VIVOS VOCO: Чарльз Дарвин, "Воспоминания о развитии моего ума и характера" (Автобиография

Со времени моей женитьбы 29 января 1839 г. и проживания на Аппер-Гауэр-стрит до нашего отъезда из Лондона и переселения в Даун 14 сентября 1842 г. - Все вы прекрасно знаете [129] свою мать, знаете, какой доброй матерью она всегда была для всех вас. Она - мое величайшее счастье, и я могу сказать, что за всю мою жизнь я ни разу не слыхал от нее ни единого слова, о котором я мог бы сказать, что предпочел бы, чтобы оно вовсе не было произнесено. Ее отзывчивая доброта ко мне была всегда неизменной, и она с величайшим терпением переносила мои вечные жалобы на недомогания и неудобства. Уверен, что она никогда не упускала возможности сделать доброе дело для кого-нибудь из тех, кто ее окружал. Меня изумляет то исключительное счастье, что она, человек, стоящий по всем своим нравственным качествам неизмеримо выше меня, согласилась стать моей женой. Она была моим мудрым советником и светлым утешителем всю мою жизнь, которая без нее была бы на протяжении очень большого периода времени жалкой и несчастной из-за болезни. Она снискала любовь и восхищение всех, кто находился вблизи нее.
(Mem.: У меня сохранилось ее прекрасное письмо ко мне, написанное вскоре после нашей свадьбы.) [130].

Эмма Дарвин (Веджвуд), жена Ч. Дарвина.
Акварель 1839 г. работы Дж. Ричмонда

В отношении своей семьи я был действительно в высшей степени счастлив, и должен сказать вам, мои дети, что никто из вас никогда не доставлял мне никакого беспокойства, если не считать ваших заболеваний. Полагаю, что не много существует отцов, у которых есть пять сыновей и которые могут с полной правдивостью сделать подобное заявление. Когда вы были совсем маленькими, мне доставляло наслаждение играть с вами, и я с тоской думаю, что эти дни никогда уже не вернутся. С самого раннего детства и до нынешнего дня, когда вы стали взрослыми, все вы, мои сыновья и дочери, были в высшей степени милыми, симпатичными и любящими нас [родителей] и друг друга. Когда все вы или большинство вас собирается дома (что, благодарение небесам, случается довольно часто), то на мой вкус никакое другое общество не может быть для меня более приятным, да я и не жажду никакого другого общества. Мы испытали лишь единственное безмерно тяжелое горе, когда в Молверне 24 апреля 1851 г. умерла Энни, которой только что исполнилось десять лет. Это была в высшей степени ласковая и любящая девочка, и я уверен, что она стала бы очаровательной женщиной. Но я не буду говорить здесь об ее характере, так как сейчас же после ее смерти я написал о ней коротенький очерк [131]. Слезы все еще иногда застилают мне глаза, когда я вспоминаю о милых чертах ее характера.

Дом в Лондоне на Гауэр-стрит, где Ч.Дарвин жил в 1839-1842 гг.
Весной 1941 г. был разрушен фашистской авиабомбой и ныне не существует

За три года и восемь месяцев нашей жизни в Лондоне я выполнил меньше научной работы, чем за любой другой такой же промежуток времени в моей жизни, хотя работал с максимальным для моих сил усердием. Причиной этого были часто повторявшиеся недомогания и одно длительное и серьезное заболевание. Когда я бывал в состоянии что-либо делать, то большую часть времени я посвящал работе над “Коралловыми рифами”, которую начал еще до женитьбы и последний корректурный лист которой был подписан мною 6 мая 1842 г. Книга эта, хотя она и невелика по объему, стоила мне двенадцати месяцев напряженного труда, так как мне пришлось прочитать все работы об островах Тихого океана и справляться с множеством морских карт. Люди науки были высокого мнения об этой книге, и мне кажется, что теория, изложенная в ней, теперь вполне упрочилась.

Ни один другой мой труд не был начат в таком чисто дедуктивном плане, как этот, ибо вся теория была придумана мною, когда я находился на западном берегу Южной Америки, до того, как я увидел хотя бы один настоящий коралловый риф. Мне оставалось поэтому лишь проверить и развить свои взгляды путем тщательного исследования живых [коралловых] рифов [132]. Правда, нужно заметить, что в течение двух предшествующих лет я имел возможность непрерывно наблюдать то действие, которое оказывали на берега Южной Америки перемежающееся поднятие суши совместно с процессами денудации и образования осадочных отложений. Это с необходимостью привело меня к длительным размышлениям о результатах процесса опускания [суши], и было уже нетрудно мысленно заместить непрерывное образование осадочных отложений ростом кораллов, направленным вверх. Сделать это - и значило построить мою теорию образования барьерных рифов и атоллов.

За время моей жизни в Лондоне я, помимо работы над “Коралловыми рифами”, прочитал в Геологическом обществе доклады об “Эрратических валунах в Южной Америке”, о “Землетрясениях” и об “Образовании почвенного слоя в результате деятельности дождевых червей” [133]. Я продолжал также руководить изданием “Зоологических результатов путешествия на «Бигле»". Кроме того, я не прекращал все время собирать факты, имеющие отношение к [проблеме] происхождения видов; этим мне удавалось подчас заниматься в такие моменты, когда из-за болезни я не мог делать ничего другого.

