Однажды возражали императору Павлу по поводу принятого им решения и упомянули о законе. ""Здесь ваш закон!" - крикнул государь, ударив себя в грудь" (см. Шильдер. Александр I, 244).

"Сказать графу Панину [...], что он не что иное, как инструмент" (Панин, V, 584).

Севастополь велено именовать Ахтияром, Феодосию - Кафой.

Различные переименования городов см.: ПСЗ №17948, 18116, 18117, 18317,18233, 18744, 18675, 18506, 18635, 19757.

29 октября 1800 г. "по всевысочайшему повелению" предается суду состоящий при петербургском генерал-губернаторе казначей Алексеев, "давший подорожную в Екатеринослав в противность именного его императорского величества повеления о именовании того города Новороссийском" (ПБ, ф. 859, к. 23, №1, л. 14).

"Мои министры... Вообще эти господа очень желали вести меня за нос; но, к несчастью для них, у меня его нет" (см. Шильдер, Павел I, 320).

Офицер Преображенского полка Александр Шепелев 14 августа 1797 г. "переведен в Елецкий. мушкетерский полк за незнание своей должности, за лень и праздность, к чему он привык в бытность свою при Потемкине и Зубове, где вместо службы обращался в передней и в пляске" (Преобр. полк, IV, прил., 245).

Некоторые из этих примеров и десятки подобных хорошо известны и многократно осмыслены как характерные черты павловской эпохи. В 1901 г., к столетию цареубийства И марта, А. Гено и Томич составили целую книгу объемом в 300 страниц "Павел I. Собрание анекдотов, отзывов, характеристик, указов и пр.", соединившую истории, прежде рассеянные в мемуарах и периодике.

Сразу заметим, что будем осторожно пользоваться "павловскими анекдотами", проверяя их подлинность там, где возможно. Дело в том, что социальная репутация Павла у "грамотного сословия" была такой, что кроме реальных историй ему охотно приписывали десятки недействительных или сомнительных.

Впрочем, исторический факт, осмысленный потомками как анекдот, фарс, блекнет, теряет "заряд" даже при самом точном пересказе, так как рассказчику обычно ясна нелепая, смешная сторона ситуации; более того, пересказ рассчитан на понимающих слушателей, но совсем непросто вообразить ситуацию, при которой этот же анекдот - серьезное дело, представить ту "систему координат", где он "не смешон вообще".

Вот некоторые примеры.

"Полк, в Сибирь марш!" - этот знаменитый рассказ о воинской части, шагавшей в ссылку до известия о гибели императора, вероятно, соединяет две разные истории. Прежде всего это опала, которой по разным причинам подвергся конногвардейский полк: "Дух нашего полка постарались представить в глазах государя как искривление опасное, как дух крамольный, пагубно влияющий на другие полки". Наиболее суровой репрессивной мерой был арест командира полка и шести полковников, за "безрассудные их поступки во время маневров". В этот период полк был "изгнан в Царское Село" (Саблуков, 67, 68). Как утверждает Д. Н. Лонгинов, "во время этой расправы было произнесено (Павлом) среди неистовых криков слово "Сибирь". В тот же день полк выступил из Петербурга, но еще недоумевали и не знали, куда идут, пока не расположились в Царском Селе" (ПБ, ф. 859, к. 22, № 7, л. 59).

Таким образом, произнесено "Сибирь", но шагать только до Царского Села; возможно, что оскорбительная угроза отложилась в памяти очевидцев и в будущем заострилад описание события. С этим рассказом, вероятно, соединился другой: о казаках, отправленных па завоевание Индии и возвращенных с Востока сразу же после смерти Павла. И вот из одной поздней работы в другую проходит "полк в Сибирь...". Но не было такого полка!

Другая знаменитая история: на бумагу, содержавшую три разноречивых мнения по одному вопросу, Павел будто бы наложил бессмысленную резолюцию "Быть по сему", т. е. как бы одобрил все три мнения сразу. Однако М. В. Клочков, исследовавший вопрос в начале XX в., нашел этот документ. Там действительно были три мнения: низшей инстанции, средней и высшей - Сената. Резолюция Павла, естественно, означала согласие с последней (см. Клочков, 42-43).

Социальная репутация

Отчего именно у Павла была столь дурная репута ция, кто ее создавал, поддерживал - об этом пойдет особый разговор в следующих главах.

Разумеется, и без сгущенного "В Сибирь марш!" деспотический произвол в эпизоде с конногвардейцами виден довольно отчетливо, как и во многих других анекдотах, что подтверждаются проверкой.

Получив доклад о злоупотреблениях в Вятке, 12 апреля 1800 г. "государь отрешил от должности всех чиновников Вятской губернии". Позже несколько смягчился и помиловал сравнительно невиновную Казенную палату, а также некоторых лиц, только что вступивших в службу (см. Лопухин, 71-73).

Шведский посол в России Стедингк в своих мемуарах рассказывает, как во время одного празднества "император прошептал что-то на ухо Нарышкину. Того спросили: что сказал государь? "Мне сказали: Дурак", - отвечал обер-гофмаршал". На другой день Павел попытался объяснить послу, что он разгневался на Нарышкина из-за дурного устройства праздника. Стедингк, однако, похвалил праздник и, между прочим, сказал, что Нарышкин - лицо очень важное (un tres-grand seigneur). При этих неосторожно вырвавшихся словах лицо императора переменилось, и, повысив голос, он произнес следующую примечательную фразу: "Господин посол, знайте, что в России нет важных лиц, кроме того, с которым я говорю и пока я с ним говорю" (Stedingk, II, 10-II).

Существуют и другие версии этого разговора, иногда связываемые с генералом Дюмурье (см. Муравьев-Апостол, 20).

Царь не раз объясняет окружающим свои цели, свою субъективную программу. Иногда это звучит так: "Блаженство всех и каждого!" (Клочков, 142). Чаще - "Каждый человек имеет значение, поскольку я с ним говорю, и до тех пор, пока я с ним говорю".

Властитель, желающий максимальной, предельной власти, считающий именно такую власть высшим благом для подданных, - достаточно привычная, не требующая особых комментариев историческая ситуация (Древний Египет, Ассирия, Рим, Персия, Китай, французский абсолютизм, южноамериканские диктаторы...).

Такое стремление к самовластию, как у Павла или Наполеона, трудно, однако, представить у британского парламентского премьер-министра или у римского консула первых веков республики: в тех исторических условиях такая попытка была бы абсурдом, сумасшествием... В России же XVIII в. это "ненормальное" явление было- совсем не беспочвенным, куда более естественным и находящимся более в "природе вещей", нежели это представлялось позднее некоторым историкам и публицистам.

Прежде всего важно вспомнить "парадокс петровской системы", взрывчатое единство деспотизма и просвещения. Среди разных программ и попыток выйти из того противоречия, среди революционных бурь конца столетия могло легко возникнуть и действительно началось еще при Екатерине II наступление против просвещения, в сторону усиления деспотического самовластия.

Для укрепления самодержавной власти могли быть в некоторой степени использованы царистские надежды народа, неприятие большинством крестьян нового дворянского просвещения.

