Среди документов министерства юстиции более столетия хранился в запечатанном пакете любопытный дневник 19-летнего великого князя, будущего Павла I (ЦГАДА, р. 1, № 70. Текст был в 1928 г. переведен с французского и подготовлен к печати А. Л. Вейнберг. - ЛБ, ф. 369, 378.36. ). Дневник молодого человека, записывающего (в июне 1773 г.) свои переживания, свою "радость, смешанную с беспокойством и неловкостью" при ожидании невесты, "которая есть и будет подругой всей жизни... источником блаженства в настоящем и будущем". Прощаясь с холостой жизнью, юноша грустит, что отныне исчезнут его беспечные отношения с кружком старых друзей, и "не находит слов", когда мать представляет ему ландграфиню Гессен-Дармштадтскую и ее дочерей: Павлу, как Парису, предлагают выбрать одну из трех гессенских принцесс, привезенных на смотрины.

Расставшись с ними, великий князь первым делом отправляется к любимому наставнику графу Никите Ивановичу Панину - узнать, как он, Павел, себя вел и доволен ли им Панин. "Он сказал, что доволен, и я был в восторге. Несмотря на свою усталость, я все ходил по моей комнате, насвистывая и вспоминая виденное и слышанное. В этот момент мой выбор почти уже остановился на принцессе Вильгельмине, которая мне больше всех нравилась, и всю ночь я ее видел во сне".

Наивные, сентиментальные излияния, типичные для просвещенного молодого человека 1770-х годов. Судя по этому и некоторым другим документам, наследник не склонен к цинизму и таким образом уже бросает известный вызов весьма развращенному екатерининскому двору.

Родившийся 20 сентября 1754 г. сын Петра III и Екатерины II, казалось бы, имел немало прав занять со временем российский престол: как правнук Петра Великого, как мужской представитель династии в противовес частому "женскому правлению"; однако закон о престолонаследии, принятый Петром I, позволял царствующему назначить наследника по своему выбору. Задуманный как усиление прав самодержца, этот принцип в русском политическом контексте XVIII в. обратился в свою противоположность, увеличил шансы разных претендентов на престол и обострил борьбу за власть. Одним из элементов той борьбы была разнообразная дискредитация конкурентов, распространение компрометирующих "династических слухов". Еще в раннем детстве Павел Петрович многое увидел и еще более - услышал.

Слух о том, что отцом его был не Петр III, а граф Салтыков, позже осложняется легендой, что и Екатерина II не была матерью великого князя (вместо рожденного ею "мертвого ребенка" будто бы доставили по приказу Елизаветы Петровны грудного "чухонского" мальчика). Происхождение этих версий - плода сложных политических интриг и дворцовых тайн - затронуто в литературе (Эйдельман, с. 161-192); крупнейший же знаток потаенной истории и литературы XVIII в. Я. Л. Барсков полагал (сопоставляя разные редакции "мемуаров" Екатерины II), что царица сознательно (и успешно!) распространяла версии о "незаконности" происхождения своего сына. Таким образом, ее сомнительные права на русский престол повышались, адюльтер маскировал цареубийство.

Я. Л. Барсков находил (вслед за Е. С. Шумигорским), что наиболее "вероятными" родителями Павла I были все же Петр III и Екатерина II (ЛБ, ф. 369, 375.29, л. 5).

Восьмилетний Павел был свидетелем дворцового переворота 1762 г., когда его мать отобрала власть у отца.

Автору этих строк пришлось видеть в Центральном государственном архиве древних актов и показывать коллегам документы из секретной папки Екатерины II (ЦГАДА, р. 1. № 25), документы, отчасти известные (см. Бильбасов, II) и потому мало кем изучаемые de visu. А напрасно. Две записки Петра III, где он молит победительницу-супругу о пощаде: круглый детский старательный почерк - возможно, писалось на какомнибудь ропшинском барабане - и подписано унизительным "votre humble valet" (преданный Вам лакей) вместо "serviteur" (слуга); здесь же третий документ - веселая, развязная записка пьяным, качающимся почерком Алексея Орлова, адресованная "матушке нашей Всероссийской": "...урод наш очень занемог" и как бы "сегодня не умер".

Кажется, уже "урода" Петра III и придушили (впрочем, мы точно знаем: была в той папке и четвертая записочка, уничтоженная Павлом, где прямо сообщалось об убийстве свергнутого. - См. АВ, XXI, 430), меж тем в сохранившейся записке о болезни низложенного царя выдрана подпись - явно екатерининской рукой; на всякий случай - оборонить любимца... К этому добавим, что едва ли не о каждом императоре, умершем естественной смертью, говорили, что его (или ее) "извели": "Особенно замечательно, как сильно принялось это мнение в народе, который, как известно, верует в большинстве, что русский царь и не может умереть естественно, что никто из них своей смертью не умер" (Добролюбов, IV, 438).

Притом почти каждому монарху приписывали не того родителя (например, Екатерине II - Бецкого. См. Греч, 742, комм.), и таким образом умершие цари самозванно оживали, а живых "самозванно" усыновляли, удочеряли или убивали; по царь, считавший самозванцами крестьянских Петров III, сам не был в их глазах правителем "названным" (см. Клибанов, 155). И так все запутывалось, что в правительственных декларациях Пугачева однажды нарекли лжесамозванцем, что было уж чуть ли не крамольным признанием казака царем...

Откровеннейшие документы о гибели своего отца Павел увидел 42-летним. По сведениям Пушкина (а этим сведениям должно верить: поэт очень интересовался сюжетом и сообщил о нем Николаю I), "не только в простом народе, но и в высшем сословии существовало мнение, будто государь (Петр III) жив и находится в заключении. Сам великий князь Павел Петрович долго верил или желал верить сему слуху. По восшествии на престол первый вопрос государя графу Гудовичу: жив ли мой отец?" (Пушкин, IX, 371).

Сведения поэта достоверны; женою Гудовича была Прасковья Кирилловна Разумовская, родная сестра известной родственницы и собеседницы А.С.Пушкина Натальи Кирилловны Загряжской.

Настолько все неверно, зыбко, самозванно, что даже Павел-император (не говоря о наследнике!) все же допускает, что отец его жив! И спрашивает Павел о том не случайного человека, но Андрея Гудовича (1741-1820), близкого к Петру III, за это выдержавшего длительную опалу при Екатерине, в 1796 г. вызванного и обласканного Павлом (Шильдер. Павел I, 312; Masson, 189-190). Неясная тайна переворота при официальной версии о смерти Петра III от "геморроидальной колики" была потенциальной основой для появления лже-Петров III и как бы соединяла воедино две характерные черты тогдашней политической борьбы: "переворотство" и самозванчество.

"Привыкли к переворотам"

Разбирая легкость, с какой был свергнут Петр III и возведена на трон Екатерина, сенатор А. Н. Вельяминов-Зернов восклицал (в 1830-х годах):

"Боже мой, какое непостижимое происшествие! Какая тайна, какие обстоятельства, какие отношения, какие поступки были причиною такого необычайного успеха? Но тогда менее этому удивлялись, потому что привыкли к переворотам [...]. Переменить царствующую особу было так же легко, как переменить министра, но переменить министра тогда было труднее, чем теперь" (ИС, II, 25-27).

