|
Институт цитологии РАН . ДОБРЫЙ, ПРИНЦИПИАЛЬНЫЙ, НЕПРИМИРИМЫЙ Лето 1975-го года. Ленинградские цитологи готовятся к грандиозному событию - Международному Симпозиуму по цитоэкологии, который должен состояться в Ленинграде. Впервые здесь, у нас - не только в нашем городе, но и вообще в Союзе состоится такое представительное, мирового масштаба собрание цитологов, физиологов клетки. Организуют его ЮНЕСКО и Академия Наук СССР. Ожидется, что приедут - и действительно приехали - ученые из нескольких стран Западной Европы, из Восточной Европы, из США, Японии, Индии, из Москвы, Владивостока, Ашхабада, Уфы, Киева, Севастополя. В центре всей организационной работы - естественно, В.Я.Александров. У каждого его сотрудника - свой участок подготовки, кроме того, им предстоит сделать доклады о своей работе. Рядом - руководители и сотрудники лабораторий Института цитологии АН СССР - Б.П.Ушакова, Ю.И.Полянского, Л.К.Лозина-Лозинского, цитологи Ботанического ин-та АН СССР. Дел у всех - по горло. И вот - за несколько дней до приезда гостей и открытия Симпозиума из Узбекистана приезжает группа студентов 3-го курса - ботаников Ташкентского университета, сопровождаемая доцентом одной из кафедр биофака. Это летняя практика студентов. Сперва они экскурсионно посещают различные лаборатории ВИРа и Ботанического ин-та АН. Затем каждому из них предстоит "осесть" на несколько недель в той или иной лаборатории, чтобы овладеть методиками исследования, познакомиться с некоторыми проблемами. Один узбекский юноша был пристроен в лабораторию Владимира Яковлевича. Несмотря на предельную занятость сотрудников, студентом занялись - кое-что показали, кое о чем рассказали. А дальше - мол, походишь вместе с нами на заседания Симпозиума, окончится его работа - чему-нибудь научим. Симпозиум открыт - доклады, выступления, встречи... В первые два дня присутствовал и мальчик. Затем он исчез, а через пару дней мы узнали от его однокурсников (все они жили в студенческом общежитии), что с ним произошло что-то странное, и он "скорой помощью" увезен в психиатрическую больницу... Загруженный выше головы работой на Симпозиуме, фактический его руководитель Владимир Яковлевич занялся и судьбой юноши. Он вспомнил о своей знакомой - психиатре, с которой не виделся в течение доброго десятка лет, созвонился с ней, и она перевела больного в лучшую по его диагнозу клинику. Домашние же Владимира Яковлевича - жена Зинаида Ивановна и домработница, давно уже член семьи, Матрена Семеновна - стали носить в больницу в горячем виде обеды и ужины чуть ли не по 2 раза в день.Более того. Владимир Яковлевич позвонил в Ташкент родителям мальчика, в результате в Ленинград прилетел отец последнего, которого и поселили у Александровых как гостя. Дней через десять мальчик стал поправляться, отец улетел, а семья Владимира Яковлевича продолжала ухаживать за мальчиком. К моменту выписки из больницы ему был куплен билет на самолет, а двоим своим сотрудникам Владимир Яковлевич поручил взять парня из больницы и после ночевки у сотрудника, жившего вблизи от аэропорта, проводить его на самолет. Что и было сделано. Вот такой Владимир Яковлевич. И - урок для сотрудников. Один из уроков, ибо их было много. При всей своей доброте, которая, вероятно, видна уже из этого эпизода, по отношению к предателям науки он был беспощаден. Известна история случайной встречи его на Командорских о-вах с И.Презентом - это, вероятно, самая мрачная, самая гнусная фигура в советской биологии времен лысенковщины. Этот Презент получил гневную и презрительную публичную отповедь от Владимира Яковлевича (подробно - см. ниже). В своей принципиальности Владимир Яковлевич, мог и перегибать палку. Так, он осуждал иногда своего явного и яркого единомышленника, адепта чистоты в науке Ю.И.Полянского, за то что тот общается с гнусными монстрами - Токиным, Айрапетьянцем, с цитологом Макаровым. Но мог ли Юрий Иванович, который, работая на биофаке, как и перечисленные, заведовал там кафедрой, был членом того же Ученого совета, не иметь с ними никаких общих дел? Конечно, не мог. Все-таки одно исключение было. Владимир Яковлевич очень любил приятеля молодости - гистолога Александра Абрамовича Брауна, жившего в послевоенные годы в Киргизии, в г.Фрунзе. И, несмотря на то, что Александр Абрамович во все лопатки проповедовал там лепешатину (и кому?! - неискушенным неиспорченным аборигенам!) в надежде получить звание - по ироническому выражению Владимира Яковлевича - "заслужОнного деятеля киргизских наук", Александров только высмеивал его, но продолжал любить, радостно принимать у себя дома. Cказанное в двух предыдущих абзацах - это "совершенно исключительные исключения". Просто они обращают на себя внимание контрастом ко всем остальным, характерным чертам образа Владимира Яковлевича. А в числе характерных черт на одном из первых мест стоит объективность суждений о людях и фактах в науке и в обыденной жизни. Предельно объективны, в частности, его оценки поведения ученых в связи с лысенковщиной и лепешатиной. Читая книгу В.