Кроме того, даже среди самой образованной и независимой элиты в ту пору господствовало мнение, будто самодержавие "пристало" России. Мысль, что историю в значительной степени творят государи, была отнюдь не павловской. Собирая высказывания российских мыслителей и политиков о весомости двух исторических движений - от обстоятельств к властителю и от властителя к обстоятельствам, находим явное предпочтение второму движению.

Естественно, всякий разумный правитель понимает, что он ограничен объективными возможностями, например количеством армии, населения, территорией ("Природой здесь нам суждено в Европу прорубить окно"). Но в конечном итоге властитель как будто может овладеть и "природой", так что получается "Петра творенье".

Таким образом, в ту пору еще боролись "на равных" идеи просвещенного и непросвещенного самодержавия, причем последнее имело в стране древние и сильные традиции. Высшим эталоном, авторитетом оставалась система Петра Великого, но она могла быть истолкована по-разному. Вспомним соперничающие надписи на петербургских памятниках преобразователю: "Петру I - Екатерина II. 1782" и "Прадеду - правнук. 1800". Мать и сын по-разному смотрят на вещи, но каждый апеллирует к Петру...*

Современные исследователи тонко замечают, что "Павел... сознательно ориентировался на связь своего имени с именем Петра (привычное для христианина сочетание святых - Петр, Павел). Екатерина стремилась подчеркнуть "преемственность императорского сана" ("первому - вторая"), а Павел - родство крови ("прадеду - правнук"). - Лотман, Успенский. Типология, 279. К оппозиции двух памятников обращались и в XIX в.: "Это дело семейное, но где же тут Россия?" (Герцен, 1, 35).

Наконец, прибавим ко всему этому сознательную или подсознательную веру в божественное начало верховной власти. Циничная Екатерина была довольно равнодушна к религии, но помнила, что верить надо, и поощряла к тому других. Экзальтированный Павел был куда более склонен не к благочестивому православию, а, так сказать, к "мистике власти", когда исключительная мощь российского самодержавия представлялась уже не просто "творящей причиной" российской истории, но орудием некоего высшего промысла.

Субъективная, тысячекратно провозглашаемая политическая цель Павла, осознанная им еще до воцарения и теперь осуществляемая, - это максимальная централизация, предельное усиление императорской власти как единственный путь к "блаженству всех и каждого". Такова программа руководителя государства, сложившаяся в момент серьезного кризиса российского Просвещения, просвещенного абсолютизма,- одна из попыток по-новому разрубить петровский "двойной узел" ,(т. е. сочетание такого просвещения c таким рабством и деспотизмом).

Новая централизация вводится с первых же часов нового царствования.

Заметно увеличивается роль армии. Во все губернии отправляются специальные ревизии с исключительными полномочиями. Новый стиль управления закреплялся серией законов, именных указов, распоряжений.

Полное собрание законов Российской империи позволяет представить количество изданных Павлом законов и указов. Начиная с первых распубликованных 6 и 7 ноября 1796 г. и кончая последними шестью законами от 11 марта 1801 г., было издано: в конце 1796 г. - 177 документов; в 1797 г. - 595; в 1798 г. - 509; в 1799 г. - 330; в 1800 г. - 469 (ПСЗ, № 17530-19709); наконец, в начале 1801 г. - 69 (т. е. всего 2179 законодательных актов, или в среднем около 42 в месяц).

Чрезвычайная интенсивность законодательства, беспрерывная ломка, реорганизация, новшества, перемены - важные черты павловского стиля.

Для сравнения заметим, что в Полном собрании законов мы находим за период самостоятельного правления Петра I (с сентября 1689 до января 1725 г.) 3296 документов (ПСЗ, № 1347- 4642), или в среднем меньше 8 в месяц. Между смертью Петра I и воцарением Екатерины II - 6939 документов (№ 4643-11581), в среднем 21 в месяц.

За 34 с половиной года правления Екатерины II - 5948 (№ 11582-17529), в среднем 12 в месяц.

Таким образом, законодательство павловского четырехлетия в 3,5 раза интенсивнее, чем в царствование предшественницы, и значительно опережает любой более ранний период российской истории.

Для завершения статистического экскурса отметим, что 24 с половиной года александровского правления представлены в Полном собрании законов тоже весьма насыщенно: появилось 10822 законодательных акта, или около 37 в месяц.

Наконец, учтем и умножившиеся при Павле разного рода объявления, распоряжения, распубликования, близкие по своему характеру к законодательным актам. Немецкая "Allgemeine Literatur Zeitung" приводит довольно любопытную (хотя, разумеется, небеспристрастную) оценку такого рода материалов, появлявшихся на страницах "Санкт-Петербургских ведомостей" за 1799 г.: "Одну треть газеты занимают сообщения о различных штрафах, наказаниях, награждениях и пр. (...) В течение года почта доставляет Павлу 3229 писем с прошением, на которые отвечено 854 указами и 1793 устными приказами" (ПБ, ф. 859, к. 23, № 9, л. 145-147).

Еще типическая подробность: за сто лет от начала царствования Петра I девятнадцать дворянских родов получили княжеское и графское достоинство; Павел же за четыре года правления создал пять новых княжеских фамилий и 22 графские (ГР, III, 91; X, 126-136, комм.).

Количество законов, естественно, еще не говорит о содержании, направлении политики. Несомненно, часть павловских указов объективно способствовала упорядочению, европеизации российского правления. "Император Павел, - доносит в 1801 г. прусский агент, не склонный вообще к идеализации царя, - создал в некотором роде дисциплину, регулярную организацию, военное обучение русской армии, которой пренебрегала Екатерина II" (Allonville, VIII, 9192).

Дипломату вторит много знающий наблюдательный мемуарист: "В арсеналах стоят еще, вероятно, громоздкие пушки екатерининских времен на уродливых красных лафетах. При самом начале царствования Павла и пушки и лафеты получили новую форму, сделались легче и поворотливее прежних (...) это было первым шагом к преобразованию и усовершенствованию нашей артиллерии, пред которою пушки времен очаковских и покоренья Крыма ничтожны и бессильны" (Греч, 137-138).

Одной из разумных мер нового правительства был, например, призыв на смотр всех числящихся "заочно"; это был сокрушительный удар по многолетней практике записи дворянских детей в полки буквально с момента рождения (так, что к совершеннолетию поспевал уж "приличный чин"); вследствие павловского указа в одной только конной гвардии из списков был исключен 1541 фиктивный офицер (Анненков, I, 190).

Любопытные мнения о военных реформах павловского правительства приводит также видный осведомленный чиновник, служивший четырем императорам: "Об этом ратном строе впоследствии времени один старый и разумный генерал говорил мне, что идея дать войскам свежую силу все же не без пользы прошла по русской земле: обратилась-де в постоянную недремлющую бдительность с грозною взыскательностью и тем заранее приготовляла войска к великой отечественной брани. Потом он же, оборотив медаль, говаривал, что отсюда почин преобладания наружного вида, всего глазам напоказ, заменяющего труд ума наглядною механическою работою" (Лубяновский 94-95).

