"Недовольны все, кроме городской черни и крестьян", - сообщает 16 июня 1797 г. своему правительству прусский посланник Брюль (Шильдер. Павел I, 357). Молодой гвардейский юнкер павловских времен на старости лет вспомнит: "Павел любил, чтоб его называли отцом отечества ..., желая вызвать к себе любовь черни" (Леонтьев, 304).

"Из 36 миллионов русских по крайней мере 33 миллиона имели повод благословлять императора, хотя и не все сознавали это" (Коцебу, 299). Это записал немецкий литератор, пользовавшийся щедротами Павла, после того как побывал в сибирской ссылке по приказу того же Павла.

"В это бедственное для русского дворянства время, - вспомнит декабрист, - бесправное большинство народа на всем пространстве империи оставалось равнодушным к тому, что происходило в Петербурге, - до него не касались жестокие меры, угрожавшие дворянству. Простой народ даже любил Павла..." (М. Фонвизин, 36).

Во время путешествия по России, в 1798 г., Павел пишет жене: "Муром не Рим. Но меня окружает нечто лучшее: бесчисленный народ, непрерывно старающийся выразить свою безграничную любовь".

3 июня 1798 г. из Нерехты: "Вы пьете воды, я же переправляюсь через них то в шлюпке, то на понтоне, то в лодочках крестьян, которые, в скобках, бесконечно более любезны, чем... тш! [Chut!] Этого не надо говорить, но надо уметь чувствовать" (Валишевский, 229-230). Текст примечательный; очевидно) крестьяне более любезны, чем аристократы, придворные дворяне, но - тш! Chut!

Финал письма из Нерехты не менее любопытен. Изобразив восторги крестьян, царь вдруг замечаете "Если будет реформа, придется уйти", т. е., вероятно, надо понимать: если крестьяне станут лично свободны, то сделаются столь же упрямы и непокорны, как нынешние их чересчур свободные хозяева.

Нелегкая и очень непростая тема "Павел и парод" - на ней воздвигались многие построения, начиная от восклицания императрицы Елизаветы Алексеевны в 1801 г. "Все радовались перемене царствования" до формулы историка начала XX в. Буцинского "царь-демократ". Эту проблему находим в общем виде и у ряда советских авторов, более всего у А. В. Предтеченского. Обратимся к фактам.

Крестьяне

Уже говорилось о "самозванческих легендах": государь Петр Федорович, ожидающий любезного сына Павла Петровича; прямые надежды народа на нового царя, отчетливо выраженные в "Благовести" Еленского.

Иностранные наблюдатели отмечали народную радость во время перехоронения Петра III и при таких непривычных актах, как публичное сожжение "лишних", инфляционных ассигнаций и др. (Rabbe).

Если бы павловский сыск доставлял в центр сведения того же размера и характера, как после восшествия Николая I, мы бы, вероятно, узнали немало важного о крестьянских чаяниях и разговорах. Однако в 1796 г. так не прислушивались к "молчавшему" народу, как это будет в 1826 г., и поэтому сведения с мужицкой стороны отрывочны, неопределенны...

Меж тем указы, читавшиеся по церквам или постепенно доходившие вместе со слухами, как будто обнадеживали.

Присяга. Впервые в истории страны крепостным приказано было присягать вместе с вольными: их сочли за подданных. Известный исследователь крестьянского вопроса видел здесь один из важных поводов к последующим волнениям в 17 губерниях: народ решил, что свобода близка (Семевский. Крестьяне, 231).

Рекрутский набор, объявленный Екатериной, сразу отменен; не было набора и в 1800 г. В другие годы набирали меньше, чем прежде, так как армия сократилась примерно на 1/3 (Клочков, 505). К концу царствования Екатерины II в армии числилось 500 тыс., при Павле - 335 тыс. человек.

Недоимка в подушном сборе - семь с лишним миллионов рублей (1/10 бюджета) - была снята с крестьян и мещан 18 декабря 1797 г. (Клочков, 507). Заметим, что эта сумма примерно равна новому обложению дворян за четыре с лишним года, т. е. "благородное сословие" в течение царствования Павла почти покрыло крестьянскую недоимку. Власть вернула утраченное, но мы выделяем и этот эпизод как возможный источник крестьянских иллюзий. Александр Воронцов в ноябре 1801 г. находил, что в царствование Павла "подати и все налоги больше прежнего умножены" (АВ, XXIX, 460). Это слишком обобщенная оценка: не сказано, на кого наложены новые подати. Павел I в 1798 г. прибавил почти шесть с половиной рублей дополнительного налога казенным крестьянам (Валишевский, 254; РИО, XIV, 73) , однако и дворянство было обложено.

Дьякона Коровницкого (Владимирская губерния) в сентябре 1800 г. били кнутом, вырвали ноздри и сослали в каторгу за слова: "Государь император худо делал, оброк большой наложил на крестьян" (ЦГАДА, р. VII, № 3434, 1800 г.).

Запрещение продавать дворовых людей и крестьян без земли было 16 октября 1798 г. категорически сформулировано Павлом на поднесенном ему мнении Сената, явно тяготевшего к противоположному решению (Клочков, 525; Сенат, 731).

Еще прежде, 16 февраля 1797 г., была запрещена Продажа дворовых и безземельных крестьян "с молотка или с подобного на сию продажу торга". Позже из Петербурга запретили раздроблять крестьянские семьи при их переходе к другим владельцам (ПСЗ, № 17809, 19250). В царствование же Екатерины II практика, дух, правительственное мнение были иными: торг живыми душами фактически не обсуждался.

