Б.Ф. Данилов

ЖИЗНЬ - ПОИСК
 

Глава 1. Я учусь работать


 

Учеба
Начало самостоятельной работы
В Институте телемеханики
Первое знакомство с микроном
Посвящение в “короли”

УЧЕБА

Детство мое было трудное, как у большинства детей, одившихся в годы первой мировой войны. Родился я в Ульяновске - тогдашнем Симбирске, но в 1918 г. отец ушел в Красную Армию и мать с тремя ребятишками перебралась в Петроград.

Отец больше к нам не вернулся. Время было тяжелое, голодное, шел 1920 год. Один за другим умерли мои брат и сестра, а мы с матерью кое-как перебились, и я вскоре пошел в школу. Учился, как говорят, "средненько", звезд с неба не хватал.

Из событий детских лет особенно запомнились два. Однажды как-то вечером в январе на улицах Петрограда вдруг остановились трамваи и автомобили, надрывно заревели заводские гудки и паровозы. Я спросил прохожего: "Что это?" Он ответил серьезно, как отвечают взрослому: "Умер Ленин..." Я уже знал о Ленине и как-то всем своим существом почувсгвовал - случилось самое тяжелое и непоправимое.

Другим событием, которое запомнилось, было большое наводнение в 1924 г., когда Нева вышла из берегов и затопила множество улиц огромного города. На нашей улице на Петроградской стороне пароходы и буксиры спасали жителей и переправляли их с одной стороны на другую, высаживая прямо в окна второго этажа. Все это было так необычно и страшно, что врезалось в память навсегда.

Поскольку родных братьев и сестер у меня не стало, я сильно привязался к двоюродным братьям - Александру и Виктору. Они были старше меня, и я старался подражать им во всем.

Не забуду тот день, когда впервые увидел настоящее производство. Мой двоюродный брат Александр Лаврентьев, бывший беспризорник, оказался человеком больших способностей. В 1924 г. он был начальником печатного цеха довольно крупной типографии имени Григорьева. И вот как-то, когда мне было 13 лет, Саша привел меня в цех и представил рабочим как младшего братишку.

Удивительно доброе и благожелательное отношение рабочих-печатников прямо-таки потрясло меня, и я решил: лучшие люди на свете - это рабочие!

Еще запомнилось то уважение, с каким относились пожилые рабочие к моему брату, бывшему вдвое моложе их. Он был опытный печатник и коммунист, поэтому его и выдвинули на руководящую работу.

Саша пристрастил меня к спорту, выучил ходить на лыжах и бегать на коньках, народной, а потом и академической гребле. Стадион печатников на Крестовском острове стал для меня своим.

Другой двоюродный брат, Виктор, работал обмотчиком на заводе "Электрик". Он был заядлый книжник. Давал мне читать книги о путешествиях, о дальних плаваниях, о разных странах. По вечерам и в белые ночи мы с ним часто ходили в порт и с завистью глядели, как отплывают в дальние страны корабли.

В одну из белых ночей я и еще двое таких же сорванцов тайно отплыли на парусной лодке от причала у Биржевого моста на Неве и отправились в свое первое "дальнее плавание" по Финскому заливу.

Снаряжение тайно готовили в течение двух недель, так что были довольно хорошо обеспечены, и все же в открытом море мы, конечно, встретились с многочисленными трудностями. Это было первое испытание нашей мальчишеской стойкости и выносливости. И мы не сдались, не повернули сразу домой. Проплавали почти три недели, приставали к берегу в Петергофе, Ораниенбауме, Сестрорецке, Лисьем Носу и еще в нескольких местах на берегу Финского залива. Ловили рыбу, купались, загорали, готовили себе обед на костре. По возвращении нас ждала хорошая взбучка от родителей, которые уже решили, что мы утонули.

Но в конце концов после долгих дебатов старшие все же смирились с нашей страстью к морскому бродяжничеству, и на следующее лето мы снова плавали, теперь уж "на законном основании". Старшие даже помогли снарядить нашу экспедицию.

...В 199-й трудовой школе I и II ступени, где я проучился 9 лет, хорошо была поставлена спортивная работа. Преподаватель физкультуры привил нам, ученикам, любовь к спорту, которая не покинула меня до сих пор, через 40 лет.

В 1930 г., когда мы закончили 9-й класс, было объявлено, что будет 10-й класс и что надо учиться еще год. Однако я, как и многие товарищи по школе, учиться еще год не захотел. Мой отчим, работавший электромонтером на заводе имени Свердлова, согласился с моим желанием и однажды предложил пойти с ним на завод: "Может быть, понравится, тогда будешь у нас работать". Отчима на заводе все знали, он проработал там 25-лет. Он водил меня по цехам, показывал разные станки и машины. Мне понравилось на заводе. Как я потом узнал, это был старейший в стране станкостроительный завод "Феникс", основанный 100 лет назад. Находился он на Выборгской стороне, между знаменитыми заводами "Арсенал" и Ленинградским металлическим.

В годы первой пятилетки машиностроительные заводы очень нуждались в инструментальщиках, и руководство станкозавода имени Свердлова решило организовать инструментальную школу. Однако Ленинградский обком профсоюзов расширил это полезное начинание и на базе завода открыл большое училище инструментальщиков, готовящее кадры для всех инструментальных цехов ленинградских предприятий. В училище было принято 700 ребят, окончивших в 1930 г.: 8-й и 9-й классы средней школы. Срок обучения был установлен в три с половиной года. По окончании училища выдавался аттестат за 10-й класс. Таким образом, молодой человек получал среднее общее образование и специальность токаря или слесаря-инструментальщика от 3-го до 5-го разряда тогдашней 8-разрядной сетки. Отчим устроил меня в одну из групп токарей этого училища.

Первые дни учебы привели нас в недоумение. Нам говорили, что будут учить лучшие мастера токарного дела, и мы, естественно, ждали работы на станках. А нам дали в руки деревянные "напильники" и заставили в течение двух недель "пилить" деревяшки деревянными же пилами! Вся группа была страшно раздосадована, все прямо-таки кипели от возмущения. Мы-то, граждане города, овеянного славой революции, мечтали о больших делах, о трудовых подвигах, о быстром освоении редкой специальности, а тут на тебе - изволь "пилить" деревянными "напильниками" куски дерева!

В группе нарастало негодование. К нам пришел директор училища (его обязанности тогда временно исполнял начальник инструментального цеха завода Судаков). Он долго и терпеливо объяснял, что для того, чтобы стать хорошим токарем-инструментальщиком, надо отлично знать слесарное дело, быть хорошим фрезеровщиком, шлифовальщиком и уметь работать на некоторых других станках.

- Вот вас и учат на деревяшках правильно держать напильник при опиловке, потом будете пилить металл настоящими напильниками, а уж после вам доверят работу на станках.

Этой беседой наш ребячий "бунт" и закончился. Потом еще полгода нас учили только слесарному ремеслу и лишь после перевели на станки.

Одновременно с работой в цехе мы два раза в неделю изучали общеобразовательные предметы за 9-й и 10-й классы. Со второго полугодия ученики уже получали довольно высокую по тому времени зарплату - от 30 до 50 рублей в месяц. Ребята, пришедшие в училище в поношенной одежде и рваных ботинках, понемногу приоделись, на работу стали приходить в чистых халатах, а некоторые даже в белых воротничках (формы тогда не было).

Навсегда запомнились мне наши замечательные инструкторы токарного дела: пожилой дядя Саша (А. Алексеев) и сравнительно молодой и очень веселый Сергей Иванович Бендин. Большие знатоки инструментального производства, они сумели крепко привить нам любовь к профессии.

Через три года мы почувствовали себя специалистами. В 1933 г. состоялись первые выпускные экзамены и сдача пробы. Нам вручили дипломы. Мне и еще троим товарищам из нашей группы удалось сдать пробу на 5-й разряд. Было нам по 18-19 лет, и все мы с нетерпением ждали перехода на завод, где надеялись показать свое искусство.

Но нас ждало разочарование. Мастер повертел в руках наши дипломы с 5-ми разрядами, буркнул что-то вроде: "Отродясь не видывал" - и предложил остаться в цехе работать по 2-му разряду.

Возмущению нашему не было границ. Мы все четверо решили немедленно уйти с завода, а начальник цеха пытался уговорить. Он подвел нас к пожилому токарю, делавшему довольно сложную, на наш взгляд, работу и сказал:

- Вот, смотрите, дядя Вася 20 лет проработал на заводе, а у него 5-й разряд, а вы хотите, чтобы я сравнял с ним вас, шкетов, у которых, как говорится, еще молоко на губах не обсохло?!

Только много лет спустя я понял, почему все так произошло, но тогда мы были непреклонны и не пошли больше на завод. А все было вполне естественно: это был первый выпуск инструментальщиков из училища, где три с половиной года учились ребята со средним образованием. До этого существовали только ФЗУ с двухгодичным сроком обучения и общеобразовательной программой за семилетку. Поэтому никто в цехе даже не представлял, чему нас выучили. С другой стороны, мастерство ленинградских инструментальщиков было в то время очень высоко, и получить 5-й разряд, работая все время в одном цехе, было нелегко. На это уходило 10-15 лет. А тут вдруг какие-то "сосунки" в модных костюмах сразу требуют 5-й разряд!

Всех четверых нас здорово ругали и дома и в училище и говорили, что выше 2-го разряда все равно нигде нам не дадут. Посовещавшись, мы все же решили, что действовали правильно, и пошли поступать на завод "Красный Октябрь". Он когда-то принадлежал французской фирме "Рено" и собирал автомобили из заграничных деталей, а в 30-х годах делал мотоциклы и запасные части к тракторам. По тем временам это был завод-гигант, от одного конца цеха до другого надо было ехать на трамвае целую остановку по проспекту Карла Маркса на Выборгской стороне. На заводе трудились тысячи рабочих, действовало несколько конвейерных линий. Масштабы и многолюдство просто ошеломили.

В отделе кадров нас вежливо приняли, внимательно прочли наши дипломы, потом вызвали заместителя начальника инструментального цеха. Тот, не говоря ни слова, повел в цех, познакомил с мастером и предложил ему завтра дать нам всем пробу на 5-й разряд. Мастер ничуть не удивился, словно здесь каждый день приходят такие юнцы с 5-м разрядом.

Пробы нам дали несложные, и к обеду мы все уже сделали. Мастер осмотрел наши детали и спокойно сказал:

- Если согласны, всех зачислю на свой участок по 4-му разряду.

Мы были согласны, но "для порядка" перекинулись несколькими словами. Мастер, конечно, все понимал; он улыбнулся и спросил еще раз:

- Ну как, согласны?

Мы хором ответили:

- Согласны!

Началась новая, самостоятельная жизнь.

НАЧАЛО САМОСТОЯТЕЛЬНОЙ РАБОТЫ

Как-то нас вызвал заместитель начальника цеха.

- Все вы хорошие, сознательные ребята. Двое из вас комсомольцы, надеюсь, меня поймете. На заводе создалось тяжелое положение в тракторном цехе, надо помочь, поработать на серийных тракторных деталях. Работа, конечно, однообразная, большими партиями, но зато и заработать можно больше, чем у нас. Руководство просит всех четверых временно перейти в тракторный цех.

Началась новая работа - на конвейере. Собственно говоря, конвейера в полном смысле слова не было. Просто каждый из нас должен был за смену сделать восемь довольно сложных деталей, и ни одной меньше.

Сперва нам, как ни старались, удавалось сделать только по шесть деталей, в то время как другие, более опытные, рабочие сдавали по десять, да еще находили время покурить и пошутить.

