Журналист сталкивается со своей эпохой лицом к лицу, с нею у него не шапочное, но личное знакомство. Навыки, которые она диктует ему, оказываются непригодными, едва только она уступает место другой эпохе. Позиция человека, ни с чем не соглашавшегося, ни с русской литературой, ни с немецкой философией, должна была выглядеть в 50-х годах придуманной и фальшивой. И Сенковский недолго настаивал на ней. Время сбросило его со сцены, и он, умный и утомленный журналами и врагами, уступил ему - не без боя, но без того "отрицательного раскаянья в своей слабости", о котором писал Герцен [1]. Нет никаких сомнений в том, что если бы он умер не в 1858 году, но в середине 40-х, в эволюции русской журналистики не изменилось бы ровно ничего. Он сам прекрасно понимал это.

"Моя преждевременная смерть, - писал он Ахматовой в феврале 1843 года, - была бы очень выгодна для меня... я знаю это и чувствую также, что, если проживу дольше, если протяну до старости, все это изотрется, завянет, обесцветится, пропадет безвозвратно. Никто не станет жалеть о старике, который не удовлетворил преувеличенных ожиданий, внушенных его молодостью воображению многих" [2].

Но он протянул до старости, и она действительно оказалась процентами на вклады, которые были сделаны в молодости; и о ней, быть может, не стоило бы писать, если бы последний период его жизни не свидетельствовал отраженным образом о том, чем было для него в молодости его журнальное дело.

Освобожденный от "Библиотеки для чтения", которой была посвящена почти вся его жизнь, он вернул себе черты, позволяющие обратным светом осветить то, что кажется неясным в свете свидетельских показаний его пристрастных современников.

"Библиотека для чтения" погибла не только потому, что принцип, на котором она была построена, был органически усвоен журнальными промышленниками, сумевшими опереться на более крупные капитальные вложения. Кризис, разоривший Смирдина, почти не отразился на "Библиотеке для чтения", выплачивавшей ему по три тысячи рублей серебром ежегодно [3]. В 40-х годах "Библиотека для чтения" еще не была разорена и могла бы с успехом продолжать свое дело. Когда в 1845 году Герцен задумал издать свой журнал, он предполагал купить именно "Библиотеку для чтения".

"Мне бы очень хотелось, - писал он Кетчеру 2 марта, - если б можно было иметь, например, «Библиотеку для чтения», потому что она имеет еще ход и репутацию" [4]. Журнал был брошен Сенковским не потому, что он охладел к нему, как сообщает в своей автобиографии - напротив, он охладел к нему потому, что им больше нельзя было руководить [5].

Сложная дипломатическая игра, которую вела "Библиотека для чтения" в 30-х и начале 40-х годов, уклоняясь от рассмотрения основных вопросов своего времени и тем не менее рассматривая их, оказалась невозможной после 1848 года - столь знаменательного в истории русской цензуры и литературы. Холера, которой биограф Сенковского [6] приписывает охлаждение его к журналу, была не только болезяью, но и фигуральным выражением, означавшим цензурные преследовани Комитета 2 апреля [7]. Перенести две столь тяжелые болезни сразу не в силах был даже такой опытный и искусный журналист, как Сенковский.

Более чем внимательное отношение к "Библиотеке, для чтения", заставившее Сенковского после первого же номера отказаться от обязанностей редактора, очень отчетливо видно и в дальнейшей цензурной истории журнала. Борьба с "бесплодным раздражением умов" открывала самые широкие возможности для цензурных преследований, основанных подчас не столько на фактах, сколько на общих впечатлениях [8]. С первого года существования "Библиотеки дл чтения" Главное управление цензуры предписало наблюдать за ней сверх общих требований цензурного устава [9]. Уваров прекрасно понимал значение и смысл литературных позиций Сенковского, и свидетельство Пржеславского о том, что Сенковский именно Уварова обвинял во всех своих затруднениях, следует считать очень близким к истине.

Не буду перечислять всех цензурных бедствий "Библиотеки для чтения" [10]. Вот некоторые из них, представляющиеся наиболее характерными. Выше была рассказана история со светящимися червячками, слетающимися с тою же целью, с которой "учреждено и С.-Петербургское дворянское собрание, т.е. для соединения лиц обоих полов". По донесении Цензурного комитета Уваров приказал, "призвав статского советника Сенковского в полное присутствие Спб. цензурного комитета, объявить ему строгий выговор, присовокупив, что приносимое им... в письме от 4 генваря оправдание найдено мною неуважительным и что при первом же подобном случае он будет лишен дозволения заниматьс изданием журнала, и журнал будет прекращен".

Одновременно состоялся доклад Уварова о "светящихся червячках" Николаю I, и тот приказал, усугубив цензурную строгость, "вызвать всех редакторов периодических изданий и сделать им строжайшее внушение". Приказание это было немедленно же исполнено. За шутку Сенковского строжайший выговор получили редакторы "Отечественных записок", "Литературной газеты", "Русского вестника", "Современника", "Северной пчелы" и т.д. [11].

Вот еще одно любопытное, хотя и не столь характерное дело.