При всем при этом многими современниками и исследователями отмечалось, что сама непрерывность и противоречивость законодательства усиливали атмосферу произвола и беззакония. Воля императора опережала действующие законы, и часто задним числом оформлялись уже совершившиеся деспотические действия. Подобную ситуацию имел, конечно, в виду Д. Н. Блудов, когда объяснял Николаю I различие между самодержавием и деспотизмом: "Самодержец может по своему произволу изменять законы, но до изменения или отмены их должен им сам повиноваться" (Валуев I, 77).

"Невольно удивляешься, - отзывается мемуарист, - огромному числу указов, узаконений, распоряжений в короткое царствование [Павла]; но это была ломка всего екатерининского, порывистые проявления безумия и своеволия - работа страшная и непрестанная! Граф Блудов рассказывал со слов очевидца о князе Безбородке, что, получив от Павла в одно утро три противоречивых указания по тому же предмету, он сказал: "Бедная Россия! Впрочем, ее станет еще на 60 лет!"" (ПБ, ф. 859, к. 22, № 7, л. 66).

Эта и ряд других записей о Павле I, сохранившихся в архиве Шильдера, подписаны Д. Л. и, очевидно, получены через посредство известного государственного деятеля и историка А. Б. Лобанова-Ростовского. Личность мемуариста открывает его признание: "Мать моя - двоюродная племянница Ростопчина. (...) Родной дед мой по матери - Александр Степанович Крюков" (ПБ, ф. 859, 22, № 7, л. 42, 48). Это позволило установить, что Д.Л. - это Дмитрий Николаевич Лонгинов, в молодости близкий ко двору, царской семье, позже директор департамента внешних сношений (1875), сенатор (1876), орат еще более известного литератора и политического деятеля Михаила Лонгинова (они дети секретаря императрицы Елисавоты Алексеевны). К записям Д. Н. Лонгинова, включающим важные устные рассказыипредания очень осведомленных лиц (в том числе Ф. В. Ростопчина), мы обратимся еще не раз.

При всей противоречивости законодательства 1796-1801 гг. общим духом, стержнем сотен новых указов была централизация, самодержавие. Серия мер заменяла коллегиальный принцип (там, где он еще существовал) единоличным; устанавливалось "преимущество лиц перед учреждениями" (Клочков, 146, 397). Выстраивалась железная линия подчинения: император - генерал - прокурор - министр (или управляющий соответствующим ведомством; система министерств, принятая с 1802 г. Александром I, как известно, фактически введена при Павле I (см. Клочков, 396-406).) - губернатор. Управление в центре и на местах, как правило, структурно "созвучно", и потому усиление столичной централизации отзывается эхом в провинции; так же, например, как за высшими правительственными учреждениями надзирает генерал-прокурор, так за губернатором следит губернский прокурор. Инструкция от 26 декабря 1798 г. предписывала ему "доносить по службе о самых главных чиновниках в губернии"; 11 марта 1798 г. - надзирать за иностранцами и тщательно "сверять их подорожные с маршрутом"; позже губернским прокурорам приказано "обращать замечательное внимание к переписке и сочинениям из чужих край" и обо всем докладывать не начальнику губернии, а генерал-прокурору (ЦГАДА, р. VII, № 3696, 1802 г. Ср. Клочков, с. 430). В 1802 г. особые права губернских прокуроров были отменены.

Можно проследить усиление власти и на более нижних этажах управления. "На дворе у нас, - вспоминал Греч, - нанимал квартиру квартальный комиссар (так назывались тогда помощники надзирателей) XIV класса Старов, сын бывшего сторожа в экспедиции о расходах. Он был тираном и страшилищем всего дома: его слушались со страхом и трепетом; от него убегали, как от самого Павла. Донос такого мерзавца, самый несправедливый и нелепый, мог иметь гибельные последствия. Впрочем, доставалось и им. полицейским" (Греч, 164).

Отнюдь не для забавы, но для контроля, настигающего уже самую малую общественную ячейку - дом, семью, Павел I приказал, между прочим, майору К. Ф. Толю (будущему видному генералу) "изготовить модель Санкт-Петербурга - так, чтобы не только все улицы, площади, но и фасады всех домов и даже их вид со двора были представлены с буквальной, геометрической точностью" (Tolle, I, 96).

В общей системе регламентации и твердого порядка важное место заняла новая система престолонаследия: 5 апреля 1797 г. Павел I отменяет закон Петра I, объективно поощрявший борьбу разных группировок за овладение троном; отныне вводился принцип (сохраненный до 1917 г.) о наследовании престола по праву первородства в мужском колене (женщины получают эти права только по пресечении всех мужских представителей династии).

Так Павел I от повседневной регламентации переходил к попытке "управления будущим".

Десятки анекдотов и несуразностей, не переставая быть смешными для нас, находят объяснение в особой логике павловской системы. Его личное стремление "вникать во все" соответствовало той социальной роли, в которой он себя представлял. Екатерина II как бы не вмешивалась в несвойственные ей дела, отдавая, например (в известных пределах), армию и флот в ведение фаворитов или умелых, инициативных начальников. Павел же, наоборот, Старается увеличить свою непосредственную власть.

По свидетельству иностранного наблюдателя, императрица Мария Федоровна "не имела права приглашать к себе без дозволения государя ни сыновей своих, ни невесток. Александр жил с женой уединенно: ему служили только преданные императору лица. Чтобы не навлечь на себя и тени подозрения, он не принимал никого и с иностранными министрами и вельможами не разговаривал иначе как в присутствии отца" (Georgel, 327).

II марта 1800 г. рижский губернатор генераллейтенант Ребиндер получает неожиданное высочайшее послание: в списке лиц, проезжавших через Ригу, царь вдруг заметил фамилию "отставного прапорщика Ререна" и запросил: "Сумневаюсь, чтоб он [Ререн] был отставной, и если выключенный [изгнанный со службы за провинность], то, арестовав, посадить его s рижскую цитадель и уведомить меня об оном".

ЦГВИА, ф. ВУА, № 326, л. 140. В деле нет продолжения. Скорее всего "выключенный" Ререн все-таки был отставным и потому имел право кое-куда ездить.

Смешные запреты слов "клуб", "совет", "представители" - это не просто борьба с якобинской терминологией, "запрет революции"; здесь обнаруживается вера в силу самого якобинского термина и соответственно в запрещающую силу царского вето, в монопольную принадлежность высшей истины властелину.

Напротив, Екатерина II, призывая дворян не ссориться из-за мнимых обид, старалась подчеркнуть "ничтожность слов" ("Манифест о поединках" 21 апреля 1787 г. - ПСЗ, XXII, № 16535).

Разумеется, нелепо видеть закономерность в каждой прихоти, в каждом изгибе императорского поведения, но нельзя и забывать, что новая централизация власти сделала личные свойства царя еще более "общегосударственным фактом", чем было прежде. Павел, это понимавший, к этому и стремился.

Резкое усиление самодержавного начала требовало соответствующего идеологического объяснения. Разумеется, престол постоянно освящался православной церковью, однако при Павле - в значительно меньшей степени, нежели это будет через 40-50 лет, в царствование Николая I (в период утверждения известной триединой формулы "самодержавие, православие, народность").