Крестьянские просьбы и жалобы, категорически отвергавшиеся в прежние царствования (так как при этом неминуемо разрушался запрет жаловаться на помещиков), Павлом даже поощрялись. Поощрение это было шатким, царские настроения непостоянными; знаменитый жалобный ящик у дворца, в который каждый мог бросить просьбу или жалобу, адресованйую лично императору, вскоре снимают (приходят пасквили и карикатуры на Павла); вдобавок царь подтверждает прежний запрет крепостным писать на помещиков, не раз обличает "не дельные, прихотливые, с порядком и законом несовместные просьбы" (ПСЗ, № 18957, 19426). И все же слух о новых веяниях распространяется очень быстро, соответствует народным понятиям о царе как высшей инстанции, путь к которой загражден дворянами. Недоверие же Павла к дворянству, стремление к централизации стимулировали царское желание получать максимальную информацию снизу помимо "посредников".

В начале 1799 г. царя запросили о праве секретных арестантов подавать прошения из Сибири и других мест заключения (в связи с том, что по указу Екатерины II от 19 октября 1762 г. "осужденные за смертоубийство и колодники доносителями быть не могут"). 10 марта 1799 г. Павел велел "письма от сосланных [на царское имя] принимать" (ЦГАДА, р. VII, № 3371).

Дворянство было озадачено новой ситуацией. "Пользуясь свободою и дозволением всякому просить самого государя, - пишет известный мемуарист, - затеяли было и господские лакеи просить на господ своих и, собравшись несколько человек ватагою, сочинили челобитную и, пришед вместе, подали жалобу сию государю, при разводе находившемуся". Далее сообщается, что Павел велел публично наказать жалобщиков плетьми и "сим единым разом погасил он искру, которая могла бы развесть страшный пожар" (Болотов, 16).

Это одобрение павловских действий явно несет на себе, как и в некоторых других болотовских рассказах, следы помещичьего испуга перед возможной переменой ситуации, перед угрозой апелляции низов к царю. По соседству с Болотовым, в Чернском уезде Тульской губернии, возникает в 1797 г. следующая характерная ситуация (ЦГАДА, р. VII, № 2996).

Крестьяне были сильно взволнованы слухом, что от царя выходит послабление, появляются агитаторы, толкующие о царском указе "подавать просьбы на господ". Чернские судьи и тульское губернское правление колебались, и в конце концов дела кончались обычно: Тайная экспедиция, кнут - новое же: скандалу не дают слишком широкого хода...

Вскоре после этих событий разнеслись обнадеживающие слухи в связи с известным законом о трехдневной барщине.

Немало написано о его малом практическом значении, о том, что в некоторых местах, на Украине например, где преобладала двухдневная барщина, он даже ухудшил положение крестьян. Все это верно, но, на наш взгляд, односторонне. Действительно, ни одна из только что перечисленных облегчительных мер, да и все они вместе существенно не меняли крестьянской жизни: сегодня - послабление, завтра - утяжеление; помещики и местные власти каждодневно имели сотни возможностей "прижать" крестьян независимо от петербургских указов.

"В самое трепетное царствование императора Павла I, - писал в 1802 г. будущий директор лицея В. Ф. Малиновский, - в окружностях столицы, крестьяне работали на господина не по три дня, как он указать соизволил, а по целой неделе; мужику с боярином далеко тягаться" (Клочков, 566).

Но существенной и редко затрагиваемой стороной вопроса являются субъективные намерения правительства, издавшего этот закон, а также то, как все это преломлялось в крестьянском сознании. Современные исследователи порою только излагают поздний, более объективный взгляд на прошлое. Однако важным элементом идеологии прошлого является и его собственный взгляд на свои дела. Если же подойти с этой меркой, то заметим, что павловские законы, особенно от 5 апреля 1797 г., были первыми за много десятилетий официальными документами, по крайней мере провозглашавшими некоторые послабления крестьянину. "Манифест 1797 г., - полагает В. И. Семевский, - имел большое значение: это была первая попытка ограничения повинностей крепостных крестьян, и наше правительство смотрело на него как на положительный закон, несмотря на то, что он не исполнялся" (Семевский. Крестьяне, 233).

Каскад указов запрещающих, что сыпался почти целое столетие, вдруг перемежается новыми словами - о присяге, о жалобах, облегчении работ и повинностей.

Любопытным откликом на "павловские милости" явилось донесение своему правительству советника прусского посольства Вегенера от 21 апреля (2 мая) 1797 г., где, разумеется, отразились не только собственные впечатления дипломата, но и мнения публики:

"Милости и благодеяния, расточавшиеся его императорским величеством во время коронационных торжеств, коснулись главным образом приближенных; публика принимает их холодно. Единственная вещь, которая произвела сенсацию, - это указ, который повелевает, чтобы отныне воскресенья были посвящены полному отдыху с прекращением всякой работы, а кроме того, определяет, чтобы крестьяне работали три дня в неделю на своих господ и три дня на самих себя. Закон, столь решительный в этом отношении и не существовавший доселе в России, позволяет рассматривать этот демарш императора как попытку подготовить низший класс нации к состоянию менее рабскому" (Шильдер. Александр I, 363).

Примечательно, что несколько лет спустя М. М. Сперанский назовет манифест от 5 апреля "замечательным" именно как возможное начало целой системы улучшений крестьянского быта (Сперанский, 24, 309 и cл.). Государственный деятель отлично видел, что тот закон не имел продолжения, развития, но находил в нем зерна для произрастания.

Сходный взгляд на морально сдерживающий, предвосхищающий смысл закона о "трехдневной барщине" разделяли и некоторые мемуаристы, в частности М. А. Фонвизин (сводку мнений см.: Клочков 544).

Когда в 1830 г. великий князь Константин Павлович найдет "обиду для дворянства" в обсуждении вопроса "об улучшении положения крепостных людей", Секретный комитет ему ответит, что вопрос этот занимал многих царей и что "императором Павлом издан коренной закон о мере работ крестьян на помещиков" (РИО, ХС, 481).