В 1838 году московские литераторы прибегли к попечителю учебного округа С.Г. Строганову с просьбой о защите против "Библиотеки для чтения". Строганов написал Уварову о том, что в некоторых журналах, "особенно в «Библиотеке для чтения», встречаются нередко сильные выходки против так называемой школы московских литераторов, против московских обычаев, промышленности, обществ, ученых и даже высших учебных заведений". Уваров немедленно сделал из этого донесения общие выводы против "Библиотеки для чтения". Признавая направление журнала, отмеченное Строгановым, "выступающим из пределов благопристойной полемики", он предложил попечителю Петербургского округа поставить все это на вид Цензурному комитету [12].

Разумеется, преследования эти не идут в сравнение с тем, что началось после 1848 года.

Слова Никитенко о том, что "лучше Сенковскому идти в писаря, чем оставаться в литературе", наконец, оправдались.

В писаря он не пошел (для этого у него был слишком литературный почерк), но зато, вступив в союз с каким-то дельцом, он попытался открыть табачную фабрику. В одном из писем своих к Фурману, романисту и редактору "Санктпетербургских полицейских ведомостей", он именно так и объясняет  неожиданную перемену профессии.

"Почтеннейший и добрейший Петр Романович, - писал он, - мой сотрудник, табачный фабрикант Андрей Самойлович Кауль прибегает через меня к вашему покровительству... А почему он мой сотрудник, о том следует объяснение. Пейкер [13] запрещал все, что я ни напишу, - ну решительно все; не оставалось более ничего делать, как обратиться от литературы к промышленности, и я записался в купцы - открыл табачную лавочку и фабрику, и вот мы трудимся с Каулем, который обладает мудростью делать неслыханные табаки, папиросы и сигары... Маленькие мои познания в химии и растительной физиологии, которые цензура уничтожала в печати, пригодились отлично в приложении к обработке табаков" [14].

Предприятие это, основанное на каком-то загадочном вымачивании табачных листов в соусе от чернослива, привело, впрочем, лишь к тому, что остатки состояния Сенковского перешли в распоряжение предприимчивого фабриканта.

Можно было бы привести очень много доказательств того, что Сенковский не из одной только мании изобретательства, охватившей его в последние годы жизни, задумал променять свой журнал на табачное дело. Вот еще два из них - интересных не только потому, что они еще никому не известны.

Одно из них - письмо к М.Н. Загоскину от 15 декабря 1850 года - кратко, но очень ясно рисует положение, в котором находилась в те годы русска литература.

"Шихматовская цензура до того всех напугала, что никто не смеет предпринять никаких изданий. Литерагура русская зарезана: нс стоит более учить детей грамоте; публика в негодовании; книгопродавцы с гор продают обои и стеариновые свечи. Жуковский прислал сорок стихотворений своих сюда для напечатания отдельною книжкою... Ханжеская шихматовска цензура перемарала ему все, и стихотворения, обрезанные, обезображенные и уничтоженные, не выйдут... Следствие этой системы ясно: порядочная книжна торговля разоряется, писатели без хлеба, а букинисты наживают деньги старыми изданиями. И, что всего печальнее, учреждается рукописная литература, сама опасная из всех, потому что она неприступнее критике и живет в тайне..." [15].

В письме к Корнилову все это рассказано еще короче:

"Решительно нет возможности ничего издавать здесь. Свиньям отдан суд над человеческим разумом, и свиньи пустились, поднявши хвост, прыгать по русской словесности и уничтожать ее своими нечистыми копытами" [16].

Следует отметить, что "эпоха цензурного террора", окончившаяся с 1855 годом, для Сенковского продолжалась до самой его смерти. В этом вполне убеждает история его "Листков" рассказанная впоследствии Старчевским [17]. И тем не менее упадок "Библиотеки для чтения" нельзя объяснять только цензурным террором.

Журнал этот не был делом литературной школы. Он был делом лишь одного человека, а этот человек уже к середине 40-х годов сделал все, что было в его силах. Он пытался уйти и раньше - в архиве цензурного комитета сохранились бумаги, которыми он передавал журнал П.К. Губеру, - это было в 1840 году.

В 1842 году, приходя в отчаянье от нападок "продажной сволочи, котора не умеет ничего уважать и ничем гордиться", от журналистов, сделавших литературу "мелочной лавочкой, в которой можно купить мнений на десять копеек", он снова готов был оставить "Библиотеку для чтения". "Отвращение, поселяемое во мне зрелищем этой подлости, заставляет меня решительно думать об оставлении Петербурга", - писал он М.Н. Загоскину [18].

Но от этого отвращения еще далеко было до равнодушия, которое овладело им в конце 40-х годов, - равнодушия, которое он даже не пытался скрывать.

Вовремя бросить свое ремесло - для него это было не так уже сложно: он уходил один, без друзей и соратников; воспоминания его сотрудников, в один голос говорят о том, что полное литературное одиночество окружало его уже в начале 40-х годов.

"В цвете лет и умственной энергии, - писал о нем Дружинин, - сильный своей известностью, поощряемый блистательным успехом издания, им предпринятого и им одним поддерживаемого, редактор «Библиотеки для чтения», надеясь на огромную силу собственной своей личности, не заботился окружить себя людьми, из числа которых мог бы он сформировагь сильный литературный круг, связанный одними и теми же убеждениями, а со временем выбрать себе помощников и товарищей. Память о годах, когда он все делал один и мог сам быть своим первым помощником, вредила Сенковскому очень много. В молодости ему было весело не нуждаться ни в ком, держать себя в стороне от молодого поколения, на сверстников своих глядеть с иронией, отчасти ими заслуженной. Но с годами пришли недуги и усталость, и здание, поддерживаемое столько лет одной, хотя очень сильной, рукой, рухнуло с треском, едва эта рука должна была опуститься" [19].