XVIII век - "слишком" век просвещения; церковь и религия столь скомпрометированы, расшатаны ударами Вольтера, Дидро, Гольбаха и других мыслителей, что даже императору не приходит в голову утверждать свою манеру царствования православным благословением. Скорее наоборот: он благословляет церковь, впервые прямо говорит то, что давно уже существует фактически, но все же "не произносится": "русский государь - глава церкви" (Шильдер. Александр I, 244). Когда митрополит Платон пытается воспротивиться странному обряду награжден; церковных иерархов орденами, то Павел гневается, ибо этот обряд отражает его взгляд на православное духовенство как на одну из "государственных служб".

Для освящения новых форм искали и нашли более "вселенскую", внешне эффектную форму. Для того чтобы ее лучше представить, следует сначала присмотреться к некоторым, казалось бы, бессмысленным или второстепенным чертам павловского царствования.

20 января 1798 г. было объявлено общее воспрещение носить фраки: "Позволяется иметь немецкое платье одним стоящим воротником шириною не менее как. в 3/4, вершка, обшлага же иметь того цвета, как и воротники". Тогда же обязательная замена жилетов "немецкими камзолами", "не носить башмаков с лентами, а иметь оные с пряжками; также - сапогов, ботинками именуемых. (...) Не увертывать шеи безмерно платками, галстуками или косынками, а повязывать оные приличным образом без излишней толстоты". Эти и другие распоряжения петербургского обер-полицмейстера многократно, иногда с купюрами, печатались в "Русской старине" (ПБ, ф. 859, к. 23, № 11).

Сохранилась записка царя П. А. Палену: "Офицера сего нашел я в тронной у себя в шляпе. Судите сами. Павел" (там же).

Нет слов! Проступок столь ужасен и ясен, что суровейшее наказание даже не требует обоснования.

Сардинский поверенный в делах высылается в декабре 1796 г. за ношение круглой шляпы.

Внедрение прусских форм производится так активно, что вызывает неодобрение именно прусского посла Брюля: "Император не нашел ничего лучшего, как взять за модель прусский образец и слепо ему следовать, без предварительного серьезного размышления о необходимых приспособлениях этого образца к месту, климату, нравам, обычаям, национальному характеру etc". Сообщая, что расходы на перемены армейской формы уже превысили 30 миллионов рублей, Брюль находит, что старая форма, удобная и соответствующая национальному вкусу, теперь заменена менее удобной и разумной: "Гренадерская шапка, штиблеты, тесная форма - все это мешает, стесняет солдата" (Шильдер. Александр I, 368).

Сохранилось огромное число воспоминаний, анекдотов, писем, оценок по поводу регламента на шляпы, жилеты и т. д. и т.п.

Вот фрагменты "хроники" 1799 г. (распоряжения столичного обер-полицмейстера):

• 18 февраля. Запрещение танцевать вальс.
• 2 апреля. Запрещение иметь тупей, на лоб опущенный.
• 6 мая. Запрещение дамам носить через плечо разноцветные ленты наподобие кавалерских.
• 12 августа. Запрещение всем носить широкие большие букли.
• 7 июня. "Чтобы никто не имел бакенбард".
• 4 сентября. Запрещение немецких кафтанов и "сюртуков с разноцветными воротниками и обшлагами; но чтоб они были одного цвета".
• 28 сентября. "Чтоб кучера и форейторы, ехавши, не кричали".
• 28 ноября. Запрещение "синих женских сюртуков с кроеным воротником и белой юбкой".

Все эти "мелочи", несомненно, имели отношение к генеральным, идеологическим проблемам, которые пытался решать Павел I.

"Рыцарство против якобинства"

"Никогда не было при дворе такого великолепия, такой пышности и строгости в обряде" (позднейшая и достаточно объективная оценка писателя-министра И. И. Дмитриева).

26 февраля 1797 г. на месте снесенного Летнего дворца Павел самолично кладет первый камень Михайловского замка. Обрядность, символика здесь максимальные: возводится окруженный рвом замок старинного, средневекового образца, цвета перчатки прекрасной дамы (Анны Лопухиной-Гагариной), которой царь-рыцарь поклоняется; расходы же на замок превышают самые смелые предположения: сначала было отпущено 425 800 руб., однако затем суммы удесятерились, и в течение трех лет ежедневный расход на строительство составлял десятки тысяч рублей (ПБ, ф. 859, к. 23, № 14, л. 59-60, 109).

Наконец, православный царь берет под покровительство Мальтийский рыцарский орден, как будто и не подумав, что это объединение католических рыцарей и гроссмейстер ордена формально подчинен римскому папе. Таким образом на невских берегах появляются мальтийские кавалеры, мальтийские кросты, орден св. Иоанна Иерусалимского.

"Рыцарство", "царь-рыцарь" - об этом в ту пору говорили и писали немало. Нейтральные наблюдатели (Лагарп, Саблуков) не раз толкуют о причудливом совмещении "тирана" и "рыцаря".

"Павел, - пишет шведский государственный деятель Г. М. Армфельдт, долгое время находившийся при русском дворе, - с нетерпимостью и жестокостью армейского деспота соединял известную справедливость и рыцарство в то время шаткости, переворотов и интриг" (Е. Tegner, 2, 407; перевод в ПБ, ф. 859, к. 22, № II б, л. 18 об.).

Дело не в "возвышенных понятиях", а в идеологии. Армфельдт правильно уловил некоторое внутреннее единство внешне экстравагантных, сумасшедших поступков. Фраза о "времени шаткости, переворотов и интриг" в устах монархиста Армфельдта и многих других означает примерно следующее. У старого мира - мира королей, аристократов, феодализма - к исходу XVIII столетия нет мощной, ведущей идеи: проверенное тысячелетием чисто религиозное самосознание власти дало серьезную трещину; преобладают неуверенность, смуты, мелкие страсти, в частности тот цинизм, который вплетался в российское и, конечно, не только в российское просвещение. Как характерны а этой связи не попавшие в напечатанную книгу строки 113 мемуаров И. И. Дмитриева, передающие недостаток "общей идеи", то, что ощущалось все сильнее к концу правления Екатерины II:

"Гвардейская служба становилась для меня год от года скучнее: мне уже было за 30 лет, и часто случалось стоять в казармах почти с малолетними офицерами, быть свидетелем их суетности, женоподобного щегольства и даже иногда шалостей, не приличных званию офицера" (ЦГАДА, р. 1, № 73).

В мемуарах И. И. Дмитриева "Взгляд на мою жизнь" соответствующий текст (кн. IV, с. 123) заменен и представлен всего одной фразой: "Не имев склонности к военной службе, я нетерпеливо ждал капитанского чина".

С презрением описывает обстановку "бабушкиного двора" и великий князь Александр в письме к Лагарпу от 20 июня 1796 г.

Даже Герцен, представивший в своих сочинениях и на страницах Вольных изданий целую серию "антипавловских" мыслей,и образов, в конце жизни заметит, что "тяжелую, старушечью, удушливую атмосферу последнего екатерининского времени расчистил Павел" (Герцен, XX, 646).

Между тем в последние годы XVIII в. старый мир с ужасом наблюдает не только военные победы французских санкюлотов, но также и силу, влиятельность якобинской идейности - куда более могучей идеологии, нежели неуверенная смесь просвещения, цинизма и религиозной терминологии.