Я.Александрова "Трудные годы советской биологии", отчетливо видишь звериный оскал тех, кто сознательно извращал науку ради наживы, и лица тех - в сущности, их жертв, - кто вынужден был чисто словесно каяться и потом, по выражению Н.Г.Хлопина, "целый час полоскать свой рот", чтобы не быть выгнанными с работы и не оставить семью без куска хлеба. Примеры такого объективного подхода в названной книге - оценка поведения прекрасного ученого П.Г.Светлова и образ М.Е.Лобашева. Михаил Ефимович Лобашев характеризутся Владимиром Яковлевичем как одаренный ученый, с успехом занимавшийся истинной наукой даже в трудные для нашей биологии годы. В это время он "... как и многие биологи, отдавал словесную дань мичуринской биологии, но на сотрудничество с лысенковщиной никогда не шел" (стр. 181 книги Владимира Яковлевича). Но вдруг "... в декабре 1954 г., когда главные страхи были уже позади,он отколол непонятный номер: написал - "с чисто лысенковских позиций, со ссылкой на благостное значение августовской сессии" - отрицательный отзыв на Записку о задачах предполагавшейся лаборатории радиационной генетики, которая должна была стать первой ласточкой возобновления в СССР исследовательской работы в области генетики." Однако после этого "... М.Е.Лобашев создал первую после разгрома биологии кафедру, выпускавшую грамотных генетиков, собрал большой коллектив молодых исследователей, начавших активно и плодотворно работать над рядом генетических проблем. Благодаря ему после 25-летнего перерыва вышло первое руководство по общей генетике. Чем объяснить странную выходку в отношении плана создания лаборатории радиационной генетики Дубинина, сложным ли характером Михаила Ефимовича или сложными ситуациями того времени, я не берусь судить. Во всяком случае, ясно одно: Лобашев внес огромный вклад в оздоровление нашей биологии" (стр. 182-183 книги В.Я.Александрова). В освещении Владимира Яковлевича ложка дегтя, вопреки пословице, не испортила бочку меда. А - у другого - могла бы. Вот еще пример. В 1981-м году писатель Василий Белов был выдвинут на соискание высшей - Ленинской - премии. Претендовало на нее и еще несколько кандидатов. Был организован сбор подписей в поддержку кандидатуры В. Белова. Автор повести "Привычное дело" (1966), "Плотницких рассказов" (1968), поморских миниатюр - художественное исследование народных характеров, российской деревни трудных, трагических лет, наконец - повести "Кануны" - впервые в советской литературе (не в пример Шолохову!) правдиво и с болью описавший ужасы коллективизации, в конце 70-х гг. твердо встал на позиции шовинизма, на позиции журнала "Наш современник". Обидный поворот в мировоззрении В.Белова заставил некоторых представителей передовой интеллигенции гневно осудить - в разговорах между собой - писателя. Они считали, что поддерживать кандидатуру ретрограда, выдвинутого кандидатом на соискание литературной премии нельзя, и убеждали в этом Владимира Яковлевича. Он, однако, твердо возражал, что премия эта - за художественные заслуги писателя, которые очевидны, а не за его политические взгляды, в произведениях В.Белова того времени не отразившиеся. А потому он, Владимир Яковлевич, считает писателя достойным высшей литературной премии. Владимир Яковлевич обладал редким свойством - глядя на себя как бы со стороны, оценивать, а затем корректировать самого себя. У него совершенно не сложились отношения с одним из сотрудников, к счастью, лишь немногие годы работавшего у него. Создавалось впечатление, что у них обоюдная пасихологическая несовместимость. Между тем, по работе они были связаны очень тесно. Отчетливо назревал конфликт. Сотрудник этот написал кандидатскую диссертацию, которую, как и каждую работу руководимых им, Владимир Яковлевич тщательно проверил. Сделал, как обычно, много замечаний. Возникли споры, несогласия. Сотрудник был высокомерным, считая себя современным ученым, работающим на переднем крае науки, а своего руководителя - абсолютно неверно! - отставшим на полстолетия. Наконец, разногласия были устранены или отодвинуты в сторону. Настал черед проверки и согласования текста автореферата. Из кабинета, где они вместе читали рукопись, неразборчиво доносились возгласы обоих. Затем дверь кабинета распахнулась, и из кабинета стремительно вышел возбужденный В.Я. Войдя в соседнюю комнату, он обратился к одному из давних своих сотрудников: "Пожалуйста, займитесь авторефератом NN вместо меня. Я не могу. Он сознательно выводит меня из себя, и я чувствую, что в ответ могу превратиться в сволочь, а я этого не хочу!" В сочетании своих удивительных качеств ученого и человека был он совершенно уникален. ...Сейчас, когда Владимира Яковлевича больше нет, его очень недостает.
Повседневно. Как учителя и руководителя, как близкого доброжелательного
человека.