Это падение совершилось далеко не так поэтически, как писал о нем Дружинин, но постепенно, в сопровождении множества мелких, мучительных забот, неизбежных при медленной ликвидации крупного журнального дела. Ахматова, приехавша в 1843 году в Петербург, была поражена, не найдя в доме Сенковских ни одного русского журнала и убедившись, что "Осип Иванович даже не знает, что эти журналы о нем пишут".

"Нельзя было не разочароваться, - пишет она, - когда после переписки с Осипом Ивановичем, воображая попасть в самый центр журнальной деятельности я нашла, что в доме Сенковских не литература, а музыка занимает первое место" [20].

Насколько глубока была эта отчужденность, видно хотя бы из того, что Ахматова, провинциальная переводчица, едва вошедшая в круг петербургской литературной жизни, взяла на себя нелегкую задачу помирить Сенковского с литературой. "Но было уже слишком поздно, он устарел, утомился, его домашняя жизнь была очень тяжела".

А.П. Милюков, явившись к нему в 1847 году, нашел его лежащим навзничь на трехспальной кровати, замученным мигренью, скучающим, брезгливым и равнодушным ко всему.

"Я поблагодарил его за благосклонный отзыв в «Библиотеке для чтения» и заметил, что особенно ценю лестный для меня приговор критика, который не любит баловать начинающих литераторов.

- В хорошем расположении духа был и похвалил. - с легкой улыбкой сказал Сенковский. - Беспокоила бы в то время мигрень - может быть, и пожурил бы немножко" [21].

Стоит отметить, что именно к этому году относится прощанье Сенковского с Петербургским университетом, профессором которого он все еще числился, несмотря на то что уже давно не посещал его, посылая взамен себя "коротенькие записочки, в которых сообщалось о невозможности прибыть на лекцию под предлогом жесточайшей мигрени". Прощание это так выразительно характеризует отношение Сенковского к академической науке, что я позволю себе следующий рассказ привести без сокращений:

"В один из 50-х годов назначен был в университете торжественный акт для закрытия учебного года перед каникулами. На этот раз была объявлена прощальная диссертация проф. Сенковского «О древности имени русского». Собралось много почетных лиц, в том числе были министр народного просвещени князь Ширинский-Шихматов, один из архиереев, попечитель учебного округа, члены Академии наук и два или три сенатора; известные в то время писатели и ученые были также в полном комплекте. Ректор и все профессора - в парадных мундирах.

Собрание происходило в большом университетском зале, сам этот зал и даже хоры были полны.

По прочтении акта, у пюпитра, перед рядами кресел, стал какой-то господин, немец [22], и заявил, что он адъюнкт профессора Сенковского, что последний нездоров и диссертацию свою поручил прочитать ему. Все слушали с напряженным вниманием, так как Сенковский был в то время еще в полном блеске своей писательской славы.

С первых же страниц было видно, что положения свои автор основывает на этимологии собственных имен, названий стран, городов, рек и самих народов. Все удивлялись этому, помня, как часто Сенковский в своей «Библиотеке дл чтения» издевался над неудачными словопроизводными опытами и даже над этимологией вообще.

Все же это только как прелюдия вело к тому, что славянская нация, и во главе ее русское племя, есть первенствующее между народами, как самое древнее; что вся Европа и большая часть Азии, в отдаленной древности, была скифская, главное же из племен скифских есть славяне, у древних прозванные скифами-хвастунами, потому что с незапамятных времен привыкли превозносить и славить сами себя. Что касается собственно имени русского, то, по словам автора, рукописи, заключающие самые убедительные доводы древности этого имени, находятся в Испании и заперты в одной башне известного мавританского дворца Альямбра, куда автор и посылает желающих проверить его сказание (!).

Не менее странные выводы делал автор из аналогий слова скальд (скандинавский бард). Он отнес его к корню «скиольд», из которого немецкое «шильд», то есть «щит», а как «щит» есть почти «скит», то от последнего до названи «скиф» или славянин уже только расстояние на одну букву. Из этого заключение, что и скандинавы были славяне, а саги (песни их скальдов) были поэмы, прямо или косвенно относящиеся к истории славян...

Однако же до сих пор все слушали терпеливо, удивлялись лишь странности Сенковского; с самого начала чтения уже чувствовалась горькая ирония, и делалось ясным, что он, по тривиальному, но энергичному, выражению, дурачит почтенное собрание.

Но когда адъюнкт, читая с невозмутимой германской флегмой, перешел к тому месту, где автор утверждает, что вся древняя история есть не что иное, как хроника славянского племени и что летописцы перепутали только географические данные и названия местностей; когда сказал, что кампании Кира происходили в Белоруссии и главное сражение выиграно им близ города Орши, что подтверждается, кроме других этимологических выводов, тем, что и Наполеон в 1812 году признавал Оршу важным стратегическим пунктом; когда это было прочитано, то уже удержаться далее от смеху стало невозможным. Первым припадком гомерического хохота разразился сидевший важно за столом университетского совета профессор и декан Игн. Иоак. Ивановский, а за ним грянул и всеобщий смех, от которого зазвенели даже окна залы.