Наполеон, которому вряд ли можно отказать в политической проницательности и знании людей, позже тонко определит корни павловской политики, павловского образа мыслей: ненависть к французской революции, особое внимание к упадку придворных нравов и этикета. Существенной причиной разрыва с Англией из-за Мальты Наполеон считал именно взгляд Павла на рыцарство (Napoleon. Memorial, VII, 182).

Мы еще вернемся к любопытнейшему наполеоновскому разбору павловских "корней", сделанному незадолго до смерти, на острове Святой Елены.

То, о чем толковал в своем кругу наследник Павел, занимало многих столпов старого мира. Их идеологическая неуверенность, их бессилие были слишком очевидны.

Меж тем после 1794 г. французская революция идет на убыль, ее лозунги все более расходятся с сутью; наиболее чуткие европейские мыслители (от Гёте, Шиллера до Радищева), прежде увлеченные парижскими громами, ошеломлены как якобинским террором, так и термидорианским перерождением. В этой сложнейшей переходной исторической ситуации монархи особенно жадно ищут лучших слов, новых идей - против мятежных народов.

Одну из таких попыток мы наблюдаем в последние годы XVIII в. в России: обращение к далекому средневековому прошлому, оживление его идеализированного образа, рыцарская консервативная идея наперекор "свободе, равенству, братству".

Чего желал нервный, экзальтированный, достаточно просвещенный 42-летний "российский Гамлет", вступив на престол после многолетних унижений и страхов, при известном взгляде на просвещение и значение царской власти, при таких событиях в Европе?

Идея рыцарства - в основном западного, средневекового (и оттого претензия не только на российское - на вселенское звучание "нового слова"), рыцарства с его исторической репутацией благородства, бескорыстного служения, храбрости, будто бы присущей только этому феодальному сословию.

Рыцарство против якобинства (и против "екатерининской лжи"!), т. е. облагороженное неравенство против "злого равенства".

"Замечательное достоинство русского императора - стремление поддержать и оказать честь древним институтам", - запишет в 1797 г. Витворт, британский посол в России, будущий враг Павла (Шильдер. Александр I, 256).

"Я находил... в поступках его что-то рыцарское, откровенное", - вспомнит о Павле его просвещенный современник (Дмитриев, IV, 131).

Граф Литта и другие видные деятели Мальтийского ордена, угадав, как надо обращаться с царем, чтобы он принял звание их гроссмейстера, "для большего эффекта... в запыленных каретах приехали ко двору" (заметим, что Литта к тому времени уже около десяти лет жил в Петербурге). Павел ходил по зале и, "увидев измученных лошадей в каретах, послал узнать, кто приехал; флигель-адъютант доложил, что рыцари ордена св. Иоанна Иерусалимского просят гостеприимства. "Пустить их!" Литта вошел и сказал, что, "странствуя по Аравийской пустыне и увидя замок, узнали, кто тут живет..." и т. д. Царь благосклонно прднял нее просьбы рыцарей (ПБ, ф. 859, к. 23, №11, л. 344 об.).

Принц Гамлет становится "императором Дон-Кихотом".

"Русский Дон-Кихот!" - воскликнет Наполеон, вероятно понимая образ в романтическом, двойственном - смешном и одновременно благородном - смысле (Thiers, II, 290-291).

Безымянный автор антипавловских стихов (опубликованных К. В. Сивковым. - "Голос минувшего", 1918, IV-VI, с. 172) употребляет этот же литературвый образ явно издевательски:

Нет, Павлуша, не тягайся
Ты за Фридрихом Вторым:
Как ты хочешь умудряйся -
Дон-Кихот лишь перед ним.

Через полвека будет сказано: "Павел I явил собой отвратительное и смехотворное зрелище коронованного Дон-Кихота" (Герцен, XIII, 238).

Если коллекционировать общие внешние признаки, сближающие Павла и "рыцаря печального образа", то действительно найдем немало. Кроме странствующих рыцарей, прекрасной дамы, ее перчатки и замка, кроме острова (Мальты), которым один из двух рыцарей одарил Санчо Пансу, а другой - себя, найдем странность поступков, смесь благородства и причуд, мучительных себе и другим, калейдоскоп пророческих видений: солдат, встретивший во сне Михаила Архангела, принят царем, и его рассказ играет роль в основании Михайловского замка и наименовании Михаилом последнего сына Павла I (подробности см.: ПБ, ф. 601, № 2037 и ф. 73, № 330).

Прорицатель Авель, предсказывающий скорую кончину Павлу и отправляемый за то в тюрьму (Шильдер. Павел I, 303).

При известном воображении малограмотный Кутайсов - камердинер, превращенный в графа, - сойдет за испорченного властью Санчо Пансу (Саблуков пишет о Кутайсове: "его Санчо, его Фигаро").

Наконец, историческая судьба причудливо сводит коронованного российского Дон-Кихота с родиной Сервантеса и его героев - сводит в парадоксальной, "донкихотской" ситуации:

"Вспомните, - писал в 1801 г. Л. Л. Беннигсен, - объявление войны, сделанное (Павлом) королю испанскому, который по справедливости в своем ответном манифесте старался показать смешную его сторону. потому что противники не могли бы сойтись ни на суше, ни так же точно и на море*.

Война Испании была объявлена 15 июля 1799 г. из-за поддержки испанским королевским правительством Французской республики.

В своих сумасбродных планах Павел предназначал уже испанский трон одному испанцу (Кастелю де ла Сердо), который в молодости вступил младшим офицером в русскую службу и женился на немке, а теперь был уже в отставке и жил среди многочисленного своего семейства. Он был поражен, когда ему объявили, какие намерения имеет император относительно него. Чтобы помочь ему и не заставить его вступать на испанский трон в нищенском положении, Павел пожаловал ему на Украине прекрасное имение с тысячью душ" (ИВ, 1917, V-VI, 551).

В "Списке генералов 1799 г." значится полный генерал "граф Кастро-Лацердо, в Ревели комендант и шеф гарнизонного полка своего имени". Разумеется, всякое сравнение имеет границы. Однако великие художественные выдумки порою помогают понять самые реальные вещи: при всей огромной разнице ситуаций исторический и литературный персонажи объединены стремлением остановить время, идущее "не туда", впрыснуть в него "благородной старины".

Оборот "донкишотствовать", "донкихотствовать" часто употребляется Державиным и Карамзиным.Пушкин обошел Павла I подобным прозванием, хотя "романтический император" - нечто близкое.

Откуда же взялась подобная идея, где предыстория "консервативной утопии"? Многое заимствовано из книг (как было и у героя Сервантеса). Учитель юного Павла С. А. Порошин, между прочим, замечает, как в детских мечтах будущего царя его угнетенность, униженность, обида на мать явно компенсировались воображением. Немалое место тут занимали рыцари, объединенные в некий "дворянский корпус" (запись от 16 декабря 1765 г. -Порошин, 554). Сохранились обширные выписки из классиков, сделанные юным Павлом (отчасти вместе с первой женой. - См. ИВ, 1886, X, 128).

Павел мог, между прочим, вдохновляться и чтением записок своего учителя. Еще 16 января 1791 г. друг Павла с детских лет Александр Куракин извещает наследника о приобретении им "сию минуту" рукописи Порошина: "Дневники состоят из трех больших томов in folio; я едва мог их еще только мельком перелистать и с величайшей поспешностью велел трем писцам снять с них копии". 18 января копия уже почти готова, и Куракин делится с Павлом общими для них воспоминаниями детства, почерпнутыми из тех записок (ПБ, ф. 859, к. 23, № 5, л. 31-32).