Умный сенатор замечает, что все перемены в российском правлении 1725-1762 гг. были серией разнообразных переворотов. Главные заговоры (пять или восемь) по числу свергнутых (и возведенных) императоров или императриц перемежались "малыми" (смена министров или фаворитов): почти всякая перемена сильного человека, как правило, не была в XVIII в. почетной "легальной" отставкой, и Вельяминов-Зернов знает, что говорит, когда констатирует: "Переменить министра тогда было труднее, чем теперь". Теперь - это время Николая I, когда отставка Аракчеева, Закревского, Ливена, Перовского не сопровождалась арестом, ссылкой, шельмованием...

Иное дело - прошлый век. Там переменить-значит, как правило, взять, сокрушить, уничтожить...

Вот неполный перечень "малых переворотов" XVIII в.:

1727 г. - свержение и высылка Меншикова;
1730 г. - свержение Долгоруких;
1739-1740 гг. - арест и казнь кабинет-министра Волынского и его единомышленников;
1748 г. - свержение и арест фаворита Лестока;
1758 г. - свержение канцлера А. П. Бестужева-Рюмина.

Перевороты на "министерском уровне" дополнялись "губернскими": арестами и пыткой должностных лиц при соответствующей смене власти... Как характерно, что Западной Сибирью во второй половине XVIII в. управлял просвещенный губернатор Соймонов с вырванными ноздрями (следы прошлой опалы).

Внимательный наблюдатель, впрочем, заметит, что если свержение императора было "дворцовым переворотом", беззаконным по определению, то "перевороты министерские и губернские" производились ведь по распоряжению монарха, т. е. были освящены высшим законом империи. Однако грань между законом и беззаконием была очень зыбкой.

О причинах такого "переворотства" немало размышляли в самой России и за границей.

Прочитав известное сочинение Рюльера с описанием переворота 1762 г., французский король Людовик XVI (явно еще не предчувствуя приближающихся французских переворотов) высказал свою гипотезу: на полях книги к тому месту, где говорится, что солдаты "не выразили никакого удивления низложением внука Петра Великого и заменой его немкой", он написал: "Такова судьба нации, в которой Петр Первый, при всем своем гении уничтожил закон престолонаследия, введя право выбора наследника царствующим правителем" (АВ, XI, 501).

Александр Воронцов в ноябре 1801 г. убеждал Александра I, что даже верховники с их планами аристократического ограничения самодержавия были лучше, чем самоуправство гвардии:

"По крайней мере, не солдатство престолом распоряжалось так, как в последующее время похожее на то случилось. Нет роду правления свойственнее к насильству, как военное. Безмерная власть в руках гражданских имеет, конечно, свои неудобности, но никогда таких насильственных следствий иметь не может, как необузданность военная".

Опытный государственный деятель напоминает, что "необузданность преторианцев падением [Римской] империи кончилась", ибо римская гвардия "не только императоров избирала и свергала", но, "кто больше им денег даст, тот и будет императором" (АВ, XXIX, 455).

В литературе неоднократно отмечалось, что дворянство сплотилось, стало избегать "переворотства", боясь ослабить трон и государственный аппарат перед крестьянской угрозой, под впечатлением пугачевщины, Великой французской революции и в страхе перед начинающимся революционным движением в своей стране.

Это, разумеется, верно, существенно, это необходимо учитывать в первую очередь, толкуя об отношениях самодержавия и дворянства.

Однако были еще некоторые причины, породившие как "взрывчатую историю" 1725-1762 гг., так и последующее затухание переворотов, и если определять их максимально общо, можно сказать: желали гарантий.

Петровская централизация, резкий разрыв со старыми, традиционными институтами (боярская дума, земские соборы, приказы и др.) определили максимальную самостоятельность государства по отношению к своему классу, сословию. Все в конечном счете делалось для своего дворянства; однако, например, абсолютизм Людовика XIV во Франции никогда не мог бы себе позволить таких методов управления, такого уровня приказа и повиновения, какими пользовался Петр I отношении своего дворянства.

В России много слабее, чем во Франции, было обуздание абсолютной власти старинными традиционными институтами - дворянскими, городскими, церковными. Исторический опыт показал, однако, что такое громадное сосредоточение власти опасно и для ее носителя, и для самого правящего класса.

Несколько дворцовых переворотов были фактически "гвардейской поправкой" к самовластью. Можно сказать, что дворяне (пусть через свою верхушку, но это в данном случае неважно) в течение XVIII в. приспосабливали собственное государство к своим нуждам, государство же приспосабливалось к ним. Резкий разрыв между дворянством и государством мог регулироваться только теми же "беззаконными", взрывчатыми методами, какими эта политическая система устанавливалась.

Однако легкая смена властителей - это опять же не что иное, как игра тропом между крупнейшими аристократическими фамилиями. Много переворотов - это ведь фактически та же ненавистная олигархия, правление немногих (но не одного!); это для среднепоместного поручика - жизнь с меньшими гарантиями, чем крепкое самодержавство. Пройдет, однако, более 30 лет, прежде чем их желание осуществится.

1762-1772 годы

После 28 июня 1762 г. на престоле Екатерина II. Дворянство постепенно получает многие искомые гарантии; несколько заговоров в первые годы нового царствования легко пресечены. Перевороты как будто уже не нужны и менее возможны. Однако новая система отношений власти с дворянством утверждается не сразу. Воронцов в уже цитированной записке замечает: "Того умолчать нельзя, что самый сей образ вступления [Екатерины II] на престол заключал в себе многие неудобства, кои имели влияние и на все ее царствование" (АВ, XXIX, 459).

Раздавались голоса, что все екатерининское 34-летие есть "затянувшийся переворот". Продолжением "28 июня 1762 года" были другие подобные действия царицы против реальных и потенциальных претендентов на трон. Французский посол Беранже докладывал в ту пору своему правительству:

"Что за зрелище для народа, когда он спокойно обдумает, содной стороны, как внук Петра I был свергнут с престола и потом убит; с другой - как внук царя Ивана увядает в оковах, в то время как Ангальтская принцесса овладевает наследственной их короной, начиная цареубийством свое собственное царствование!" (цит. по: Герцен, XIV, 372- 373).

"Внук" (на самом деле правнук) царя Ивана вскоре ликвидируется; продолжением репрессивных переворотных мер Екатерины II было также тяжкое, многолетнее заключение в Холмогорах отца, братьев и сестер убитого Ивана Антоновича; и наконец, борьба царицы с Павлом и его приверженцами.

Еще выбирая сторонников для переворота 1762 г., Екатерина не раз выступала как бы от имени сына, так что порою создавалось впечатление, будто она претендует только на регентскую роль до совершеннолетия великого князя (см. Бильбасов, II, 3-4). Именно в такой "тональности" Екатерина вела переговоры с Никитой Ивановичем Паниным, который был необходим заговорщикам и своим немалым политическим опытом, и особой ролью при Павле: с 1761 г. Панин отвечает за воспитание юного принца и с этого времени как бы представляет интересы Павла в сложной придворной борьбе. Не вдаваясь в подробности, отметим, что Павел был для его воспитателя не просто орудием интриги и карьеры: Н. И. Панин мечтал об усовершенствовании российской политической системы, ограничении "временщиков, куртизанов и ласкателей", сделавших из государства "гнездо своих прихотям". Утверждение наиболее естественного, максимально законного монарха (каким Панин считал Павла) было лишь половиной замысла. Одновременно Панин хотел известного ограничения самодержавия императорским советом из 6-8 членов с четырьмя департаментами (иностранных, внутренних, военных и морских дел). Речь шла о зачатке "аристократической конституции" - Панин опирался на шведские образцы (РИО, VII, 200- 221).