. |
|
Летом 1969г. Владимир Яковлевич провел отпуск на Дальнем Востоке в компании с академиком Георгием Николаевичем Флеровым и его женой Анной Викторовной. Они побывали во многих интересных местах этой области и в конце поездки - на одном из Командорских островов с лежбищем котиков и с маленькой биостанцией, в одном из домиков которой они поселились. Первый день жизни там В.Я. посвятил любимой своей рыбной ловле. Богатый улов был превращен "хозяйкой биостанции" в прекрасный общий ужин. Второй день был отведен сбору грибов - тоже любимое занятие. На третий день все были заранее приглашены руководителем станции, научным сотрудником, участвовать в маркировке, мечении котиков. Вернувшегося с корзиной грибов Владимира Яковлевича на пороге Станции встретил ее руководитель.который сказал: "А вашему полку прибыло: приехал ваш московский коллега." "Кто такой?" "Как-то так его фамилия - вроде ПрезЕнт"- ответил "хозяин". "Такого и такого облика?" - описал В.Я. внешность Исая Презента - главного идеолога Лысенки, не очень даже "теневого", а просто явного кардинала лысенковщины. "Да-да, - подтвердил хозяин. "И зовут его Исаем?" "Вот-вот, именно так. Израилевич. Завтра тоже собирается участвовать в работе с котиками." Владимир Яковлевич говорил потом,что "хозяин" наверняка кривил душой и притворялся: не мог биолог, кандидат наук в те годы не знать твердо эту фамилию, фамилию главного мракобеса времен гегемонии лысенковщины, и в печати и устно громившего истинных биологов и настоящую биологию с марксистских и партийных позиций. "Нет, это не нашего полка личность, и поэтому к ужину мы в столовую не придем",- заключил разговор Владимир Яковлевич, отдавая грибы. В.Я. узнал также, что кроме Презента на остров приехала экскурсия - группа студентов одного дальневосточного технического ВУЗа. В.Я. отправился к студентам и, прочитав им краткую лекцию о лысенковщине, о зловещей роли Презента в недавних событиях - не искренно заблуждавшегоя и не невежественного, а рвавшегося к высокому положению низкими средствами. Студенты охотно дали свое согласие - не иметь с Презентом никаких дел и в случае встречи поддерживать Владимира Яковлевича. Было ясно, что встреча состоится, и В.Я. был рад неожиданной возможности дать отповедь мерзавцу. До поздней ночи он шлифовал те несколько фраз, которые собирался высказать Презенту в лицо. Наутро, в назначенный час, студенты, Флеровы и Владимир Яковлевич отправились к лежбищу. Вскоре перед ними появился Презент, который сразу стал командовать: "Первые десять человек пойдут со мной направо, остальные ... " От группы отделился Владимир Яковлевич. Он обратился к Презенту со следующими словами: "ВЫ ВИНОВНЫ В РАЗГРОМЕ НАШЕЙ БИОЛОГИИ. ВЫ ВИНОВНЫ В ФИЗИЧЕСКОЙ ГИБЕЛИ ДЕСЯТКОВ НАШИХ БИОЛОГОВ. ВЫ ВИНОВНЫ В ИСКАЛЕЧЕННЫХ БИОГРАФИЯХ СОТЕН НАШИХ УЧЕНЫХ. ВЫ - НЕГОДЯЙ, И НИ ОДИН ЧЛЕН НАШЕЙ ГРУППЫ НЕ СТАНЕТ ИМЕТЬ С ВАМИ НИКАКИХ ОБЩИХ ДЕЛ!" Презент стушевался и, лепеча - "как вам будет угодно, как вам будет угодно" - скрылся. Неизвестно, как он убрался с острова, но там его больше не видели. В.Я. заметил его снова в аэропорту Владивостока: Презент регистрировал билет на тот же рейс. В той же очереди Владимир Яковлевич увидел свою московскую знакомую - тоже биолог, молодая, красивая. Зная, что Презент не пропускает ни одной хорошенькой женщины, В.Я. предположил, что тот проявит интерес и к этой красавице. Он рассказал ей о своей встрече с Презентом на острове, о том, что женолюбивый негодяй полетит на том же самолете и, возможно, проявит особый интерес к ней. В.Я. попросил даму - если это действительно случится, дать Презенту отпор. Все произошло как по писанному. Рядом с александровской знакомой оказалось свободное кресло. Вскоре после взлета в него уселся Презент. Он стал отпускать своей соседке комплименты и тут же получил резкий отпор, после чего ему пришлось ретироваться на свое место. Рассказанное выше - со слов Владимира Яковлевича, который по возвращении
из отпуска, описывая за чаем в лаборатории свою поездку, рассказал и о
встрече на котиковом острове, а также о сценке в самолете, инициированной
им. Свою филиппику он прочел нам из дневника. Саму эту неожиданную встречу
он расценивал как подарок судьбы. Вот таким - атакующим и безжалостным
- мог он быть. К этому нужно добавить, что осенью того же года И. Презент
умер.
|
|
Интуиция Владимира Яковлевича значительно опережала свое время, и реакция коллег на его предвидения проходила три стадии - уважительное удивление, ощущение противоречия с имевшимися экспериментальными данными и основанном на них "здравом смысле" и, наконец, признание. Я не знаю, как эти идеи воспринимались цитологами, но хорошо помню, как все эти стадии прошли многие биохимики и биофизики, в области которых вторгался Владимир Яковлевич. Еще в 40-ых годах Александров отметил, что белки теплолюбивых видов денатурируют при больших температурах, чем белки видов, обитающих при более низких температурах. Казалось бы, в этом наблюдении нет ничего удивительного - естественно, что природа страхует белки от тепловой денатурации, делая структуру белков теплолюбивых видов более жесткой. Однако корреляция между температурой обитания вида и температурой денатурации белков прослеживается и в тех многочисленных случаях, когда температура денатурации намного выше температуры обитания вида. В этой ситуации белки при обычных для их вида температурах не сталкиваются с опасностью тепловой денатурации, так что корреляция между температурой обитания и температурой денатурации не может иметь непосредственного биологического значения. Объяснение этого феномена, предложенное В.Я.Александровым, было простым и элегантным. Он предположил, что для работы ферментов и других Белков необходима не только их определенная структура, но и определенный уровень ее подвижности, т.е. белок оптимально работает при температурах, существенно меньших, чем температура денатурации, но достаточно высоких, чтобы обеспечить вслед за Александровым, сделать еще одно смелое предположение - что факторы, "ужесточающие" структуру теплолюбивого белка, одновременно увеличивают температуру его денатурации, то мы приходим к простому объяснению корреляции между температурой денатурации белков и температурой видов. Стимулирующее действие хорошей гипотезы прямо пропорционально
ее необоснованности - и в этом смысле гипотеза Александрова была
в высшей степени стимулирующей. Я хорошо помню, как в конце 50-ых - начале
60-ых годов биофизики и биохимики были заворожены этим полетом воображения,
прямо перебрасывающим мост между цитологией и физикой белка. Однако в середине
60ых годов, когда структура ферментов стала объектом прямого рентгеновского
анализа, ситуация изменилась. Получалось, что движущиеся части ферментов
- это боковые группы, входящие в активный центр, чья подвижность носит
мелкомасштабный характер и, скорее всего, не имеет отношения к денатурации
белка. Скептицизм биофизиков и биохимиков был отчетливо выражен на первой
зимней школе по молекулярной биологии, которая была организована с целью
снизить барьеры между биофизиками, биохимиками и цитологами и научить их
говорить на взаимопонятных языках. Группа молодых биофизиков и биохимиков
(каюсь, при моем активном участии) организовала вечернюю дискуссию, на
которой идея Александрова была подвергнута дружной, но беспощадной критике.