"Читал я, - записывает Порошин 28 февраля 1765 г., - его высочеству Вертотову историю об Ордене мальтийских кавалеров. Изволил он потом забавляться и, привязав к кавалерии свой флаг адмиральский, представлять себя кавалером Мальтийским". Через несколько дней, 4 марта, Порошин снова занес в дневник указание на подобную же забаву: "Представлял себя послом Мальтийским и говорил перед маленьким князем Куракиным речь" (Порошин, 267-8, 274).

Другим источником рыцарских теорий Павла были, вероятно, определенным образом интерпретированные масонские идеи, образы, масонские контакты великого князя.

Не углубляясь в эту сложнейшую проблему, отметим только особую роль масонства в формировании различных по своей политической и социальной окраске идей - от просветительских и революционных до консервативных, реакционных.

В примечаниях к уже упоминавшимся запискам И. В. Лопухина П. И. Бартенев писал: "Любопытно было бы узнать, с какого именно времени Павел Петрович поступил в орден франкмасонов (в Стокгольме, во дворце, есть его портрет в орденском одеянии). Через супругу свою он находился под сильным влиянием прусского двора, а прусский наследный принц принадлежал к числу самых ревностных членов ордена" (Лопухин, 19).

Сведения, приводимые эрудированным издателем журнала "Русский архив", напоминают о многообразных европейских влияниях, воздействовавших на идеи Павла, принца и императора. Именно из Пруссии он заимствует не только преувеличенный интерес к муштре, военному строю, регламентации, но и определенное представление об абсолютизме Фридриха II, "соединявшем просвещенно-бюрократический абсолютизм и деспотическое рыцарство" (Gooch, р. 6).

Все эти ростки "павловского утопизма" питались, усиливались важнейшими социально-политическими обстоятельствами, которые имели уже не личностный, но всероссийский и даже всемирный характер.

Первое из этих обстоятельств, уже отмеченное,существование определенной дворянско-консервативной оппозиции екатерининской системе. Павел, конечно, не читал М. М. Щербатова, и тем интереснее сходство многих формул царя и историка: осуждение придворной пышности, разврата, безнравственности, цинизма, мечта о власти "твердой, благородной".

Если бы Щербатов дожил до 1796 г., ему, конечно, пришлись бы сначала по сердцу многие декларации Павла, и не ему одному; "стародумы" хотя и не имели шансов на исторический успех, но создавали некоторую почву для павловских утопий.

Второй российский источник находился на прямо противоположном общественном полюсе: народное неприятие "нового просвещения" вследствие нарастающего вместе с ним крепостнического гнета, отрицание екатерининской системы в целом и сложное влияние этого фактора на Павла, знавшего о "царистском мышлении" крестьянства и находившего здесь дополнительные доводы против образа правления и "цинической идеи" Екатерины II - Потемкина.

Третье обстоятельство, то, с которого и начался данный экскурс, - Великая французская революция и ее ближайшие последствия.

Как известно, одной из форм просвещенного разочарования в методах и результатах 1789-1794 гг. было обращение мыслителей и литераторов во многих странах Европы к идеализированному прошлому. Исследовательница влияния французской революции на русскую литературу заметила, между прочим, что "философия реакционного романтизма... вдохновлялась неприятием послереволюционной действительности справа, с позиций защиты ниспровергнутого или до основания потрясенного революцией феодально-абсолютистского строя. С этим связана присущая многим романтикам... идеализация средних веков, их "рыцарских" обычаев и нравов" (Купреянова, 88).

В этом смысле "Рассуждение о старом и новом слоге" Шишкова исторически сродни павловской апелляции к "средневековой мудрости"; царь, правда, заключает свои идеи в рамки европейской культуры, впрочем параллельно проповедуя и русский патриотический тон, русский обычай в управлении и быте. (Детали поведения Павла в быту, подчеркивающие его близость к русской, простонародной стихии в отличие от "матушкиного отчуждения", - см.: Шильдер. Павел I, 352-355.) Шишков же более определенно держится славяно-российской основы, удивительно соглашаясь с Павлом, между прочим, насчет ломки языка, отмены или введения новых слов и т. п. (Лотман, Успенский. Споры о языке...).

Итак, вторая половина XVIII столетия порождала немало объективных стимулов для "павловской попытки". Причины общественные: впечатления от французской революции, кризис, двойственность российского просвещения.

Причины личностные - это детские и юношеские привычки Павла, прусское и другие европейские влияния, тот фон, который породил столь неожиданную, для многих странную и в то же время исторически не случайную консервативную идею Павла.

Эта идея в течение последнего четырехлетия XVIII в. проявляется постоянно и многообразно.

Честь. О ней постоянно толкуют именные указы, приказы, устные сентенции государя - привить рыцарские понятия развращенному потемкинскому и екатерининскому дворянству. Павел совсем не лжет в отличие от беспрерывно лгавшей матушки, он практически всегда говорит и пишет то, что думает; ложь Екатерины была следствием ее стремления совместить несовместимое - самодержавно-крепостническую систему и просвещение; правдивость Павла - черта его системы, основанной на внутренне последовательных консервативных представлениях.

"Надо вспомнить о том, - пишет прусский агент из Петербурга, - как Павел поступил с Костюшкой. Поспешить освободить его, выдать ему значительную сумму, потребовать обещание никогда не сражатьс. против России, - это было одновременно благородие и мудро. Польский герой возобновил свою клятву, и, так как он человек чести, он сдержит ее. Таким образом, если Пруссии понадобится взбунтовать Польшу, то она не сможет рассчитывать на Костюшку" (Allonville, 92-93).

Самые суровые приговоры павловских судов - по делам чести.

Поручик Московского драгунского полка Вульф в 1797 г. нагрубил сразу нескольким командирам, отославшим находившуюся при нем "без письменного вида девицу". Аудиториат решил, "лишив чина, исключить из службы". Павел I усиливает наказание: "Сняв чины, посадить в крепость без срока" (ЦГВИА, ф. 8, on. 10/99, № 184).

О подпоручике Сумарокове, спорившем со старшим командиром и притом "обнажавшем саблю" (т. е. едва ли не вызывая на поединок), генерал-аудиториат постановил: "лишить чинов, выключить из службы". Павел I: то же самое, но еще "послать в Сибирь на житье" (там же, № 236).

Если при решении подобных дел встречались два мнения, царь, как правило, присоединялся к более строгому.

Честь была любимой темой бесед, приказов, приговоров Павла I. Многие наблюдатели (например, Ланжерон) отмечали стремление царя уменьшить в армик пьянство, разврат, карточную игру (ПБ, ф. 73, № 274, т. 1).

Идея рыцарской чести вызывала к жизни и ряд других.

Этикет. В связи с "рыцарской идеей" он понятен. Рыцарству свойственна повышенная значимость жеста, эмблемы, герба, цвета, формы.