Летом 1842 г. я чувствовал себя крепче, чем за все последнее время, и совершил небольшую поездку в Северный Уэльс с целью произвести наблюдения над [следами] действия древних ледников, заполнявших некогда все более обширные долины. Краткий отчет о том, что мне удалось увидеть, я опубликовал в “Philosophical Magazine” [134]. Экскурсия эта оказалась для меня очень интересной, но и последней: в последний раз в моей жизни у меня хватило достаточно сил, чтобы карабкаться по горам и подолгу ходить пешком, что необходимо при геологической работе.

В течение первого времени нашей жизни в Лондоне [135] здоровье мое было еще достаточно крепким, так что я мог бывать в обществе, и мне пришлось увидеть немало ученых и других более или менее выдающихся людей. Приведу мои впечатления о некоторых из них, хотя я могу мало сообщить такого, что заслуживало бы упоминания [136].

И до моей женитьбы и после нее мне приходилось больше, чем с кем-либо другим, встречаться с Ляйеллем. Его ум отличался, как мне казалось, ясностью, осторожностью, трезвостью суждения и высокой степенью оригинальности. Когда я обращался к нему с каким-нибудь замечанием по геологии, он не мог успокоиться до тех пор, пока весь вопрос не становился для него ясным, и часто он делал проблему и для меня более ясной, чем это было до тех пор. Обычно он выдвигал все возможные возражения против моего предположения и даже после того, как все они, казалось, были исчерпаны, он все еще продолжал сомневаться. Другой характерной чертой его было горячее сочувствие к работам других ученых.

Чарлз Ляйелл (Ch. Lyell)

По возвращении из путешествия на “Бигле” я ознакомил его с моими идеями относительно коралловых рифов; взгляды наши по этому вопросу различались, и меня чрезвычайно поразил и поощрил тот живой интерес, который был им проявлен [к моей теории]. В подобных случаях, будучи погружен в размышления, он принимал чрезвычайно странные позы, часто клал голову на спинку стула, в то же самое время вставая со стула. Науку он любил страстно и испытывал самый горячий интерес к будущему прогрессу человечества. Он отличался больший добротой; в своих религиозных взглядах или, вернее, в своем неверии он проявлял полное свободомыслие, но он был убежденным теистом. В высшей степени замечательной была его честность. Он проявил это, став уже на старости лет сторонником эволюционной теории, несмотря на то, что до этого снискал себе громкую известность как противник взглядов Ламарка. Он напомнил мне [по этому поводу], как, обсуждая с ним за много лет до того оппозицию его новым воззрениям со стороны геологов старой школы, я сказал ему: “Как хорошо было бы, если бы все ученые умирали в шестидесятилетнем возрасте, потому что, перешагнув за этот возраст, они обязательно начинают оказывать сопротивление каждому новому учению”. Но теперь - выразил он надежду - ему будет позволено жить и дольше.

Он обладал сильно выраженным чувством юмора и часто рассказывал забавные анекдоты. Он очень любил общество, особенно - общество выдающихся людей и лиц высокого положения, и это чрезмерно большое преклонение перед положением, которое человек занимает в свете, казалось мне его главным недостатком. Он любил вполне серьезно обсуждать с леди Ляйелл вопрос о том, принять или нет то или иное приглашение на обед. Но так как он не хотел обедать вне дома более трех раз в неделю, чтобы не терять времени, тщательное взвешивание сделанных ому приглашений было вполне понятно. Он надеялся, что в качестве большого вознаграждения в будущем, с годами, он сможет чаще бывать на званых вечерах, но эти благие времена так и не наступили, ибо силы его сдали.

Геологическая наука бесконечно обязана Ляйеллю, больше, я думаю, чем кому-либо другому на свете. Когда я отправлялся в путешествие на “Бигле”, проницательный Генсло, который, как и все другие геологи, верил в то время в последовательные катастрофы, посоветовал мне достать и изучить впервые появившийся тогда первый том “Основных начал [геологии]”, но ни в коем случае не принимать отстаиваемых там воззрений. До какой степени по-иному высказался бы об “Основных началах” любой ученый в настоящее время! С удовольствием вспоминаю, что первое же место, где я занялся геологическими исследованиями, а именно - Сант-Яго в архипелаге Зеленого мыса, убедило меня в бесконечном превосходстве воззрений Ляйелля над взглядами, которые отстаивались в любом другом известном мне труде [по геологии]. Мощное воздействие, оказанное [на развитие геологии] трудами Ляйелля, можно было уже в то время отчетливо видеть в том различии, которое представляли успехи [геологической] науки во Франции и в Англии.

Полное забвение в настоящее время диких гипотез Эли де-Бомона [137], вроде его “кратеров поднятия” и “линий поднятия” (а мне еще пришлось слышать, как последнюю гипотезу Седжвик превозносил до небес в Геологическом обществе), является в значительной степени заслугой Ляйелля.

Я был более или менее хорошо знаком со всеми выдающимися геологами в ту эпоху, когда геология совершала свое триумфальное шествие. Почти все они правились мне, за исключением Бекленда [138], который, хотя и отличался веселостью и добродушием, казался мне вульгарным и даже грубым человеком. Его стимулом была скорее страсть к славе, которая по временам заставляла его действовать подобно шуту, нежели любовь к науке. В своем стремлении к славе он не был, однако, эгоистом: когда Ляйелл, будучи еще молодым человеком, посоветовался с ним относительно того, представлять ли ему в Геологическое общество слабенькую статью, присланную ему каким-то иностранцем, Бекленд ответил ему: “Лучше представьте, потому что в заголовке будет указано «Сообщено Чарлзом Ляйеллем», и таким образом ваше имя станет известным публике”.