Екатерина дала обещания и насчет прав сына, и насчет "императорского совета", однако очень скоро все было "забыто". Укрепившись па престоле, царица гасила любой намек на временность своей власти и воцарение Павла; вокруг манифеста же об ограничении самодержавия в конце 1762 г. шла сложная закулисная борьба, когда царица уже поставила свою подпись, но затем "надорвала" документ.

Судьба наследника и панинские конституционные планы теперь соединяются надолго. Будущий ярый враг всякого ограничения своей власти, Павел Петрович до того в течение нескольких десятилетий представляет главную надежду панинской партии: кроме Никиты Панина с наследником позже сближается его брат, генерал Петр Панин, и близкий к ним человек, один из первых русских писателей, Денис Иванович Фонвизин.

Можно догадаться (по некоторым косвенным материалам), какие "крамольные" сюжеты зачастую обсуждались с наследником на уроках.

В 1830 г. Д. Н. Блудов представит Николаю I 11 документов, которые были найдены в кабинете Павла I и среди которых преобладали материалы, касающиеся прав наследования престола, и выписки о незаконности наследования по женской линии (ЦГАДА, р. VI, № 564, л. II).

Любопытно, что выписки произведены Никитой Ивановичем Паниным и вскоре, очевидно к совершеннолетию Павла, будут переданы ему для сведения о его правах.

Екатерина II, конечно, знала, что Павла воспитывают в оппозиционном к ней духе, что Панин и выбранные им учителя (самый известный из них, С. Порошин, оставил знаменитые записки о годах учения юного Павла) осторожно, но постепенно укрепляют в принце сознание собственных прав на престол, интерес к судьбе отца - Петра III; однако, боясь нарушить сложившееся равновесие разных политических сил, царица не решилась отнять у Панина Павла и только все плотнее окружала сына своими "наблюдателями".

В 1772 г. сторонники Павла надеются на передачу Екатериной престола своему наследнику, достигшему 18-летия. Надежды не оправдались. Однако борьба продолжалась. Вскоре Екатерина женит Павла на принцессе Вильгельмине Гессен-Дармштадтской, которая после перехода в православие становится Натальей Алексеевной.

Именно к этому моменту относится и тот дневничок наследника, ,что цитировался в начале главы...

Молодая великая княгиня сразу пополняет партию, враждебную Екатерине; зато царица, пользуясь совершеннолетием и женитьбой Павла, удаляет от него Панина-воспитателя, предварительно щедро его одарив (Лебедев, 174). Кризис в отношениях двух придворных лагерей нарастает... Мы угадываем новые политические планы Панина - Фонвизина - Павла (об этом несколько позже).

Внезапно доносится голос "остальной России": во время так называемого Камчатского бунта, возглавленного М. Бениовским (1772 г.), повстанцы действуют именем Павла Петровича - призрак лже-Павла...

Многие сочтут весьма знаменательным, "роковым" и появление первых известий о "Петре III" - Пугачеве сразу после свадьбы Павла Петровича (Державин, VI, 449).

Если Пугачев - Петр III, то его "сын и наследник", естественно, Павел I.

Самозванцы

Великая крестьянская война потрясает империю в 1773 и 1774 гг., но зарницы ее и поздние громы наполняют все екатерининское царствование.

Пугачев был одним из почти сорока известных на сегодня самозванцев, принявших имя Петра III.

Более 20 случаев рассмотрено в капитальной работе К. В. Сивкова "Самозванчество в России в последней трети XVIII в." (ИЗ, т. 31), после того "обнаружился" еще ряд лже-Петров III.

Сочиненная в начале 1790-х годов и уже упоминавшаяся "Благовесть" Еленского отмечала "двадцать незаконных лет Екатерины II" (Клибанов, 304-305). Даже в царствование Павла I, восстановившего почитание своего отца, все же объявлялся (в Быкове, близ Москвы) некий Семен Анисимов Петраков, называвшийся Петром III, но потребовавший клятвы с посвященных "не говорить до коронации нового государя" (17 февраля 1797 г. Павел I отправил Петракова "за обольщение простого народа в Динамюнд в работы навсегда". - ЦГАДА, р. VI, № 554).

Последним же из лже-Петров был, очевидно, основатель скопческой ереси Кондрат Селиванов, который, проживая в Петербурге в 1802 г., "не отказывался и не настаивал на своем отождествлении с Петром III, дедом царствовавшего Александра I" (Клибанов, 306).

Сам эффект народного самозванчества изучался и изучается современной наукой. К. В. Чистовым проанализированы своеобразные условия, породившие такую специфически российскую особенность. В других странах это редкие исключения, в русской же истории XVI-XIX вв. три мощные волны самозванчества: царевич Дмитрий, Петр III и Константин (не говоря уже о нескольких самозванцах, именовавших себя именами других царей).

Одной из важных причин этого исторического явления была особая роль царской власти при объединении Руси и ее освобождении от татарского ига. Эта роль заключалась в том, что на определенных исторических этапах монарх (московский князь, царь) возглавлял общенародное дело и становился не только вождем феодальным, но и героем национальным. Пожалуй, ни один, даже самый легендарный, король средневековой Англии или Франции не играл в народном сознании той роли, как на Руси Александр Невский, Дмитрий Донской, а также Иван Грозный (позже почти слившийся в памяти народной со своим дедом Иваном Третьим).

Как известно, идея высшей царской справедливости постоянно, а не только при взрывах крестьянских войн присутствовала в российском народном сознании. Как только несправедливость реальной власти вступала в конфликт с этой идеей, вопрос решался в общем однозначно: царь все равно "прав"; если же от царя исходит неправота, значит, его истинное слово искажено министрами, дворянами или же этот монарх неправильный, подмененный, самозваный и его нужно срочно заменить настоящим...

Весомость католицизма на Западе вызывала ереси как основную идеологическую форму народных движений. В России относительно слабую церковь во многом подменяла верховная власть: для сравнительно менее завоеванного церковью народа царь "заменял" бога. Важным обстоятельством, усугубившим эту историческую особенность, было усиление в конце XVII и XVIII в. разрыва между народом и клиром: прежде попы выбирались общинами, теперь же государственный контроль резко возрастает, отчуждение духовенства и народа усиливается.

Протест, борьба, восстание, естественно, выливаются в царистской оболочке, или (что то же самое, "с обратным знаком") неправильный царь равен дьяволу, Антихристу; как тонко замечает современный исследователь, многие формулы и действия Петра I рождали в народном сознании представления, будто "Петр как бы публично заявлял о себе, что он - Антихрист". Например, упразднение патриаршества воспринимается как объявление царем самого себя патриархом; произнесение царского имени без отчества - Петр Первый - "несомненно должно было казаться претензией на святость", ибо первые и называемые без отчества - это духовные лица, и т. п. (Успенский, 286-292), и уж в народе идут толки, будто "две главы орла - святительская и царская, а третья корона над ними - Антихристова".

Своеобразной особенностью самозванства 1770-х годов было использование крестьянским Петром III, Пугачевым, образа, имени реально существующего царевича Павла. Емельян Пугачев на пиршестве, подняв чару, обычно провозглашал, глядя на портрет великого князя: "Здравствуй, наследник и государь Павел Петрович" - и частенько сквозь слезы приговаривал: "Ох, жаль мне Павла Петровича, как бы окаянные злодеи его не извели". В другой раз самозванец говорил: "Сам я царствовать уже не желаю, а восстановлю на царствии государя цесаревича". Сподвижник Пугачева Перфильев повсюду объявлял: послан из Петербурга "от Павла Петровича с тем, чтобы вы шли и служили его Величеству" (см. Дубровин, II, 143, 225).