Наполеон в своем уже частично процитированном суждении о Павле отмечал, что царь установил при своем дворе очень строгий этикет, мало сообразный с общепринятыми нравами, малейшее нарушение мельчайшей детали которого вызывало его ярость, и за одно это попадали в якобинцы (Napoleon. Memorial, VII).

Особое значение приобретает четкая регламентация почестей или бесчестья. Таково, например, торжественное перехоронение Петра III или позорное перехоронение Потемкина (Шильдер. Павел I, 417-419); эти акты, понятные в павловской системе воззрений, неожиданны для привыкших к иному современников.

При Павле высокий смысл приобретают такие элементы формы, строя, регламента, как шаг, размер косицы, направление ее по шву, не говоря уже о вахтпараде.

Подробное описание вахт-парада попало в именной указ от 8 октября 1800 г. (ПСЗ, № 19522).

Сам же Павел при этом ясно понимал, чего желает. "До меня доходит, - говорит Павел, - что господа офицеры гвардии ропщут и жалуются, что их морожу на вахт-парадах. Вы сами видите, в каком жалком положении служба в гвардии, никто ничего не знает, каждому надобно не только толковать, показывать, но даже водить за руки, чтоб делали свое дело" (PC, 1876, V, 183).

На эту тему современники, конечно, особенно веселились. У гвардейского поэта Марина царь "явил в маневрах и прославил величество и власть...", и далее:

Я все на пользу вашу строю -
Казню кого или покою..._____

Офицер-измайловец Копьев пародийно удлиняет косу, доводит до абсурда другие детали павловской формы и за то попадает в тюрьму.

Обилие анекдотов на "заданную царем тему" доказывает несоответствие павловских идей своему веку. В XII-XIV, даже более поздних веках многое в этом роде показалось бы естественным. Однако в 1800 г. мир жил в иной системе ценностей, и царя провожает в могилу смешной и печальный анекдот: Павел просит убийц повременить, ибо хочет выработать церемониал собственных похорон.

Теократическая идея. Рыцарский орден, сближающий воина и священника, был находкой для Павла, который еще до мальтийского гроссмейстерства соединил власть светскую и духовную.

Кроме уже сказанного о формуле "государь - глава церкви" можно вспомнить о контактах российского царя с иезуитами (и о царской просьбе, обращенной к Пию VII, отменить запрещение иезуитского ордена), о знаменитом иезуитском отце Грубере, игравшем видную роль при дворе в последние месяцы царствования Павла (Шильдер. Павел I, 421-422). Переписка Павла с Пием VII была весьма теплой. В конце 1800 г. папа получил личное приглашение царя поселиться в Петербурге, если французская политика сделает его пребывание в Италии невозможным. Позже Пий VII не раз "служит заупокойную мессу по русскому царю" (Gagarin, 8. Со ссылкой на "Манускрипт" известного католического деятеля отца Гривеля).

Все это нелегко понять вне "рыцарской идеи": союз царя-мальтийца со вселенской церковью - важная цель для монарха, собирающегося вернуть всему миру утраченное направление. Речь не шла об измене православию или переходе в католицизм: для Павла разница церквей была делом второстепенным, малосущественным на фоне общей теократической идеи, где упор - не на теос (бог), а на кратос (власть).

Любопытно, что другой "вселенский деятель" - Наполеон в это время накануне своего конкордата с папой Пием VII, т. е. акции, близкой к планам Павла. Слухи, разговоры о планах российского императора соединить церкви и (даже принять со временем и папскую тиару!) в этом контексте кажутся не лишенными почвы (см. Валишевский, 240).

Царь-папа, мальтийский гроссмейстер - это и чисто российское поглощение церкви властью ("Вот вам патриарх!" - восклицает в пушкинской интерпретации Петр, ударив себя в грудь, когда слышит просьбу духовенства о назначении главы церкви. - Пушкин, X, 256); это и российская аналогия "наполеоновскому направлению": недаром Павел и первый консул столь легко поймут друг друга. Но это вызовет и характерную ироническую реплику Марина: "Служить обедню за попа - Неужли мысль сия глупа?.."

Стиль. Генеральная идея, освящающая всевластие императора, порождает определенный тон, стиль, театральность, упомянутую уже при описании вахтпарада (отметим, кстати, вообще исключительный интерес Павла к театру, актерам). Часть этой театральности, прежде всего парадность, была принята, усвоена, сохранена правящим сословием и после Павла: "пехотных ратей и коней однообразная красивость" (о разных проявлениях театральности в быту, этикете, военном деле, культуре эпохи см.: Лотман. Статьи, 42-73).

Такое примечательное явление, как "павловский стиль" в искусстве, не может быть рассмотрено вне связи с общими понятиями: художественный вкус, взгляд на красоту - все это для Павла освящало, украшало, подтверждало его миросозерцание.

Разумеется, мы далеки от грубого, прямолинейного объяснения простым социальным заказом эстетики парков, дворцов, мебели, обоев, картин в Павловске, Гатчине: слишком коротким было павловское правление, очень велико было влияние предшествующей культурной традиции. Тем не менее "рыцарская тема", столь очевидная в Михайловском замке, заметна и в Павловске. 19 апреля 1798 г. Мариентальскую крепость в Павловске "поведено считать с прочими в штате состоящими крепостями. Содержание ее отнести на общую фортификационную сумму". Эта крепость, отмечает исследователь, с ее романтично-декоративным обликом и всей бутафорской солдатчиной была игрушкой, забавой. Но в эпоху Павла I так глубоко смешалось серьезное с забавным, что только в 1811 г. последовал высочайший указ об исключении Мариенталя из числа крепостей, "содержимых инженерным ведомством" (Толепоровский, 87-88).

Вообще особая роль эстетики в павловском мире несомненна. Сохранилось немало примеров горячего интереса царя к изысканным произведениям монументального и прикладного искусства. Остались чертежи и планы, выполненные самим Павлом. За несколько часов до кончины он расцелует понравившиеся сервиз с изображением Михайловского замка. О повышенном, порою чрезмерном тяготении правителя к сфере искусств говорит следующая статистика.

За 34 года царствования Екатерины II последовало 340 распоряжений Дирекции императорских театров - почти без всякого прямого вмешательства царицы в эти дела; четыре павловских года дали 234 распоряжения (т. е. почти в 6 раз интенсивнее!), и среди них немало высочайших предписаний, начиная от указа об устройстве театров (22 декабря 1796 г.) до распоряжений о судьбе, жаловании, перемещениях должностных лиц, актеров, "танцорок".

Другие элементы "высокого стиля" принадлежат только павловскому четырехлетию. Речь идет сейчас об особой - Пушкин сказал бы: важной - манере царских приказов.

Детям священников, "праздно живущим при отцах своих", Павел законодательно рекомендует идти в военную службу "по примеру древних левитов, которые на защиту отечества вооружались" (Клочков, 136).

Военной коллегии, старавшейся прикрыть неумышленное убийство прапорщиком Хвостовым черемиса Иванова, делается высочайший выговор "за неуважение жизни человека" (Клочков, 292).

Сенат (при взыскании долгов с помещиков-банкротов) находит, что человека мужеска пола от 18 до 40 лет следует считать по 360 руб., более старших и младших - по 180, "за вдов и девушек не престарелых" - по 50, за замужних же женщин особого зачета не назначать; император Павел, однако, подписать документ отказался, найдя неприличным официальные "толки о ценах на живых людей" (Семевский. Крестьяне, 233).