Владимир Яковлевич внимательно выслушал критику, но остался на прежних
позициях. В это время я уже успел с ним подружиться и искренне недоумевал,
почему он не приемлет наших убедительных и ясных возражений. Но вскоре
было обнаружено, что помимо мелкомасштабных "дрожаний" боковых групп, активность
белков требует движения больших частей белковой молекулы, например, ее
доменов, а эти движения вполне могут ограничиваться теми же силами, которые
поддерживают трехмерную структуру белка. Позднее три группы выдающихся
ученых (Макса Перутца в Англии, Грега Петско и Ганса Фраурфельдера в США)
прямо показали, что исчезновение активности белков при низких температурах
происходит в том же температурном интервале, в котором белки теряют свою
подвижность. Мне кажется, что это хороший пример того, как крупный ученый
предчувствует решение проблемы
Владимир Яковлевич был автором большого числа афоризмов о разных сторонах науки и жизни. Небольшая часть их была в свое время опубликована, а их полное собрание недавно подарила мне ближайшая сотрудница Александрова М.И.Лютова. Я не мог удержаться от соблазна вставить некоторые из этих афоризмов в свои заметки. Второй пример интуитивного прозрения Александрова имеет более общее значение. В 1940 году Д.И.Насонов и В.Я.Александров предложили денатурационную теорию повреждения и раздражения клеток. Согласно этой теории в основе повреждения клеток лежит денатурация белков, а в основе их раздражимости - конформационные изменения белков, что "слабо денатурированные" белки могут присутствовать в живой клетке и участвовать в ряде ее физиологических процессов. Эта идея полностью противоречила общепринятым представлениям о том, что для физиологических процессов пригодны только белки с жесткой неденатурированной структурой. Сами слова "нативный белок" употреблялись и употребляются до сих пор для описания белка в кристалле или соленой воде, имеющего жесткую пространственную структуру, даже в 1985 году, через 45 лет после опубликования книги Насонова и Александрова: "было бы натяжкой утверждать, что физика белка в ее нынешней стадии своего развития в той же мере подтверждает денатурационную теорию повреждения и раздражения, как идею об адаптивном значении конформационной гибкости белков". Правда, в 1985-ом году я был уже не так наивен, как в 1965-ом и сразу же вслед за этим написал: "Вместе с тем роль крупных идей часто бывает больше, чем роль ограниченных в каждый данный момент экспериментальных данных и их непосредственных обобщений". В самом деле, еще в 1981 году в моей лаборатории было открыто новое физическое состояние белковых молекул - так называемая "расплавленная глобула", которая является денатурировавшей, т.е. не имеет жесткой пространственной структуры, но в остальном довольно близка к "нативным" белкам. Это состояние значительно раньше было предсказано мною как промежуточное состояние на пути сворачивания белков в его жесткую пространственную структуру, и наши эксперименты подтвердили это. Оказалось однако, что расплавленная глобула может быть не только кинетическим интермедиатом, но является также равновесным состоянием многих белков в мягких денатурирующих условиях. В 1988 году мы высказали гипотезу, что это состояние может существовать и в живой клетке (где тоже могут быть мягкие денатурирующие условия) и играет роль в ряде физиологических процессов. Идея о физиологической роли расплавленной глобулы вскоре была подтверждена прямыми опытами, как нашими, так и многих других исследователей, и является сейчас общепризнанной. В дальнейшем мы пришли к имитации мягких денатурирующих условий в клетке с помощью простых систем и хотя моделирование биологических процессов часто напоминает моделирование соловья вербной свистулькой, Владимир Яковлевич интересовался этими работами и часто обсуждал их со мной и моими сотрудниками. В результате этих работ получило полное экспериментальное подтверждение блестящее предвидение Насонова и Александрова, впервые предсказавших физиологическую роль денатурированных белков. Таким образом, хотя предсказание полезно для науки, если оно сделано не слишком рано, но нет правил без исключений (даже в чеканных афоризмах Владимира Яковлевича). Перейдем теперь от науки к жизни - от сочетания интуиции и строгости к сочетанию принципиальности и доброжелательности. Владимиру Яковлевичу досталась нелегкая судьба - значительная часть его жизни пришлась на время, когда в науке орудовала распоясавшаяся банда передовых ученых. Он был в числе очень немногих наших ученых, которые ни разу ни словом ни делом не участвовали в атаке мракобесов и подлецов на русскую биологию. За это с ним расквитались сполна - лишили созданной им прекрасно работающей лаборатории, выгнали с работы и долгое время никуда не брали. Хотя Владимир Яковлевич избежал ареста и даже в конце концов был устроен на работу, однако это ни в коем случае не означает, что у него были так называемые "временные трудности", которые бесследно прошли. Перенесенные страдания и унижения не испортили его душу, но советская власть сделала все от нее зависящее, чтобы испортить ему жизнь. Его не пускали за границу, лишив возможности участвовать в международных конгрессах, конференциях и симпозиумах, где идет реальный обмен данными и идеями и где только и может установиться (или рухнуть) международная репутация ученого. В результате советская