Это было обидно. Мы готовы были работать лишние часы, лишь бы не ударить в грязь лицом и выполнить заданную норму. Но работать сверхурочно было невозможно: завод работал в четыре смены - три смены, по семь с половиной часов каждая, и каждый день одна смена была выходной. Мы совсем было пали духом, и тут я впервые понял, что такое сила коллектива, пусть даже небольшого. Если б я был один, наверняка плюнул бы на эту однообразную и трудную работу. Но нас было четверо, и мы решили не сдаваться. Вот имена моих товарищей по училищу: Иван Круглов, Петр Жбанов, Михаил Водейко.

Мы попросили разрешения у мастера другой смены прийти на завод в наш выходной день, чтобы посмотреть, как эти тракторные детали делают сменщики.

Надо прямо сказать: среди ленинградских рабочих был еще жив тогда дух старой мастеровщины - нам никто ничего не показывал и не объяснял. Старые рабочие старались скрыть от новичков свои производственные секреты. Мы это поняли после нескольких неудачных попыток заговорить о трудностях со старшими токарями. И мы больше не обращались к ним.

Но наблюдательность обострилась, и мы скоро разобрались во всех секретах. Через две недели начали делать по восемь деталей в смену, а через месяц - и по десять! И понятно, зарабатывать стали по тем временам много. И тут случилось неожиданное: пожилые токари, недавно гнавшие от своих станков "молокососов", стали подходить к нам, заговаривать, угощать папиросами. Мы сначала недоумевали: откуда такое внимание? Потом поняли: пожилые рабочие боялись, как бы юнцы не начали выдавать по 11-12 деталей в смену, а тогда и им пришлось бы делать столько же. Через два-три месяца мы действительно почувствовали, что можем делать по 12 деталей в смену. Иногда так и получалось, но мы никогда не сдавали больше 10 штук, а все, что сверх этого, прятали в тумбочку и сдавали на другой день, сами работали в этот день спустя рукава.

Только много позднее, когда по Советскому Союзу прогремело имя Алексея Стаханова, мы поняли, что, скрывая свои возможности, вели себя тогда неправильно.

Проработав полгода в тракторном цехе, мы попросили перевести нас обратно в инструментальный. Так надоела однообразная работа, что не прельщал и высокий заработок. Мы заявили мастеру, что нас три с половиной года учили делать инструмент, а тут мы теряем свою квалификацию.

Однако нам сказали, что цех еще не вышел из прорыва, мы, дескать, хорошо работаем и потому отпустить нас невозможно, надо поработать здесь еще три месяца.

За все время работы на заводе мне не довелось видеть рабочих высшей квалификации. На потоке токарной обработки не было токарей выше 5-го разряда. Это были очень опытные, отлично знавшие свое дело, уже немолодые токари. На их работу было приятно смотреть: так у них все ладно получалось. Но я знал, что существуют токари 6-го и 7-го разрядов, а в инструментальных цехах и токари-лекальщики 8-го разряда. Не раз задавал себе вопрос: что же делают на своих станках эти неведомые мне токари 7-го разряда, если старшие товарищи, работавшие рядом со мной с поистине виртуозной ловкостью, имеют только 5-й разряд?

Я тогда даже отдаленно не представлял себе, какие большие знания нужны токарю 7-го разряда наряду с виртуозной ловкостью в работе. Однажды я спросил у мастера:

- Есть у нас на заводе токарь 8-го разряда?

Мастер спокойно ответил:

- А как же, есть. Геннадий Тимофеевич Скворцов из инструментального цеха - вот он и есть токарь 8-го разряда.

- А можете вы мне его показать?

- Ну, до инструментального цеха далеко, нужно на трамвае ехать. Ты сам сходи, спроси: "Где работает Геннадий Тимофеевич?" - тебе каждый покажет.

И вот я пошел в инструментальный цех смотреть на Геннадия Тимофеевича. В дальнем конце цеха за стеклянной перегородкой неторопливо двигался человек лет пятидесяти в черном халате. И тут я вспомнил: я уже видел его, когда начинал работать тут, в инструментальном. Мне он тогда показался очень занятым инженером или каким-то начальником. В черном сатиновом халате, с галстуком и белым воротничком, он казался чем-то очень озабоченным и очень серьезным. Так вот какой он - живой академик токарного дела! Впоследствии мне пришлось выполнять самые разнообразные работы, не раз встречаться с самыми большими мастерами токарного искусства, но эту первую встречу с настоящим токарным "зубром" я никогда не забуду.

Правда, встреча вышла односторонней: Скворцов даже не заметил стоящего за перегородкой, раскрывшего рот паренька. Но зато я глядел во все глаза.

Все здесь было непонятно: и невиданной системы токарный станок с двумя ходовыми винтами, и специальные заточные станочки, и оптические приборы с горящими зелеными глазками.

В первое мое знакомство с высшим мастером токарного дела я так и не понял, что же все-таки делает этот удивительный человек. Зайти за перегородку и спросить что-нибудь я не решился, хоть и было мне уже 20 лет. Вернулся в свой тракторный цех с чувством подавленности. Думалось, что на конвейере я всю жизнь буду точить одни и те же тракторные детали и самое большее доберусь до 5-го разряда.

Созрело твердое решение: уйду обратно в инструментальный цех. Написал заявление, отдал мастеру, тот сходил к начальнику цеха и очень быстро принес резолюцию: "Отпустить не могу". Написал заявление об увольнении "по собственному желанию" и через шесть дней был свободен.

Тогда, в начале 30-х годов, это было просто, и меня никто особенно не задерживал: еще было немало безработных, и в Ленинграде действовали две биржи труда. Правда, друзья не одобряли моего ухода, говорили, что месяца через три нас всех перевели бы в инструментальный цех. Но и они решили, что если через три месяца их не переведут в инструментальный, то они тоже уйдут с завода.

В эту весну, перед уходом с завода "Красный Октябрь", в моей жизни произошло одно знаменательное событие: я разговаривал с Сергеем Мироновичем Кировым. Я и раньше видел Кирова, знал, что он руководитель большевиков Ленинграда, очень хороший человек, настоящий ленинец. "Наш Мироныч", - говорили о нем на заводе рабочие.

Первый раз я увидел Сергея Мироновича зимой на стадионе "Динамо", что на Крестовском (теперь Кировском) острове. Шли соревнования по скоростному бегу на коньках. Я со своими товарищами стоял в толпе болельщиков подле самой беговой дорожки. Зрители на трибунах подняли невообразимый шум: наш скороход Кудрявцев выигрывал бег у чемпиона Финляндии! Я тоже кричал что было сил. Вдруг сосед толкнул в бок: "Не ори, смотри, Киров рядом!" Я обернулся и через два человека от себя увидел невысокого мужчину в шапке-ушанке и коротком пальто. Он кричал ничуть не меньше других, яростно хлопал руками в варежках, подбадривая нашего конькобежца.

Кирова окружили узнавшие его болельщики, и он, смеясь и восхищаясь, стал обсуждать с ними победу нашего скорохода.

Таким простым, жизнерадостным, веселым и общительным запомнился он с первой встречи. Потом я видел Сергея Мироновича не раз на том же стадионе "Динамо" на хоккейных матчах (это был хоккей с мячом, в шайбу тогда еще не играли). И всегда вокруг Кирова был народ, все старались пожать ему руку, перекинуться с ним словом. Крепко любили в Ленинграде Мироныча.

Весной я часто ходил с работы пешком на Петроградскую сторону. Путь был неблизкий, но в хорошую погоду я с удовольствием топал целый час с Выборгской стороны на улицу Красных Зорь, как тогда назывался Кировский проспект. Каждый раз я проходил мимо дома №  26/28, где жил Киров. В Ленинграде все знали, где жил Сергей Миронович. Однажды, когда я шел с работы, вижу: с Троицкого моста (теперь это Кировский мост) медленно спускается открытый автомобиль, а впереди его, шагах в двадцати, идет Киров и беседует с какими-то двумя товарищами.

Мне надо было идти в том же направлении. Я немного отстал и пошел сзади, наблюдая за Кировым. По-видимому, он ехал домой из Смольного и, решив пройтись, на Троицком мосту вышел из машины. Шофер не захотел оставить его одного и поехал потихоньку сзади.

Прохожие, конечно, узнали Мироныча, и двое уже оживленно о чем-то с ним беседуют. Так мы вышли на улицу Красных Зорь и уже приближались к дому, где жил Киров. Вдруг он остановился, подошел к группе рабочих, ремонтировавших мостовую, и о чем-то спросил их. Сразу вокруг них стал собираться народ. Я тоже подошел и встал поближе к Сергею Мироновичу, чтобы услышать, о чем он говорит. Он расспрашивал рабочих, как они живут, откуда приехали, сколько зарабатывают, как у них с жильем. Потом Киров спросил у рабочих:

- А почему вы сидите, не работаете?

- Не подвезли асфальт, вот уже третий час сидим без дела.

Киров удивился:

- Как так не подвезли? А вы говорили бригадиру, прорабу? Если так будем работать, мы никогда этот проспект не отремонтируем. Надо добиваться, чтобы вы, как на заводах, работали - без простоев!

Вот вы, товарищ, где работаете? - обернулся он вдруг ко мне.

Киров, обращаясь ко мне, не назвал меня "молодой человек" или "паренек", а сказал "товарищ". Это мне очень понравилось. Я ответил, что работаю на заводе "Красный Октябрь".

- А кем работаете?

- Токарем.

- Так вы как, тоже ждете по три часа, пока вам подвезут детали к станку?

- Нет, когда я прихожу на смену, заготовки уже лежат около моего станка - только работай!

Ну вот, видите, -сказал Киров, обращаясь к рабочим, - надо добиваться, чтобы и вы так же работали, тогда и улицы наши скорее будут красивыми, и вы будете больше зарабатывать! Где ваш прораб?

Прорабу, видимо, сказали, что на его участке Киров, и он был уже тут, весь потный и красный.

- Сейчас будет асфальт, Сергей Миронович, машина застряла на Вульфовой улице, - скороговоркой выпалил прораб.

Киров повернулся к нему и начал что-то говорить, но народ заслонил его от меня, и я больше не слышал его слов.

Эта встреча запомнилась. Я тогда подумал: "Какой хороший, душевный и в то же время деловой и энергичный человек, наверное, таким же был и Ленин". Потом я не раз встречал Сергея Мироновича на улице Красных Зорь, здоровался с ним, и он всегда приветливо кивал в ответ. Он со всеми так здоровался: приветливо и доброжелательно.

О скромности и доброте Кирова по городу ходило множество рассказов. Будь я в то время постарше, я, конечно, записал бы их, но тогда мне это не пришло в голову.

Одевался Киров очень просто: русские сапоги, брюки галифе, гимнастерка с ремнем и короткое пальто.

* * *

Но вернусь к своим заводским делам. Итак, я уволился с завода "Красный Октябрь" и уехал под Лугу, в деревню Поддубье, где жили знакомые моей матери. Полтора месяца бездельничал - ловил рыбу, собирал грибы, играл с деревенскими парнями в городки. От нечего делать научился косить и помогал на сенокосе.

В июле, вернувшись в город, узнал, что мои товарищи тоже ушли с "Красного Октября" и работают в разных местах. Петр Жбанов потянул меня на завод металлоконструкций, и я решил пойти туда сдать "пробу".

Я до сих пор считаю, что сдача "пробы" очень полезна для молодых рабочих. Приступая к сдаче "пробы", самый отъявленный сорванец становился серьезным, собранным, сразу забывал обо всем, кроме порученного задания. Ведь от "пробы" зависел твой разряд, а следовательно, и заработок, и положение в рабочем коллективе. Что такое "проба"?

Приходит в цех новый рабочий - токарь, слесарь, фрезеровщик - все равно какой специальности. Мастер задает ему вопрос: "На какой разряд будешь сдавать пробу?" И, отвечая, рабочий должен учесть все: свои знания и опыт, уровень мастерства новых товарищей по профессии, состояние оборудования, на котором тебе придется сдавать экзамен, состояние инструмента, имеющегося в цехе и инструмента, который ты принес с собой (в те времена еще плохо было с инструментом), и много других факторов.