Пользу, которую Мурчисон [139] принес геологии своей классификацией древних формаций, трудно переоценить; однако он далеко не обладал философским складом ума. Он был очень добросердечен и чрезвычайно старался оказать услугу любому человеку. Размеры, до которых доходило у него преклонение перед общественным положением человека, были смехотворны, и он проявлял это чувство и свое тщеславие с непосредственностью ребенка. Как-то он с необычайным ликованием рассказал в залах Геологического общества большому кругу людей, среди которых было много и не очень близко ему знакомых, как царь Николай, будучи в Лондоне, похлопал его по плечу и сказал, имея в виду его геологические труды, “Мой друг, Россия благодарна вам!”; затем, потирая руки, Мурчисон добавил: “Самое лучшее было то, что принц Альберт [140] слышал все это”. Однажды он сообщил Совету Геологического общества, что его большое сочинение о силурийских отложениях вышло, наконец, в свет; затем он посмотрел на всех присутствующих и сказал, словно бы это было [для них] вершиной славы: “Каждый из вас до единого найдет свое имя в указателе [к книге]”.

Часто встречался я с Робертом Броуном - этим “facile princeps Botanicorum” [141], как его назвал Гумбольдт; до того, как я женился, я посещал его по утрам почти каждое воскресенье, подолгу просиживая с ним. Самой замечательной чертой его казалась мне детальность его наблюдений и их абсолютная точность. Он никогда не обсуждал со мною каких-либо обширных (философских) научных биологических вопросов. Знания его были исключительно обширны, но многое умерло вместе с ним из-за его крайней боязни в чем-либо ошибиться. Без всякой скрытности он выкладывал мне свои сведения, но к некоторым вещам относился удивительно ревниво. Еще до путешествия на “Бигле” я был у него раза два или три, и однажды он предложил мне посмотреть в микроскоп и описать то, что я увижу. Я сделал это, и теперь я думаю, что это было поразительное явление движения протоплазмы в какой-то растительной клетке. Но тогда я спросил его, что ж это такое я видел, и он ответил мне (а ведь я был тогда всего лишь мальчиком и мне предстояло покинуть вскоре Англию на пять лет): “Это мой маленький секрет!” Полагаю, что он боялся, как бы я не украл у него его открытие.

Роберт Броун

Гукер говорил мне, что Броун был отчаянным скрягой - и сам знал, что он скряга, - в отношении своих гербарных растений: он отказался одолжить Гукеру свои экземпляры, когда тот описывал растения Огненной Земли, хотя отлично знал, что сам он никогда не займется обработкой своей коллекции [растений] этой страны. С другой стороны, он был способен на самые великодушные поступки. В старости, когда здоровье его было сильно расшатано и он совершенно не переносил никакого напряжения сил, он (как рассказывал мне Гукер) ежедневно навещал жившего довольно далеко от него своего старого слугу, которого он поддерживал, и читал ему вслух. Этого достаточно, чтобы примириться с любой степенью научной скаредности и подозрительности. Он был склонен подсмеиваться над людьми, которые пишут о вещах, не вполне попятных им; помню, что, когда я расхваливал ему “Историю индуктивных наук” Юэлла [142], он заметил: “Да! Думаю, что он прочитал предисловия к очень многим книгам”.

В то время, когда я жил в Лондоне, я часто встречался с Оуэном [143] и очень им восхищался, но я никогда не способен был раскусить его и так и не мог установить с ним близких отношений. После выхода в свет “Происхождения видов” он стал моим злейшим врагом, но не из-за какой-нибудь ссоры между нами, а насколько я могу судить - из зависти к успеху “Происхождения”. Бедный дорогой Фоконер [144], - этот очаровательнейший человек, - был очень плохого мнения об Оуэне: он был убежден, что Оуэн не только честолюбив, крайне завистлив и высокомерен, но и неправдив и недобросовестен. В способности ненавидеть Оуэн был безусловно непревзойден. Когда в былые времена я пытался защищать Оуэна, Фоконер не раз говорил: “Когда-нибудь вы разгадаете его!” И так оно и случилось.

Дж. Д. Гукер (J.D. Hooker)

В период несколько более поздний я очень сблизился с Гукером [145], который оставался одним из моих лучших друзей в продолжение всей жизни. Он восхитительный товарищ и в высшей степени добросердечен. Можно сразу же видеть, что он благороден до мозга костей. Он обладает очень острым умом и большой способностью к обобщению. Он самый неутомимый работник, какого мне когда-либо приходилось видеть: он способен весь день просидеть за микроскопом, не переставая работать, а вечером быть столь же свежим и приятным, как всегда. Он во всех отношениях чрезвычайно впечатлителен, а иногда бывает вспыльчивым, но облака почти немедленно рассеиваются. Однажды он прислал мне крайне сердитое письмо, и гнев его был вызван причиной, которая постороннему человеку должна показаться до нелепого незначительной: дело в том, что одно время я поддерживал глупую идею, согласно которой наши каменноугольные растения обитали в море в мелководной зоне. Его негодование было тем большим, что он не мог допустить, чтобы он когда-либо в состоянии был бы заподозрить, что мангровы (и немногие другие морские растения, названные мною) были обитателями моря, если бы они были известны нам в одном только ископаемом состоянии. В другой раз он пришел почти в такое же негодование из-за того, что я с презрением отвергнул представление, по-которому между Австралией и Южной Америкой некогда простирался материк. Вряд ли я знал человека более привлекательного, чем Гукер.