В пугачевской агитации важное место занимала повсеместная присяга Павлу Петровичу и Наталье Алексеевне, а также известия, будто Орлов "хочет похитить" наследника и великий князь "с 72 000 донских казаков приближается"; уж оренбургский крестьянин Котельников рассказывает, как генерал Бибиков, увидя в Оренбурге "точную персону" Павла Петровича, его супругу и графа Чернышева, "весьма устрашился, принял из пуговицы крепкое зелье и умер" (там же, 87, 56-57). Наконец, когда сподвижники решили выдать Пугачева властям, он "угрожал им местью великого князя" (Пушкин, IX, 77).

Согласно показаниям Ивана Федулова, одного из предавших своего вождя, Пугачев кричал: ""Кого вы вяжете? Ведь если я вам ничего не сделаю, то сын мой Павел Петрович ни одного человека из вас живого не оставит!" И так его связать поопасались" (Овчинников, 132).

Как же реальный принц отнесся к своей самозваной тени?

Нелепо, конечно, предполагать, будто Павел допускал свое родство с Пугачевым: о характере, целях народного восстания он имел в общем ясное понятие, хотя и не был уверен, что его отец действительно погиб; одним из главных душителей народной войны был близкий к наследнику Петр Панин. Парадоксальность российского XVIII века проявлялась здесь в том, что Панин свою дворянскую оппозицию Екатерине облекал едва ли не в столь же резкие выражения, как Пугачев - свою крестьянскую ненависть, а царица при начале восстания велела московскому главнокомандующему М. Н. Волконскому "приглядывать за Паниным": она явно опасалась, что тот использует события в своих целях (как прежде подозревалось "подстрекательство" Петра Панина в Чумном бунте 1771 г.) (ОВ, 81).

Выходило, что Панин (и косвенно Павел) должен был, подавляя восстание Пугачева, доказать тем свою благонадежность. И Петр Панин, мы знаем, очень старался, рвал бороду у захваченного Пугачева; тем не менее в селе Захаровском Камышловской округи рассказывали в 1780-х годах, будто староверам покровительствует наследник "и господин генерал Петр Панин, его высочеству отец крестной" (Покровский, 384).

Однако мы не можем не считаться с некоторыми последствиями "пребывания Павла" в лагере Пугачева. Во-первых, народная молва, известная популярность павловского имени - хотя бы как редкого мужского среди долгой гинеократни, женского правления. Любопытно, что после Петра I раскольничьи наставники учат: "В вере христианской женскому полу царствовать не подобает, потому что как царь царствует на небеси Бог, то на земле должно быть по образу его" (сообщено автору Н. Н. Покровским).

Распространение лже-Петров III рождало, естественно, определенные фантастические надежды на его сына.

Перечисляя прегрешения Павла, знаменитый Л. Л. Беннигсен, между прочим, сообщал в 1801 г.:

"Когда императрица проживала в Царском Селе в течение летнего сезона, Павел обыкновенно жил в Гатчине, где у него находился большой отряд войска. Он окружал себя стражей и пикетами; патрули постоянно охраняли дорогу в Царское Село, особенно ночью, чтобы воспрепятствовать какому-либо неожиданному предприятию. Он даже заранее определял маршрут, по которому он удалился бы с войсками своими в случае необходимости: дороги по этому маршруту по его приказанию заранее были изучены доверенными офицерами. Маршрут этот вел в землю уральских казаков, откуда появился известный бунтовщик Пугачев, который в 1772 и 1773 гг. сумел составить себе значительную партию, сначала среди самих казаков, уверив их, что он был Петр III, убежавший из тюрьмы, где его держали, ложно объявив о его смерти. Павел очень рассчитывал на добрый прием и преданность этих казаков. Его матери известны были его безрассудные поступки, но она только смеялась над ними и оказывала им так мало внимания, что держала в Царском Селе для охраны дворца и порядка в городе лишь небольшой гарнизон, не превышавший двадцати человек казаков" (ИВ, 1917, V-VI, 546; выделено мною. - Авт.).

Часто встречающейся версии о безразличии Екатерины к павловским "потешным полкам" противоречит сделанная Пушкиным со слов потомков А. И. Бибикова (или других достаточно осведомленных лиц,) важная запись о больших опасениях и предосторожностях Екатерины II (см, Пушкин, IX, 372-373).

Еще интереснее (и свободнее) Беннигсен развивал свою версию перед племянником фон Веделем. Повторив, что Павел собирался бежать к Пугачеву, мемуарист добавляет: "Он для этой цели производил рекогносцировку путей сообщения. Он намеревался выдать себя за Петра III, а себя объявить умершим" (Ведель, 159). Строки о "бегстве на Урал", даже если это полная легенда, весьма примечательны как достаточно распространенная версия (Беннигсен в 1773 г. только поступил офицером на русскую службу и, по всей видимости, узнал приведенные подробности много позже). Заметим в этом рассказе довольно правдиво представленн ую причудливую "логику самозванчества", когда сын решается назваться отцом, чтобы добиться успеха (иначе он, по той же логике, должен подчиниться "Петру III" - Пугачеву).

Переплетение разных типов самозванчества тут весьма отчетливо.

Затронутая тема интересна, не изучена, а нам она важна для понимания ряда событий в последние годы XVIII столетия.

Как легко заметить, мы говорим сейчас не только о народном самозванчестве, но и о "верхнем" самозванчестве, свойственном лишь правящему слою. Самовластие, усилившееся после Петра, откровенно порабощающее, но притом употребляющее множество просвещенных терминов о духе времени, благе, законах,эта система порождает своих "самозванцев".

Несоответствие названия реальности, игра в фантомы - вот самозванчество! Что такое "мертвые души"? Формально это живые люди, которых нет, но которые есть до следующей нескорой ревизии. Они (мертвые) невольные самозванцы (одним фактором своего существования в бумагах), а их помещик и государство разыгрывают явившиеся отсюда "самозваные суммы". Чичиков - он же Бонапарт, капитан Копейкин, Ак сказать самозванец в квадрате, - куда менее удивителен, исключителен, чем многие полагают.

Споры о том, где мог Пушкин найти знаменитый сюжет, подаренный Гоголю, кажется, надо решительно прекратить. Сюжет был "всеобщим". В раскольничьем документе о "Петре Антихристе" (конец XVIII - начало XIX в.), между прочим, отмечается: "Так и начал той глаголемой (так называемый) бог без меры возвышатися, учинил описание народное, исчислил вся мужеска пола и женска, старых и младенцев, живых и мертвых и, облагая их данями великими, не токмо живых, но и с мертвых дани востребовал" (Щапов 568-569).

Мертвые души - из мира цивилизованного обмана, верхнего самозванства.

И кто же Ревизор, как не самозванец? (Гоголь вслед за Пушкиным, как видим, большой знаток этой проблематики.) Хлестаков и не хотел, но ситуация буквально заставляет самозванствовать...

Берем хлестаковых выше: не литературный, но реальный начальник Нерчинских заводов князь Нарышкин самозванствует в Забайкалье 1770-х годов, присваивая себе не только губернаторские, но и царские функции - раздает чины, самовольно объявляет рекрутские наборы, формирует уланские полки, - покуда не заманят его в Иркутск и не свяжут.