К сожалению, на московских заводах в настоящее время "пробу" не сдают. В большинстве случаев молодой рабочий, пришедший на завод, проболтается в цехе шесть дней, и мастер определяет ему самый низкий разряд: "Давай поработай полгодика или годик, а там посмотрим, прибавим тебе разряд".

Думается, что прежняя "проба" была лучшим способом определения способностей и навыков молодого рабочего: сумел собраться весь, использовать все свои знания и смекалку, сделал заданную работу - получай соответствующий разряд, не сумел - пеняй на себя. Провалив "пробу", рабочий обычно не оставался на этом заводе: работать по более низкому разряду считалось зазорным.

Мой товарищ Петя в свое время не рискнул сдавать на 5-й разряд, он легко сдал "пробу" на 4-й и работал токарем на сравнительно простых деталях. Однако заработок у него был высокий, и он был вполне доволен своей судьбой. Присмотревшись к работе, я понял, что общий уровень мастерства здесь ниже, чем на заводах "Красный Октябрь" и имени Свердлова, и смело решил сдавать "пробу" на 5-й разряд.

Несколько месяцев пришлось проработать токарем по авторемонту. Это были очень полезные месяцы, так как работа по авторемонту требовала большой смекалки и развивала у токаря творческую изворотливость. Из-за скудности оборудования приходилось на токарном станке выполнять расточные, фрезерные и даже строгальные работы.

Мастером у нас был латыш, дядя Володя Эроман. Он ходил по цеху быстрой походкой, размахивая руками и оттопырив в сторону мизинцы, словно боялся запачкаться. Сперва показалось, что он чистюля и вряд ли много понимает в нашем токарном ремесле. Однако вскоре один случай показал, чего он стоит.

В цех привезли большие фланцы с внутренней резьбой 120 X 1,5 и 140 X 2. Под них надо было нарезать резьбу на довольно больших валах. Эти валы поручили изготовить пожилому опытному токарю. Токарь выточил их, подготовил под резьбу и остановил работу. В цехе имелись сравнительно небольшие станки, на которых можно было нарезать резьбу, но валы на них не помещались. А на больших станках, где эти валы обтачивались, не было ходовых винтов - это были старые токарные станки со ступенчатым шкивом и плоской станиной. Что делать: валы выточены, а резьбу нарезать негде! Пришел дядя Володя.

- Ну что остановились? - спросил он у токарей, столпившихся у большого станка, на котором был установлен вал.

- Негде резьбу нарезать, придется валы отправлять на другой завод, - ответил пожилой токарь, хозяин станка.

Дядя Володя с минуту постоял в раздумье, потом быстро снял пиджак, закатал рукава белой рубашки и сказал токарю:

- Дай-ка резьбовой резец.

Тот удивленно посмотрел на мастера и подал ему резец. Дядя Володя осмотрел инструмент, остался доволен, взял ключ и стал устанавливать резец на суппорт. Мы все с недоумением смотрели на него.

"Что он хочет делать? - мелькнула мысль. - Неужели он не видит, что станок без ходового винта и без шестерен? На нем не нарежет резьбу сам господь бог". То же думали, наверно, и другие токари, стоявшие вокруг станка. Однако то, что не смог бы сделать "господь бог", сделал дядя Володя. Даже теперь, когда я познал почти все тайны образования любых резьб, работа дяди Володи, кажется мне каким-то фокусом. Он включил станок на небольшое число оборотов, снял фаску резьбовым резцом и спросил у хозяина станка:

- Здесь какая должна быть резьба?

- С шагом два, - сказал токарь.

Дядя Володя подвел резец поближе к фаске и весь как-то собрался, стал внимательно-напряженным.

На какие-то секунды он замер, а потом уверенно повел резец маховичком суппорта вдоль вращающегося вала. На валу обозначилась резьбовая канавка. Быстро выхватив резец ручкой поперечного суппорта, он отвел его назад в исходное положение, снова подал резец к валу, прицеливаясь, секунду помедлил, снова повел резец уже по резьбовой канавке.

Так он проделал четыре или пять проходов и остановил станок. Отодвинул заднюю бабку и... легко навернул фланец на резьбу вала!

Мы все стояли, открыв рты от изумления. Дядя Володя выпрямился, чуть смущенно сказал:

- Фу, черт, даже пот прошиб - давно не работал! Давай следующий вал устанавливай, - скомандовал он и вытер руки концами.

Так он нарезал резьбу на всех валах. Уходя, дядя Володя похлопал по плечу пожилого токаря и сказал:

- Ну вот и вся работа. А ты - "на другой завод отправлять"! Не такие задачки решали!

После этого случая я понял, как бывает обманчива внешность человека. Сейчас, когда довелось побывать на очень многих заводах по всей нашей стране, я могу твердо сказать, что многие нынешние мастера на заводах совсем не похожи на мастеров 30-х годов.

Могут возразить: дескать, пожилые люди всегда говорят, что в дни их юности все было лучше, чем теперь. Но дело не в этом. Сейчас мастером назначают обычно человека, окончившего какой-нибудь техникум или учащегося в техникуме. По существу, о подлинном мастерстве такого мастера нельзя и говорить. Его обязанности сводятся к выдаче нарядов, подсчету часов и рублей, к наблюдению за выполнением плана участка. Короче говоря, мастер сейчас - это чаще всего в основном конторщик с дипломом, который не в состоянии помочь квалифицированному станочнику, если у того не получается сложная работа.

Мастера, под руководством которых мне пришлось работать в начале трудового пути, были иные. Это были рабочие высшей квалификации, "короли" своей профессии, которые хотя и оставили свой станок для административной работы, но никогда не забывали своего искусства и всегда готовы были помочь самому квалифицированному рабочему, если у того не ладилась даже очень сложная работа.

В то время для мастера было вовсе не обязательно иметь диплом об окончании какого-нибудь техникума. Обязательно было одно - быть настоящим мастером своего дела. В наше время такой мастер, вероятно, запутался бы в новой технике.

На этом заводе я проработал недолго, скоро "заскучал" здесь, почувствовал, что как инструментальщик я тут не вырасту.

Как-то осенью ко мне зашел старый приятель Иван Круглов. После "Красного Октября" он устроился на опытный завод Института телемеханики и телевидения, ныне ВНИИ телевидения. В то время эти названия были настолько новы и удивительны, что в ходе одного разговора моя судьба была решена.

В ИНСТИТУТЕ ТЕЛЕМЕХАНИКИ

Светлое стеклянное здание завода было только что выстроено в сосновом лесу. Место это так и называлось - Сосновка. Это был настоящий храм науки и современной техники. Все здесь было необыкновенно, таинственно, чисто, тихо и как-то торжественно. Но рабочие на заводе были, как и везде, общительные, веселые и, конечно, очень квалифицированные - не было ни одного станочника ниже 5-го разряда.

Когда мастер показал станок, на котором предстояло сдавать "пробу", я вытаращил глаза: это был станок "Беринг-Любке № 3", точь-в-точь такой же станок, с двумя ходовыми винтами, на каком работал "король" 8-го разряда на заводе "Красный Октябрь". Я задрожал от восторга: буду работать на таком чудесном станке!

Все оборудование на заводе было новенькое, что называется, с иголочки, блестело чистотой и красивой расцветкой. Посредине цеха, казалось, прямо из пола росли пальмы. Огромные, во всю стену окна были прикрыты шелковыми занавесками. Я был просто восхищен и в то же время боялся, что меня не примут, если я не сдам на 5-й разряд.

Мой товарищ Иван Круглов, уже освоившийся здесь, ходил около меня и посмеивался: "Не робей, парень, выдержишь испытание, поможем!"

На другой день, когда я пришел сдавать "пробу", Иван уже без смеха сказал:

- Вон видишь того токаря - это Павел Александрович Шведов, сильнее его в токарном деле здесь никого нет. Он очень добрый и хороший. Когда я сюда поступал, он мне здорово помог. Если тебя что-нибудь затрет, обратись незаметно к нему.

На ленинградских заводах во время сдачи "пробы", как на экзаменах, не полагалось обращаться к кому-нибудь за помощью, но попросить у соседа ключ, масленку или еще что-нибудь в этом роде разрешалось.

Мастер дал мне кусок материала, чертеж небольшого червячка с модулем 1,25, показал, где инструментальная кладовая, компаратор, и ушел.

Когда я изучил чертеж, у меня сердце упало. "Ну, - думалось, - пропал". Допуски на резьбу - в микронах и минутах, без знания оптических приборов сделать такой червяк было невозможно. Но Иван, проходя мимо, шепнул:

- Начинай делать заготовку, режь начерно резьбу, а потом что-нибудь придумаем.

До обеда я выточил червяк полностью, посадил его на оправку и прорезал резьбу предварительно. Пока мне хватило знаний, полученных в училище. Станок был специальный, резьбовой, для точной резьбы, он не имел коробки подач с заранее подсчитанными шестернями, на нем для образования каждой резьбы надо было устанавливать шестерни, число зубьев которых должен подсчитать сам токарь.

Смущали меня два ходовых винта: на каком резать модульную резьбу - на дюймовом или на метрическом? В конце концов я подсчитал шестерни для нарезки метрического винта и прорезал резьбу предварительно, с припуском. Проходя мимо, мастер остановился, посмотрел, как я ставлю шестерни. Убедившись, что пока у меня все идет правильно, он ничего не сказал и пошел к себе в конторку.

А у меня не было ни специального резца, ни малейшего представления, как пользоваться компаратором.

Выручил звонок на обед. Завод был новый, только что выстроенный, и столовая была еще не готова. Все приносили завтрак с собой и закусывали, расположившись на траве под соснами.

Иван Круглов повел меня с собой и уселся рядом с Павлом Александровичем Шведовым, который закусывал, сидя на пеньке. Иван познакомил меня со Шведовым. Он оказался очень веселым и добродушным челозеком лет пятидесяти. Минут десять мы перекидывались ничего не значащими фразами о погоде, о том, какая хорошая осень стоит. Когда все было съедено, Иван приступил к делу.

- Павел Александрович, - сказал он, - помогите моему другу, у него "проба" горит.

Тот ничуть не удивился, попросил только:

- Покажи чертеж. Я предусмотрительно взял чертеж с собой. Шведов сказал:

- Ты подойди ко мне, попроси масленку, а я тебе вместе с ней дам дисковый резачок и державку к нему.

Тут же на песке он нарисовал схему компаратора, рассказал, как надо подгонять тень резьбы, увеличенную в 30 раз, под линии схемы.

Это был для меня целый курс наук, пройденный за 40 минут. Я вернулся в цех уверенный и спокойный.

Все было проделано как по нотам. К концу смены червяк был готов и сдан мастеру. Тот повертел его в руках, посмотрел в лупу чистоту резьбы и сказал:

- Сдай в лабораторию, завтра оттуда дадут ответ.

Червяк оказался в пределах допусков, и мне дали 5-й разряд. Началась настоящая работа, о какой раньше я только мечтал.

Теперь я ездил на работу, как на праздник, готов был работать по две смены, так было интересно, такой чудесный станок, такие изумительные умные приборы приходилось осваивать каждый день. Во всем мне много помогал Павел Александрович. Я привязался к нему, как к родному отцу, и дома рассказывал о нем самыми восторженными словами.

На несколько месяцев я забросил спорт, театр, кино, своих друзей и знакомых. Жил только работой и чувствовал, как "распухаю" от новых знаний в области точных и резьбовых токарных работ. Я каждый день что-нибудь узнавал от окружавших меня удивительных русских умельцев, настоящих виртуозов токарного искусства. Рядом со мной работали 20 токарей 7-го разряда и два - 8-го разряда (кроме Шведова там был еще один - Тихомиров, тоже замечательный специалист, но не с такой открытой душой, как Павел Александрович). Сюда были приглашены на работу самые искусные токари Ленинграда. Понятно, как я был горд тем, что нахожусь среди них.