Несколько позже я сблизился с Гёксли [146]. Он обладает умом столь же быстрым, как вспышка молнии, и столь же острым, как бритва. Он лучший собеседник, какого я когда-либо знал. Он никогда ничего не пишет, никогда ничего не говорит плоско. Судя по его разговору, никто не заподозрил бы, что он умеет расправляться со своими противниками в столь резкой форме, как он способен делать и действительно делает это. Он - мой самый сердечный друг и всегда готов взять на себя любые хлопоты для меня. Он - главный в Англии поборник принципа постепенной эволюции органических существ. Как ни блестяща работа, которую он осуществил в зоологии, он сделал бы гораздо больше, если бы не должен был так широко расточать свое время на официальную и литературную деятельность и на усилия по улучшению преподавания в нашей стране. Думаю, он позволит мне напомнить ему об одном случае: много лет назад мне доставляло сожаление то обстоятельство, что Гёксли нападает на столь многих ученых, хотя я считал, что в каждом отдельном случае он был прав, - и именно это я сказал ему; он с негодованием отрицал это обвинение, и я ответил, что очень рад слышать, что я ошибся.

Томас Гексли (Th. Huxley)

Мы говорили тогда о его вполне обоснованных нападках на Оуэна. Спустя некоторое время я сказал: “Как хорошо вы разоблачили грубые ошибки Эренберга” [147]; он согласился и добавил, что в интересах науки необходимо, чтобы подобные ошибки были раскрыты. Еще через некоторое время я добавил: “Бедный Агассиц! [148] Не поздоровилось же ему, когда он попал к вам в руки”. Затем я упомянул еще одно имя, и тогда его блестящие глаза метнули на меня проницательный взгляд, он разразился хохотом и как-то по-особому выругался по моему адресу. Он блестящий человек и хорошо поработал на благо человечества.

Могу упомянуть здесь еще о нескольких выдающихся людях, с которыми я изредка встречался, но о них я могу сказать мало такого, что заслуживало бы упоминания. Я испытывал чувство глубокого уважения к сэру Дж. Гершелю [149], и мне доставило большое удовольствие отобедать у него в его прелестном доме на Мысе Доброй Надежды, а впоследствии и в его лондонском доме. Встречался я с ним также и в нескольких других случаях. Он никогда не говорил много, но каждое произнесенное им слово заслуживало того, чтобы быть выслушанным. Он был очень застенчив и часто выражение лица у него было страдальческим. Леди Каролина Бен, у которой я обедал на Мысе Доброй Надежды, очень восхищалась Гершелем, но говорила, что он всегда входит в комнату с таким видом, будто он знает, что у него руки не вымыты, и при этом он знает также, что жене его известно, будто они действительно грязные.

Однажды на завтраке у сэра Р. Мурчисона я встретился с прославленным Гумбольдтом [150], который оказал мне честь, выразив желание повидаться со мной. Великий человек немного разочаровал меня, но мои ожидания были, вероятно, слишком преувеличены. У меня не сохранилось никаких отчетливых воспоминаний о нашей беседе, за исключением того, что Гумбольдт был очень весел и много говорил.

Довольно часто я посещал Баббеджа [151] и постоянно бывал на его знаменитых вечерах. Его всегда стоило послушать, но он производил впечатление разочарованного, неудовлетворенного человека, и часто или даже обычно у него было угрюмое выражение лица. Не думаю, однако, чтобы он и наполовину был таким сердитым, каким хотел казаться. Однажды он сказал мне, что изобрел эффективный способ прекращать любой пожар, но добавил при этом: “Я не опубликую его, пусть все они пропадут, пусть сгорят все их дома!” “Все” - это были жители Лондона. В другой раз он рассказал мне, что видел в Италии у обочины одной дороги насос с благочестивой надписью, гласившей, что владелец устроил этот насос из любви к богу и родине, дабы усталые путники могли напиться. Это побудило Баббеджа внимательно осмотреть насос, и он сразу же установил, что путник, накачивая немного воды для себя, одновременно накачивал гораздо большее количество для дома владельца. Баббедж добавил: “Есть только одна вещь, которую я ненавижу еще сильнее, чем набожность: это - патриотизм”. Но я думаю, что он больше бранился, чем сердился на самом деле.

Чарльз Баббедж (Сh. Babbage)

Герберт Спенсер [152] казался мне очень интересным как собеседник, но он не особенно нравился мне, и я чувствовал, что мы с ним никогда не могли бы легко сблизиться. Думаю, что он был в высшей степени эгоцентричен. Прочитав какую-либо из его книг, я обычно испытывал восторженное восхищение перед его необыкновенными талантами, часто пытаясь вообразить себе, будет ли он в отдаленном будущем поставлен в один ряд с такими великими людьми, как Декарт, Лейбниц и другие, относительно которых, впрочем, я очень мало осведомлен.

И тем не менее, у меня нет такого чувства, что я извлек из сочинений Спенсера какую-либо пользу для моих собственных трудов. Его дедуктивный метод трактовки любого вопроса совершенно противоположен строю моего ума. Его умозаключения никогда не убеждали меня, и, прочитав какое-либо из его рассуждений, я все снова и снова говорил самому себе: “Да ведь это было бы превосходным объектом на десяток лет работы”. Должен сказать, что его фундаментальные обобщения (которые некоторыми лицами сравнивались по их значению с законами Ньютона!), быть может, и представляют большую ценность с философской точки зрения, но по своему характеру не кажутся мне имеющими сколько-нибудь строго научное значение. Характер их таков, что они напоминают скорее [простые] определения, нежели [формулировки] законов природы. Они не могут оказать никакой помощи в предсказании того, что должно произойти в том или ином частном случае. Как бы то ни было, мне они не принесли никакой пользы.

