животного, которых экспедиция Заболотного поймала за все время капканом, выделить чумную палочку но удалось. Находка Исаева таким образом определила успех всей поездки. Так закончилась дальневосточная чумная эпопея. Профессору Заболотному она принесла славу блестящего эпидемиолога, Илью Мамантова сделала бессмертным, Леонида Исаева - ученым.

Прошло, однако, более десяти лет, прежде чем он смог доказать миру, что действительно чего-то стоит в науке. На его долю выпали за это время две войны, две революции, нелегкая голодовка, большая любовь и несколько военных подвигов, из которых каждый мог бы стоить жизни. Нет смысла перечислять все пластунские батальоны и конно-горные дивизионы, где младший, а затем старший врач Исаев нес свою службу. Как всегда, он нес ее добросовестно, и его аттестации украшены всеми положительными эпитетами, какие возможны в официальных бумагах. Знаменательно другое: шумное, пестрое, как экран калейдоскопу, героическое и возвышенное десятилетие - 1912 - 1921 - должно, казалось бы, начисто выполоть в Исаеве все научные интересы. И тем не менее в аттестациях неизменно повторяется, что вышеозначенный лекарь “научно образован”, “за наукой следит”. Впрочем, значительно выше начальство ценило, конечно, то, что подчиненный: “Учтив. Пунктуален. К службе относится с большим усердием...”

Особенно прогремела боевая слава доктора Исаева в июле 1916 года, когда за участие в деле при Мелязгерте главнокомандующий наградил его орденом св. Анны “За храбрость”. Генерал-квартирмейстер Кавказской армии генерал-майор Томин писал тогда:

“В период тяжелых июльских боев в районе действий 4-го Кавказского армейского корпуса при особо трудных условиях отступления войск от Мелязгерта в Алашкертскую долину лекарь Исаев своей энергичной и самоотверженной деятельностью, подвергаясь явной личной опасности в сфере действительного огня противника, содействовал в большой мере успеху эвакуации больных и раненых” *.

* Областной архив. Самарканд, фонд № 1642, личное дело Л.М. Исаева.

На деятельного медика обращают внимание, он получает несколько наград. В аттестации, помеченной февралем 1917 года, значится:

1. Выдающихся способностей, с колоссальной памятью, весьма энергичный научно-образованный врач.

2. Скромный, к службе усердный, аккуратный.

3. Имеет соответствующую врачебную опытность.

4. Враг спиртных напитков отъявленный.

Составитель этого документа закончил его поистине пророчески: “...при соответствующих условиях, - написал он, - лекарь Исаев может оказать медицинской науке большие услуги...”  Но, увы, до “соответствующих условий” было еще очень далеко. Война требовала не исследователей, а администраторов. Седьмого февраля 1917 года Леонид Михайлович получил высшее из возможных в его положении должностных назначений: ему было поручено руководить Санитарной частью всей Кавказской армии. Это была кульминация его служебной карьеры. В мае 1917-го, не удержавшись на командных высотах, он снова превратился в рядового врача боевой части, потом демобилизовался и уже больше не надевал военного мундира.

В первые годы революции Исаев - работник Наркомздрава. И хотя эпоха гражданской войны по понятным причинам оставила гораздо меньше документов, чем война мировая, сохранилась бумага, из которой видно, что Леонид Михайлович не изменил своей манере работать добросовестно и с полной нагрузкой. Пятого декабря 1921 года управляющий делами Наркомздрава подписал удостоверение о том, что заведующим отделом санитарного просвещения врач Исаев Л.М. за время своей трехлетней службы в наркомате с 1919 по 1921 год “ни разу не пользовался ни очередным, ни внеочередным отпуском". Кстати сказать, отпусками Леонид Михайлович не пользовался и в последующие сорок лет жизни.

Условия для научных занятий, о которых писал в 1917-м один из начальников Леонида Михайловича, начали возникать лишь на исходе голодного двадцать первого года. Профессор Е.И. Марциновский создал в Москве Тропический институт, учреждение, какого в России никогда прежде не было. А в середине 1922 года, как мы знаем, беспокойный ассистент Московского Тропина Исаев уже ехал в Бухару, в первую научную разведку.

Кажется, все ясно: война, армия, взлеты карьеры не вытравили, не затоптали зерно, посеянное Даниилом Кирилловичем Заболотным. Ну, а театр, сцена? Осталось ли что-нибудь в душе кадрового офицера от стихии, которая так страстно волновала его в юности?