Ответ подписан B.П. Кочубеем. В материалах "Комитета 6 декабря" много ссылок на указ от 5 апреля 1797 г.

В первые годы преобладающим сенатским толкованием закона было только безусловное запрещение воскресных работ. Однако даже по немногим сведениям о реакции самих крестьян заметны важные вещи. В Санкт-Петербургской губернии в июне - июле 1797 г. появляются вольные народные толки, будто с каждого двора на помещика должен трудиться один мужик два дня и одна баба - день; или о том, что крестьянкам вообще на барщину не ходить, так как в манифесте сказано крестьянам. В Ярославской губернии дворовые считали, что манифест о трех днях и на них распространяется. В книге М. В. Клочкова опубликованы извлечения из сенатского архива, относящиеся к крестьянским жалобам о невыполнении царского манифеста, причем в трех случаях получены решения в пользу крепостных.

Разумеется, были десятки примеров, когда ссылки на новый закон не находили отклика ни у местной власти, ни у высшей. Историк приводит документы, свидетельствующие, что, и с точки зрения самого царя, позволительно облагать крестьян поборами сверх трехдневной барщины, лишь бы "крестьяне не приводились в разорение".

Однако от того, что происходило, вернемся снова к представлениям народа. Мужики (раньше всего в столичных, но затем и в более далеких краях) быстро почувствовали какую-то перемену в верхах. Облегчающие указы, особенно манифест от 5 апреля, возбуждали умы: пугачевщина еще не забыта, вера в царя-избавителя постоянна. Нарушения закона о "трех днях" и прочие крепостные тяготы рассматриваются как неподчинение дворян царской воле. Летом 1797 г. владимирский дворцовый крестьянин Василий Иванов в разговоре о господах произнес слова, попавшие вместе с доносом в Тайную экспедицию: "Вот сперва государь наш потявкал, потявкал да и отстал, видно, что его господа преодолели". Прибавим ко всему этому замеченные, конечно, крестьянами испуг, растерянность многих помещиков, опалу и ссылку сотен дворян, и мы можем еще полнее представить тогдашний крестьянский взгляд на вещи.

Покидая деревни и мысленно переносясь во дворцы, мы также найдем нечто более сложное, нежели трактуется, например, в одной из последних работ на эту тему. "В целом павловское законодательство по крестьянскому вопросу, - пишет А. П. Бажова, - было направлено на то, чтобы, сохраняя и укрепляя крепостное право, уменьшить поводы для крестьянских волнений. (...) В крестьянском вопросе Павел был продолжателем крепостнической политики Екатерины II. За 1796-1798 гг. произошло 184 волнения крестьян" (История СССР с древн. вр., 58-59).

Действительно, волнения крепостных, особенно в Орловской губернии, были сильны, и в них участвовали тысячи крестьян. И тем не менее в приведенных строках явно смешивается объективное и субъективное; то, что для нас очевидно как безусловное крепостничество, не всегда представлялось таковым же Павлу I. Разумеется, мы прежде всего размышляем над тем, "что из этого вышло", и тут спора нет: крепостное право оставалось... Но ведь нас интересуют и те идеологические формы, в которых сознание исторического деятеля отражает реальную действительность. Смешно называть Павла "народным царем", но мало что дает и формула "продолжатель крепостнической политики Екатерины II". Если мы соединим "крестьянские" указы Павла с "дворянскими", то получим картину достаточно сложную (вспомним фразу прусского посла: "Недовольные все, кроме городской черни и крестьян").

Царю, стремящемуся к всевластию, и в самом деле мужики с их неведением насчет "личной неприкосновенности" и других дворянских вольностей представляются более безопасными, послушными, чем - "тш!.. тш!" - как писалось императрице из Нерехты.

Несколько сот тысяч розданных крепостных - факт, но не следует совсем отбрасывать такую, пусть второстепенную подробность, что царь был уверен: крепостным за помещиками лучше. Это не соответствовало реальности. Главным требованием помещичьих крестьян во время бунтов был перевод их в казенные; восставшие в Орловской губернии крестьяне "провозгласили себя государевыми" (Дубяновский, III). Между тем царь не вникал в сущность народной жизни и сохранял убеждение, будто он не ухудшает положение мужика. Прежде Павел, еще наследник, не раз высказывался против раздачи крестьян; однако с тех пор многое изменилось: великий князь стал царем, прошла французская революция. В павловской самодержавной теории иерархичности, всеобщей регламентации помещики рассматриваются как государственное звено, управляющее крестьянами; над ними же - централизованный механизм "самодержавно-рыцарской империи". Идеи, цели верховной власти и результаты, часто расходившиеся с первоначальными намерениями, - все это требует анализа.

Павел сам плоть от плоти дворянского сословия. Но в его планах крестьяне, народ занимают особое место, что попробуем показать дальше. Вопрос же о крестьянской реакции на новое правление непрост, ведь даже активность 1796-1797 гг. порождена прежде всего слухами о свободе, даруемой сверху. Сведения же о "184 волнениях" за 1796-1798 гг. требуют сопоставления с тем, что было потом, в последние годы павловского царствования, ведь статистика 1796-1798 гг. в основном связана с крупным бунтом на Орловщине. А как было в другие годы?

В 1798 г. наблюдается всего 12 активных крестьянских выступлений и коллективных прошений против 177 в 1797 г.; в 1799 г. - 10 выступлений, в 1800 г. - 16, в 1801 г. - 7.

Взрыв 1797 г. остался самым значительным для целого исторического периода между 1796 и 1825 гг. Однако ни разу в течение этого 30-летия не зафиксировано столь малого числа народных выступлений, как в 1798-1800 гг. Самые "тихие" годы александровского царствования давали 12 выступлений (1807 г.), 15 (1806 г.), 17 (1810 г.), большей же частью - не менее 30 ("Крестьянское движение", с. 18).