Этот мой рассказ о Спенсере приводит мне на память Бокля [153], которого я однажды встретил у Генсли Веджвуда [154]. Я был очень рад узнать от него об его системе собирания фактов. Он рассказал мне, что покупает все книги, которые намерен прочитать, и составляет к каждой полный указатель фактов, которые, как ему кажется, могут оказаться полезными для него, и что он всегда может вспомнить, в какой книге он прочитал то или другое, ибо память у него замечательная. Я спросил его, как он может заранее судить о том, какие факты ему могут понадобиться в будущем, и он ответил на это, что сам не знает, но что им руководит какой-то инстинкт. Благодаря этой привычке составлять указатели он и оказался в состоянии привести поразительное количество ссылок по самым различным вопросам, которое мы находим в его “Истории цивилизации [в Англии]”. Книга эта казалась мне очень интересной, и я прочитал ее дважды, но я сомневаюсь в том, что обобщения Бокля чего-нибудь стоят. Г. Спенсер говорил мне, что он никогда не прочитал ни одной строки его! Бокль был мастер поговорить, и я слушал его, почти ни слова не произнеся сам, да я и не мог бы сделать этого, потому что пауз в его речи не было. Когда Эффи [155] начала петь, я вскочил и сказал, что должен ее послушать. Это, я думаю, обидело его, ибо после того как я отошел, он повернулся к одному своему приятелю и сказал (брат мой случайно услыхал его слова): “Ну, книги мистера Дарвина куда лучше, чем его разговор!” В действительности же он хотел сказать, что я недостаточно оценил его беседу.

Из других крупных представителей литературы я встретился однажды в доме декана Милмена с Сиднеем Смитом [156]. В каждом его слове было что-то необъяснимо забавное. Быть может, это получалось отчасти по той причине, что от него заранее ждали какого-нибудь веселого словца. Он говорил о леди Корк, которая была тогда очень стара. Эта леди, сказал он, была однажды так тронута одной из его благотворительных проповедей, что заняла у одной своей знакомой гинею, чтобы положить ее на тарелку для бедных. Затем он добавил: “Обычно все находят, что моя старая приятельница леди Корк не оценена по заслугам!”, - но сказал он это так, что ни у кого не осталось ни малейшего сомнения в том, будто он сказал, что его старая приятельница не оценена по заслугам дьяволом. Каким образом удалось ему создать такое впечатление, я не знаю.

Встретился я однажды и с Маколеем [157] в доме лорда Станхопа (историка) [158], и так как на обеде, кроме нас, присутствовал только еще один гость, то я имел превосходный случай послушать беседу Маколея, и надо сказать, что он был очень приятный человек. Говорил он отнюдь не много, да и нельзя сказать о человеке, что он слишком много говорит, раз он предоставляет возможность другим направлять беседу по любому руслу, а Маколей именно так и поступал.

Как-то лорд Станхоп сообщил мне одну любопытную деталь, свидетельствующую о точности и богатстве памяти Маколея: в доме лорда Станхопа часто собиралось много историков; обсуждая разные вопросы, они иногда расходились во мнениях с Маколеем, и если в первое время они часто наводили справки в какой-нибудь книге, чтобы выяснить, кто из них был прав, то впоследствии, как заметил лорд Станхоп, ни один историк уже не доставлял себе этого труда, и то, что сказал Маколей, считалось окончательным.

В другой раз я познакомился в доме лорда Станхопа с одной из посещавших его групп историков и литераторов и среди них с Мотли и Гротом [159]. После завтрака я почти целый час прогуливался с Гротом по Чивнинг-Парку: я был очень заинтересован беседой с ним и очарован его простотой и отсутствием какой бы то ни было претенциозности в его манерах.

Во время завтрака в доме лорда Станхопа в Лондоне я познакомился с рядом других видных людей. Когда завтрак подходил к концу, вошел Монктон Милнc (ныне лорд Хоутон) [160] и, поглядев на всех вокруг, воскликнул (оправдывая данное ему Сиднеем Смитом прозвище “Вечерний холодок”): “Должен заявить, что все вы крайне несвоевременны”.

В былые годы мне случалось обедать со старым графом Станхопом - отцом историка. Я слыхал, что его отец, хорошо известный в эпоху Французской революции своими демократическими убеждениями, обучил своего сына ремеслу кузнеца, ибо, как он заявлял, каждый человек должен владеть каким-нибудь ремеслом. Старый граф, с которым я был знаком, был странный человек, но на основании того немногого, что я сам мог видеть, он очень нравился мне. Он отличался искренностью, веселым нравом и был приятен в обращении. У него были резкие черты лица и коричневого цвета кожа, и, сколько я его ни видел, одет он всегда во все коричневое. По-видимому, он верил во все то, что другим казалось совершенно невероятным. Однажды он сказал мне: “Почему вы не бросите все эти ваши геологические и зоологические пустяки и не займетесь оккультными науками?”. Историк (именовавшийся тогда лордом Мэхоном) был, по-видимому, смущен такого рода обращением ко мне, но его очаровательную жену оно сильно насмешило.