Первый встал с места министр народного просвещения, за ним поспешили удалиться архиерей и другие почетные лица, между тем как немец, совестливо выполняя свои долг, дочитывал до конца свою тетрадь, хотя никто не мог уже слышать ни слова. Между собранием пошли толки и рассуждения; одни говорили, что за такую кровную обиду, учиненную целому ученому сословию, следует автора примерно наказать; другие, напротив, утверждали, что это невозможно, потому что невозможно уличить автора в умышленной мистификации, в том, что он и сам не убежден, что Кир сражался под Оршею" [23].

Редакция "Русского архива", в котором был напечатан этот рассказ, снабдила его примечанием, в котором пыталась опровергнуть некоторые детали. Просмотр "годичных актов императорского Санктпетербургского университета" убедил меня в том, что прощание Сенковского с университетом изложено в приведенном сообщении совершенно точно [24].

Так, к концу 40-х годов он оказался свободным и от литературы, и от науки, и от университета, и от "Библиотеки для чтения".

Надо отдать ему справедливость: у него нашлось достаточно мужества, чтобы заявить, что журнал - не только его журнал, но любой, во все времена, у всех народов - не имеет на общество ни малейшего влияния, и в лучшем случае является безвредной затеей авторского самолюбия. Что он занялс журналистикой, в сущности говоря, между делом и никогда не смотрел на нее, как на свое ремесло.

"В борьбе с новыми враждами, возникшими прямо из соперничества и зависти, - писал он в своей авторской исповеди, напечатанной от имени Старчевского в словаре Края, - он соблюдал совершенное хладнокровие и равнодушие... Будучи сам журналистом и притом в великой славе, замечательно, что он никогда не верил, по наблюдению и опыту, влиянию какого-нибудь журнала на публику: он был уверен - весьма основательно, - что это мнимое влияние похоже на непоколебимость земли и движение солнца, между тем как земл увлечена им необоримо и самой себе невидимо; что всякий журнал читаетс с доверчивостью только теми, чьи мнения и страсти он угадывает, и только в той степени, в какой их угадывает, теряя у них милость и славу с той минуты, как вздумает идти им наперекор или уверять их в том, что им не понутру; что по числу и разряду читателей и любителей журнала можно только знать количество и качество людей, явно или тайно расположенных к такому-то роду мнений, но отнюдь не оценить влияния журнала.

Влияние принадлежит лишь необыкновенному таланту и производится им лично; журнал просто товар, потребляемый по вкусу покупателей, род аптечной приходо-расходной книги, по которой можно определить господствующие роды болезней. Критики, похвалу, брани журнальные считает он совершенно бессильными над публикой, доставляющими ей только потеху во вред литературе. Под защитой этого убеждения основатель и руководитель «Библиотеки для чтения» мог оставатьс равнодушным к судьбам борьбы, которую поддерживал с твердостью и упрямством до того времени, как вздумал опять воротиться к любимым своим предметам - сравнительной археологии и философии" [25].

Это беспечное "вздумал опять воротиться" очень похоже на реляции турецких историков, превращавших (за что упрекали Сенковского его польские друзья) свои поражения в победы ("Collectanea" и т.д.).

Он не воротился ни к сравнительной археологии, ни к философии.

Изобретатель, переделыватель, устроитель, скандалист, он берется за музыку, астрономию, химию, он делает скрипку о пяти струнах, он сам обивает мебель, разводит сады, выдумывает музыкальные инструменты. И все, что он делает, вырасгает в фабрику, в сложное, запутанное предприятие, с рабочими, с немцами-мастерами, и непременно с научно-исследовательским институтом, который представляет он сам, в единственном числе.

2

В течение семи лет - с 1842 по 1849 год - он строил свой оркестрион, и

"никогда еще, - как пишет его жена, - деятельность его не высказывалась с такой силой, как в эти годы. Он нанял и поместил в своей квартире известного фортепианного мастера, его помощника, органиста и четырех мастеровых. Он проломал пол второго этажа или потолок первого, потому что его оркестрион в одном этаже не помещался. Он поместил в оркестрион десятки скрипичных, клавиатурных и духовых инструментов, особым образом переделанных, потому что в своем натуральном виде они не лезли в шкаф, служивший вместилищем оркестриона. Он превратил свой дом в фортепианную фабрику и, добившись в конце концов цели, построил свой, ни с чем несравнимый инструмент, издававший, по свидетельству некоторых современников, ...неподражаемые звуки, возможно близкие к человеческим голосам" [26].