За все время работы в Институте телемеханики меня не покидало какое-то радостное ощущение, будто я попал в рабочий университет, где чуть ли не каждый день открываются все новые и новые тайны токарной науки.

Раньше мне приходила мысль, что надо бы начать подготовку для поступления в вуз. Теперь эта мысль пропала. Мне казалось, что здесь, на опытном заводе, я учусь чему-то более важному, чем в любом вузе. Конечно, это было неправильно, но тогда я думал именно так. Тут играли роль и житейские обстоятельства: у меня была больная мать, которая не могла работать, отчим умер, а зарабатывал я довольно много, и мы жили хорошо. Здесь я впервые узнал, как работают "запоем". На нашем участке работали восемь токарей, шесть фрезеровщиков, три слесаря и три механика. Однажды нам дали чертежи нового прибора, который состоял более чем из 1000 деталей. Прибор условно назывался "угорь".

Пришел конструктор и сказал, что прибор представляет очень важное звено телеустановки и его надо сделать за три-четыре дня. Таково правительственное задание по плану научных работ.

Павел Александрович - наш бригадир - засел за чертежи и через полтора-два часа разложил их по специальностям. Токарных работ было больше всего.

С каждым днем приходилось делать все более сложные детали, но с таким руководителем, как Шведов, не страшны были никакие трудности. Казалось, что он знает все, и, наверное, я был недалек от истины.

Разобрав чертежи, Павел Александрович сказал, почесав карандашом за ухом:

- Работы тут на месяц, но если поднажать и поработать всем не по семь часов, то можно сделать и за четыре дня.

И наш небольшой коллектив принялся за дело. Мы все не выходили из цеха четыре дня и четыре ночи, спали в красном уголке на кожаных диванах, еду нам приносили прямо к станкам. Через четыре дня наши механики собрали прибор, конструктор остался доволен. Был объявлен "отбой", и мы отдыхали три дня.

После отдыха снова несколько недель работали нормально - до следующего "запоя". Так было несколько раз.

Случалось, что конструктор печально сообщал нам, что прибор, над которым мы трудились день и ночь, "не пошел", потому что в нем были ошибки. Иногда такой прибор стоил, как говорили, больших денег, но его приходилось делать заново. Я не скоро привык к таким неожиданностям, но в конце концов понял: научный эксперимент требует жертв.

* * *

Однажды я возвращался домой пешком, поздно, трамваи уже не ходили. Дворники на некоторых домах вывешивали флаги. Улица была плохо освещена, и, что за флаги, нельзя было разобрать. Я спросил дворника:

- Что за праздник завтра?

Тот отвернулся и, не глядя на меня, буркнул:

- Какой тебе праздник - Кирова убили! И тут я разглядел, что флаги траурные. Это была ночь на 1 декабря 1934 г.

Черная весть ошеломила. Не замечая дороги, я пришел домой и лег спать, но сон не шел. Провалявшись несколько часов, встал и поехал на работу. В трамвае все уже знали тяжелую новость, и разговор шел только о ней. То и дело слышались возмущенные, гневные возгласы.

На заводе никто не работал, рабочие, инженеры, служащие стояли кучками, печальные, и говорили только о случившемся. В девять часов в цех пришел директор института. Глухим голосом он тихо сказал:

- Товарищи, кто хочет проститься с Сергеем Мироновичем, сегодня может не работать. Гроб установлен в Таврическом дворце. Улицы заполнены народом, трамваи не ходят, придется идти пешком. Сбор в 9.30 у проходной.

Через двадцать минут все рабочие и инженеры завода, сотрудники института были у проходной.

От Сосновки, где находился наш завод, до Таврического дворца километров двенадцать. Казалось, весь Ленинград вышел на улицу, колонна двигалась еле-еле. То и дело слышались гневные речи - люди выступали, встав на какую-нибудь тумбу или ящик, во время многочисленных остановок на пути.

Только к шести часам вечера мы прошли Литейный мост и подошли к чугунной ограде Таврического дворца. Вся площадь и прилегающие улицы были заполнены народом до отказа. Но был порядок, каждый завод проходил за ограду организованно, без давки и суеты. Горели факелы.

Наша очередь пройти в здание подошла только к десяти часам вечера. Мы двигались мимо гроба, в котором, покрытый красным знаменем, лежал Сергей Миронович. Кто стоял у гроба в почетном карауле, я не видел, я видел только Кирова. Мне казалось, что более чувствительного удара враг не мог нанести.

Выходя из зала с суровыми лицами, многие пожилые рабочие вытирали слезы. Мне было жаль Сергея Мироновича до какого-то щемящего чувства в груди, я крепился изо всех сил, чтобы не расплакаться. Этот тяжелый день не уйдет из памяти до конца жизни.

...Опять потекли трудовые будни. Увлекательная, интересная работа постепенно снова захватила целиком.

Скоро я понял, как ошибался, думая, что теоретические знания, полученные в школе и в училище, вряд ли мне пригодятся. При изготовлении различного рода червяков и червячных фрез с трапецеидальной и иной фасонной резьбой, которые мне часто поручали, то и дело приходилось вспоминать тригонометрию. Оказалось, что рассчитать и измерить, скажем, средний диаметр трапецеидальной резьбы невозможно без знания тригонометрических функций. (Конечно, это относится только к точным червякам и червячным фрезам класса 1, 0, 00. Обычные резьбофрезы и червяки можно делать и по шаблонам.)

Пришлось вытащить старые учебники и тетради и вспомнить геометрию и тригонометрию. С тех пор и до настоящего времени я не расстаюсь с тригонометрией. Теперь-то я знаю, что каждый квалифицированный токарь, если он хочет работать на уровне современной техники, должен знать математику, в частности тригонометрию, в пределах десяти классов средней школы.

Условия работы на опытном заводе были замечательные: идеальная чистота, масса света, чистый воздух. Курить в цехе не разрешалось. Через каждый час раздавался звонок - перерыв на 10 минут. Выключались станки, и все шли в большую светлую комнату с мягкими кожаными диванами и креслами.

Во время этих "перекуров" вели всяческие разговоры, по большей части на темы, не связанные с работой. Много лет спустя я понял, насколько полезны такие передышки. На 10 минут мы отвлекались от напряженной работы, давали отдохнуть рукам и нервной системе. Зато потом 50 минут все работали с большой отдачей. За эти 50 минут никто без дела не подходил к товарищу, не заводил беседы о прошедшем воскресенье, о рыбалке и т.д., никто не закуривал. 50 минут мы с увлечением делали телемеханику. Потом опять звонок - можно вытереть руки концами, расслабить мышцы и поговорить с товарищами.

Многие, в том числе и я, иногда использовали эти 10 минут перерыва для того, чтобы посоветоваться о работе с мастером, или с конструктором, или с более опытным товарищем по профессии. Конструкторы приходили к нам тоже только в эти 10-минутные перерывы.

За день было шесть таких перерывов, т.е. в общей сложности целый час. Стоимость этого часа доплачивалась из профсоюзного фонда. Такая система считалась тогда наиболее выгодной для производства.

Работа на опытном заводе захватила меня, я старался изо всех сил, радовался каждой новой удачно выполненной работе и не спал ночами, если что-нибудь не получалось.

В 1935 г. мы смотрели первую телевизионную передачу. Было это так. Мы остались работать вечером, так как шел очередной "запой". Мой вездесущий и всезнающий друг Иван подошел к станку и сказал: "Бросай работать, пойдем смотреть чудо!" И мы пошли в красный уголок, где уже собралось много инженеров, конструкторов и все начальство завода и института.

На столе стоял большой ящик, на одной стенке которого светился голубоватым светом небольшой экран. Потом мы увидели на экране сцену Мариинского театра. Шла опера "Кармен". Видимость была не очень хорошая, но музыка и пение были слышны прекрасно.

Иван и я были крайне удивлены и очень смущены своим невежеством: мы никак не могли понять, как это можно видеть в темноте то, что происходит на другом конце города, да еще сквозь стены театра?! Около нас конструкторы и специалисты-телемеханики, монтеры, операторы горячо обсуждали качество первой передачи, что-то настраивали в аппарате, одним словом, работали над своим детищем. А мы ровно ничего не понимали и лишь таращили глаза на экран.

Иван первый пришел в себя и шепнул: "А ведь в этой штуке есть капелька и нашего труда, правда?" Я молча кивнул.

Так мы увидели первый советский телевизор и присутствовали на первой телевизионной передаче. Аппарат был огромный, неуклюжий, ни капельки не похожий на сегодняшние компактные и изящные телевизоры. Но ведь он был первый!

* * *

Летом 1936 г. всю нашу бригаду во главе с Павлом Александровичем неожиданно вызвали в отдел кадров и объявили, что всех нас направляют в распоряжение отдела кадров Наркомтяжпрома. На наши вопросы - почему, зачем, куда пошлют? - нам не ответили. Сказали только, что таков приказ.

Мы прибыли в управление отдела кадров Наркомтяжпрома на Невском проспекте. Для всех уже были готовы направления: Шведова требовал завод "Электроприбор", меня и Круглова направили на завод "Пневматика", что на 17-й линии Васильевского острова.

ПЕРВОЕ ЗНАКОМСТВО С МИКРОНОМ

В отделе кадров завода "Пневматика" нас приняла начальник отдела - очень веселая и приветливая женщина. Она участливо расспрашивала о предыдущей работе и уверяла, что особенно горевать нам нечего.

Мы заявили, что хотим работать в инструментальном цехе и что меньше чем на 6-й разряд не пойдем.

Она тут же связалась с цехом и передала нам ответ, что в инструментальный цех требуется только один токарь 7-го разряда.

- Придется вам пойти в механический цех, - сказала она. Круглов согласился, а я решил не сдаваться.

- Я буду сдавать "пробу" на 7-й разряд, - твердо сказал я.

Начальник отдела кадров рассмеялась, потом внимательно посмотрела на меня и сказала:

- Люблю смелых, ну что же, давай держись, ни пуха тебе ни пера! - И выписала направления: Круглову - в механический цех, мне - в инструментальный.

Инструментальный цех помещался на третьем этаже. Здесь было сравнительно чисто и по-домашнему уютно, но после опытного завода все казалось гораздо хуже. Настроение было неважное. Встретил меня мастер Кузьмин, пожилой, спокойный и, как мне показалось, ко всему равнодушный человек. Он прочитал направление и сказал:

- Что же это, Мария Ивановна не знает, что ли, что мне нужен только 7-й разряд?

Спокойствие мастера передалось и мне, и я в тон ему ответил:

- Вот я и буду сдавать на 7-й разряд.

Кузьмин не удивился. Он подвел меня к станку фирмы "Лёве" и сказал, что завтра на этом станке я буду сдавать "пробу".

Вечером мы встретились с Иваном и долго обсуждали создавшееся положение. Иван сказал, что в механическом цехе ему на 6-й разряд, наверное, не сдать, но заработки там высокие и он останется, в крайнем случае, даже и по 5-му разряду.

Я чувствовал себя увереннее: настолько набрался всяких премудростей на опытном заводе у Павла Александровича, что казалось, нет таких работ, каких не сделал бы. Молодость оптимистична! На другой день мастер Кузьмин сказал:

- На станке давно никто не работал, его надо почистить, промыть и смазать. Если хочешь сдавать на 7-й разряд, то станок заставь работать как часы, работа у тебя будет серьезная. Ты займись станком до обеда, а потом дам тебе работу на "пробу".

До обеда я чистил станок и присматривался к той работе, которую выполняли тамошние токари-инструментальщики. Некоторые спрашивали у Кузьмина, на какой разряд будет сдавать новый токарь, и, узнав, что на 7-й, усмехались, а некоторые откровенно смеялись. Во мне бродили противоречивые мысли: может быть, в самом деле я чересчур занесся? Ведь мне было всего 23 года... Но зато я два года работал на опытном заводе под руководством Шведова! И снова приходила уверенность.