Последний, о ком мне хочется упомянуть, это - Карлейль [161]. И встречался с ним несколько раз в доме моего брата, а раза два или три он бывал и у меня. Говорил он очень красочно и интересно, так же как и писал, но иногда - слишком долго об одном и том же. Помню один забавный обед у моего брата, на котором в числе немногих других гостей были Баббедж и Ляйелл, оба любившие поговорить. Но Карлейль заставил молчать обоих, разглагольствуя в продолжение всего обеда о преимуществах молчания. После обеда Баббедж с самым мрачным видом поблагодарил Карлейля за его крайне интересную лекцию о молчании.

Томас Карлейль (Th. Carlyle)

Не было почти ни одного человека, над которым Карлейль но издевался бы. Однажды, находясь у меня, он назвал “Историю” Грота “вонючим болотом, в котором нет ничего одухотворенного”. Пока не появились его “Воспоминания”, мне все казалось, что издевки его - отчасти, по крайней мере, - не более, чем шутки, но теперь я склонен сильно гомневаться в этом. У него было выражение лица подавленного, почти совсем павшего духом, но доброжелательного человека, и хорошо известно, как он умел от души смеяться. Думаю, что доброжелательность его была неподдельной, хотя ее портила немалая примесь зависти. Не подлежит никакому сомнению его необычайная способность живописать события и людей, причем, как мне кажется, делал он это гораздо более ярко, чем Маколей. Иной вопрос, соответствуют ли истине созданные им образы.

Он был всемогущ, когда хотел запечатлеть в человеческих умах некоторые великие истины морали. И вместе с тем, его взгляды на раб ство были возмутительны. В его глазах, сила была правом. Ум его казался мне очень узким, если даже не принимать во внимание естествознание, все отрасли которого он презирал. Меня удивляет, что Кингсли [162] мог говорить о нем как о человеке, который был вполне способен содействовать развитию науки. Презрительный смех вызвало у него утверждение, что математик, и притом такой, как Юэлл, может судить, - а я утверждал, что может, - о воззрениях Гете на [природу] света [163]. Ему казалось страшно смешным, что можно всерьез интересоваться тем, двигался ли ледник несколько быстрее или несколько медленнее, и двигался ли он вообще. Насколько я могу судить, никогда не встречал я человека, который по складу своего ума был бы в такой степени неспособен к научному исследованию.

Живя в Лондоне, я по возможности регулярно посещал заседания нескольких ученых обществ и исполнял обязанности секретаря Геологического общества. Но и посещения ученых обществ, и обычная светская жизнь так плохо отражались на моем здоровье, что мы [я и жена] решили поселиться в деревне, так как оба мы предпочитали деревенскую жизнь, и в этом решении нам никогда не пришлось раскаиваться.

Чарлз Дарвин. 1845 г.

ПРИМЕЧАНИЯ

129. Эти слова Ч.Дарвина обращены к его детям.

130. Фраза, заключенная в скобки, добавлена Ч. Дарвином карандашом. - Mem. - Memento, т.е. "помни" или "запомни". - Письмо Эммы Дарвин, о котором говорит здесь Ч.Дарвин, опубликовано в двухтомнике переписки Эммы Дарвин (Е. D., т. II, стр. 173-174). В конце письма рукою Ч.Дарвина сделана следующая надпись: "Когда меня уже не будет в живых, знай, что я много раз целовал это письмо и плакал над ним" (Н. Барло, 1958, стр. 237). Там же (стр. 174-175) приводится также второе письмо Эммы Дарвин к Ч.Дарвину (написанное, по-видимому, в 1861г.), в котором она, как и в первом письме, выражая глубокое уважение к научным исследованиям и убеждениям Ч.Дарвина, высказывает непоколебимость в своих религиозных чувствах. И на этом письме рукою Дарвина написано: "Бог да хранит тебя. Ч.Д. 1861". Дочь Ч.Дарвина Генриетта Личфилд говорит в своих пояснениях к этим письмам, что в молодости мать была крайне религиозной женщиной и что в первые годы замужества ей причиняло глубокое огорчение сознание того, что Ч.Дарвин не разделяет ее религиозных чувств. С годами, правда (добавляет Генриетта), ее религиозные чувства ослабели. Мы видели, однако, выше (примечание 126), что она и в старости возражала против публикации наиболее откровенных высказываний Ч.Дарвина о религии.

131. См. этот том, стр. 160.

132. Смысл фразы, очевидно, заключается в том, что Дарвин считал необходимым убедиться путем непосредственного исследования, действительно ли живые кораллы могут жить лишь на небольших глубинах и компенсировать своим ростом вверх оседание морского дна, на котором покоится возведенный кораллами риф. Как известно, предположение Дарвина оказалось совершенно правильным: он показал, что главные виды рифообразующих кораллов не могут жить глубже 20-30 фатомов (36-54 метров) под уровнем моря, а наиболее глубокий предел их процветания составляет всего лишь около 15 фатомов (27 метров) и что по мере оседания морского дна кораллы в зоне ниже указанных пределов отмирают, а живые кораллы достраивают риф вновь до уровня моря. См. подробнее: "Путешествие натуралиста", глава XX, и "Строение и распределение коралловых рифов" (наст. издание, т. 2, стр. 285-448).

133. Эти три доклада Ч.Дарвина были сделаны в Геологическом обществе (соответственно) 14 апреля 1841г., 7 марта 1838г. и 1 ноября 1837г. и напечатаны в "Трудах" общества T.V, 1840 и в его "Протоколах", т. III,1842, т. II,1838.

134. Работа о ледниках Кернарвоншира была опубликована в XXI томе этого издания в 1842г.

135. Текст отсюда и до конца этого раздела (т.е. до раздела "Жизнь в Дауне") представляет собой позднейшую вставку (см. след. примечание).