Еще выше самозваная царевна (не из народа - из просвещенных) - "дочь Елисаветы", княжна Тараканова. Впрочем, кто знает, чем она хуже своей противницы, Екатерины II? Ведь самозванство на троне едва ли не формула!

Две "самозванческие стихии" постоянно вторгались в сознание Павла; решительно отбрасывая, боясь, ненавидя крестьянский бунт, он хотел видеть в народе сочувствие к единственному законному претенденту на российский престол.

"Ну, я не знаю еще, насколько народ желает меня, - с большой осторожностью скажет Павел прусскому посланнику Келлеру в начале 1787 г. - Многие ловят рыбу в мутной воде и пользуются беспорядками в нынешней администрации, принципы которой, как многим без сомнения известно, совершенно расходятся с моими" (см. Шильдер. Павел I, 196).

Как видно, Павел связывает свою популярность в народе с разногласиями, разделяющими его с матерью.

"Павел - кумир своего народа", - докладывает в 1775 г. австрийский посол Лобковиц ("La cour de Russsie", 249).

Видя, как народ радуется наследнику, близкий его друг Андрей Разумовский будто бы шепнул: "Ах! Если бы Вы только захотели". Павел не остановил его, хотя речь шла об аресте и низложении Екатерины (см. Валишевский, 130).

Вскоре после того, в 1782 г., солдат Николай Шляпников, а в 1784 г. сын пономаря Григорий Зайцев, каждый появляется перед народом великим князем Павлом Петровичем (ЦГАДА, р. VI, № 541, 542). "Легенда о Павле-"избавителе" имела широкое распространение на Урале и в Сибири" (Покровский, 384).

После 1789 г. Екатерина преследует Новикова, Бажанова и других деятелей за тайные масонские связи с Павлом; тогда же к наследнику попадает "Благовесть", где его призывают короноваться волею народа и выполнить дело освобождения. "А что если Павел, - спрашивает А. И. Клибанов, - откажется короноваться волею народа и присягнуть на верность народным интересам, запечатленным в "Благовести"? Был ли у ее автора готовый ответ на этот вопрос? В "Благовести" не предвидится отрицательная реакция Павла. Роль, отводимая Павлу в "Благовести", исходит, возможно, из социально-утопических легенд о Павле как "цареизбавителе", циркулировавших в народе в 60-90-х годах XVIII в.".

Исследователь допускает, что "история с "Благовестью" имела исторический прецедент. Он связан с Н. И. Паниным, воспитателем Павла и одним из инициаторов дворцовой интриги, в которую Павел, "как бы поневоле и на короткое время, оказался втянутым" (Клибанов, 316-317).

Снова причудливое взаимодействие социально далеких сфер народного протеста и дворянской оппозиции.

Завещание Панина

В то самое время, когда Пугачев клялся именем "своего" Павла Петровича, по-видимому, созревал придворный заговор в пользу настоящего Павла Петровича. Как и в 1762 г., панинский замысел связывал права наследника с конституционными идеями.

Напомним основные факты (Подробнее в моей книге "Герцен против самодержавия", c. 113-130.) : декабрист М. А. Фонвизин, ссылаясь на рассказы отца (родного брата автора "Недоросля"), записал в сибирской ссылке, что

"в 1773 или 1774 году, когда цесаревич Павел достиг совершеннолетия и женился на дармштадтской принцессе, названной Натальей Алексеевной, граф Н. И. Панин, брат его фельдмаршал П. И. Панин, княгиня Е. Р. Дашкова, князь Н. В. Репнин, кто-то из архиереев, чуть ли не митрополит Гавриил, и многие из тогдашних вельмож и гвардейских офицеров вступили в заговор с целью свергнуть с престола царствующую без права Екатерину II и вместо нее возвести совершеннолетнего ее сына. Павел Петрович знал об этом, согласился принять предложенную ему Паниным конституцию, утвердил ее своею подписью и дал присягу в том, что, .воцарившись, не нарушит этого коренного государственного закона, ограничивающего самодержавие. Душою заговора была супруга Павла, великая княгиня Наталья Алексеевна, тогда беременная".

Далее мемуарист сообщает, что Екатерина благодаря предательству одного из секретарей Панина все узнала, юный Павел оробел, принес повинную, а царица не стала чинить расправу, но под благовидными предлогами всех удалила или окружила надзором (см. М. Фонвизин, 32-33).

Некоторые исследователи, ссылаясь на анахронизмы и неточности рассказа М. А. Фонвизина, отрицали "заговор 1773-74 года". Однако на сегодня накопилось уже немало данных, подтверждающих, что "конституция Панина - Фонвизина" действительно существовала. Проблема осложняется тем, что некоторые сохранившиеся документы относятся к более позднему времени и свидетельствуют о "конституционной активности" братьев Паниных, Дениса Фонвизина, Павла в 1780-х годах.

Недавно М. М. Сафонов установил, что за два дня до своей смерти, 28 марта 1783 г., Н. И. Панин убеждал Павла преобразовать государственный строй России на конституционных началах, "причем эти предложения в общем совпадают с тем, что записал много лет спустя М. А. Фонвизин" (Сафонов, I, 280).

Согласно воспоминаниям декабриста, "Панин предлагал установить политическую свободу сначала для одного только дворянства в учреждении верховного Сената, которого часть несменяемых членов назначалась бы от короны, а большинство состояло бы из избранных дворянством из своего сословия лиц. (...) Под ним в иерархической постепенности были бы дворянские собрания:- губернские или областные и уездные. . . . Выбор как сенаторов, так и всех чиновников местных администраций производился бы в этих же собраниях. Сенат был бы облечен полною законодательною властью, а императорам оставалась бы исполнительная, с правом утверждать обсужденные и принятые Сенатом законы и обнародовать их. В конституции упоминалось и о необходимости постепенного освобождения крепостных крестьян и дворовых людей. Проект был написан Д. И. Фонвизиным под руководством графа Панина. (. . .) Введение, или предисловие, к этому акту, сколько припоминаю, начиналось так: "Верховная власть вверяется государю для единого блага его подданных. Сию истину тираны знают, а добрые государи чувствуют..."" (М. Фонвизин, 31).

Предисловие к конституции (ходившее еще под именем "завещание Панина") сохранилось и является одним из замечательных памятников русской общественной мысли (см. Д. Фонвизин, II, 254-267).

Текст подготовленной конституции, с трудом спасенный Денисом Фонвизиным и Петром Паниным от Екатерины II, до сей поры не найден, хотя, может быть, и сыграл свою роль в событиях 1801 г. (о чем будет сказано особо).

Друзья-наставники юного Павла не дожили до его воцарения (Никита Панин умер в 1783 г., Петр Панин - в 1789 г., Денис Фонвизин - в 1792 г.). Они до конца дней, по-видимому, верили, что Павел проведет в жизнь те новые идеи, которые ему внушались. Правда, среди документов, связанных с именем П. И. Панина (и возможно, также Д. И. Фонвизина), сохранились проекты, очевидно обсужденные с Павломнаследником в 1770-1780-х годах, где находим как начала конституционные, так и самодержавно-централизаторские. Таковы написанные Павлом (и представленные матери, а также Н. И. Панину) "Рассуждения о государстве вообще, относительно числа войск, потребных для защиты оного, и касательно обороны всех пределов" (1774-1778 гг.).