Военные приказы и служебные аттестации ничего не говорят о душевном строе лекаря Исаева. Нет и однополчан, способных раскрыть интимный мир героя. Но есть свидетели особого рода: фотографии. Их много, лекарь Исаев любил сниматься. Любительские, но хорошо выполненные снимки переносят нас из Дербента в Грозный, из Тифлиса 1914 года в Батум пятнадцатого, потом в глухой Сарыкамыш и далее в осеннюю Эривань 1916 года. Не подумайте, что на этих снимках запечатлены красоты природы или зрелища войны. На всех фотографиях изображен только сам Исаев. Разнообразные по обстановке (госпиталь, лаборатория, казарма, сад), эти портреты поразительно однотипны по настроению. В мундире при шашке, в белом врачебном халате и в саду “возле сиреневых астр” Исаев одинаково грустен, задумчив, хочется даже сказать - элегичен. Вот у походного термостата с завитком на высоком лбу сидит вылитый поручик Лермонтов. Вот уже не Лермонтов, а некто в белой рубашке с распахнутым воротом. Руки сложены на груди, чело нахмурено, взгляд трагичен. На столе - букет полевых цветов и кости человеческого запястья. Еще один кадр: Исаев в костюме восточного мудреца (на обороте упоминание о “премудростях корана”). Потом он же в белой рубашке и в шляпе с заломленным полем возле грубой каменной стены. Поза сверхромантическая: то ли благородный разбойник, готовый похитить прекрасную даму, то ли карбонарий. Мрачный Исаев с козой, грустный Исаев среди осыпающихся листьев дубового леса, задумчивый офицер, склоненный над книгой “Сокровища искусства”...

На обороте некоторых снимков сохранились карандашные надписи столь же странного свойства: “Поза осужденного преступника. Неправильное освещение - нос курнос”. На портрете с чалмой: “Этот костюм сшил себе, скоро вышлю его Вам”. В июне 1916-го, меньше чем за месяц до того, как лекарь Исаев “своей энергией и самоотверженной деятельностью... содействовал успеху эвакуации раненых и больных”, он попросил товарища сфотографировать себя с козой. На морде козы, которую Леонид Михайлович крепко держит за рога, - унылая меланхолия, на лице молодого офицера - тоже. На обороте стихи из блоковского “Действа о Теофиле”: “Эге! Что с Вами, Теофил? Во имя Господа! Ваш лик печален, гневен... Я привык всегда веселым видеть Вас...”

Прочитав все это, мне захотелось самому воскликнуть: “Эге, да здоровы ли Вы, доктор Исаев?” Но снова и снова вглядываясь в эти кадры, думая о странных как будто надписях, я понял вдруг, что передо мной - вторая - (ничуть не менее реальная, чем первая - служебная), театральная жизнь Леонида Михайловича Исаева. За тысячи километров от Мариинки и Александринки он - единственный актер и зритель - переходил от одной любимой роли к другой, любуясь с помощью фотографии производимым эффектом. Этот исаевский театр продолжался не недели, не месяцы, а целые годы, продолжался рядом с “действительным артиллерийским огнем неприятеля”, рядом с госпиталем, где стриженные наголо солдатики почтительно ожидали исцеления от батальонного лекаря в начищенных сапогах со шпорами. Нет, ничто не забыто: ни чумные бараки в Харбине, ни продутые ветром Забайкальские степи, ни галерка в Мариинском. Человек всю жизнь несет в себе свое детство и юность. До конца.

...Он не собирался надолго задерживаться в Бухаре. Ну, год, ну еще год от силы. Только бы поставить на ноги новорожденный Институт тропических болезней, обучить местных работников, подобрать преемника. А там снова Москва и новые поездки. Так они и договорились с профессором Марциновским: полгода в Москве, полгода в командировках. По этому принципу Евгений Иванович Марциновский и Институт центральный затевали: столичными силами работать для окраин и на окраинах. Непоседе Исаеву такой порядок был очень по душе. Что такое Бухара? Если даже взять весь оазис, всю Бухарскую республику - это только пятнышко на карте страны. Оздоровить же надо всю Среднюю Азию, Кавказ, Нижнее Поволжье. Да мало ли где еще может пригодиться специалист - паразитолог, эпидемиолог, знаток тропических болезней...

Москва притягательна для Леонида Михайловича и по другой причине: там живет его “Прекрасная Дама”, его Вера, Верочка. Они поженились летом девятьсот семнадцатого после трех лет знакомства. Похоже, что это ей направлялись артистические фотографии, сделанные на Кавказе. Верочка Котович вместе с отчимом, известным инженером-нефтяником, жила прежде в Грозном, там же, где служил лекарь Исаев. Теперь в 1924-м на глинобитной стене исаевской комнаты висит их давняя общая фотография: хрупкая молодая девушка в огромной, по моде тех лет, кружевной шляпе и он - изящный офицер с саблей на боку. Прекрасная Дама живет на Патриарших прудах в пообтрепавшейся за годы революции, но все еще большой квартире, где много книг, картин, красивых пустяков. Многое, очень многое переменилось с тех пор, как они встретились впервые. Но он по-прежнему думает о жене с тем же восхищением, с той же восторженностью, как и десять лет назад. И в тридцать четвертом и в пятьдесят четвертом будет любить ее, одну-единственную...