Наконец, еще одно замечание насчет противоречивого павловского взгляда на вещи: мысли об известных послаблениях крестьянам сочетаются с полным запрещением толковать о крепостном праве в печати, чего не было в первые десятилетия екатерининского правления.

Тема "Павел и народ", конечно, не ограничивается одними крепостными. Продолжим наши наблюдения.

Казаки

Генерал Ланжерон замечает, что "Екатерина II считала казаков вооруженными крестьянами" (ПБ, ф. 73, № 272, л. 110). Павел приравнял казачьи чины к офицерским, и в то же время казаки с их вольнолюбием и самоуправлением подозрительны царю-централизатору.

Противоречивость, двойственность тогдашней "казачьей политики", кажется, лучше всего видна по так называемому делу Грузиновых. Определение социальной принадлежности их речей и поступков осложняется высокими офицерскими чинами Грузиновых, потомственным дворянством. Однако содержание следственных документов позволяет говорить о характерных чертах народного мышления, казацкой оппозиционности у главных обвиняемых. В принципе в этом нет ничего особенного: сложные, неожиданные пути, по которым двигались иные карьеры XVIII столетия, случалось, образовывали полковника, не порвавшего с народом (как и крестьянина, ушедшего к дворянам).

Таков был, например, казачий полковник Иван Немчинов, один из вождей народного движения в Сибири (см. Покровский, гл. 1). Таков был, полагаем, полковник Евграф Грузинов, удивлявший следователей словами, "немало не сходствующими с его состоянием" (Гвинчидзе, 81). Только при определенной социально-политической ситуации этот человек "пугачевского склада" мог превратиться на время в видную фигуру при дворе и в гвардии. Возвышение его из простых казаков до гвардейского полковника было плодом павловского благоволения к своему приближенному: Е. Грузинов оказался в "гатчинском войске" в 1788 г., на 18-м году жизни. То, что он был "из низов", почти без образования, для Павла довод в его пользу, гарантия чуждости "развращенным потемкинцам". Подобным образом делались многие гатчинские, "опричные" (на взгляд екатерининского дворянства) карьеры, и вчерашние мелкие дворяне или даже выходцы из податных сословий становились процветающими бюрократами и временщиками.

Грузинов, однако, судя по всему, сохранил народно-казацкое представление о вольности, "взаимных обязательствах" царя и народа. Весьма вероятно, что Павел-наследник, униженный матерью и надеявшийся на народную любовь, укрепил в казаке иллюзию, будто он имеет дело с тем правителем, о котором мечтают в деревнях и на Дону. Во всяком случае, наследник до поры очень отличал Грузинова; тот выполнял ответственные, серьезные поручения, после восшествия Павла на престол был обласкан, награжден, но затем следует резкий разрыв, причем инициативу проявил подданный.

После того как Павел жалует ему (в 1798 г.) тысячи душ в Московской и Тамбовской губерниях, полковник решительно отказывается "к принятию оных". Некоторые исследователи видят в этом его осознанный антикрепостнический протест, называют Грузинова и его братьев представителями революционной мысли и действия радищевского типа. Между тем, по нашему мнению, этот акт не "радищевский", а казацкий: нежелание быть одолжену сверх меры и за то поступиться вольностью.

Павел сначала заключает Евграфа Грузинова в Ревельскую крепость.

Там он был поручен наблюдению генерал-лейтенанта Якова де Кастро Лацерды (Гвинчидзе, 51), упомянутого в III главе "претендента на испанский престол", который обращался с заключенным мягко.

Затем царь ссылает братьев Грузиновых на Дон, под надзор, где в 1800 г. происходит их роковое столкновение с властями: Петр Грузинов, отставной подполковник, брат Евграфа, заявил, что "не слушает ни генералов, ни фельдмаршалов", а Евграф, узнав об аресте брата, поносил начальство "самыми поносными и скверно матерными словами" и "коснулся при том произнести такое же злоречивое изречение и к имени императорского величества, что повторял неоднократно" (Джинчарадзе, 121-124).

Последующие протоколы допросов сохраняют фразы, обороты, выписки из бумаг Е. Грузинова, хорошо знакомые по образцам народного утопического вольномыслия (см. Чистов, Клибанов). Так, идеалом управления страной, по Грузинову, был "всеверующий, всезнающий, премудрый, всетворящий, всевластительный, всесословный, преблагой, пресправедливый, всесвободный Сенат". Эта формула, имитирующая атрибуты бога из Катехизиса и по сути близкая к пугачевским "неистовым" манифестам, дополняется заявлениями Е. Грузинова: "Я не так, как Пугач, но еще лучше сделаю" (Джинчарадзе, 141). Из дела Грузинова хорошо видно и его специфически казацкое, донское вольномыслие. Следователь генерал Кожин нашел, что Е. Грузинов разделял "донских подданных с великороссийскими" и "между тем представлял донского казака Ермака Тимофеевича, упоминая и о всех донских казаках, что они от высокомонаршего престола состоят независимы, и будто к тому вечною присягой не обязавшись, а только к службе временно, и будто он, как и все казаки, нимало не подвластные, а потому ж и не подданные". Вдобавок Грузинов требовал у Кожина ответа, "почему государь император есть законный его государь?" (Гвинчидзе, 81).