У этого инструмента был только один недостаток - на нем никто не умел играть, кроме жены Сенковского, которая и на простом рояле играла чрезвычайно плохо [27]. Но, быть может, это было даже к лучшему для строителя оркестриона. Старчевский передает, что,

"когда в одну ночь, часов около двух, вздумали, наконец, испробовать сей инструмент, то он издал такие потрясающие звуки, что разбудил и поставил на ноги жителей всех соседних домов. Дали знать в квартал, что в доме Усова, на набережной, находится какой-то страшный зверь, которого рыкание страшит весь околодок. Явился в дом квартальный и, услышав, действительно, какой-то необыкновенный рев, принял нужные предосторожности и вошел в квартиру О.И., который в свою очередь был поражен появлением у него в такое врем необыкновенного гостя. Дело объяснилось; квартальный удалился, заявив, что, для избежания ответственности, он, по долгу службы, обязан доложить об этом г. обер-полицеймейстеру (Кокошкину) завтра же в 11 часов. Сенковский рассмеялся и расстался с квартальным, но на другой же день, говорят, дал расписку полиции в том, что пробовать свой инструмент в полном составе не будет, а лишь по частям, чтобы не беспокоить жителей соседних домов" [28].

Разумеется, это совершенно неважно, рычал ли оркестрион Сенковского или издавал "невыразимо сладостные" звуки. Важно другое. Важно то, что Сенковский построил его только потому, что был несогласен с роялем.

Он был несогласен и со скрипкой, прибавив к ее четырем струнам пятую и добившись полного успеха своего нового изобретения. Он первый стал ставить под ножки рояля стеклянные подставки, он построил пианино со стеклянной клавиатурой. Он был несогласен с устройством мебели, ниш, ламп, печей; купив в 50-х годах дом в Свечном переулке, он все переделал по-своему. О печах его конструкции он даже писал одному из полицеймейстеров. Он переделывал всю мебель, "и не из скупости, - пишет в цитированных воспоминаниях Старчевский, - и не потому, что не было денег, но чтобы убедиться: может ли он обить мебель не хуже, но даже лучше обойщика".

Он переделывал печи и лампы точно так же, как рукописи, попадавшие ему в руки при руководстве "Библиотекой для чтения". Он все еще редактировал, если не журнал, то предметы домашнего обихода. Он готов был отредактировать по-своему весь мир, в целесообразном устройстве которого далеко не был уверен.

Все эти затеи, которых не перечислил я и половины, сопровождались учеными изысканиями, исследоваяиями, экспериментами, наконец, статьями, очень живыми, резкими, полемическими и имевшими значение в развитии тех научно-прикладных отраслей, которыми он занимался. Это относится, разумеется, не к изобретению печей и обивке мебели, но к фотографии, гальванопластике, музыке, акустике, механике и астрономии. Каким-то непостижимым, ему одному понятным способом он умел придавать единство своим научным трудам, - так, последние годы его жизни были посвящены изучению связи между теорией музыки и астрономией. К сожалению, немногие свидетели этой работы - его жена, Савельев и Старчевский - сообщают три равно непохожие друг на друга и равно фантастические теории, без сомнения, не имеющие ничего общего с тем, что было задумано Сенковским.

Вся эта деятельность, граничащая со стариковским чудачеством и оставившая тем не менее некоторые следы в каждой дисциплине, над которой он работал [29], вероятно, продолжалась бы до самой смерти, если бы по причинам материального характера он не вынужден был снова возвратиться в литературу.

Но это было печальное возвращение. Он не хотел писать. Он был болен, лигература давно уже его не занимала.

"Я могу умереть над работой, - так передает eгo слова Дружинин, - но не в силах писать по клочкам, писать понемногу, писать, хвора и откладывая работу, день за день" [30].

Разумеется, у него не было ни сил, ни надежды на восстановление "Библиотеки для чтения", давно превратившейся в литературно-научный сборник, выходивший нерегулярно, составлявшийся небрежно, брошенный на произвол судьбы и на волю бездарных помощников Сенковского, окончательно уронивших издание.

"Великие злые духи, точно так же, как великие люди, редко оставляют достойных наследников, - писал Герцен. - Сын Кромвеля, сын Богдана Хмельницкого и «Библиотека», урожденная Сенковская, показывает, что это случается не только в Великобритании и Малороссии, но и в Петербурге. Главное намерение - быть злым духом - осталось у новой редакции - но без остроты в крови, а с одной золотушной хилостью, с дурными привычками эстетического жеманства..." [31].

Цитата эта относится к более позднему времени - после смерти Сенковского, - но тем не менее она прекрасно определяет состояние и мнения "Библиотеки для чтения", после его журнальной смерти, наступившей в 1848 году. Уход Сенковского отозвался даже на организационной стороне издания.

"...Несколько слов о «Библиотеке для чтения», - писал в 1848 году Дружинин. - Вот уже двадцатое декабря, а мы не получили еще и одиннадцатой книжки этого журнала, не говоря уж о двенадцатой. Это дурной признак. Мы не можем не пожалеть о журнале, которого заслуги будут помнить в нашей словесности" [32]..

Два месяца, - писал он в другом письме иногороднего подписчика, - я не могу попасть в ногу с «Библиотекой для чтения», благодаря особенной, разнообразной прихотливости в выпуске ее книжек. Подписчики получают этот журнал совершенно неожиданно... Я не смотрю на «Библиотеку для чтения», как на журнал, а скорее - как на учено-литературный сборник, выходящий довольно неправильно" [33].