Брак красавицы Верочки Котович вызвал недоумение ее друзей. Она была образованна, от природы одарена художественными способностями. В доме родителей по традиции собиралась литературная и философская элита Москвы. Здесь царил культ Блока, бывали поэтесса Марина Цветаева, писатель Леонов, философ Соловьев. Исаев, то слишком хмурый, то слишком веселый, захваченный не очень понятными для окружающих научными интересами, был тут как-то не на месте. Гостей раздражал и его сарказм и неэстетичные “госпитальные” разговоры. По счастью, этот неприятный врач чаще всего находился в командировках и не мешал литературным и философским встречам.

В Бухару Вера Ивановна не поехала, как говорят, но состоянию здоровья. Леонид Михайлович не настаивал. Он ведь и сам скоро должен был вернуться в столицу. Но время шло, а с Бухарой все как-то не удавалось покончить. Вмешивались то одни, то другие причины. В конце 1923 года Исаев писал Марциновскому: “Осенью [1924 года], вернувшись в Москву, надолго засяду в ней...” А через год, сообщив, что с малярией в Бухаре “полное благополучие”, развернул в том же письме целую программу эпидемиологического обследования всей долины Зеравшана - дел вновь оказалось на год, а то и больше. Ноябрь 1925-го. Исаев уже три года с небольшими перерывами в Бухаре. “Хочу скорее попасть в Москву и войти в новый круг идей”, - пишет он Марциновскому. И тут же, как будто позабыв о предыдущих строках, темпераментно разъясняет, что начал разрабатывать планы кампании, направленной против другого врага бухарцев - паразита ришты. Еще год позади.

Снова осень, октябрь 1926-го. Исаев весь погружен в борьбу с риштой, малярией, борется за разгадку внутреннего лейшманиоза. Время от времени он ездит в Москву, неделю-другую сидит в институте, торопливо листает зарубежные журналы по своей специальности. Он все еще числится ассистентом столичного Тропина. Но все видят: ему хочется скорее назад, в свой собственный маленький институт. Там он сможет помчаться осматривать хаузы, ревизовать болота, организовать отлов лейшманиозных собак и выявление риштозных больных. Там, в своей необжитой, неуютной комнатушке с глинобитными стенами, он дома, здесь, в Москве, - в гостях.

Трудно понять, как это произошло. Исаева по-прежнему ценит Марциновский, Вера Ивановна по-прежнему - Прекрасная Дама. Но Азия уже вошла в него. Тайно, незаметно, как входит в кровь человека возбудитель кала-азара, приносимый укусом москита. Леонид Михайлович уже не мыслит себя без Бухары, Узбекистана, без полюбившегося дела. “Нет лучше работы, чем оздоровление коллектива...” - пишет он в автобиографии 1926 года. И тут же добавляет: “Особую прелесть придает пионерский характер работы, так как в Средней Азии приходится все начинать сначала”. Вот она, главная сладость его нового положения: как и в Маньчжурии, как и на войне, доктор Исаев снова первый, в какой-то степени даже единственный в своем роде. О, за такую честь чего только не заплатишь! Дело тут не в директорство (никто никогда не слыхал от него - “я директор института”) и не в профессорском звании. А в подлинном, всеми признаваемом первенстве, в том, что именно он, доктор Исаев, вывел малярию в Бухаре, первым поднял руку на ришту, возглавил победоносную борьбу за здоровье народа в этом уголке страны. И вышел из нее победителем.

Боюсь, что даже самому себе Леонид Михайлович не признавался в те годы, что навсегда “погрязает” в Средней Азии. Свой окончательный отъезд в Москву он назначил на осень 1927 года. Обосновал: пора подвести итоги пятилетней работы. Все правильно. Но наступает “роковой” 1927-й, Марциновский требует от Исаева окончательного ответа: Москва или Бухара. И... Леонид Михайлович разражается длинным-предлинным письмом, которое начинается словами: “Конечно, я выбираю Москву”, а завершается так: “Прекращение моей работы в Средней Азии считаю несвоевременным и по личной инициативе этого не сделаю” *.

* Письмо Марциновскому Е.И. из Старой Бухары. 1927 год. Дата не уточнена (машинописная копия).

Он так и не уехал из города, где, по словам старинного поэта, при виде прекрасных мечетей и медресе “месяц приложил палец удивления к устам своим”; где утренняя заря окрашивает крылья аистов в дивную гамму цветов от пепельно-розового до пламенно-алого, а вода в хаузах вобрала в себя все краски от бирюзовой до иссиня-фиолетовой. Прошло четыре десятилетия. Бухарский институт несколько раз менял названия, переехал в Самарканд, врач Исаев стал профессором, заслуженным деятелем науки. Но по-прежнему он оставался директором института, который когда-то именовался Бухарским. Бухара, как первая любовь, прошла через его жизнь.