Последовала жесточайшая расправа над вольнодумцами: в сентябре и октябре 1800 г. в Черкасске были казнены (засечены насмерть или обезглавлены) Евграф и Петр Грузиновы. Их дядя войсковой старшина Афанасьев и служившие под началом Грузинова казаки Василий Попов, Зиновий Касмынин, Илья Колесников заключены в тюрьму. Ситуация осложнялась известной двойственностью царского поведения в этом деле: с одной стороны, испуг, ненависть, расправа Павла с прямым противником; с другой стороны, недоверие и к тем, кто эту расправу осуществляет, стремление сохранить симпатии, поддержку "грузиновского слоя", переложить вину за кровавую экзекуцию на "нерадивых исполнителей". И в результате - павловские речи о своей невиновности в пролитии крови, приказ отобрать патент и отдать под суд генерала Репина "за приведение в исполнение сентенции смертной казни на Дону вместо заменяющего оную наказания, положенного... конфирмациею" (там же, 132).

Позже эхо "грузиновского дела" отзовется при подготовке антипавловского заговора. Беннигсен в 1801 г. утверждал, будто "чрезвычайно довольный представившимся случаем приучить народ к смертной казни Павел утвердил приговор Грузиновым с пометкой исполнить его немедленно, и эти несчастные офицеры, вина которых заслуживала бы самое большое ареста на некоторое время, погибли на эшафоте" (ИВ, 1917, V-VI, 548).

Не углубляясь более в "грузиновскую историю", приходим к утверждению, что она должна рассматриваться не в связи с революционным движением XVIII в., но как пример прямого народного сопротивления, народных утопических идеалов. Двойственная казацкая политика павловского правительства во многом сходна с политикой в отношении раскольничества.

Раскольники

"Вольнодумство касается токмо до единой веры, но не до правительства" - эта формула 24 мая 1800 г. завершает небольшое дело Тайной экспедиции "О вольнодумцах, в Москве находящихся" (ЦГАДА, р. VII, М 3538) и считается достаточной для снисхождения к "вольнодумцам".

На фоне прошлых, а также будущих (николаевских) гонений подобный взгляд на вещи был немалой уступкой довольно активной массе крестьян, мещан, купцов: лишь бы подчинялись и находились под контролем верховной власти! Тут продолжались "просвещенные послабления" по отношению к старообрядцам, начавшиеся в последние годы екатерининского царствования (Покровский, гл. VI, VII). Сказывалось и сравнительно малое место, уделяемое православию в системе Павла (позже наследник главных идей отца, Николай I, введет официальную религию в опорную "триаду", что автоматически ударит по раскольникам).

И в религиозных вопросах замечаем противоречивость "разрешения - запрета", заложенную в самой системе Павла: раскольникам, как послушным подданным, дается... Но все-таки в их иноверии для Павла всегда содержится некоторый элемент крамолы, и, стоит раскольничьим требованиям проявиться чуть заметнее, последуют жесточайшие кары. Попытка компромисса официальной церкви с расколом выразилась в "Правилах единоверия". Еще 12 марта 1798 г. Синод дозволяет старообрядцам иметь особые единоверческие церкви и священников. Позже, в 1800 г., царь окончательно санкционирует систему, обязывающую старообрядцев принять поставленных от православной церкви священников, а те в свою очередь должны служить раскольникам по старым книгам и соблюдать старые обряды. Как известно, проект этот не понравился большинству старообрядцев и вскоре вызвал новую волну насильственного внедрения единоверческих попов и отчаянного сопротивления раскольников (Варадинов, 285-288; PA, 1864, 119-122).

В последние месяцы царствования репрессии против раскольников явно заметнее, чем льготы. В частности, бежавших на Дон, на Неве считают особенно вредными. В 1800 г. (сразу после казни Грузиновых) в Черкасск со специальными полномочиями отправляется генерал-майор князь В. Н. Горчаков. 24 декабря 1800 г. он информирует Павла I (через посредство генерал-прокурора П. X. Обольянинова) о положении на Дону, и в частности о "необходимых строгостях" против раскольников (ЦГАДА, р. VII, № 3614, л. 1-10):

"В начале сего месяца открыв беспрекословно живущего уже здесь два года бродягу, увещевающего людей к покаянию и творя[щего] многое к приобретению доверенности, препроводил оного для увещевания и допросу в духовное правление; но странной его ответ побудил меня и лично его допросить 8-го числа сего декабря".

В деле сохранился "странный ответ" бродяги, записанный за ним в Черкасском духовном правлении 28 ноября 1800 г.:

"Я с восточной страны, родом с долу низу и с верху горы. Отец мой небесный Христос, а отца по плоти объявлять не надобно, и матери также не надобно. До прибытия в город Черкасск проживал я всюду, где бог дал, босыми ногами хожу по земли и по чему случится, для того, что не творю волю мою, но волю пославшего мя, а послал меня тот, кому я служу; когда я в мире жил - государю служил, а теперь служу единому царю небесному, ибо невозможно двум господам служити: либо единого возлюбишь, а другого прогневишь. Более сего ничего не скажу, и в том подписуюсь, имя мое Василий. К сему допросу вместо вышеописанного Василия за неумением его грамоте, по прошению его, Черкасского духовного правления канцелярист Степан Ильин руку приложил.

Верно. Кн. Горчаков".

Далее генерал Горчаков сообщает о своем допросе бродяги Василия:

"Упорство и крайнее презрение, с коим он мне отвечал, побудили меня употребить и строгость, при коей исчезла его уродливость (юродство. - Авт.), и, отвечая довольно твердо, признался быть казенным крестьянином с реки Волги, о чем ныне и справка послана; а по получении оной в подробность обо всем вашему высокопревосходительству донесу".

Судьба странника понятна и трагична. 7 января 1801 г. "его императорское величество высочайшим повелением соизволили бродягу Василия, наказав кнутом, сослать в Нерчинск в тяжелую работу".