Для солидности я пришел на новую работу в галстуке и в свежевыглаженном черном халате.

После обеда Кузьмин дал заготовку из быстрорежущей стали и чертеж. Надо было сделать фасонный дисковый резец для обработки золотника врубовой машины. Тогда, на заре стахановского движения в угольной промышленности, завод "Пневматика", выпускавший до этого только отбойные молотки, начинал делать первые врубовые машины. Золотник был одной из центральных деталей этого механизма. На нем имелось более 20 ступенек, выступов, конусов и радиусов.

"Рисовать" все это на каждом золотнике было бы очень дорого. Поэтому был сконструирован широкий, миллиметров 150, фасонный дисковый резец, который повторял конфигурацию всех выступов и конусов золотника в зеркальном отражении.

Имея такой резец, в механическом цехе можно было за считанные минуты сделать золотник точно по заданному профилю и размерам. Без такого резца золотник пришлось бы делать часами и все же не получить даже две одинаковые детали. В общем, это был сложный резец, настоящая работа 7-го разряда.

Уголком глаза я видел, что пожилые инструментальщики смеялись, пока я рассматривал чертеж, но сделал вид, что ничего особенного в чертеже не нахожу, и начал работать с таким видом, будто всю жизнь только и делал, что "рисовал" такие резцы.

Расточил отверстие, посадил заготовку на оправку, проточил по верху, подрезал торцы. Все это я делал нарочито медленно, чтобы дотянуть до гудка: надо было сосредоточиться и подумать, как же делать самое главное - профиль резца в сыром виде и как его довести после закалки.

Я чувствовал, что на работе ничего путного не придумаю. Незаметно забрав чертеж с собой, пришел домой и целый час сидел над ним в раздумье. И в результате я понял, что не знаю, как сделать этот резец, и, сколько бы ни ломал голову, не сделаю его. Выход я нашел только один: идти к Павлу Александровичу и спросить у него. Уж он-то наверняка скажет, как сделать этот фасонный резец.

Адрес у меня был: Шведов жил на углу Большого и Кировского проспектов на Петроградской стороне. Не пообедав, поехал к нему, но дома его не было. Соседка сказала, что вся семья уехала на дачу в Лисий Нос, но адреса дачи она не знает. А Лисий Нос - большой поселок. Но отступать было некуда, и я поехал.

Вышел из вагона и наугад пошел по улице. Было уже девять часов вечера, солнце село в Финский залив, белые ночи уже кончились, стало темнеть.

Стоял теплый вечер, с некоторых дач слышалась музыка, кое-где на верандах танцевали. Но мне казалось, что все это происходит как будто на другой планете. Мне нужно было только одно; найти Шведова. Дело это представлялось безнадежным: кого бы я ни спрашивал - никто не знал Шведовых, да и не удивительно - поселок Лисий Нос разросся в порядочный город.

К полуночи, еле волоча ноги, я шел по какой-то улице с самыми мрачными мыслями, потеряв всякую надежду на успех поисков. Я ясно представлял себе, какой позор ожидает меня завтра на заводе, как будут смеяться инструментальщики над возомнившим о себе молокососом!

И вдруг на освещенной веранде на втором этаже одной дачи я увидел Шведова! Он сидел у самовара с женой и пил чай. Я даже протер глаза - не сон ли это? Я окликнул:

- Павел Александрович!

Он повернулся и свесился с веранды в темноту. Узнав, он пригласил меня на веранду и прежде всего напоил чаем с булками. Потом спросил:

- Ну, что у тебя стряслось, выкладывай!

Я показал чертеж. Павел Александрович посмотрел, подумал, почесал за ухом и сказал:

- Да, крепкий орешек тебе подбросили. Ну, давай, садись поближе, сейчас попробуем его раскусить!

Он объяснил мне технологию работы и контроля профиля по приборам. Объяснил так подробно и просто, что я ясно представил, как все это буду делать завтра.

В четвертом часу утра, поблагодарив от всего сердца своего учителя и друга, я отправился на вокзал к первому поезду, когда уже занималась заря. Я смертельно устал, но чувствовал уверенность, что "проба" будет сделана.

Поспав в поезде час, не заходя домой, приехал на завод и начал работу вовремя. Порядок и очередность операций у меня были записаны, а работать-то я уже умел неплохо. Сложный фасонный резец был сделан так, как рассказал мне Шведов, по всем правилам инструментальной науки. Он получился даже точнее, чем раньше делались такие резцы на "Пневматике" по специальным шаблонам. А я сделал по схемам микроскопа, т.е. с проверкой при тридцатикратном увеличении. Это была уже настоящая победа. Мастер Кузьмин равнодушно осмотрел резец со всех сторон и сказал:

- Красиво! А как по шаблону?

- Не надо шаблона, - возразил я, - он проверен на микроскопе.

Кузьмин внимательно посмотрел на меня.

- Здорово! - сказал он. - Ты где учился работать, парень?

- Да так, в разных местах, - ответил я уклончиво.

Кузьмин сказал, чтобы я шел отдыхать и что завтра он решит, как со мной быть.

На другой день я понял, что поставил мастера в затруднительное положение. Контрольному отделу мой фасонный резец понравился, я слышал, как контролер сказал мастеру:

- Вот такие резцы давно и надо делать, не по шаблону, а по микроскопу.

Я сделал вид, что ничего не слышал, и с безразличным видом спросил Кузьмина:

- Ну, как насчет разряда?

Кузьмин помолчал, потом сказал:

- Давай зайдем к начальнику цеха.

Я чувствовал, что невозмутимый мастер Кузьмин был озадачен. С одной стороны, я сдал пробу на 7-й разряд и по закону, и по тогдашней рабочей этике мастер должен дать 7-й разряд; а с другой стороны, присвоить 7-й разряд столь молодому токарю - такого еще не бывало.

Вдвоем с начальником цеха они мне объяснили, что им уже давно нужен токарь - специалист по фасонным резцам, но что они могут дать мне 6-й разряд, а через год обещают присвоить 7-й разряд.

Вообще-то они, конечно, были правы. Мне просто повезло. Последующие резцы, которые мне пришлось делать, давались тяжко, а еще раз беспокоить Шведова было неудобно и приходилось самому решать все вопросы. Однако через полгода я уже довольно хорошо освоил и эту новую для меня отрасль инструментального дела.

На "Пневматике" меня застало начало стахановского движения, которое родилось на шахтах Донбасса. Сознание, что в механических цехах моими фасонными резцами делают сотни и тысячи одинаковых деталей для отбойных молотков и врубовых машин, наполняло меня чувством гордости. Наконец-то почувствовал себя настоящим инструментальщиком!

Но, по совести говоря, я был еще не ахти какой специалист, хотя и стоял на пороге 7-го разряда. Даже в настоящее время, когда везде применяется гораздо более тонкая технология и более совершенное техническое нормирование, я утверждаю, что есть токарные работы, на которых и сейчас можно выполнить норму на 1000%. Но сейчас за плечами большой опыт рационализаторской и изобретательской работы, а тогда я еще и не помышлял ни о какой рационализации - я только учился делать то, что уже умели делать и делали в то время русские умельцы на токарном станке.

Все новое пробивает себе дорогу с трудом. К стахановскому движению в машиностроении долгое время относились довольно скептически. Я тоже считал, что стахановские рекорды возможны где угодно, но никак не в нашем инструментальном производстве. Только через два года я понял, как ошибался.

Я решил посмотреть, как же работают отбойным молотком. Пошел в сборочный цех на испытательный стенд и попросил, чтобы дали попробовать поработать отбойным молотком. Конечно, молотки тогда были еще далеко не те, что выпускаются сейчас. На стенде стоял страшный грохот: испытывали сразу до 40 молотков.

Мне дали новый отбойный молоток и показали, как его включать. Я поработал им не более одной минуты, и после этого, наверно, полчаса меня трясло как в лихорадке. Невольно пришла мысль: какую силу и волю надо иметь, чтобы проработать с этой адской машиной семь часов и нарубить 200 тонн угля вместо 18 по норме! Стаханова я представлял себе каким-то сказочным "богатырем, вроде Ильи Муромца.

Наша партия и правительство уже тогда много делали для того, чтобы облегчить тяжелый труд шахтера. В 1937 г. завод "Пневматика" получил правительственное задание - освоить выпуск врубовых машин.

Эти машины должны были работать там, где трудились десятки и сотни шахтеров, и давать каждая в 15-20 раз больше угля, чем давал лучший забойщик.

Все это было тогда еще в перспективе. Отбойный молоток оставался основным орудием шахтера.

С мастером Кузьминым мы как-то не сошлись. Внешне у нас были хорошие отношения, но мне все время казалось, что он пристрастно относится ко мне как к "выскочке". И это было легко объяснить: уж очень я был молод, а работу выполнял 7-го разряда. Казалось, что мастер ждет, когда же я сделаю что-нибудь неправильно и он сможет спокойно сказать начальнику цеха и своим друзьям: "Ну вот, я же говорил, что этот выскочка когда-нибудь нам подложит свинью!" Но я старался изо всех сил. Хорошо понимая, что одна моя ошибка, допущенная в фасонном резце, даст тысячи ошибок на ответственных деталях врубовых машин, я работал с максимальным вниманием и ни разу не сделал брака.

Несмотря на неприязнь к мастеру Кузьмину, должен сказать, что специалист он был отменный.

Я наблюдал однажды, как пожилой токарь 7-го разряда, работавший рядом со мной на обточке сложных копиров для фрезерных станков, вдруг плюнул, крепко выругался и бросил свою кепку об пол.

- Чтоб я еще когда-нибудь взялся за такую чертову работу! - крикнул он подошедшему Кузьмину. - В чертеже напутано, станок врет, и ничего у меня не получается. Не буду делать эту работу!

- Как это не будешь делать? - сказал Кузьмин. - За этот копир нашего начальника уже склоняли на летучке у директора. Если копир завтра не сдадим - дойдет до Чуйкова, а с ним шутки плохи.

Но токарь не хотел ничего слушать, зачертыхался и ушел в курилку. Кузьмин, не торопясь, повернулся и ушел к себе в конторку. Через несколько минут он вышел оттуда в халате. Подождал, пока токарь вернулся из курилки, и невозмутимо сказал ему:

- Давай-ка вместе разберемся, в чем тут ошибки. Все равно копир сделать надо!

Целый день он возился у станка, высчитывал что-то на бумаге, изменил шаблон. А к вечеру сам выточил этот копир по всем правилам.

Токарь, дядя Саша, как мы его звали, сперва безучастно смотревший на работу мастера, под конец не выдержал:

- Ладно, Кузьмич, все ясно. Давай, дальше я доделаю сам, а ты иди -вон тебя люди ждут. Второй копир завтра я сам сделаю. Вразумил ты меня!

Этот случай еще раз показал, что ленинградские мастера были очень высокого класса, настоящие художники своего дела.

* * *

Несколько слов хочется сказать о директоре завода "Пневматика" Н.И. Чуйкове.

Много лет спустя, когда я работал уже в Москве, мне не раз рассказывали о директоре Московского автомобильного завода И.А. Лихачеве. Вот примерно такой же, как Лихачев, был и директор "Пневматики" Н.И. Чуйков - брат известного маршала, дважды Героя Советского Союза В.И. Чуйкова, героя великой Сталинградской битвы.

Н.И. Чуйков был очень отзывчив и добр к рабочим и очень строг и требователен ко всем начальникам и инженерам, работавшим на заводе. В кабинете его можно было застать только после пяти часов вечера. Если его не вызывали в главк или еще куда-нибудь, он целый день проводил в цехах, решая все вопросы на месте. Он знал почти всех рабочих и, как не раз говорили сами рабочие, всегда помогал им в трудных делах. Но обращались к нему только в самых крайних случаях. Обычно достаточно было рабочему сказать несправедливо поступавшему начальнику: "Пойду к Чуйкову" - и все становилось на свои места, вопрос разрешался. Лицом и фигурой Чуйков напоминал волжского грузчика из рассказов Горького. Говорил убедительно и очень просто.