власть украла у Владимира Яковлевича вполне заслуженную мировую известность, и это уже не вернуть и не поправить. Я твердо убежден в необратимости подобного рода подлостей, в частности, потому, что не раз пытался привлечь внимание крупных зарубежных ученых (включая тех, которые прямо подтвердили идеи Александрова, ничего о них не зная) к его работам и двум его книгам, вышедшим на английском языке. "That's very interesting, Oleg. Thank you very much" - этим и ограничивалась их реакция. Поезд ушел и почти никого теперь не интересует, кому принадлежит та или иная идея. На фоне этого непоправимого ущерба особенно светится благородство Владимира Яковлевича и характерное для него сочетание доброжелательности и принципиальности. Его блестящая книга "Трудные годы советской биологии" (1992г.) содержит не только увлекательное изложение неравной борьбы ученых с мракобесами 40-ых - 50-ых годах, но и очень интересный набросок того, что можно было бы назвать "общей теорией подлости". Анализируя поведение ученых в эти годы, поставившие их перед безумно трудным выбором - предать свою науку и себя или лишиться всякой возможности работать и даже жить, он отмечает необходимость "учитывать ряд обстоятельств". Например, гнет, испытываемый видными учеными, был больше, чем рядовыми научными сотрудниками, члены партии были в значительно большей опасности, чем беспартийные. Ответственность за судьбу семьи или возглавляемого им научного коллектива затрудняла честный выбор. Однако Александров находит еще одно, совершенно нетривиальное, оправдание для многих членов лысенковской банды. "Принятие догм "мичуринской биологии" облегчалось невежеством, и оно могло служить смягчающим обстоятельством". Характерно для этого благородного человека, что и для квалифицированных людей, для которых это оправдание не действует, он находит бескомпромиссные, но объективные слова. Ограничусь единственным примером: "Одной из наиболее аморальных фигур был профессор П.В.Макаров, высококвалифицированный цитолог, ученик Д.Н.Насонова..." С другой стороны, Владимир Яковлевич проводит четкую грань между теми, кто "осознает, что творит безобразия, и теми, кто этого понять не может". Создавшаяся в биологии атмосфера грубого насилия и беспросветной лжи тяжелее всего сказалась на лучших людях. Страдали больше всего те, кто, обладая высокой нравственностью, чувством долга и тревожащей совестью, все же вынуждены были писать или произносить слова, антинаучная и вредоносная сущность которых была для них очевидна. Он отмечает, что отказ от своих убеждений ради блага или спасения своих ближних может требовать не меньшего мужества и самоотречения, чем физические страдания. "Однако, - пишет он, - этот поступок имеет совершенно иное общественное звучание, так как он объективно аморален. Идущего на это можно понять и простить, так как аналогичные поступки совершаются и из самых низменных, шкурных побуждений людьми с молчащей совестью". Проводя четкое различие между теми, кто ведают, и теми, кто не ведает, что творит, Александров рассказывает, как перед началом гражданской панихиды по Л.А.Орбели в зал вошел Быков, его главный хулитель и гонитель и, став на колени, просил у его вдовы прощения. По этому поводу Владимир Яковлевич отмечает, что Лысенко не могло бы придти в голову просить прощения у вдовы Н.И.Вавилова, так как он ни в чем не мог признать себя виновным и был непоколебимо уверен в правоте своего учения и добропорядочности своей деятельности. Квинтэссенцией отношения Владимира Яковлевича к людям может служить короткая фраза из его книги - "сталинская адская машина... заставила массы честных людей единогласно требовать расстрела невинных". Для меня эта фраза представляет собой недосягаемый образец оценки людей. Она приближается к замечанию М.В.Ломоносова: "Славного Роберта Бойля мнение ложно" - образец доброжелательной, но бескомпромиссной научной критики. Особенно поразило меня замечание Александрова в той же книге о следователях-убийцах, мучавших людей в сталинских застенках: "Многие из них, будь иное, до конца своей жизни могли остаться вполне порядочными людьми". Меня связывала с Владимиром Яковлевичем не только тесная дружба, но и тесное научное сотрудничество. Помня, что физикам белок интересен как один из полимеров, а биологам - как часть клеточной машины, он тем не менее всю жизнь перебрасывал ажурный, но изящный мост между физикой белка и цитологией, минуя все промежуточные науки. Поэтому он бью моим первым и главным учителем в биологии, а я помогал ему быть в курсе последних успехов физики белка, которой он живо и глубоко интересовался. Хотя в борьбе со старостью можно одерживать только тактические победы, Владимир Яковлевич до последних лет жизни оставался очень крупным ученым и потрясающе интересным собеседником. В 1992 году, когда ему было уже 86 лет, он дал мне "социальный заказ" - объяснить, почему небольшие денатурирующие воздействия часто увеличивают, а не уменьшают активность ферментов. Надо признать, что этот заказ до сир пор не выполнен. Поистине, жизнь - это тема детективного романа, всегда прерывающегося на самом интересном месте. В этих кратких заметках я, конечно, не мог или не сумел передать необыкновенный
иронический ум, благородство и обаяние Владимира Яковлевича. Я очень благодарен
судьбе, которая наградила меня многолетней дружбой с этим замечательным
человеком.