136. В дальнейшей части этого раздела "Воспоминаний" читатель заметит в нескольких случаях небольшие повторения, которые объясняются тем, что воспоминания о Ляйелле, Броуне и других лицах были расширены, а частью дополнительно написаны Ч.Дарвином в апреле 1881г.

137. Эли де-Бомон (Elie de Beaumont), 1798-1874, видный французский геолог, принадлежавший к школе катастрофистов. Вместе с Леопольдом фон-Бухом защищал теорию "кратеров поднятия", согласно которой горные породы, расположенные вокруг вулканов, были приподняты действием подземных сил: под действием этих сил происходит как бы вздутие почвы, которое иногда лопается, и таким путем образуются кольцевые горы, "кратеры поднятия", в центре которых постепенно возникает конус с кратером вулкана. Ошибочность этой теории видна из того, что кольцевые горы образованы, как правило, продуктами извержения вулкана, между тем как осадочные горные породы никогда не встречаются в них, хотя, казалось бы, что и они должны были подвергнуться действию "сил поднятия". Тем же "силам поднятия" Бух и Бомон приписывали "линии поднятия", т.е. горные цепи, которые образовались, по их мнению, в результате сплющивания земной коры вдоль определенных линий разлома.

138. Уильям Бакленд, или Бёкленд (W. Buckland), 1784-1856, английский геолог, профессор Оксфордского университета, учитель Ляйелля. Священник, декан Вестминстера, Бёкленд придерживался и в науке самых реакционных, креационистских воззрений. Им был написан в серии бриджуотерских трактатов (см. примечание 91 к "Записной книжке 1837г.", выше, стр. 393) трактат на тему "Геология и минералогия с точки зрения натуральной теологии" (1836).

139. Родерик Импи Мурчисон (R. I. Murchison), 1792-1871, видный английский геолог, представитель реакционной школы катастрофистов, противник Ляйелля и Дарвина. Мурчисону принадлежит заслуга выделения основных подразделений палеозоя: силурийской (1835), девонской (1839, совместно с А. Седжвиком) и пермской (1841) систем. Последняя выделена им в результате геологического исследования России, которое он осуществил во время своего путешествия по России в 1840-1841гг. Совместно с русскими геологами Мурчисон создал обобщающий труд по геологии Европейской России и Урала. Этим и объясняется приводимая Дарвином, по рассказу Мурчисона, реплика Николая I.

140. Альберт, принц Саксен-Кобургский, муж королевы Виктории английской.

141. См. выше примечание 110.

142. См. выше примечание 82.

143. Ричард Оуэн (R. Owen), англ. зоолог и палеонтолог, 1804-1892. В ранние годы Оуэн сотрудничал с Дарвином - им в "Зоологических результатах путешествия на “Бигле”" (под ред. Ч.Дарвина) были описаны найденные Дарвином в Южной Америке скелеты ископаемых позвоночных. Впоследствии, однако, Оуэн, креационист и катастрофист ("английский Кювье"), выражал претензии на то, что построенная им крайне путаная и противоречивая теория происхождения видов предвосхищала эволюционное учение Дарпина. См. "Исторический очерк" Дарвина к "Происхождению видов" (наст. издание, т. 3, стр. 265).

144. Хыо Фоконер (Hugh Falkoner), 1809-1865, англ. палеонтолог и ботаник, долго работал в Индии, известен своими исследованиями миоценовой (третичной) фауны млекопитающих из Сиваликских холмов в Индии (совместно с Р.Т.Coutley; Fauna antiqua Sivalensis, 1846) и фауны млекопитающих доледникового времени из пещер Девоншира. Близкий друг Дарвина, Фоконер принимал эволюционное учение Дарвина лишь с оговорками.

145. Джозеф Долтон Гукер (Joseph Dalton Hooker), 1817-1911, крупнейший англ. ботаник (систематик растений) времен Дарвина, директор Ботанического сада в Кью. Ближайший друг Дарвина, Гукер впервые познакомился с ним в 1839г., но сближение их началось в 1843г. по возвращении Гукера из его путешествия в Антарктику. Гукер был неизменным советником Дарвина по всем вопросам ботаники, первый принял полностью эволюционное учение Дарвина и, вместе с Ляйеллем представил в 1858г. в Линнеевское общество работы Дарвина и Уоллеса, засвидетельствовав приоритет Дарвина в провозглашении учения об естественном отборе. См. L. Huxley, Life and Letters of Sir J. D. Hooker, T. I-II, Лондон, 1918.

146. Томас Генри Гёксли (Thomas Henry Huxley), 1825-1895, выдающийся англ. зоолог, сравнительный анатом и палеонтолог. Ближайший друг Дарвина, Гёксли был крупнейшим в Англии пропагандистом учения Дарвина и активнейшим борцом за него. См L.Huхlеу, Life and Letters of T.H.Huxley, т. I-II, Лондон, 1900; 2-е изд., т. I-III, Лондон, 1903.

147. X.Г. Эренберг (Chr. G. Ehrenberg), 1795-1876, немецкий зоолог и палеонтолог, прославившийся своими исследованиями по современным и ископаемым инфузориям, которых, однако, он ошибочно считал за сложно организованных животных. Дарвин переписывался с Эренбергом и не раз обращался к нему за консультацией по вопросам его специальности (см., например, наст. издание, т. 2, стр.605).