Приговор исполнен, а через несколько месяцев в новом царствовании волна амнистии достигает и "сына небесного Христа". 15 ноября 1801 г. о Василии рассуждала Комиссия для пересмотра прежних дел уголовных. Она не нашла, чтобы Василий "сделал какое преступление или в обществе разврат, и, признавая сего человека несколько помешанным в уме и соболезнования достойным", просит освободить его, и "буде он лишен ума подлинно, то поручить его Иркутскому приказу общественного призрения и губернатору, дабы обращено было на него милосердное от начальства попечение . . ., а буде он здоров, то даровать ему свободу".

28 ноября Александр I написал: "Быть по сему"; больше в деле ничего нет, и мы не знаем, даровали ли свободу или сочли лишенным ума...

К концу царствования, по воспоминаниям чиновника при генерал-прокуроре Обольянинове, Павел "занялся делами церковными, преследовал раскольников; разбирая основания их секты, многих брали в Тайную канцелярию, брили им бороды, били и отправляли на поселение" (Мертваго, 118; ЦГАДА, р. VII, № 3695).

Уступки расколу, сменявшиеся гонениями, созвучны практике Павла в отношении к "неправославным" народам. Эффектное возвращение шпаги Костюшке, освобождение пленных, взятых во время третьего раздела Польши, - все это относится к "рыцарской линии" царского поведения, однако и здесь заметны те "вселенские веяния", которые уже упоминались в связи с теократическими идеями Павла - идеями, что правительство, царь богоравны...

Вследствие такого взгляда на особу монарха покорность верноподданного, исправные платежи перевешивают разницу обрядов и оцениваются по официальной государственно-религиозной шкале выше, чем тонкости вероучений. Подобный взгляд позволяет Павлу легко преодолевать условности, перед которыми останавливались куда более просвещенные правители. Новые, прежде неизвестные или слабо выраженные элементы наблюдаем и в отношениях Павла I с купечеством. В первые дни после смерти Павла указ за указом нового царя Александра I восстанавливает дворянские права, свободы, Жалованную грамоту... Среди этого сословного праздника почти не замеченной прошла ликвидация купеческих выборов (16 марта 1801 г.).

В записках Греча приводится полуфантастический рассказ о появлении на свет этого любопытного павловского закона.

"Однажды, во время пребывания двора в Гатчине, генерал-прокурор (П. X. Обольянинов), воротясь от императора с докладом, объявил Безаку, что государь скучает за невозможностью маневрировать в дурную осеннюю погоду и желал бы иметь какое-либо занятие по делам гражданским. "Чтоб было завтра!" - прибавил Обольянинов строгим голосом. Положительный Безак не знал, что делать, пришел в канцелярию и сообщил свое горе Сперанскому. Этот тотчас нашел средство помочь беде.

- Нет ли здесь какой-нибудь библиотеки? - спросил он у одного придворного служителя.

- Есть, сударь, какая-то куча книг на чердаке, оставшаяся еще после светлейшего князя Григория Григорьевича Орлова.

- Веди меня туда, - сказал Сперанский, отыскал на чердаке какие-то старые французские книги и в остальной день и в следующую ночь писал набело "Коммерческий устав Российской империи". Обольянинов прочитал его императору. Павел подмахнул: "Быть по сему" - и наградил всю канцелярию. Разумеется, что этот устав не был приведен в действие, даже не был опубликован. Обнародовали только присоединенный к нему штат коммерц-коллегии (15 сентября 1800 г.)" (Греч, 85-88).

Действительно, 13 сентября 1800 г. было утверждено "Постановление о коммерц-коллегии" - фактическом министерстве торговли и промышленности (во главе коллегии - министр коммерции князь Гагарин).

Самое любопытное, что из 23 членов коллегии 13 было предписано выбрать купцам из своей среды, и вскоре кандидаты, представленные санкт-петербургским и московским городскими правлениями, были утверждены царем. Перед тем Павел и купечество обменялись большими любезностями: царь просил у купцов "замечаний, какие к лучшему своему сведению всех обстоятельств торговли признают нужными", купцы же восхищались "неслыханным милосердием" императора, призывающего "класс людей, доныне от престола монаршего удаленный" (Клочков, 350-354, 365).

Знаменательно, что к этой реформе действительно приложил руку молодой Сперанский, тот, кто через несколько лет попытается разработать выборное конституционное начало уже как основу всего российского управления.

Реформа коммерц-коллегии нечаянно обогнала свой век... Александр I на пятый день царствования объявляет:

"Признав, что помещение в коммерц-коллегии членов, избираемых из купечества, це только для усовершенствования польз торговли безуспешно, но и для самого купечества, отлученного сим образом от промыслов и упражнений, им свойственных, разорительно, повелеваем: оставя в той коллегии членов, от короны определенных, всех прочих, из купечества на срочное время избранных, отпустить в их домы, и впредь подобные выборы прекратить" (ПС 3, № 19792).

Не станем преувеличивать значение павловской опоры на купечество, но объясним эту меру в системе других. Политически бесправные даже при миллионных капиталах, ищущие в государстве основного покровителя, купцы как сословие во многом соответствуют пав-ловскому идеалу: покорные, исполнительные, полезные, нерассуждающие граждане. Павел ясно понимал, что вчерашние крепостные, податные "неблагородные" купцы, лишенные большинства дворянских прав, не грозят трону своей вольностью и вольнодумством, а потому царь приглашает их выбрать представителей на весьма важные правительственные должности. И это в то самое время, когда дворянские выборы максимально ограничиваются!

Заметим здесь, что в течение всего XIX и в начале XX в. представителям купечества, формирующейся буржуазии, никогда не предлагали столь высоких постов, как в 1800 г. Только после 1905 г. несколько видных буржуа смогли занять второстепенные правительственные должности; высшими политическими достижениями русской буржуазии до февраля 1917 г. были пост товарища министра торговли и промышленности, который во время первой мировой войны занимал А. И. Коновалов, и пост директора горного департамента - В. И. Арандаренко.