. |
|
Роль Владимира Яковлевича в жизни Института цитологии была исключительно велика. Он поражал своим талантом исследователя и глубиной научного мировоззрения, исключительной любознательностью, живостью и силой ума, редкой широтой интересов. Все это сочеталось с простотой в человеческом общении, с данной от природы интеллигентностью (свободной от малейшего снобизма),с доходящей до легенд принципиальностью. Постоянный вопрос при бесчисленных встречах: "Что нового?". И это бывал вопрос не для проформы. Владимиру Яковлевичу всегда было действительно интересно, что нового делается в твоей области знаний, результаты твоих последних опытов, новые публикации. Хотелось и было интересно рассказывать ему. Владимир Яковлевич умел сразу понять и оценить прелесть и красоту, а главное - значение множества разнообразных научных новостей. Сам Владимир Яковлевич занимался репарацией - как он говорил, "не той", подразумевая под "той" репарацию ДНК. Мне, как и многим сотрудникам нашего Института, посчастливилось быть
современником Владимира Яковлевича. Однако мне, может быть, повезло больше,
чем многим, хотя я и не был прямым учеником его. Владимир Яковлевич был
редактором моей книги "Репарация ДНК и ее биологическое значение". Какой
это был замечательный редактор! Абсолютная научная строгость, ни малейшей
снисходительности ри формулировании, изложении или аргументации того или
иного положения. Владимир Яковлевич поставил предо мной 328 (!!!) вопрсов,
на которые следовало дать исчерпывающий ответ. Надо ли говорить, что после
такого редактирования книга выиграла. Я вспоминаю эти недели настоящей
научной школы как один из счастливейших периодов в моей научной жизни.
Для меня Владимир Яковлевич Александров с его книгами, семинарами, лекциями,
с его самовыражением остался выдающейся личностью, одним из любимых учителей.
Не секрет, что у сотрудников библиотеки есть любимые читатели. У нас к их числу , в первую очередь, относился Владимир Яковлевич Александров. Произносишь это имя - и видишь паред собой большого, умного, красивого, обаятельного человека, который входит в библиотеку с букетом цветов. Он любил привозить их нам летом со своей дачи. А мы любили его и за цветы, и за интересные беседы с нами о науке, о ее людях и людях вообще, о жизни. Мы были первыми читателями его последней книги - о трудных годах советской биологии. Нам кажется, что симпатии были взаимными... . . |
|
Моей дипломной работой в Лаборатории биотерапии рака была фазо-контрастная микроскопия клеток асцитного рака. Метод был новым, инструкция на немецком языке - маловразумительной. В Советском Союзе такой микроскоп был только в Ленинграде у В.Я. Александрова, уже опубликовавшего интересные наблюдения живых клеток. Преддипломное лето я со своим другом И.И. Гительзоном (много позднее директором Института биофизики СО АН СССР) проводил на Белом море, и на обратном пути мой университетский учитель Г.И. Роскин поручил остановиться на день в Ленинграде и попросить В.Я. Александрова показать фазо-контрастный микроскоп. Сразу с поезда - в помятых лыжных штанах образца 40-х и в ватнике, небритый - отправился в ВИЭМ. Не имел никаких рекомендаций, предварительно не звонил, но не сомневался, что профессор в тот же день и час покажет студенту прибор. И он показал. Достал микроскоп из груды ящиков, вынул из другого ящика насадку, собрал и показал. Через много лет, вспоминая первую встречу, понял, что мрачный тогда вид Владимира Яковлевича совсем ему не свойствен, и это не реакция на напористого студента. Поразил вид лаборатории - упакованные приборы, свернутые таблицы, - их завязыванием и занимался Владимир Яковлевич, столы, заваленные книгами. Позднее понял, что это был один из последних, а может быть и последний день В.Я. Александрова в ВИЭМе. Лет через 15, после нескольких мимолетных встреч на Совете по цитологии,
когда Владимир Яковлевич, конечно же, не узнавал во мне того напористого
студента, мы стали регулярно встречаться в МГУ, куда нас обоих пригласил
профессорами ректор И.Г. Петровский. Мне поручили некоторые спецкурсы, а
главное общие лекции по цитологии. Аудитория человек на 300 для большого
тогда курса студентов всех специальностей. Волновался перед каждой лекцией
и переписывал их каждый год. По моей просьбе Владимир Яковлевич в дни
приезда в Москву (7-10 дней в месяц) приходил на лекции с тем, чтобы
сделать замечания. Внешне он не слушал: как мне казалось, все время
отвлекался, оборачивался на аудиторию, а на доску, где я непрерывно что-то
писал или рисовал, не смотрел. Но потом по пути в столовую, где мы обедали
и во время обеда он полчаса детально и в присущей ему резкой манере
остроумно разбирал лекцию, выделяя только слабые места. Я далеко не со всем
соглашался. Следующий час на кафедре объяснял свои представления. Потом
продумывал еще раз и учитывал или не учитывал на следующий год, но в любом
случае это было полезно. Полного согласия Владимир Яковлевич и не ждал.
Важно было выяснить сомнения. Классик в науке, яркая личность, много
переживший человек - Владимир Яковлевич Александров - умел и помочь и
понять.