Но упадок журнала сказался, разумеется, не только с этой стороны. У Сенковского не было учеников, хотя ряд крупных ученых и журналистов - Грановский, Савельев, Григорьев, Дружинин, Корш - прошли через школу "Библиотеки для чтения". Но зато у него всегда было множество подражателей - и, как правило, совершенно бездарных. "Легкость и живость изложения, пересыпанного эпитетами, шутками и парадоксами, которым придан вид истины, и истинами, выраженными так шутливо, что верить им не хочется" (Дружинин) - все это превратилось в скучное, несмешное самодовольство.

"Желчевая, закусившая удила насмешка Сенковского была месть, была досада, отражение обстоятельств, отрицательное раскаяние в своей слабости, была маской, но никогда не была убеждением, - писал Герцен, - почтительна дочь его, принимая за в самом деле эту лихорадку мысли и слов, начала проповедовать воздержание от сердца, действительное статское равнодушие к людям и делам и легкий эстетический эпикуризм. Это уже не ирония, а доктрина" [34].

Но с 1848 года "Библиотека для чтения" переходит под руководство Старчевского; с его появлением начинается последний и самый тягостный период литературной деятельности Сенковского. Мало-помалу он начинает играть печальную роль сотрудника в собственном журнале.

3

Это произошло не сразу. В продолжение нескольких лет Сенковский, опираясь на самых верных из своих сотрудников, в частности, на Елизавету Ахматову, пытался, почти не выходя из своего кабинета, распоряжаться журналом. Эти попытки с исчерпывающей полнотой отразились в его многочисленных письмах к Старчевскому, хранящихся в настоящее время в рукописном отделении Пушкинского дома. Если бы материал этот не был так громоздок, я бы просто перепечатал его в этой книге, потому что никакая интерпретация его не может передать глубоко трагической истории полного падения Сенковского, рассказанной в письмах с подробностями, заслуживающими в большей мере внимания беллетриста, чем историка литературы. Но все же я приведу некоторые из них - в той последовательности, которая сама собою укажет на отдельные этапы этой истории.

1850 год.

"Как Ваше здоровье, почтеннейший Альберт Викентьевич? Я принужден представить вам еще раз, что вы слишком меня забываете, никогда ко мне не пожалуете и оставляете меня в совершенной безызвестности насчет состава книжек и касательно статей, которые к ним предназначаются. Вы хотели видеться со мной раз в неделю, и это было бы недурно: между тем, если у вас не побываю, то и вовсе вас не вижу... Нельзя же так совсем удалить меня и мой голос от состава журнала. Не сердитесь, мой друг, сообразите хладнокровно, и вы, я надеюсь, признаете сами, что понапрасну хотите забывать совершенно обо мне и что для доброго согласия и для успеха нам нужно более сообщаться, более видеться, более советоваться и ведать всякое дело вместе. Назначьте сами удобное для вас время: я согласен на ваши часы, но не согласен на удаление меня от всякого сведения и соображения..."

"Я уже два раза не заставал вас дома. Следовательно, надо иметь нам определенные часы и дни для свиданий и переговоров о делах. Не угодно ли вам повидаться сегодня со мною?"

1850 год.

"Я уже дал вам в услужение при журнале унтер-офицера, которого квартира у меня, для того чтобы как можно чаще и скорее передавали мне все сведения, дав ему пять слов записочки вечером, когда он уходит домой. Вы и этим не пользуетесь и меня оставляете в таком глухом неведении обо всем, что я - в отчаянии. Я еще не получал от вас через этого воина ни одного уведомления".

Сенковокий, с помощью унтер-офицера получающий сведения о "Библиотеке дл чтения", - в 30-х годах это выглядело бы глупым анекдотом, выдуманным самым бездарным из его врагов.

1851 год.

"Мой друг, вы обещали мне-вы знаете, что и я жду-пожду с величайшим нетерпением. Ради Бога, дайте мне хоть что-нибудь к первому числу, хоть 200 рублей. Вы знаете, что у вас в нынешнем году не объявлено подписки в Почтамте, и, следовательно, я не могу ничего брать из Почтамта. Я должен получить все от вас. Позаботьтесь же о моих нуждах. Я остаюсь без гроша".

1851 год.

"Булгарин подлец и дурак. Его похвалы и его брань, что есть, что нет, для внутренней России, а надо постараться, чтобы книжки в самом деле были хорошие; особенно «Смесь» доведена до страшной пустоты. Я вовсе не хотел заниматься журналом, и если берусь теперь за дело, так оттого, что вижу необходимость помочь вам".

Старчевский, надо полагать, этой необходимости не видел. Медленно, но настойчиво захватывая журнал в свои руки, он делал решительно все, чтобы освободиться от редактора, мешавшего ему вести дело так, как ему хотелось. Уже в 1852 году он чувствовал себя полновластным хозяином журнала - и без малейшего стеснения давал это понять Сенковскому, сломленному болезнями и нуждою.

Нет сомнения в том, что Сенковский прекрасно видел, что его отстраняют от руководства "Библиотекой для чтения". В 1841 году он точно таким же способом выживал из "Сына отечества" Никитенко. Он понимал, что это неизбежно. Но он просил, чтобы это было сделано по крайней мере корректно.

1852 год.

"...Если хотите, чтобы я вам работал, дайте же мне по крайней мере почетное место в журнале и почетные предметы для разбору и не отнимайте у меня хороших книг, чтобы заваливать меня дрянью... Пожалуйста, любезный друг, не делайте мне изустных советов на мои записки через моего лакея, что он мне за секретарь такой! Когда я к вам пишу, удостойте меня письменного ответа, не сообщая дела моим людям, которые бы мне говорили: роман разобран, изволили сказать - не нужно".