Перед началом освоения заводом врубовых машин Чуйков два месяца изучал это производство в Соединенных Штатах Америки. После возвращения он обошел все цехи, в каждом собирал рабочих и инженеров, подробно и очень толково рассказывал, что делается в Америке по производству именно тех деталей, которые выпускает данный цех. Мы, инструментальщики, тоже с большим вниманием выслушали рассказ директора об инструментальном производстве в США. На многое новое он открыл нам глаза. Чуйков подарил нам привезенные из Америки пластинки твердого сплава, и я впервые попробовал работать этими удивительными резцами.

После беседы директору задавали массу вопросов о жизни рабочих и инженеров в Америке, и он обстоятельно и не без юмора ответил на все. Таких директоров, как товарищи Чуйков и Лихачев, и теперь, пожалуй, полезно взять за образец многим руководителям.

* * *

На "Пневматике" я познакомился с двумя "королями"- так в Ленинграде называли тогда токарей-лекальщиков 8-го разряда - с Виктором Ивановичем Зайко и Александром Васильевичем Дмитриевым. Они работали за невысокой стеклянной перегородкой и что-то колдовали на своих станках "Кергер".

Постепенно я узнал, что делали эти "короли": они делали резьбовые калибры. В то время еще не существовало резьбошлифовальных станков, и сделать полноценный резьбовой калибр было очень сложной задачей. Это - настоящая токарно-лекальная работа, высшая степень токарного искусства.

Что такое резьбовой калибр? Это эталон для измерения резьбовых соединений, без которых невозможно сделать ни одной машины, прибора или агрегата.

В любой отрасли техники не обойтись без винта и гайки или без других форм резьбовых соединений. Но для того чтобы тысячи и миллионы винтов ввернулись в гайки и не болтались в них, нужно, чтобы эти винты и гайки были изготовлены по резьбовым калибрам данного размера. Нужно, чтобы любая гайка, изготовленная, скажем, во Владивостоке, точно и без люфта навернулась на любой винт такого же размера, изготовленный за десять тысяч километров, где-нибудь в Ленинграде. Это возможно только тогда, когда на заводах есть в достаточном количестве резьбовые калибры - пробки и кольца.

К резьбовым калибрам предъявляются очень высокие требования. Допуски на их диаметры исчисляются в микронах, углы профиля резьбы могут колебаться в пределах нескольких минут. Для того чтобы калибры не изнашивались, их делают из высококачественной легированной стали, с очень высокой чистотой поверхности по профилю, и крепко закаливают.

В конструкции отбойных молотков и врубовых машин было много различных резьбовых соединений. Для того чтобы резьбовые детали этих машин были взаимозаменяемы, нужны были различные резьбовые калибры. Их делали токари-лекальщики Зайко и Дмитриев. Они вместе с остальными рабочими ходили обедать, шутили и балагурили, вместе со всеми в получку заходили посидеть в "подшефный" заводу ресторан "Абиссиния" и все же держались в работе обособленно. Про свою работу они не разговаривали, и никто даже не пытался что-либо у них узнать. Считалось само собой понятным, что они все равно ничего не расскажут.

Я с ними познакомился довольно быстро, но, подчиняясь установленному обычаю, также ни о чем их не расспрашивал. Но изредка приглядывался к их работе. Огромное мастерство этих талантливых умельцев восхищало. Я скоро понял, что без специальных знаний, без раскрытия некоторых "секретов" изготовить отличные резьбовые калибры невозможно. И еще я понял, что эти секреты Зайко и Дмитриев мне не откроют.

И все-таки именно на "Пневматике" мне довелось сделать свой первый резьбовой калибр! Помог случай. Тяжело и надолго заболел Дмитриев. Зайко, человек, что называется, с гонором, знавший себе цену, по какому-то поводу поругался с невозмутимым мастером Кузьминым и решил расстаться с заводом. Никто не смог его удержать - ни начальник цеха, ни заместитель директора. А директор Чуйков был в это время в Англии. Зайко был с ним в хороших отношениях, директор знал его мастерство и, конечно, не отпустил бы его, нашел бы с ним общий язык. Заместитель же директора Никифоров не сумел подойти к мастеру, а может быть, и не представлял себе ценности такого специалиста. В общем, Зайко ушел с завода. Перед уходом он попрощался со мной и сказал:

- Вот что, Борис! Я ухожу на Балтийский завод, там давно меня ждут. Работать ты умеешь, но с Кузьминым ты не сработаешься, я-то уж это знаю. Если что случится - приходи на Балтийский завод, 6-й разряд там ты всегда получишь. Вот мой телефон. Будь здоров!

Уже через месяц цех почувствовал отсутствие "королей". Для шпинделей врубовых машин нужно было срочно изготовить резьбовые калибры размером 90 X 6 с метрической резьбой. Без калибров не допускалась на сборку большая партия шпинделей к почти готовым врубовым машинам. Купить такие калибры было негде: никто тогда еще не выпускал их серийно, каждый завод делал для себя, по мере надобности. Сложилось довольно затруднительное положение.

Однажды меня вызвал к себе начальник цеха и, объяснив ситуацию, сказал, что я должен сделать два резьбовых калибра. Я ответил, что не знаю, как их делают, что это для меня непосильная задача.

- А ты попробуй, - настаивал начальник, - не боги горшки обжигают. Сделаешь калибр - сразу переводим тебя в 7-й разряд.

Я вспомнил о своем учителе и друге Павле Александровиче Шведове и согласился. Однако, как оказалось, на этот раз дело было намного труднее, чем с фасонным резцом. После беседы с Павлом Александровичем я понял, что даже такой замечательный учитель не в состоянии передать мне на словах все тонкости, которые надо знать при изготовлении резьбового калибра. Но кое-что он мне все-таки втолковал. Теперь я, по крайней мере, знал, с чего начинать.

Три дня возился я с одним калибром, оставался вечерами, а результат оказался неважный: в измерительной лаборатории сказали, что мой калибр - окончательный брак, и объяснили, по каким элементам он не годен. А он имел ошибки почти по всем элементам. И тут меня взяла злость: стиснув зубы, я принялся за новый калибр.

Теперь мне было легче работать, чем полтора года назад, когда я сделал свой первый фасонный резец. По крайней мере, никто надо мной уже не смеялся. Токари теперь с уважением относились ко мне, забыв про сравнительно молодой возраст. При каждой неудаче с калибром многие сочувствовали мне.

Сосед по станку - токарь дядя Саша на чем свет ругал Зайко и Дмитриева, которые, по его словам, "зажали" секреты и тонкости своей специальности.

- Но ты не сдавайся, парень, - говорил он, - у тебя выйдет, я чувствую, что выйдет! Вот только жаль, что сам тебе помочь ничем не могу - не знаю я этого проклятого ремесла!

Я съездил еще раз к Павлу Александровичу. Его советы всегда были для меня просто бесценны, без него я бы, наверное, никогда не стал токарем-лекальщиком. И наконец наступил день, когда центральная измерительная лаборатория завода дала заключение: "Резьбовой калибр для шпинделей врубовой машины 90 X 6 годен по всем элементам".

Меня опять вызвал начальник цеха, поздравил, пожал руку и сказал:

- Спасибо, я в тебе не ошибся. Ты выручил цех из тяжелого положения с этими калибрами. Со 2 января 1938 г. присваиваем тебе 7-й разряд.

Вряд ли надо рассказывать о всех тонкостях и секретах тогдашнего токарно-лекального дела. Сейчас, через три десятка лет, многое изменилось в этой профессии. Появились "умные" машины, приборы и станки, упрощающие сложную работу токаря-лекальщика. Как-то я попробовал проанализировать искусство токаря-лекальщика, разложить его, что называется, на слагаемые и выделить то основное, что отличает эту специальность от токаря вообще.

Половина тех знаний, которые тогда были необходимы для изготовления резьбовых калибров, теперь не нужна. Но другая половина этих знаний будет необходима токарю-лекальщику еще десятки лет. Токарь-лекальщик и сейчас обязан уметь хорошо делать прежде всего две вещи: на станке снимать резцом стружку толщиной в одну сотую миллиметра на детали из сырой легированной стали; уметь владеть конфигурацией изделия в каленом виде, изменяя профиль по своему усмотрению и сохраняя при этом строгую прямолинейность или заданную кривизну под тридцатикратным увеличением.

Вот, собственно, основные требования, предъявлявшиеся токарю-лекальщику тридцатых годов, обязательные и в настоящее время. И вот я стал токарем-лекальщиком. Изготовление фасонных резцов было передано дяде Саше, а я стал делать резьбовые калибры. Работал я медленно, раза в четыре медленнее, чем Зайко и Дмитриев, но меня никто не подгонял, я мог мало-мальски вникнуть в новое дело.

Весь 1938 г. я осваивал производство резьбовых калибров-пробок и колец, в основном средних размеров, диаметром от 30 до 90 мм, с метрической резьбой.

Конечно, это был лишь робкий приступ к овладению очень небольшой частью токарно-лекального искусства. Но тогда мне казалось, что я "превзошел все премудрости" этого дела, и ходил, подняв нос кверху.

За год мне пришлось иметь дело со множеством различных приборов и овладеть совершенно новыми для меня понятиями. Пришлось изучить термообработку, (ведь теперь приходилось иметь дело с калеными изделиями), и изучить довольно подробно, что для обычного токаря совсем не обязательно. Пришлось вникнуть в работу центральной измерительной лаборатории завода, познакомиться со многими тонкостями в области измерения углов, профилей и других параметров, научиться пользоваться (хоть и элементарно) универсальным микроскопом и оптиметрами. Если раньше, при изготовлении червячных фрез и фасонных резцов, одна сотая миллиметра казалась мне высшим пределом точности, то теперь эта "сотка" представлялась весьма грубой величиной. Пришлось развивать в себе так называемое "чувство микрона", т.е. умение чувствовать при измерении изделия одну тысячную долю миллиметра.

В центральной измерительной лаборатории работали очень хорошие и дельные инженеры. Они объяснили, почему не каждый токарь может научиться делать резьбовые калибры. И первым условием, которое они ставили перед начинающим токарем-лекальщиком, было умение вырабатывать в себе это чувство микрона. И еще одно требование - не должны потеть руки.

Без чувства микрона нельзя сделать современный резьбовой калибр, а если потеют руки - нельзя браться за плитки Иогансона (теперь они называются концевыми мерами).

Что такое концевые меры? Это небольшие стальные закаленные пластинки разной толщины, изготовленные с точностью до одной десятитысячной доли миллиметра и доведенные до 14-го класса чистоты. Они имеют такую плоскопараллельность, что, будучи сложены, "прилипают" друг к другу накрепко - между ними начинают действовать силы молекулярного сцепления.

Из таких пластинок можно составить любой размер, и он будет точным и абсолютно одинаковым с таким же размером, составленным в любой стране мира.

Плитки Иогансона в свое время разрешили проблему мировой системы взаимозаменяемости и измерений. В то время эти плитки выпускала только одна шведская фирма "Иогансон". Ценились они на заводах дороже золота. Доводить их у нас еще не умели. Если у лекальщика хоть немного потели руки, то, взяв в руки плитку, он неизбежно оставлял на ее зеркальной доведенной поверхности следы, и плитка становилась негодной к работе.

Сами плитки Иогансона проверялись на специальных приборах - интерферометрах, позволяющих измерять с точностью до одной десятитысячной доли миллиметра. В этих "умных" приборах используется интерференция световых волн. Выпускала их только одна немецкая фирма "Цейсс".