Любопытны и другие планы наследника о создании сверху донизу системы единоначалия, для чего он желал бы отменить генерал-губернаторов ("излишне, кажется, сверх губернатора иметь другого хозяина в губернии"); предполагалось и нижние земские суды "наполнять определением людей от правительства, а не выбором дворянства". Цитируемая рукопись "Мнение о государственном казенном правлении и производстве дел по свойству их рассмотрения и распоряжения его зависящих" относится к обширному комплексу "панинских бумаг" (частично опубликованных Е. С. Шумигорским в 1907 г.). Она была составлена в 1786 г. и позже "найдена в собственном бюро императора Павла I в одном секретном ящике" и передана Николаю I (ЦГАДА, р. I, № 17, л. 92-93, 126).

Заводя в Гатчине "потешные полки", наследник видит здесь возвращение к идеям Петра Великого; однако в военной организации Гатчины, прусской выучке, жестокой муштре уже угадываются политические идеи, которые расцветут, как только Павел станет царем:, Павел-централизатор, сторонник жесткого самодержавия, куда более "привычен", куда более представлен в литературе, нежели Павел-"конституционалист". И тем не менее в 1770-х и 1780-х годах наследник - при всех возможных оговорках, при всей своей тяге к "порядку", централизации - принимал идеи Панина - Фонвизина и, по-видимому, находил в конституционных проектах желаемое опровержение системы Екатерины, ту законность, которая включала и утверждение его собственных прав.

К тому же (не вникая сейчас подробно в сложный, мало изученный сюжет) отметим, что и в гатчинском строе вырабатывались не только "формулы ужесточения", но и те понятия о чести, этикете, которыми будет так оперировать Павел-царь! Вербовка же в гатчинские полки лиц неимущих, без образования (для просвещенной дворянской элиты - "гатчинская сволочь". - См. Шильдер. Павел I, 234) создавала иллюзию своеобразного "демократизма" наследника. По всей видимости, "конституционные мечтания" Павла просуществовали до Великой французской революции. Однако еще между 1773-1789 гг. на Павла и его кружок обрушиваются довольно жестокие удары (большей частью направляемые рукою Екатерины II), и это существенно меняет характер человека, который некогда записывал свои чувства накануне свадьбы.

Если мысленно продолжить оборвавшийся дневничок 1773 г., обязательно будет затронуто хотя и не первое, но, во всяком случае, самое жестокое столкновение юного принца с "откровенной существенностью": любимая жена оказывается в связи с ближайшим и доверенным другом Павла - Андреем Разумовским; открывает же глаза обманутому его царственная мать, очевидно перехватившая секретные бумаги великой княгини.

Документы скупо освещают потаенную сторону событий 1776 г. - смерть великой княгини, разоблачение Разумовского и его высылку к отцу на Украину, еще меньше - горе и разочарование наследника. Кончина Натальи Алексеевны в этих напряженных обстоятельствах вызвала, конечно, слух об убийстве, совершенном по приказу Екатерины (см. М. Фонвизин, 33), и царица, понимая возможность таких разговоров, приглашает для медицинского заключения 13 врачей; она специально приказывает Бецкому заняться опровержением возможных подозрений Павла: "Велите посмотреть за тем, есть ли на котором локте (Натальи Алексеевны) багряное пятно. Сие великий князь требует знать, и что за пятно он сам третьево дни усмотрел" (ЦГАДА р. II, № 105, л. 26, 31).

Екатерина рассчитывает усмирить сына новым браком: в том же 1776 г. его женят на принцессе Бюртембергской, и новая великая княгиня Мария Федоровна родит в 1777 г. сына Александра (будущего Александра I), в 1779 г. - сына Константина, затем еще восьмерых детей. Династия упрочена, однако придворная борьба не утихает.

Вторая жена Павла тоже включается в секретную оппозицию против Екатерины; зато царица сразу же отбирает родившихся внуков и воспитывает их при себе, оберегая от родительского влияния. Как видим, государственный переворот 1762 г. многообразно продолжен, а насильственное, "переворотное" изъятие Александра и Константина - явный предвестник очередного крупного переворота - передачи престола Александру, минуя Павла.

Павел даже боялся в 1782 г. ехать с женою в заграничное путешествие, подозревая, что мать ищет случая от него избавиться и назначить наследником старшего внука; Екатерина же действительно требует бумаги Петра I насчет престолонаследия, ищет в деле царевича Алексея прецедента для устранения Павла (см. Шильдер. Павел I, 150, 216, 254). При этом царица дает блестящую по форме и явно заостренную к современности характеристику погибшего сына Петра Великого:

"Я почитаю, что премудрый государь Петр I, несомненно, величайшие имел причины отрешить своего неблагодарного, непослушного и неспособного сына. Сей наполнен был против него ненавистью, злобою, ехидной завистью; изыскивал в отцовских делах и поступках в корзине добра пылинки худого, слушал ласкателей, отдалял от ушей своих истину, и ничем на него не можно было так угодить, как понося и говоря худо о преславном его родителе. Он же сам был лентяй, малодушен, двояк, нетверд, суров, робок, пьян, горяч, упрям, ханжа, невежда, весьма посредственного ума и слабого здоровья" (там же, 216).

Между тем, к неудовольствию Екатерщы, поездка Павла с женой по Европе (под именем графа и графини Норд - Северных) вызвала интерес и сочувствие в разных европейских столицах, особенно в Париже. Д'Аламбер и другие знаменитые умы находили в наследнике знания, "возвышенный характер"; именно тогда родилось сравнение российского принца с принцем литературным.

Австрийский император Иосиф II награждает 50 дукатами актера придворного театра "за счастливую мысль", что если в присутствии графа Северного будет представлен "Гамлет", то "в зале очутятся два Гамлета" (Шильдер. Павел I, 158-159).

О запрете "Гамлета" в России - сначала из-за параллели Павел - Петр III, позднее, при Александре I, из-за щекотливой темы "отцеубийства" - см.: "Русское прошлое", 1923, кн. IV.

Репутация "российского Гамлета" (независимо от ее соответствия или несоответствия шекспировской основе) объясняет, однако, то место, которое многие современники отводили, юному Павлу среди петербургских Полониев, Розенкранцев, а также Клавдия и Гертруды, соединенных в одной Екатерине II. Возможно, под влиянием литературного образа принц Павел входит в роль и однажды то ли шутя, то ли серьезно подробно повествует друзьям о встрече с "тенью предка" (правда, не отца, а прадеда - Петра I), которая восклицает: "Павел, бедный Павел, бедный князь!" (там же, 166-171).

Подозрительный, печальный, многократно униженный, стремящийся укрыться от двора в Гатчине или Павловске, прислушивающийся к просвещенным советникам, старающийся уловить "мнение народное", обуреваемый идеями насчет перемены дел в России - таким предстает сын Екатерины в последние годы ее правления.

Новые серьезные испытания начнутся с 14 июля 1789 г.

Революция во Франции

Нет нужды доказывать, как сильно грянул на весь мир французский революционный гром 1789 г. В исследовательской литературе, естественно, лучше изучен отклик на это событие прогрессивного российского общества; реакция же правящих слоев представлена более всего в их карательных действиях (арест Радищева, Новикова и др.), в военных приготовлениях к походу против "революционной гидры" и тому подобных "практических" мерах. Хуже изучена идеологическая реакция российских верхов на 1789-1794 гг., сложная, неоднородная перестройка их воззрений, программных установок.