1852 год.

"Друг мой, ради бога, сыщите мне немножко денег; я потерял три дня, ища сам, и когда у меня эта забота, я не могу работать. А я хочу работать, и беру себе чтецо-писца, который заменит мне глаза мои, и у которого еще спина не болит от сидения. С этим орудием я обещаю вам работать много - и денег с Вас не требовать, а ждать покуда разбогатеете. Но на него Вы должны дать мне 400 р. в год. За эту издержку будете иметь хорошего сотрудника. Дайте мне теперь хоть двести рублей на этот счет, а то я перестану работать..."

1853 год.

"Не обманывайте меня вперед, пожалуйста; зачем не предупредить меня, что вы намерены выпустить книжку, не дожидаясь меня. Я просиживаю целые ночи, несмотря на болезнь, а вы не скажете мне ни слова о том, что хотите сделать. Я не мешаю вам выпустить книжку и без меня, но вы же должны немножко сострадать мне и не расстраивать еще хуже моего здоровья, заставл меня в неведении моем спешить окончанием работы, которую не думаете воспользовать".

1853 год.

"Покорнейше прошу вас, почтеннейший Альберт Викентьевич, оставить вперед совершенно эти неуместные шутки со мною. Мое не остатьс может, а остаться должно. Кажется, что когда я пишу о чем-нибудь в «Б. для ч.», то другим можно молчать, хогь бы из учтивости; а вы все-таки заставляете писать других- Позвольте мне оказать вам откровенно, что этот образ действи я нахожу совершенно неприличным - тем более неприличным, что я просил вас положительно прекратить его... Не стать же мне просить вас о подаянии мне местечка в «Б. для ч.»".

Но просить все-таки приходилось. Просьбы о деньгах, сперва занимающие скромное место в постскриптумах, в придаточных предложениях, начинают повторятьс все чаще и чаще. Не буду приводить этих многочисленных и однообразных писем, производящих жалкое впечатление. Но вот одно из них - для того чтобы опровергнуть заведомо ложные сведения Старчевского, утверждавшего в своих воспоминаниях [35], что Сенковский по его, Старчевского, милости вовсе не испытывал нужды в последний период своего сотрудничества в "Библиотеке для чтения".

1853 год.

"Да сжальтесь же надо мною! Хоть что-нибудь! У меня ровно ничего нет. Никогда не думал я, что буду поставлен в такое положение.

Неужели не. можете достать сколько-нибудь у Печаткина для меня? Я без гроша!

Больной работаю - вознаграждения за это не требую - и своего получить не могу. Посудите только сами, каково должно быть мне на уме и на сердце".

Если бы я писал биографию Сенковского, я непременно рассказал бы историю его расточительства и разорения. На один только его оркестрион было затрачено целое состояние, до 10 000 рублей, - что, впрочем, не помешало Сенковскому впоследствии выкинуть инструменты, которые его составляли, а из огромного корпуса сделать альков с кроватью. Список дач, которые покупал Сенковский, чтобы избавиться от жены, мешавшей ему жить и работать, так велик, что мог бы разорить и более богатого человека. Квартиры, в которых он жил, были обставлены в английском и турецком духе, и о роскоши их ходили легенды. Он всегда был расточителен и щедр. К старости же он стал просто беспомощен в денежных делах - без сомнения, Старчевский умело воспользовался этим.

Напрасно в своих воспоминаниях он старался оправдать себя, печатая дружеские записки Сенковского и сваливая на него вину за упадок "Библиотеки для чтения". Отношения их далеко не исчерпываются журнальными делами, а в архиве его сохранились письма, которые он никогда бы не напечатал.

В руки бумажного фабриканта Петра Алексеевича Печаткина и сына его Вячеслава Петровича "Библиотека для чтения" попала очень сложным путем. Когда Сенковский сделался не только редактором, но и хозяином журнала, он написал жене Смирдина письмо, в котором сообщил, что за честное ведение дел "Библиотеки для чтения" мужем ее он обязывается платить ей ежегодно по три тысячи рублей, до тех пор. пока будет существовать это издание. Вследствие банкротства Смирдина письмо это, после сложных коммерческих операций, попало в руки Печаткина. Это случилось тогда, когда Сенковокий уже ничего не мог уплатить по этому обязательству. Все, что он мог сделать, - это передать Печаткину самый журнал, в уплату за постоянно возраставший долг, которого он никогда не делал. Одно из писем к Старчевскому подтверждает эти сведения, взятые мною из его воспоминаний [36].

Старчевский, при всех своих недостатках, на которых нет нужды останавливаться, все же в глубине души уважал Сенковского. Когда в 50-х годах Сенковский, опасаясь, что жена после его смерти издаст его письма и рукописи, не предназначавшихся для печати, собрался сжечь все это, Старчевский утащил из печки несколько писем [37]. Он был все же литератором, он сделал это не из одного любопытства.