Тогда на первых порах все это было для меня такой премудростью, что голова шла кругом. Но постепенно я осваивался в мире малых величин и высоких точностей. Конечно, сейчас специалисты высоких точностей вправе улыбнуться, услышав о микроне как о высшей точности, сейчас точность в одну десятитысячную долю миллиметра является подчас недостаточной. В некоторых отраслях техники теперь меряют уже не микронами, а ангстремами (ангстрем - это одна десятитысячная доля микрона). Но тогда на токаря, работавшего с точностью до микрона, смотрели кто с удивлением, а кто и с недоверием: дескать, очки втирает этот токарь, разве может человек ощутить одну тысячную долю миллиметра? Фантазия все это! Но это была не фантазия. На заводе "Пневматика" я впервые ощутил, что такое микрон. А через полтора года уже крепко держал его в руках.

В 60-е годы наша отечественная промышленность далеко шагнула вперед в области высоких точностей. Наши оптические заводы выпускают отличные приборы - интерферометры, оптиметры, профилометры, универсальные микроскопы и массу других умных приборов, облегчающих напряженный труд токаря-лекальщика. Эти приборы охотно покупают зарубежные фирмы и хорошо отзываются об их высоком качестве. Я уже давно работаю концевыми мерами из твердого сплава, отличающимися высоким качеством и феноменальной долговечностью. Они не подвержены коррозии. И делаются эти чудо-плитки не где-нибудь за границей, а в Москве, на заводе "Калибр"!

Но это все теперь, а тогда было ох как трудно! Видя, как я маюсь, начальник цеха посылал меня на другие заводы, чтобы там подучился у опытных лекальщиков. Так я побывал на ленинградских инструментальных заводах "Красный инструментальщик", имени Воскова и ряде других. Но почерпнул я во время этих поездок немного.

Тогда специальность токаря-лекальщика даже в Ленинграде была редкой. К тому же немногие пожилые токари, владевшие ею, таили свои секреты и приемы труда. Бывало, подойдешь к специалисту, работающему на резьбовых калибрах, с каким-нибудь вопросом, а тот снимет со станка работу, спрячет ее в ящик, а потом уже начинает разговаривать. Узнать от такого специалиста о какой-либо тонкости в работе было невозможно - ленинградские "короли" крепко оберегали свои "троны".

В конце 1939 г. началась война с Финляндией. Многие товарищи ушли на фронт, а меня в армию не пускали, на меня, как тогда говорили, "была наложена двойная броня".

Как и шесть лет назад, на заводе "Красный Октябрь", иногда вызывал начальник цеха и говорил: "На соседнем заводе заболели оба токаря-лекальщика - просят помощь, решили послать тебя". Я не отказывался и охотно переходил на один-два месяца работать на другой завод.

Так мне пришлось поработать на заводе линотипов (теперь завод "Ленполиграфмаш"), "Электроаппарате" и некоторых других. Для меня, начинающего токаря-лекальщика, это была отличная школа. Об этих заводах остались самые хорошие воспоминания.

На одном из заводов я познакомился с Михаилом Коптеловым - замечательным русским умельцем. Тогда ему было лет 35, но он уже имел 8-й разряд токаря-лекальщика. В отличие от других ленинградских "королей", он не скрывал своих профессиональных секретов, и я многому у него научился. Коптелов и работавший рядом с ним Петр Художников были первыми стахановцами Ленинграда в инструментальном производстве.

Михаил Коптелов в 1940 г. выполнял нормы на 500% и зарабатывал до 25 рублей в час.

В начале 1941 г. на заводе "Электроаппарат" я снова встретился с Петром Художниковым. Он тогда считался главным "королем" ленинградских токарей-лекальщиков. Дисковым резьбовым резцом, изготовленным руками этого мастера, можно было нарезать тысячу метчиков отличного качества, ни разу не переточив его.

На "Электроаппарате" Художников раскрыл все свои секреты и показал, на что способен русский умелец - виртуоз своей профессии. Работая над изготовлением резьбовых калибров, он целый месяц изо дня в день выполнял нормы на 3500%. "Ленинградская правда" ежедневно помещала сообщения о работе токаря Петра Художникова. За свой удивительный труд он был награжден орденом "Знак Почета".

Все это, так сказать, лицевая сторона стахановского движения. Но была и другая сторона. Такие невероятные рекорды рождал творческий, вдохновенный труд. Кроме того, надо было иметь большое мужество, чтобы вот так выступить против старых традиций питерской цеховщины, неписаный закон которой гласил: "Никогда не показывай всех своих возможностей, а работай с прохладцей, - все равно, кроме нас, "королей", никто эту работу не сделает".

Не сразу входило новое в сознание многих старых мастеровых, и не удивительно, что Коптелов и Художников нажили себе немало врагов. Но друзей у них было больше, и я горжусь, что был в их числе.

ПОСВЯЩЕНИЕ В "КОРОЛИ"

Январь 1940 г. я проработал на заводе, куда попал, когда по болезни там вышли из строя два главных токаря-лекальщика - Лаушкин и Кузнецов. "Пневматику" попросили откомандировать меня помочь на время, пока эти товарищи не поправятся, и меня послали на один месяц.

Моя работа, видимо, понравилась мастеру, и он предложил перейти на постоянную работу на их завод. "Зачем тебе ездить на трамвае куда-то на Васильевский остров, когда наш завод рядом с твоим домом?" - уговаривал он меня.

Я с ним согласился, но мы решили так: сейчас я возвращаюсь на "Пневматику", а через месяц беру расчет и прихожу к нему сдавать "пробу", как вновь поступающий.

Срок командировки на чужой завод кончился, но я так и не увидел местных "королей" Лаушкина и Кузнецова. Третий "король" - токарь Перейко - человек огромного роста, сурового вида и без двух пальцев на правой руке. Он был неразговорчив и, как мне показалось, смотрел на меня с пренебрежением.

Уход с завода "Пневматика" был сопряжен с трудностями, но все же весной 1940 г. я пришел в инструментальный цех соседнего завода сдавать "пробу".

Лаушкин и Кузнецов уже работали. Станки у них были в отличном состоянии, ухаживали они за ними образцово. В то время им было лет по 55-57. Это были потомственные питерские рабочие, работавшие еще у Гейслера, их отцы также были токарями этой фирмы. Ходили они на завод в котелках, с тросточкой, всегда в чистых, выутюженных костюмах. Работали они, конечно, отлично. На изготовленный ими инструмент было приятно смотреть - настоящее произведение токарно-лекального искусства!

Встретили они меня недоверчиво и с некоторой иронией. Да это и не удивительно: было мне тогда 26 лет, и в их глазах я был мальчишкой.

Мастеру я заявил, что буду сдавать "пробу" на 8-й разряд. В этом не было ни легкомысленной самоуверенности, ни нахальства. Просто за месяц работы в порядке оказания помощи во время отсутствия Лаушкина и Кузнецова я хорошо познакомился с требованиями завода и надеялся, что теперь для меня не будет здесь неожиданностей. Но мастер, рассчитывавший, что я соглашусь работать по 7-му разряду, видимо, решил проучить возомнившего о себе молодого токаря и дал на "пробу" такую работу, с какой я еще не встречался: резьбовой двухзаходный трапецеидальный калибр.

Я взял работу с таким видом, будто всю жизнь только и делал, что изготовлял многозаходные калибры. На самом же деле это была очень сложная работа. Даже теперь, спустя 30 лет, в тарификационных справочниках изготовление многозаходных калибров (пробок и колец) считается работой 6-го (8-го по старой тарификации) разряда. Дело осложнялось еще тем, что все три "короля" работали на станках "Беринг-Любке" в одну смену. Согласиться работать с кем-то из них в две смены -значит нажить себе врага на всю жизнь. А свободным стоял наш русский станок Сестрорецкого завода имени Воскова. Никто на нем не работал, а "короли" смотрели на станок с презрением и называли его "козой".

Станок был действительно неказист, но идея в нем была заложена хорошая, и я решил работать на нем в одну смену.

Рассчитывать на помощь "королей" я, конечно, не мог. Они же понимали, что, несмотря на молодость, я могу стать их конкурентом. Но косые взгляды соседей меня больше уже не тревожили.

За шесть дней "пробы" я провел не одну бессонную ночь, думая о том, как без ошибок сделать двухзаходный калибр. Первый комплект я запорол. Сам выточил новые заготовки, снова сделал всю работу, и на седьмой день калибры были приняты центральной измерительной лабораторией с оценкой "хорошо". Как полагается, мастер повел меня к начальнику цеха, и с ним состоялся разговор, как две капли воды похожий на разговор при моем поступлении на завод "Пневматика".

- Мы не можем дать вам сейчас 8-й разряд, у нас просто нет лимита, - сказал начальник цеха. - Поработайте по 7-му разряду, а на следующий год я добьюсь лимита, и вы получите 8-й разряд с 1941 г.

Я не стал спорить и остался работать на "козе" по 7-му разряду.

А жизнь шла своим чередом. Я уже был женат, у нас родился сын Валерка, значит, на моем иждивении были уже трое: мать, жена и сын. Но зарабатывал я неплохо - 2000 рублей в месяц, - и этого вполне хватало. Казалось бы, чего еще желать? Я был накануне посвящения в "короли", 9-го разряда в машиностроении нет, вроде можно было прекратить непрерывную учебу.

Но вышло так, что мне опять пришлось учиться. На завод пришел первый резьбошлифовальный станок фирмы "SIP", купленный в Швейцарии. Станок по тогдашнему времени удивительный: с оптической настройкой, с перископами и автоматическими подачами алмазов. Его установили в отдельной комнате на первом этаже на специальном фундаменте. Осваивать новый станок поручили мне и Виктору Богачеву-хорошему токарю 7-го разряда. Из торгпредства приехал шеф-монтер фирмы "SIP". Говорил он только по-немецки, и все каталоги и надписи на станке тоже были на немецком языке.

Шеф пустил станок, показал нам элементарные приемы работы и уехал. Был он какой-то надуто-торжественный и величественный, чувствовалось, что работу станка он показывает с сознанием своего превосходства над нами, "темными рабочими". И я и Богачев понимали, конечно, какую революцию делает этот станок в токарно-лекальном деле, прежде всего в производстве резьбовых калибров.

Через несколько дней мы вместе с механиком цеха решились сами пустить станок и попробовать работать на нем. Но не тут-то было: станок у нас не пошел, он просто не включался! Механик с электриком проверили всю электросхему. Все было правильно, а шпиндель не вращался. Пришлось снова вызывать швейцарского шеф-монтера.

Начальник цеха был очень недоволен. "Вы знаете, что вызов "шефа" из торгпредства стоит 50 рублей золотом за один час его работы?" - нажимал он на нас.

На этот раз шеф-монтер приехал с переводчиком. Он походил вокруг станка, потом осмотрел стены комнаты и что-то спросил у переводчика.

- Господин шеф-монтер спрашивает, где у вас висит термометр? - сказал переводчик.

Мы переглянулись: никакого термометра у нас не было.

Через переводчика шеф заявил, что нужно повесить в комнате градусник и через два часа после этого он скажет причину и пустит станок.

Градусник был найден и повешен в комнате. Когда мы после обеда пришли к станку, шеф был уже там и пальцем показывал механику на градусник.

Через переводчика мы узнали: станок высшего класса точности может и должен работать только при температуре от 17 до 20 градусов, а у нас в комнате было только 15 градусов.

Шеф сказал, что когда в помещении будет 17 градусов, станок будет работать и что он в полном порядке. С тем и ушел, все такой же торжественный и надутый.

Механик цеха обещал "дать нормальную температуру" на другой день, и мы успокоились, но ненадолго. В конце рабочего дня в инструментальный цех неожиданно пришел директор завода Терещенко. Директор был маленького роста, черноволосый, сравнительно молодой человек (ему было тогда лет 35-38), с энергичным лицом и веселыми черными глазами.

Разрешив ряд вопросов с начальником цеха, он поинтересовался, как работает новый станок, и начальнику цеха пришлось сказать, что вовсе не работает. Меня и Богачева опять вызвали к этому уникальному станку.