Прежде всего попытаемся оцепить силу страха, проникшего в Зимний дворец после воцарения во Франции "равенства злого" (державинский образ, созданный в 1795 г. - См. Державин, I, 459). В 1792 г. распространяется тревожный слух о "легионе цареубийц", посланном из Парижа, - и уж факты ложатся в фантастическую схему: скоропостижная кончина австрийского императора Леопольда II I марта 1792 г., убийство шведского короля Густава III 5 марта того же года (см. Штранге, 109-110; Грибовский, 51).

Павел еще в 1790 г. опасается, "что до истечения двух лет вся Европа... будет перевернута вверх дном" (см. Штранге, 72).

Е. И. Нелидова, возлюбленная Павла, несколько позже попрекнула великого князя, что он переменил свои политические воззрения. "Вы вправе сердиться на меня, Катя, все это правда, - отвечает Павел, - но правда также и то, что с течением времени со дня на день сделаешься, пожалуй, слабее и снисходительнее. Вспомните Людовика XVI: он начал снисходить и был приведен к тому, что должен был уступить. Всего было слишком мало и между тем - достаточно для того, чтобы в конце концов его повели на эшафот" (ПБ, ф. 859, к. 23, № 11, л. 297).

Многократный собеседник Павла I Коцебу замечает (по-видимому, передавая слова императора):

"Мрачную подозрительность внушила ему казнь Людовика XVI (...) Он слышал, как те самые люди, которые расточали фимиам перед Людовиком XVI, как перед божеством, когда он искоренил рабство, теперь произносили над ним кровавый приговор. Это научило его если не ненавидеть людей, то их мало ценить, и, убежденные в том, что Людовик еще был бы жив и царствовал, если бы имел более твердости, Павел не сумел отличить эту твердость от жестокости" (Коцебу, 280).

Приведенные строки - отголосок характерных споров, что возникали близ российского трона в 1790-х годах: как надо было действовать там, во Франции, и здесь, в России, - уступать или наступать?

Именно в эту пору, как видно, умирают в сознании наследника конституционные мечтания, проекты, выношенные в 1770-1780 гг. братьями Паниными и Д. И. Фонвизиным (хотя, как отмечалось, идеи ограничения самодержавия уже сплелись в тех планах с идеей централизаторской перестройки государственного аппарата). Надо полагать, что кроме тяжкого впечатления, которое произвели на Павла французские конституционные опыты 1789-1794 гг., здесь играло роль и нежелание большей части дворянства ограничить самодержавие.

Если приходилось выбирать между правлением знати и правлением одного, русский "среднестатистический" дворянин, как известно, не колебался ни минуты: он предпочитал самодержца. Последний из сохранившихся документов того потаенного "панинского" комплекса, которым Павел должен был воспользоваться, вступив на престол, датируется 1784-1787 гг. (см. Шумигорский, 20-35). Последний вдохновитель тех замыслов Денис Иванович Фонвизин умирает в 1792 г. Когда через четыре года вдова прокурора Пузыревского, верного панинского человека, поднесет императору Павлу пакет конспиративных сочинений Панина - Фонвизина, она получит пенсию и благоволение, сами же бумаги будут царем немедленно запрятаны и, конечно, никакого хода не получат (см. Эйдельман, 121, 134).

Сохранились сведения, что непримиримость Павла к французским делам обгоняла (в начале революции) реакцию Екатерины.

"Однажды Павел Петрович читал газеты в кабинете императрицы и выходил из себя:

- Что они все там толкуют! - воскликнул он. - Я тотчас бы все прекратил пушками.

Екатерина ответила сыну: "Vous etes une bete feгосе (Ты жестокая тварь. - фр.), или ты не понимаешь, что пушки не могут воевать с идеями? Если ты так будешь царствовать, то не долго продлится твое царствование" (Шильдер. Павел I, 248).

Эпизод был позже записан М. С. Мухановой со слов отца, обер-шталмейстера С. И. Муханова, и, конечно, включает в себя знание того, что произошло после; но основе рассказа - чрезвычайному страху и ненависти наследника к революционному Парижу - можно верить.

Впрочем, что бы ни говорила Екатерина, у Павла были кое-какие политические идеи, пусть противоречивые, иногда смутные, но позже резко выявившиеся, идеи, как увидим, отнюдь не сводившиеся к одним пушкам.

Царицу вряд ли могло так разозлить отношение сына к французским событиям, в общем сходное с ее взглядами (ведь Россия скоро будет воевать с революционной Францией, а царица заболеет, узнав о казни Людовика XVI!). Мать и сын, однако, продолжают расходиться в некоторых принципах, методах, формах политики; непримиримо же их разделяет борьба за власть.

Завещание царицы

О существовании екатерининского документа, передававшего престол внуку Александру вместо сына Павла, подробно писал Н. К. Шильдер. Кратко напомним, что Екатерина II в последние годы царствования не раз бралась за этот проект, в который были посвящены несколько высших сановников империи. Обнародование завещания предполагалось как будто 24 ноября 1796 г. (в Екатеринин день) или 1 января 1797 г.

Все материалы, собранные историком на эту тему, в том числе и не вощедшие в его книги, см.: ПБ, ф. 859, к. 24, № 10.

Любопытным, недостаточно освоенным наукой документом является так называемое странное завещание императрицы Екатерины, писанное ее рукою на маленьком полулисте (Екатерина II, XII, 761-762). Оно явно примыкает к тайному завещанию царицы в пользу Александра (и возможно, даже составляло часть его).

Заглавие - рукою Д. Н. Блудова (ЦГАДА, р. 1, № 25). Именно в этом пакете находятся и секретные бумаги, связанные с отречением и гибелью Петра III.

Подробно расписав, где и как ее хоронить, царица просит

"носить траур полгода, а не более, а что меньше того, то луче".

"Вивлиофику мою со всеми манускриптами и что с моих бумет найдется моей рукою писано отдаю внуку моему любезному Александру Павловичу, также разные мои камения и благословляю его умом и сердцем.

Копии с сего для лучаго исполнения положатся и положены в таком верном месте, что чрез долго или коротко нанесет стыд и посрамление неисполнителям сей моей воли.

Мое намерение есть возвести Константина на престол Греческой Восточной империи.

Для блага империи Российской и Греческой советую отдалить от дел и советов оных империй принцев Виртенберхских и с ними знаться как возможно менее, равномерно отдалить от советов обоих пола немцов".

Легко заметить, что Павел и его жена в документе даже не упомянуты. Выпады против принцев Вюртембергских и "обоих пола немцев" явно метят в великую княгиню Марию Федоровну.

Особый тон и высочайшее благословение при упоминании Александра - и рядом мысль о Константине на греческом престоле - все это еще более подтверждает мысль, что "странное завещание" несет на себе "тень" главного завещания - передачи власти внуку.

В 1796 г. Павел узнает от самого Александра об этом плане Екатерины II. Александр же, не принимая этой идеи, в письмах дважды нарочито называет отца "величеством": в то время как бабушка уверена в согласии Александра на трон, тот себя тайно "низлагает"!

Серьезное, впрочем, соседствует с фарсом: летом 1796 г. "у Петрова дня" во многих местах Украины, на ярмарке Елисаветграда, в Новороссийской и Вознесенской губерниях, разнесся слух о восшествии Павла Петровича. (И не было ли случайностью совпадение этой даты с тем сроком, который еще за несколько лет до того назначал автор "Благовести" для народного избрания Павла на царство: 1 сентября 1796 г.? - Клибанов, 315.)