Указ 19 марта 1800 г. против ростовщиков, "сущих чуждого хищников", обличал "коварства", "каковыми приводятся слабоумные, а иногда и обстоятельствами стесненные люди в запутанность и конечное разорение".

Городничему, уличенному в клевете на офицера, приказано (именной указ) во время утреннего развода гвардии встать на колени перед обиженным и просить прощения (Клочков, 136).

Царские письма Суворову (особенно в те месяцы, когда полководец был в милости) писаны быстрым, живым пером.

29 октября 1799 г.: "Князь Александр Васильевич. Побеждал повсюду и во всю жизнь Вашу врагов отечества, не доставала Вас особого рода слава: преодолеть самую природу, и Вы и над нею одержали ныне верх" (По копии А. Я. Булгакова. - ЛБ, ф. 41; 168, 34).

29 декабря 1799 г.: "Не мне тебя, герой, награждать, ты выше мер моих".

Павловскому стилю был свойствен и своеобразный юмор, являвшийся оборотной стороной строгой официальной суровости: именно с тех самодержавных высот царь как бы позволял себе снизойти к собеседнику и обнаружить самим этим "равенством" смешную сторону дела, ибо - для Павла - такого равенства на самом деле никогда быть не могло (речь, конечно, идет о смехе Павла, но не над Павлом).

Когда один из генералов попытался выключить из службы горбатого подпоручика, как не способного к полевой службе, то получил выговор военно-походной канцелярии; тогдашний начальник ее Ф. В. Ростопчин напомнил, что "многие весьма хорошие полководцы были в таковом же состоянии". Резолюция Павла I: "Я и сам горбат, хотя и не полководец" (Столетие ВМ, II, кн. 1, 324).

Распекая адмирала П. В. Чичагова (сидевшего перед тема крепости будто бы за "якобинство"), Павел произносит: "Если Вы якобинец, то представьте себе, что у меня красная шапка, что я главный начальник всех якобинцев, и слушайтесь меня" (шутки насчет собеседника-якобинца, видимо, употреблялись часто. - См. Шильдер. Павел I, 430, 475, 492).

Насмешливое предложение русского царя всем монархам выйти на дуэль (с первыми министрами в роли секундантов) было опубликовано как бы от "третьего лица" в Гамбургской газете (Коцебу, 293-294).

В то же время в именных указах и при обсуждении сюжетов, по мнению царя серьезных (и часто смешных, по мнению подданных), возвышенный стиль почти постоянен: тут ирония, сатира, смех - это уже знак протеста оппозиции, заговора, о чем еще будет сказано во второй части книги.

Итак, консервативно-рыцарская утопия Павла возводилась на двух устоях (а фактически на минах, которые сам Павел подкладывал) - всевластие и честь; первое предполагало монополию одного Павла на высшие понятия о чести, что никак не сопрягалось с попыткой рыцарски облагородить целое сословие.

Основа рыцарства - свободная личность, сохраняющая принципы чести и в отношениях с высшими, с монархом, тогда как царь-рыцарь постоянно подавляет личную свободу. Честь вводилась приказом, деспотическим произволом, бесчестным по сути своей.

Один немецкий историк позже найдет символ павловской противоречивости: Аракчеев - мальтийский кавалер, "только недоставало, чтобы его произвели в трубадуры" (Bernhardi, 391).

Один из принципиальнейших мемуаристов заметил:

"Обнаружились многие вопиющие несправедливости, и в таковых случаях Павел был непреклонен. Никакие личные или сословные соображения не могли спасти виновного от наказания, и остается только сожалеть, что его величество иногда действовал слишком стремительно и не предоставлял наказания самим законам, которые покарали бы виновного гораздо строже, чем это делал император, а между тем он не подвергался бы зачастую тем нареканиям, которые влечет за собою личная расправа" (Саблуков, 29).

Еще и еще примеры "деспотического рыцарства". Суворов неслыханно возвышает военный престиж России, слава его побед бросает выгодный свет на Павла. Царь оказывает полководцу-рыцарю исключительную честь, которая должна выгодно осветить и роль рыцаря-императора: чин генералиссимуса, упоминание в церквах вместе с императорской фамилией.

Когда же Ростопчин (явно под диктовку царя) отзывает Суворова из совместного с австрийцами похода, текст послания в высшей степени интимный: "Плюньте на Тугута и Бельгарда и выше. Возвратитесь домой, Вам все рады будут".

Тугут, Бельгард - государственные деятели. "Выше", понятно, император Франц.

Однако в последний момент Суворову, как известно, запрещается торжественный въезд в столицу, он умирает в полуопале: его слава не должна соперничать с блеском единственного. 30 лет спустя А. С. Пушкин записал со слов своего друга П. В. Нащокина: "По восшествии на престол государя Павла I отец мой вышел в отставку, объяснив царю на то причину: "Вы горячи, и я горяч, нам вместе не учиться". Государь согласился и подарил ему воронежскую деревню" (Пушкин, XI, 190). Так оценил противоречивость павловских милостей гордый генерал В. В. Нащокин. Две линии чести пересеклись - каждый остался на высоте, и генерал и император, случай исключительный, почти что неправдоподобный.

Впрочем, в этой же записи Пушкин будто для "исторического равновесия" приводит более нам привычную и весьма колоритную историю:

"Однажды царь спросил [шута Ивана Степановича], что родится от булочника? Булки, мука, крендели, сухари и пр., отвечал дурак. - А что родится от гр. Кутайсова? Бритвы, мыло, ремни и проч. - А что родится от меня? - Милости, щедроты, чины, ленты, законы и проч. Государю это очень полюбилось. Он вышел из кабинета и сказал окружающим его придворным: "Воздух двора заразителен, вообразите: уж и дурак мне льстит. Скажи, дурак, что от меня родится? - От тебя, государь, отвечал, рассердившись, дурак, родятся бестолковые указы, кнуты, Сибирь и проч. Государь вспыхнул и, полагая, что дурак был подучен на таковую дерзость, хотел узнать непременно кем. Иван Степанович именовал всех умерших вельмож, ему знакомых. Его схватили, посадили в кибитку и повезли в Сибирь. Воротили его уже в Рыбинске" (Пушкин, XI, 191).

Сведения об этой истории сохранились и в других источниках (Шильдер. Павел I, 582-583).

Звание попавшего в немилость в этом контексте не имеет значения. Почти в тех же выражениях, что и шут Иванушка, был "обвинен" тайный советник и великий поэт Державин: 23 ноября 1796 г. он разжалован из правителей канцелярии Павла I "за непристойный ответ, им пред нами учиненный" (Болотов, 107).

"Опора трона" - господствующее сословие вышло из екатерининского царствования с важнейшими гарантиями как на владение крепостными, так и на "раскрепощение" собственной личности. Все основные группы просвещенного дворянства - и "просветители", и "циники", и "консерваторы" - этими правами дорожили: па них основывались их понятия о личной чести и достоинстве.

Поскольку главным адресатом павловской "реформы чести" было дворянство, возникла проблема отношений монарха и его социальной опоры.