- Ну, в чем дело, орлы? - весело спросил директор, когда мы подошли к станку.

Мы ответили, что еще не разобрались что к чему, что все надписи на станке и все каталоги к нему тоже нерусские и что нам приходится трудно.

- Надо учиться, - серьезно сказал директор. - Вот вчера начали занятия вечерние курсы иностранных языков на заводе, вы там не занимаетесь?

Мы сказали, что это нам вроде бы ни к чему, кроме того, курсы были платные...

- То есть как же это "ни к чему"? - возразил Терещенко. - Мы теперь будем получать много новых немецких и швейцарских станков, что же, с каждым будем вот так же маяться? Подавайте-ка заявление на курсы, вот хоть на немецкое отделение. А насчет платы за обучение я договорюсь, чтоб с вас ее не брали. Согласны?

Что нам оставалось делать? Ответили, что согласны, хоть и не были в восторге от такого оборота дела. Так я снова сел за парту и три раза в неделю по вечерам стал заниматься на курсах иностранных языков.

Конечно, элементарно мы освоили швейцарский станок значительно раньше, чем научились понимать по-немецки, но курсы нам все же пригодились. Дело в том, что к станку было приложено много различных устройств и приспособлений, назначение и работа которых были описаны в каталогах. Пользуясь скромными знаниями, полученными на курсах, мы постепенно разобрались в этих каталогах, и весной 1941 г. на заводе появились первые резьбовые калибры, сделанные на новом резьбошлифовальном станке.

Шлифование резьбы сразу в размер не получалось, поэтому технология была такова: на заготовке калибра Богачев нарезал камнем резьбу "по целому" с припуском на доводку и срезал заходы резьбы с двух сторон, а я доводил калибр резьбовым притиром до размера.

Даже при такой несовершенной технологии новый станок значительно облегчил производство калибров, сократил производственный цикл и повысил качество инструмента.

Примерно к этому же времени относится мое первое в жизни рационализаторское предложение. Оно не представляло собой особой ценности, но, поскольку было первое, я его запомнил. Вот как оно появилось.

В соседнем механическом цехе нарезали круглую резьбу на тонкостенных латунных деталях. Ввиду того что стенка детали была очень тонкая, малейшее биение (эксцентриситет) внутреннего диаметра детали приводило к тому, что резец прорезал стенку насквозь, и деталь, естественно, шла в брак. Было подано несколько предложений по ликвидации эксцентриситета, но ощутимых результатов пока не получилось.

Я был с головой поглощен своими резьбовыми калибрами и на другие работы, да еще в "чужом" цехе, не обращал внимания. А про детали с круглой резьбой я услышал случайно, проходя мимо группы рабочих, обсуждавших с технологом "гиблую" деталь. Я остановился, послушал, повертел в руках деталь с прорезанной насквозь резьбой и пошел к своему станку. Начав работать, вдруг поймал себя на том, что думаю не о калибре, который нарезаю, а об этой испорченной детали.

"А зачем они вообще нарезают эту резьбу? - подумал я. - Ведь стенка-то тонкая. Надо ее выдавливать! Сделать оправку, нарезать на ней круглую резьбу, надеть на оправку тонкостенную заготовку, а в резцедержатель зажать не резец, а вращающийся ролик с профилем этой же круглой резьбы. На станке надо поставить нужный шаг резьбы, попасть роликом во впадину резьбы оправки и пустить ролик по надетой на оправку заготовке. Круглый ролик никогда не прорежет резьбу, а выдавит ее по заданному на оправке размеру..."

Мне кажется, что человек, впервые начавший творчески мыслить и хоть раз решивший самостоятельно какую-нибудь техническую задачу, обязательно загорится делом, и потом его уже не столкнешь с этого пути.

Я был осторожен. Никому не сказав о своей задумке, сам сделал ролик, нарезал резьбу на оправке, выпросил в механическом цехе несколько заготовок и попробовал давить резьбу на своем станке.

Первым мои эксперименты увидел Лаушкин. Он постоял минут пять возле станка, потом сказал:

- А с тебя приходится! Ведь это же дельное рацпредложение! Возьми бланк у технолога - он у нас полномоченный бриза.

Я тогда еще не знал, что это за бланк, и очень смутно представлял себе, что такое бриз. Но я понял, что кроме основной работы есть еще и другая область, в которой я могу быть полезен моим товарищам по профессии.

Предложение было принято, но мое начальство не было от него в восторге, так как изготовление этих деталей из механического цеха передали на наш участок. Мастер был явно недоволен и поглядывал на меня с таким видом, будто хотел сказать: "Знал бы, что ты рационализатор, ни за что не пригласил тебя к себе в токари-лекальщики!" Такая неприязнь руководителя к рационализатору тогда была для меня непонятна.

Мне поручили обучить одну девушку -токаря, работавшую на нашем участке. Я сделал для ее станка оправку с роликом, и девушка отлично справлялась с этой работой. Брака по резьбе больше не было. Мастер мой успокоился и постепенно сменил гнев на милость.

...Начальник цеха не обманул: с 1941 г. мне присвоили 8-й разряд, и я, таким образом, был "причислен к лику королей".

Я был преисполнен гордости, что добился своей цели! С остальными "королями" постепенно подружился, они перестали смотреть на меня косо.

Оставшиеся в живых ленинградцы помнят, как началась война в Ленинграде, как в три часа ночи все проснулись от рева самолетов, летавших над городом, а в пять утра узнали, что над Кронштадтом сбит первый немецкий "коршун".

На второй день войны мы, "забронированные" молодые специалисты, отправились в партком и заявили секретарю, что хотим идти добровольцами на фронт. Два дня ушло на сборы, обмундирование и формирование. Оказалось, что по ленинградским заводам добровольцев набралась целая дивизия, которой присвоили название: Первая красногвардейская добровольческая дивизия. Я был зачислен пулеметчиком в пулеметную роту.

1 июля 1941 г. мы были уже на передовой, где-то между Кингисеппом и Лугой. Немецкая армия рвалась к Ленинграду. На нас обрушилась всей своей мощью немецкая танковая дивизия "Мертвая голова". Мы начали отступать. Сначала к Луге, потом к Сиверской, все ближе к Ленинграду. Ряды нашей пулеметной роты стали редеть.

9 сентября несколько сот немецких самолетов устремилось на город, в район складов, где хранились продовольственные запасы. Склады были уничтожены почти полностью. В городе появились первые руины. Вскоре кольцо немецких войск вокруг Ленинграда сомкнулось. Начались страшные дни и ночи блокады.

В нашу пулеметную роту стало прибывать подкрепление с разных ленинградских заводов, состав ее почти полностью сменился. Позднее я не встречал ни одного бойца из своей роты, который не был бы ранен, а большинство товарищей уже никогда не встречу.

Однажды в начале 1942 г. мы попали под жестокий минометный огонь. Осколок мины впился мне в правое колено. Врачи госпиталя решили, что надо отнять ногу выше колена, но я решительно запротестовал.

Наш госпиталь находился на улице Мира, на Петроградской стороне. Жена и мать разыскали меня и пришли навестить, неузнаваемо исхудавшие, но, как и все ленинградцы, не сломленные круглосуточным артобстрелом, бомбардировками и голодом. От них я узнал, что двоюродные братья Саша и Виктор убиты, а все другие наши родственники умерли с голоду. Выйти из госпиталя с одной ногой значило стать непосильной обузой для еле живых матери и жены. Это было исключено.

Солдат с ранениями, подобными моему, в разных госпиталях набралось более ста человек. Было принято решение перебросить нас через блокаду на самолетах.

Нас отвезли на аэродром и погрузили по 32 человека в старенькие "дугласы". Летчик провел самолет над каким-то лесным оврагом, не поднимаясь выше 20 метров. Потом мы видели лед Ладожского озера, над которым тоже шли на бреющем полете. Приземлились мы в Вологде. Оттуда нас переправили в Свердловск, а из Свердловска еще дальше. Здесь мне вырезали из колена осколок мины, зазубренный, как наконечник стрелы. Осколок повредил нервы, стопа и пальцы не работали, нога высохла, как палка, и я задумался: не лучше ли было бы отнять ее? Лечащий врач сказал: "У вас есть шанс сохранить ногу, и этот шанс - гимнастика. Нога не движется, говорите вы? Так двигайте ее руками!" И вот я целыми днями до изнеможения ворочал превратившейся в палку ногой. Результаты гимнастики стали заметны только через три месяца. Выписался я из госпиталя с одним костылем, инвалидом Отечественной войны II группы.

Шел 1944 год. Блокада Ленинграда была прорвана, и я вернулся в свой родной город. Встретил он меня неприветливо, какой-то мрачный и тихий. По улицам разгуливали огромные крысы. В нашей пустой квартире также было полно мышей и крыс. В городе не было ни одной кошки.

Мать моя погибла от голода, а чудом оставшиеся в живых жена и сын были эвакуированы куда-то в Башкирию. Я приковылял на свой родной завод. Инструментальный цех работал полным ходом. В нем трудилось много женщин и подростков. Мне обрадовались, как выигрышу по облигации. Поначалу я, сколько мог, помогал молодым рабочим осваивать токарно-резьбовые работы.

Почти все пожилые специалисты, в том числе и "короли", умерли с голоду. Положение на заводе было очень трудное, и все же, несмотря на это, завод работал.

Вскоре о моем возвращении узнали знакомые с завода, где я когда-то временно работал, и стали просить помочь им в инструментальном цехе. За три с половиной года я изголодался по работе и с готовностью согласился. Так и пошло: три часа в день работал на своем заводе, три часа - на чужом. Самостоятельно работать на станке я пока не пытался. А тут еще навалилась на меня бронхиальная астма. Врачи категорически запретили мне жить в Ленинграде из-за климата. Я вынужден был перебраться в Москву.

По инициативе работников Московского отдела социального обеспечения нам, инвалидам Отечественной войны, предложили пройти какие-нибудь курсы: садоводства, пчеловодства, рыбоводства и т. д. Как заядлый рыболов, я выбрал курсы рыбоводства. За год хорошо усвоил разведение и обработку различных рыб и получил диплом рыбовода-инструктора. Но меня тянуло на завод, к любимой профессии.

Осенью 1944 г. я пришел в отдел кадров одного из старейших в Москве заводов - ныне "Знамя труда". Вид у меня был далеко не "королевский": в старенькой шинели, с палкой, в ортопедических ботинках.

Когда я сказал начальнику отдела кадров, что я токарь-лекальщик 8-го разряда, тот недоверчиво осмотрел меня и заявил, что "токарей выше 7-го разряда не бывает". Тем не менее он вызвал начальника инструментального цеха, который после непродолжительной беседы со мной заявил, что ему очень нужен такой специалист, как я.

- Но как же вы будете работать на станке со своей палкой? - спросил он. - И еще вот что... Простите, но Москва словам не верит, может быть, у вас есть какой-нибудь документ с последнего места работы, подтверждающий, что вы такой большой специалист?

Случайно у меня сохранилась справка об увольнении, в которой говорилось, что "Данилов работал токарем 8-го разряда и уволен в связи с уходом добровольцем на фронт".

- А работать я буду сидя, приспособлю себе специальный стул, - сказал я.

Вопрос был решен. Так началась московская полоса моей жизни.


 
ОТ АВТОРА
Я УЧУСЬ РАБОТАТЬ
ТВОРЧЕСТВО
СОВЕТ НОВАТОРОВ
ТВОРЧЕСКИЕ ПОЕЗДКИ
О ДЕЛАХ НОВАТОРСКИХ

Встретив незнакомый термин или желая детально разобраться в сути дела,
обращайтесь за разъяснениями в сетевую энциклопедию токарного дела
Б.Ф. Данилов, "Рабочие умельцы"
Б.Ф. Данилов, "Алмазы и люди"


VIVOS VOCO! - ЗОВУ ЖИВЫХ!