. |
Удивительна она, прежде всего, своей живучестью, ибо просуществовала четверть века, спаяв воедино представителей многих поколений. А неповторимость ее - в той ауре, которая пронизывала каждую школьную сессию и распространялась далеко за пределы Звенигородского пансионата. Задуманная как взаимный ликбез биологов, физиков и химиков, Школа отлично справилась с этой задачей, но очень быстро ее переросла, превратившись в своеобразный клуб образованных ученых. Так долго они не могли открыто собраться вместе, побыть среди своих и всласть поговорить, что это превращение было неизбежно и благодетельно. Я употребил оставшееся не определенным понятие "образованный ученый", и вспомнил Московский фестиваль 1957 года. Молодой англичанин пытаясь объяснить нам, студентам, что такое демократия, уподобил ее жирафу: "Если вы его не видали, описать невозможно, а, однажды увидав, ни с чем не спутаете". Так и участники Школы не нуждались в формальном определении этого понятия, целые дни проводя в общении с Р.Б. Хесиным, Б.К. Вайнштейном, В.Я. Александровым, М.В. Волькенштейном, А.Б. Мигдалом... Слава богу, всех здесь не перечислить! Многое объединяло этих людей. Живость мысли, широта интересов и азартное любопытство, исключающие дьявольскую серьезность. Доступность и доброжелательность в сочетании с достоинством, несовместимым с амикошонством. Беспощадность критики серьезных ошибок и снисходительность к простительным заблуждениям. Легкость шутки и изящество фрондерства. Они читали или слушали лекции, спрашивали или отвечали на вопросы, спорили или соглашались, бессознательно и обильно расточая некие флюиды, задающие уровень мышления и планку поведения. И еще одна небольшая деталь - вся жизнь этих ученых свидетельствовала об их порядочности. В Дубне и Звенигороде мы учились не только молекулярной биологии. Один шутливый лозунг, неизменно украшавший зал заседаний, - "От ложного знания к истинному незнанию!" - стоил всех окаянных лекций и семинаров по философии. Я еще в молодости прочел и взял на вооружение поучительную статью Ирвинга Лэнгмюра о лженауке, но сейчас, когда нас одолевают знахари и шарлатаны, вспоминаю все же не ее, а уничтожающий, совсем не академический сарказм, звучавший в выступлениях и репликах Михаила Владимировича Волькенштейна. <...> Школе был присущ некоторый снобизм, - скорее оттенок, чем порок. Думаю, что он возникал вместе с ощущением вхождения (пусть иллюзорного) в сообщество ученых и во многом был благотворен, формируя стиль и круг общения. Это чувство "своего круга" и принятых в нем негласных правил служит уздой для иных страстей. Один физик старшего поколения как-то признался мне, что в критических ситуациях он спрашивал себя, не усмехнется ли, узнав о его выборе, И.Е. Тамм. Отлично помню смесь гордости и страха, вспыхивавшую каждый раз, когда меня приглашали прочесть лекцию на Школе. Находясь по другую сторону пюпитра, я не один год наблюдал, как потрошила лекторов эта эрудированная, языкастая и весело придирчивая аудитория. Трудно описать ощущение своей беспомощности, когда берешь в руки указку, за движениями которой только что зачарованно следил во время блестящей лекции В.Я. Александрова. <...> Я не случайно вспомнил лекции Александрова. Мне довелось слышать много прекрасных лекторов: Н.В. Тимофеева-Ресовского, В.П. Скулачева, Ю.А. Чизмаджева... , но именно выступления Владимира Яковлевича я почитал как недосягаемый эталон. Они были безупречны по стилю, языку, тонкому юмору, но, главное, Александров, как никто другой, умел передать слушателям восхищение мудростью Природы и сознание ограниченности технарских подходов к ее изучению. Не забыть его рассказов об аксонах, прорастающих через тело эмбриона к неведомо как предназначенным им мышечным клеткам, о муравьях, поведение которых направленно модифицирует паразитический червяк. Он призывал мыслить системно, а это так трудно... Лекции Александрова были замечательны еще и тем, что служили естественным продолжением его обычных бесед. Слушая Владимира Яковлевича, вы забывали не то, что неприятности по службе, а самое время. Он знал и помнил многое, мастерски умел в коротком эпизоде, почти анекдоте раскрыть целую эпоху и в биологии, и в жизни. По утрам Александров гулял по пансионатскому парку, и не было для меня большего наслаждения, как "ненароком" встретить его и слушать, слушать... И уж если доводилось мне приезжать в Ленинград, я непременно навещал Александрова в Ботаническом Институте и снова зачарованно слушал его на дорожках Аптекарского сада. Что бы мне сразу записать эти рассказы, казалось, запомнившиеся навсегда, но ныне, увы, во многом забывшиеся. В них воскрешались удивительные люди, его учителя, друзья и соратники, звучала история многолетних сражений, которые упорно и весело вел с темными силами этот мужественный и деликатный человек. Вот только один, внешне пустяковый пример... Выгнанный с работы, Владимир Яковлевич сидел дома, а кормильцем семьи была его супруга. Пришел милиционер составлять акт о выявлении злостного тунеядца. "Я не тунеядец, - заявил ему профессор Александров, - а домохозяин. Допустим, я хожу на службу, а жена - домохозяйка? Вас бы это удивило?" Представьте, подействовало! Однажды Александров показал мне оттиск антилысенковской статьи, которую ему в свое время чудом удалось напечатать. Она была шедевром остроумия и язвительности, смелость которого могут оценить только современники. Я выцыганил у него этот оттиск и хранил его на рабочем столе под стеклом, показывая коллегам. Молодежь не улавливала раскаленность каждой строки, и кто скажет, хорошо это или плохо? <...