148. Луи Агассиц (J. L. R. Agassiz), 1807-1873, швейцарский зоолог и геолог, с 1846г. работавший в США. Агассиц известен своими исследованиями по ископаемым рыбам и иглокожим, в 1840-х годах он обосновал доказательство существования в истории земли ледникового периода. По своим теоретическим воззрениям Агассиц был катастрофистом и антиэволюционистом, резким противником Дарвина и одним из горячих проповедников "натуральной теологии". См. выше примечание 61.

149. О Гершеле см. выше примечание 88. - Несколько неуклюжая острота леди Белл имела, очевидно, целью подчеркнуть крайнюю степень застенчивости Гершеля, который смущался в обществе так, как если бы у него были грязные руки и это было бы замечено другими.

150. Об Александре Гумбольдте (1769-1859) см.выше примечание 87.

151. Чарлз Баббедж, или Бэббедж (Ch. Babbage), 1792-1871, англ. буржуазный экономист, математик и механик.На данные его известного сочинения "On the Economy of Machinery" (Лондон, 1832) часто ссылается К. Маркс в "Капитале".

152. Герберт Спенсер (Н. Spencer), 1820-1903, англ. буржуазный философ-идеалист, пытавшийся построить систему философии и социологии на основе вульгарного эволюционизма. Позитивист и агностик, Спенсер, считал, что "непознаваемое" является объектом религии, представляет собою некую всемогущую силу и лежит в основе мира явлений. Человеческое общество он сравнивал с организмом и при помощи эволюционного учения и биологических закономерностей доказывал "вечность" и "естественность" капитализма и "невозможность" социализма.

153. Генри Томас Бокль (Н. Т. Buckle), 1821-1862, англ. историк и социолог, рассматривавший исторический процесс с позитивистско-идеалистических позиций. Основным фактором исторического развития человеческого общества Бокль считал географическую среду, которая определяет психический склад народа; материальные условия - производное психического склада. Бокль оправдывал буржуазный строй и его колониальную политику. Лучший из русских переводов "Истории цивилизации в Англии" вышел в издании Павленкова (4-е изд., СПб., 1906).

154. Генсли Веджвуд (Hensleigh Vedgwood), 1803-1891, сын Джосайи Веджвуда из Мэра, брат Эммы Дарвин (жены Ч.Дарвина).

155. Эффи (Катерина-Евфимия), дочь Генсли Веджвуда (см. предыдущее примечание), впоследствии жена лорда Т.Г. Фаррера.

156. Генри Милмен (Н. Milman), англ. историк, декан собора св. Павла в Лондоне. - Сидней Смит (S. Smith), 1771-1845, англ. богослов и писатель, автор ряда богословских, политических и литературных памфлетов, славился как "великий остроумец".

157.Томас Маколей (Т. Macaulay), 1800-1859, англ. историк и политический деятель, виг, проводник колониальной политики полного порабощения Индии. Его блестяще написанная пятитомная "История Англии", восхвалявшая английский политический строй, пользовалась большим успехом среди буржуазии. Маркс писал о Маколее, что он подделал "английскую историю в интересах вигов и буржуазии" ("Капитал", т. 1, стр. 278, 1953).

158. Дарвин упоминает три поколения лордов Станхопов: 1) деда - это Чарлз Станхоп (Ch. Stanhope), 1753-1816, английский изобретатель, отличавшийся, как говорит Дарвин, свободомыслием; 2) его сына, по-видимому, ничем не примечательного, кроме описанных Дарвином чудачеств; 3) внука - это Филипп Генри, виконт Мэхон, 1805-1875, государственный деятель и историк.

159. Джон. Л. Мотли (Т.L. Motley), 1814-1877, известный американский историк и дипломат, в 1869г. был послом в Англии. Наиболее известный его труд "История Нидерландской революции" (русский перевод: 3 тома, СПб., 1865-1867). - Джордж Грот (J.Grote), 1794-1871, английский историк. Широко известна его 12-томная "История Греции" (1846-1856), отличающаяся модернизацией афинских политических учреждений и политической жизни древней Греции. Маркс и Энгельс указывали на извращения истории Греции, характерные для Грота.

160. Р. Монктон Милнc (R. Monckton Milnes), 1809-1885, англ. писатель и политический деятель. Был в близкой дружбе с Теннисоном и Теккереем.

161. Томас Карлейль (Т. Carlyle), 1795-1881, англ. реакционный публицист и историк. Жестокую критику исторических воззрений Карлейля, возвеличивавшего роль "сильной личности", "вождя", "героя" в истории (независимо от направления их деятельности - например, Кромвеля и Дантона, прусского короля Фридриха II и Бисмарка), дали Маркс и Энгельс (см. Сочинения, т. 8, М. - Л., 1930). Одно время Карлейль сблизился с чартистами и даже стал подвергать критике эксплуатацию рабочих капиталистами, но после 1848г. резко отшатнулся вправо, проклинал революцию и призывал к диктатуре буржуазии.

162. Чарлз Кингсли (Ch. Kingsley), 1819-1875, англ. писатель-романист, богослов, натуралист-любитель, занимавшийся разведением сельскохозяйственных животных. Кингсли и есть тот "знаменитый писатель и богослов", которого Дарвин приводит в "Происхождении видов" (см. наст. издание,т. 3, стр. 660), не называя его фамилии, как пример священника, сочетавшего веру в бога с верой в эволюционное развитие органического мира.

163. Юэлл (Уэвелль) излагает "Учение о цветах" Гёте, к которому он относится отрицательно, во II томе своей "Истории индуктивных наук" (стр. 480-483).

Составитель примечаний - проф. С.Л. Соболь