Ярмарочные слухи окончились тем, что несколько человек были отданы под суд и... отпущены через полгода, а в официальной бумаге писано: "...от кого именно начало возымел сей слух, не доискано, а видно "глас народа - глас божий", ведь Павел, пока разрешалось дело, и в самом деле взошел и стал именоваться титулом из 51-го географического элемента.

_____"Мы, Павел Первый, Император и Самодержец Всероссийский: Московский, Киевский, Владимирский, Новгородский, Царь Казанский, Царь Астраханский, Царь Сибирский, Царь Херсониса-Таврического, Государь Псковский и Великий Князь Смоленский, Литовский, Волынский и Подольский, Князь Естляндский, Лифляндский, Курляндский и Семигальский, Самогицкий, Корельский, Тверский, Югорский, Пермский, Вятский, Болгарских и иных; Государь и Великий Князь Нова-города Низовския земли. Черниговский, Рязанский, Полоцкий, Ростовский, Ярославский, Белоозерский, Удорсму, Обдорский, Кондийский, Вишепский, Мстиславский и всей Северный страны, Повелитель и Государь Иверския земли, Карталинских и Грузинских Царей и Кабарданския земли, Черкасских и Горских Князей и иных Наследный Государь и Обладатель; Наследник Норвежский, Герцог Шлезвиг-Голштинский, Стормарнский, Дитмарсенский и Ольденбургский, Государь Еверский и Великий Магистр Державного Ордена Святого Иоанна Иерусалимского и прочая, и прочая, и прочая" (Шильдер. Павел I, с, 208, приложение).

Штурм

Многие мемуаристы, описывая восшествие Павла па престол, пользуются терминологией, пригодной к описанию захвата, переворота, революции.

"Дворец взят штурмом иностранным войском", - острит свидетель-француз (Masson, 197).

"Тотчас, - вспомнит Державин, - все приняло иной вид, зашумели шарфы, ботфорды, тесаки и, будто по завоеванию города, ворвались в покои везде военные люди с великим шумом" (Державин, VI, 670).

Опорой переворота были "потешные" гатчинские полки, и сама система должна была "напомнить победу Петра над "женским правлением": в 1689 г. ликвидировалась система Софьи, в 1796 г. - Екатерины.

"Началась ужасная сутолока, - замечает современник, - появились новые люди, новые сановники. Многие уж знали, что перед тем государь вместе с графом Безбородкой деятельно занимался сожжением бумаг и документов в кабинете покойной императрицы" (Саблуков, 23).

Безбородко, знавший о главном завещании, очевидно, помог Павлу в изъятии и уничтожении документа.

Державин, вспоминая о желании Екатерины II и Безбородки "ему отдать (в 1793 г.) некоторые бумаги, касательные до великого князя", пояснял: "Догадываются некоторые тонкие царедворцы, что они те самые были, за открытие которых, по вступлению на престол императора Павла I, осыпаны они от него благодеяниями" (Державин, VI, 608-609).

Действительно, Безбородко получил огромные пожалования и награды, свидетельствующие о каких-то особых услугах, оказанных Павлу: в день коронации - титул князя, 30 тыс. десятин земли и 6 тыс. душ (ЧОИДР, 1867, 1, 137-140).

Впрочем, согласно версии С. А. Тучкова, Николай Зубов, узнав у брата Платона, фаворита Екатерины II, "где стоит шкатулка с известными бумагами", взял какой-то лист, поскакал в Гатчину. "Павел, взглянув на оную, разорвал ее, обнял Зубова и тут же возложил на него орден св. Андрея. По вступлении же своем на престол Павел сделал его обер-шталмейстером двора" (Тучков, 120).

Хранение и составление "завещания" были вероятной причиной изгнания секретаря Екатерины II Турчанинова (см. ПБ, ф. 859, к. 8, № 1, л. 8. Рассказ генерала Э. И. Степанова со слов самого Турчанинова).

Уже после смерти Павла вышли наружу некоторые характерные версии и слухи, где, разумеется, надо отличать реальную основу от вымысла, специально направленного против царя как "незаконного правителя", нарушителя воли Екатерины II. Так, Валериан Зубов объяснял Адаму Чарторыйскому, будто "императрица Екатерина II категорически заявила ему и его брату, князю Платону, что на Александра им следует смотреть как на единственного и законного их государя и служить ему, и никому другому, верой и правдой" (Чарторыйский, 210).

Державин, немало знавший и о многом подозревавший, после смерти Павла "воскрешает" Екатерину II в стихах;

Давно я зло предупреждала,
Назначив внука вам в цари...

____________________(Державин, II, 359).

Еще ярче, реальнее, очевидно на основе немалых сведений, представлена картина тайных планов Екатерины и "контрпереворота" Павла в известном анонимном документе первых лет XIX в. "Разговор в царстве мертвых": царица в "Елисейских полях" допрашивает Безбородку о судьбе тайно подписанного ею и несколькими высшими лицами акта о возведении Александра.

"Безбородко [упал на колени]. - Монархиня! Милосердие твое равняется душе твоей! Я виноват, что не обнародовал твоего повеления, но выслушай подданного, стенящего об участи России и оплакивающего жребий своих соотчичей. Неожиданная кончина матери нашей погрузила нас в уныние всех; между тем Павел, находясь в своей Гатчине, еще не прибыл. Я собрал совет. Прочел акт о возведении на престол внука твоего. Те, которые о сем знали, стояли в молчании, а кто впервые о сем услышал, отозвались невозможностию исполнения оного; первый подписавшийся за тобою к оному митрополит Гавриил подал голос в пользу Павла, и прочие ему последовали. Народ, любящий всегда перемену и не постигая ее последствия, узнав о кончине твоей, кричал по улицам, провозглашая Павла императором; войска твердили то же; я в молчании вышел из совета, безумствуя сердцем о невозможности помочь оному (...) Народ в жизнь вашу о сем завещании известен не был. В один час переменить миллионы умов ведь дело, свойственное только одним богам" (ОРЯС, 1907, XII, кн. 3, 87- 88).

Знание закулисной стороны придворной тайны здесь немалое. Поражает, между прочим, причудливое совпадение известных элементов описанного события с междуцарствием 1825 г.: и там и тут возникла проблема "необъявленного завещания"; в обоих случаях решало реальное соотношение военных и политических сил - только в 1825 г. Константин подтвердил свое отречение, а в 1796 г. Павел не признал своего низложения.

При всей огромной разнице социально-политической обстановки, при совершенно разном исходе двух событий значение отмеченного "сходства", наверное, нельзя недооценивать как "исторический прецедент" для декабристов и при объяснении мотивов поведения Александра I, который ведь был важным действующим лицом обеих ситуаций, разделенных 29 годами.

В ноябре - декабре 1825 г., так же как в ноябре 1796 г., "монархическая истина" была сомнительной, законность зыбкой, свобода "неминуемо" пыталась проскочить вслед за просвещением, но рабство и деспотизм обгоняли...

"Ах, монсеньор, какой момент для Вас!" - восклицает в ночь с 6 на 7 ноября 1796 г. Федор Ростопчин. На это Павел отвечал, пожав крепко руку своего сподвижника: "Подождите, мой друг, подождите..." (Шильдер. Павел I, 279).