> Последний раз я виделся с Владимиром Яковлевичем на одной из заключительных Звенигородских школ. Он гулял под весенним солнцем по зеленеющему парку, неотступно сопровождаемый роскошно упакованной молодой журналисткой. А потом пришло время разъезда. Школьники и лекторы толпились у дверей пансионата, скамейки и ступеньки были завалены разноцветными рюкзаками и чемоданами. Сначала на казенных и собственных машинах уехали те, кто почище. Потом подкатили заказные автобусы, и их мгновенно, с дикими воплями и толкотней забила молодежь. А когда автобусный дым рассеялся, на асфальтовой площадке осталась одинокая фигура в старомодно длинном черном пальто с зеленым рюкзачком за спиной. Я собирался перед отъездом домой погулять вокруг Звенигорода и наблюдал все это из окна, пережидая суматоху. Александров наотрез отказался расстаться с рюкзачком, но милостиво разрешил проводить себя до Москвы. Мы благополучно добрались до улицы Ферсмана, и он, по обыкновению, церемонно попрощавшись, скрылся в подъезде. В сущности, удивительно, сколь многим я обязан Александрову, общаться с которым мне довелось считаное число раз. Забавно, что даже женился я не без его участия. В тот день, приехав в Ленинград, я прямо с поезда отправился на Аптекарский остров. Добрых три часа пробыл в лаборатории Александрова, и так случилось, что именно благодаря этой задержке смог обрести супругу. А еще я благодарен Владимиру Яковлевичу за чудный подарок - зрелище пробуждающихся после зимней спячки петергофских фонтанов. Это было весной 1975 года, когда Александров пригласил меня выступить на семинаре в БИН'е. Оказалось, что для докладчиков выработан особый ритуал. Утром я был зван на завтрак домой к Александрову, потом мы отправились в институт, а после доклада состоялось торжественное чаепитие под сводами лаборатории. Во всем этом ощущалась милая традиция, деликатная заботливость и веселая непринужденность. Помню, как меня тогда поразила атмосфера александровской лаборатории, так отличавшаяся от моего московского окружения в ИБХ. Тот же ритуал включал непременный отдых на следующий день, и, по совету Владимира Яковлевича, я отправился в Петергоф. Тысячи людей заполонили аллеи в ожидании торжественной минуты, и вот с шелестом в голубое небо взмыли струи, и ветер с залива окропил наши лица холодными брызгами. Если же говорить всерьез, но не про биологию, главное, чем я обязан Александрову, это сознание, что такие люди, как он, существуют не только в исторических романах. Можно десятилетиями рассуждать о судьбах русской научной интеллигенции, так и не встретив ни одного ее полноценного представителя. А мне повезло... Кстати о русской интеллигенции! Редактор "ХиЖ" попрекнул меня за то, что в тексте моих воспоминаний несоразмерно много положительных героев с еврейскими фамилиями. "Помилуйте,- возразил я ему,- вот, например, Климкович". - "Ну, Климкович запросто может оказаться евреем". Тогда я адресовал редактора к фрагменту об Александрове, и он на время успокоился. Жаль, уже нельзя рассказать этот анекдот его герою - он бы наверняка поделился десятком-другим подобных. Люди старшего поколения, друзья и коллеги Александрова, близко знавшие его много лет, несомненно могут рассказать о нем куда больше, чем я. И они, конечно, сделают это, и выйдет книга воспоминаний, которую с радостью и печалью станут перечитывать современники этого замечательного человека. Но тираж книги будет ничтожен, а круг ее читателей, - увы, узок... Тут уж ничего не поделаешь, однако особо горевать не нужно. Облик Александрова проступает в любой его статье и монографии столь явственно, что еще многим поколениям суждено ощутить удовольствие от прямого общения с их автором. Помню, приятель одолжил у меня книгу "Клетки, макромолекулы и температура". Он искал в ней ответ, как выживают морские организмы вблизи "черных курильщиков". Через час приятель позвонил: "Слушай, ты читал предисловие?" Конечно читал и тоже был в восторге от изящной сдержанности автора по части благодарностей. Особенно примечательны в этом отношении "Трудные годы..." Александров памятлив и безжалостен, он выволакивает на свет даже незначительные прегрешения, поименно клеймит самых мелких фигурантов. И все же его книга разительно отличается от ставших модными рр-р-разоблачительных триллеров. Отличается, прежде всего, мудростью и неповторимым александровским юмором. Отделив клинических подонков от массы запуганных, запутавшихся и прельщенных, автор препарирует последних с чисто воландовской усмешкой: "Вроде люди как люди, вот только квартирный вопрос их слегка испортил". Об отношении автора к этим падшим, на мой взгляд, лучше всего говорят эпизоды его успешной просветительской деятельности в партаппарате и КГБ. Как ни широка гамма чувств Александрова - от полного душевного расположения до полного отторжения, - в ней нет ожесточения, ни искреннего, ни наигранного. Мудрая улыбка Александрова... С ней самые ехидные его замечания гляделись так, что честному оппоненту не оставалось ничего, кроме как со смехом расстаться со своими заблуждениями. Эпитетом "мудрая" часто награждают улыбку скептическую или саркастическую, улыбку - защиту. А я перелистываю "Трудные годы", вспоминаю александровские байки и вижу мудрость его шуток в их оптимизме, в присущем Владимиру Яковлевичу божьем даре искать и находить остроумные и неожиданные выходы из гробовых ситуаций. Как этому научиться? Однажды, в молодости, мне довелось наблюдать столкновение двух весьма достойных людей, незаурядных ученых. Один из них, физик, отсидевший свое за анекдот, уличал противника в непротивлении злу. А тот, вирусолог, возразил, что бесплодной фронде он всегда предпочитал лабораторные эксперименты. Тогда я еще не знал, что своей биографией Александров разрешает этот вечный спор. И несколько слов о науке. Химику трудно судить о вкладе В.Я. Александрова в биологию, но одно несомненно... Если классическая органическая химия интересуется, главным образом, строением и синтезом веществ, а физическая органическая химия - их свойствами, то близкая мне биоорганическая химия по своей сути телеологична, и для нее типичен вопрос "зачем?". Для таких, как я, в лекциях и книгах Александрова особенно ценным было то, что, подсказывая ответы на этот вопрос, он открывал нам новые обширные сферы деятельности. И не беда, что биологическая терминология и тонкости рассуждений не всегда были до конца понятны молодому технарю, ибо, как справедливо отмечал Владимир Яковлевич, "стимулирующее значение гипотезы, в сущности, обратно пропорционально ее обоснованности". |