Еще раз подчеркнем, что не видим в павловском жесте принципиальных начал буржуазного управления. Сближение с купцами происходило в тот момент, когда власть нанесла немалый урон российской торговле, поссорившись с Англией, покупавшей 1/3 сельскохозяйственной продукции страны. Цена на берковец конопли после разрыва с Англией упала на Украине с 32 до 9 руб. (Валишевский, 523 - по английским секретным данным). И разумеется, Павел не собирался на эту тему советоваться с купеческими депутатами, так же как о разорительных для торговли постоях воинских частей. Когда, к примеру, в 1798 г. царь узнал, что в Астрахани медленно идет сбор средств на содержание воинской команды (более 60 тыс. руб.), последовало высочайшее распоряжение: "Расположить в домы ослушников полк". 19 июля 1798 г. Астрахань была "взята штурмом", и в течение следующих лет купцы и мещане "пришли в отчаяние жизни", жалобы же на коменданта были бесплодны, так как ему покровительствовал Кутайсов (PC, 1903, III, 519-528).

Таковы были признаки павловского благоволения и неблаговоления к городским сословиям.

Снова повторим, что "политическое расположение" царя к разным общественным группам обратно пропорционально их политической активности. Наиболее отчетливо павловские идеи и их плоды видны на примере крестьян, одетых в военную форму. .

Солдаты

"Император никогда не оказывал несправедливости солдату и привязывал его к себе..." (Беннигсен, 119).

"Солдаты любили Павла" (Ланжерон, 133).

"Все трепетали перед императором. Только одни солдаты его любили" (Ливен, 180).

"Павел полагал, что народ и простые солдаты его любят, что в отношении последних не совсем лишено оснований" - мнение Евгения Вюртембергского (Helldorff, 138).

Как совместить подтверждаемые сотнями фактов солдатские мучения на парадах, шагистику, парики - "пудра не порох, коса не тесак..." - как совместить все это и немалую солдатскую склонность к Павлу, о которой свидетельствуют почти все мемуаристы, едва ли не все участники цареубийства, т. е. люди, никак не заинтересованные в обелении царского образа?

II марта 1801 г. произошел единственный из русских политических переворотов XVIII - начала XIX в., осуществленный только офицерами и генералами; о солдатах была, как увидим, одна забота: чтобы, не дай бог, о заговоре не услыхали. "Успей Павел спастись бегством и покажись он войскам, солдаты бы его сохранили и спасли" (Ливен, 188).

В свержении Петра III солдатская гвардейская масса участвовала охотно: ее воодушевляла национальная (антинемецкая) идея, к тому же императрица, тоже представительница законной власти, выступила открыто во главе мятежников. Позже, 14 декабря 1825 г., офицеры-декабристы выведут на Петровскую площадь тысячи солдат.

11 марта 1801 г. солдатского сочувствия не ждали и сделали все, чтобы от него не зависеть.

Чем же привязал Павел I муштруемых, мучимых солдат?

В основном двумя способами.

Первый назван многими современниками: "Конец золотого века грабителей".

Происходило известное улучшение солдатских харчей: "Император приказывал при каждом случае щедро раздавать мясо и водку в петербургском гарнизоне" (Беннигсен, 119). Если в конце екатерининского правления конная гвардия получала 141 832 руб., то в 1798 г. - 207 134 руб. (Анненков, 193). "Начиная с Павла, - свидетельствует Ланжерон, - довольствие всегда выдавалось точно и даже до срока. Полковники не могли более присваивать то, что принадлежало солдатам" (ПБ, ф. 73, № 274, л. 39).

Даже усомнившись в столь категорических утверждениях генерала, вспомним, что хорошо известны суровые меры против интендантов и других армейских грабителей, блаженствовавших при Екатерине II; новые же грабители, возросшие на павловской системе (вроде Кутайсова), не успели за четыре с половиной года совсем освоиться с обстоятельствами.

Поэтому Ланжерон помнил огромные злоупотребления в конце екатерининского царствования, когда многие рекруты гибли от голода по дороге к месту службы (их довольствие присваивал сопровождающий офицер) иди попадали работниками в имение командира. По словам канцлера Безбородки, "растасканных" разными способами солдат было в 1795 г. до 50 тыс., т. е. 1/10 армии. "Павел I, - продолжает Ланжерон, - положил этому конец, строжайше наказывая офицеров, которые теряли хоть несколько человек на дороге, и поощряя тех, кто доставлял свой отряд па место в хорошем состоянии" (там же, л. 5).

Ланжерону вторит Александр Воронцов - вельможа, вообще явно не принимавший систему Павла; "Нельзя не признать, что в царствование покойного императора по армии люди так не пропадали и не оставлялись до того, чтоб у многих в приватной службе быть или деревню ими населять; положенное для солдат не служило другим в корысть, а доходило до них" (АВ, XXIX, 461).

Особенные льготы царем были выданы небольшому числу приближенных частей. В первом, "царском" батальоне Преображенского полка, несшем караул во внутренних комнатах императора, "нижним чинам даны были в их караулах тюфяки, производилась ежедневная мясная и винная порция" (Леонтьее, 310); солдатам давали и больше, чем прежде, возможностей для заработка.

Второй причиной солдатской преданности Павлу было некоторое "уравнение в наказаниях" низших и высших чинов. Рукоприкладство, сечение солдат, процветавшие при Екатерине, сохранились при Павле: тут мало что изменилось... Положение же офицеров серьезно ухудшилось.

В Генерал-аудиториат среди прочих поступали приговоры, "произведенные над нижними чинами" и представленные соответствующими командирами. В 1797 г. было 27 солдатских дел, в 1798-м - 55, в 1799-м - 33, в 1800-м - 134, в начале 1801-го - 38 дел (ЦГВИА, ф. 8, on. 10/99, № 944-1220). Всего за павловское время таким образом Аудиториат оформил 287 солдатских дел, в среднем около 5 за месяц (напомним, что за тот же период было 495 офицерских дел).

В начале царствования Александра I картина меняется. Всего за 1801-1805 гг. было 582 солдатских и 289 офицерских дел. Как видим, после смерти Павла число солдатских дел возрастает почти вдвое (около 11 в месяц), в то время как офицеров, наоборот, наказывают почти вдвое реже (и легче!); смягчилась ли при Александре I - Аракчееве экзекуция над солдатами-сомнительны! (ЦГВИА, ф. 8, on. 10199, № 1290-1793). Можно говорить о стремлении александровских офицеров "подтянуть солдат" после "павловского снисхождения".

Понятно, мы ни в коей мере не мыслим, что солдатство при Павле было серьезно облегчено: из 39 дел начала 1801 г. 15 приходится на побеги (в том числе несколько дел о повторном, третьем побеге, а три солдата судятся за четвертый побег). Солдат при Павле мучают, бьют. 88 человек в 1800 г. подлежали смертной казни, замененной "наказанием кнутом, поставленном указных знаков и ссылкой в каторжную работу" (ЦГВИА, ф. 8, on. 9/98, № 157). Но одновременно - в духе павловской политики - ряд послаблений: специальный манифест (от 29 апреля 1797 г.) объявляет прощение отлучившимся нижним чинам и разного звания людям. Впервые был организован военно-сиротский дом (на 1000 мальчиков и 250 девочек); значительно расширена (как уже отмечалось) сеть солдатских школ. Вводится более тяжелое, неудобное прусское обмундирование, но притом "меховые жилеты на зимний срок" (Валишевский, 271).

23 декабря 1800 г. солдатам, находившимся на службе до вступления Павла I на престол, объявлено, что по окончании срока они становятся однодворцами, получая по 15 десятин в Саратовской губернии и по 100 руб. на обзаведение. Не многие смогли этим воспользоваться, но ведь мы говорам об одном из способов, которым павловское правительство стремилось привлечь солдат.

Перемены в армии постоянно обсуждались. Е. Р. Дашкова слышала, как один офицер воскликнул: "Солдат, полковник, генерал - теперь это все одно!" (АВ, XXI, 326). Если положение солдат отчасти утяжелилось, отчасти улучшилось, то ухудшение офицерской жизни сомнений не вызывало. Явно со слов мужа Мария Федоровна пишет в 1798 г.: "Солдаты хороши, но офицеры отвратительны" (Шильдер. Павел I, 575). Офицеров наказывали, оскорбляли, даже били при рядовых; нижние чины при Павле практически могли жаловаться на высших.

Современник событий А. Болотов рассказывает историю, в которой, впрочем, сам не был уверен: Павел, увидев денщика, который нес шубу и шпагу офицера, перевел офицера в рядовые, а солдата - в офицеры.

Дело не в правдивости подобных анекдотов, а в их распространенности, в представлениях о новом устройстве армии. Просвещенный Болотов одобряет павловские действия (не забыв, впрочем, добавить, что разжалованный офицер был вскоре прощен) и завершает эпизод моралью: "Всем солдатам было сие крайне приятно, а офицеры перестали нежиться, а стали лучше помнить свой сан и уважать свое достоинство".

Мы не слышим - в основном "вычисляем" солдатские разговоры, и тем ценнее документы, где они хотя косвенно, да прорываются...

Поручик Егор Кемпен, офицер из лифляндских дворян, числившийся в службе с 1770 по 1797 г. и выключенный "неведомо за что" (так и сказано в деле), бродит по стране и ведет вольные разговоры, пока в конце 1799 г. испуганные собеседники не донесут па него видному павловскому подручному генерал-лейтенанту Линденеру. Оказалось, между прочим, что в Ковне Егору Кемпену посочувствовал один лейб-гренадер: "Много вашей братьи странствующих; когда мы в Петербурге были, то и генералов много выключили и пятерых в рогатки посадили".

Солдат ободряет собеседника тем, что "выключка скоро кончится, ибо опять выключенных принимают в службу". Офицер, однако, верит в более крутые перемены (ЦГАДА, р. VII, № 3362). Таков краткий обзор изменений, что происходили в отношениях верховной власти и народа.

Низшие классы, "миллионы", пишет довольно объективный очевидец, с таким восторгом приветствовали государя, что Павел стал объяснять себе холодность и видимую недоброжелательность дворянства нравственной испорченностыо и "якобинскими наклонностями" (Саблуков, 40).

Завершим сводку высказываний современников мнением достаточно осведомленного высокопоставленного представителя одновременно российских и польских верхов:

"Страх, так часто испытываемый Павлом, он внушил и всем чиновникам своей империи, и эта общая устрашенность имела благодетельные последствия. (...) Боясь, чтобы злоупотребления, которые [чиновники] позволяли себе, не дошли до сведения императора и чтобы в одно прекрасное утро без всякого разбора дела не быть лишенным места и высланным в какой-нибудь из городов Сибири, стали более обращать внимание на свои обязанности, изменили тон в обращении с подчиненными, избегали позволять себе слишком вопиющие злоупотребления. В особенности могли заметить эту перемену жители польских провинций, и царствование Павла еще до сих пор в наших местах называют временем, когда злоупотребления, несправедливости, притеснения в мелочах, необходимо сопровождающие всякое чужеземное владычество, давали себя чувствовать всего слабее" (Чарторыйский, 120).

Итак, "33 миллиона..."

Как же суммировать, вывести общую формулу павловской политики, оценить во всей совокупности ее социальную основу и идеологию?