Зависимость же Сенковского в последние годы его жизни от Печаткина, торговца, смотревшего на "Библиотеку для чтения" только как на средство вернуть себе почти безнадежные деньги, кажется почти фатальной, если можно употребить это сомнительное в истории литературы слово. Печаткин был жестким представителем того самого меркантилизма, который в свое время был вызван к жизни Сенковским, и в полное распоряжение которого он попал, когда не имел ни сил, ни возможности сопротивляться. Приведу одно из писем к Печаткину, очень отчетливо рисующее нравственное и материальное положение Сенковского в 1855 году.

"Послушайте, любезный мой Вячеслав Петрович: перестаньте вы, пожалуйста, писать мне вещи, которых не понимаете и которых прилично и учтиво выразить не умеете.

Я оправдываться перед вами не имею нужды и никогда не буду. Мой помощник, господин Старчевский, должен был уведомлять меня обо всем, что делается, и знать, что делается со мною. Я два месяца не видал его в глаза: ему прежде всех нужно было быть у меня вовремя и все устроить вместе со мною. Меня до такой степени оставили в неведении всего, что я не только не знаю, что печатают в журнале, за который я отвечаю перед правительством, но даже и того, печатают ли что-нибудь или нет. Я имею все права быть недовольным тем порядком дела, в который пустились со мною, и я очень им недоволен. Кукольным лицом я никогда не буду. Роли чучела играть у вас не стану...

Не ваше дело, мой друг, судить, пора ли мне отдохнуть или нет, и сколько я помарал бумаги, как вы изъясняетесь. Статься может, я и мараю несколько поумнее тех, которые расписывают...

Скажу вам откровенно: вы, может статься, не понимаете этого, но между гем это всеизвестная истина. Лучше две книжки без всякой критики и летописи, по причине моей болезни, нежели десять книжек с такими критиками и летописями, какими наполнял без моего ведома «Библиотеку для чтения» Альберт Викентьевич, которыми он и уронил журнал. Собственными ушами моими слышал я тысячу раз, как за такие статьи называли журнал на святой Руси громогласно дрянью. Сообразите и возьмите это в толк...

Возвращаю вам, любезный друг Вячеслав Петрович, записку, которой я не должен понимать, а вы не должны были писать... и желаю вам несколько более чувства христианской справедливости, когда у вас не хватает чувства приличия в потребном случае. Эти странные выражения вы позволили себе к человеку, который три недели провел безвыходно из дому, между одром болезни и письменным столом, усиливаясь работать, потребляя все свои силы, все мысли, все способности, чтобы исполнить обещанное, пользуясь для этого каждою минутою облегчения в своем болезненном состоянии, каждым часом уменьшени головной боли и лихорадки, и который, бог видит, с отчаянием написал к вам третьего дня ночью, уведомивши, что не может кончить своей работы, когда уже этими усилиями, этою борьбою с болезнью, довел себя до того, что решительно свалился со стула в сильном припадке возвратившейся горячки и увидел, что тут остается ему не писать, а обложиться горчишниками и, если можно, спасаться...

Что касается до 200 р., то я, к сожалению такому же, как и ваше, не могу удовольствоваться вашим ответом. Во-первых, обещание подождать до июля дано вам было в прошлом году, а не в нынешнем: вы ошибаетесь. В нынешнем я сказал Вам только, что могу подождать и после срока, после 15 января, а об июле не было речи. Для облегчения вас, я предположил себе брать остальное по частям, когда мне решительно понадобится. Как бы то ни было, дело в том, что я болен, денег у меня совсем нет на это время, а мне нужно их на лекарства и на жизнь насущную, и вы сделаете мне одолжение, доставив требуемое. Если не можете дать сейчас 200 рублей, то дайте хоть 50 - пришлите с подателем - я совсем без денег, болен и выйти не могу со двора, по причине моего проклятого гриппа, с которым не могу разделаться".

Больной, запутавшийся в делах, отстраненный от собственного журнала, он все еще хотел жить литературой. Но и эта последняя возможность с каждым годом сужалась все более и более. Цензура резала его беспощадно - до такой степени, что он и сам не знал в конце концов, о чем можно писать, а о чем нельзя. Опытный журналист, перевидавший на своем веку не один десяток цензоров, он, вероятно, обошел бы как-нибудь это препятствие, если бы Старчевский, выживая его из "Библиотеки для чтения", не показывал предательским образом самим цензорам его то возмущенные, то иронические письма [38].

Но в 1856 году, когда "Библиотека для чтения" уже формально переходит в руки новых владельцев, когда в письмах к Старчевскому начинают все чаще повторяться обвинения не то в шантаже, не то в краже, когда не остаетс ни малейшей надежды по меньшей мере на спокойную старость, - Сенковский, преодолевая не столько болезнь, сколько отвращение к литературе, возвращается к тому, с чего он когда-то начал, и начинает печатать в обновленном (но измельчавшем) "Сыне отечества" свои "листки", свои еженедельные фельетоны, подписанные именем Брамбеус-Redivivus.

4

Трудно объяснить себе тот оглушительный успех, которым были встречены эти фельетоны и который в короткое время доставил "Сыну отечества" несколько тысяч подписчиков. Надо полагать, что умение угадать потребности читателя не покинуло Сенковского за те 12 лет, в продолжение которых он, занятый своими изобретениями, не следил ни за эпохой, ни за литературой. Это тем удивительнее, что читатель 50-х годов был незнаком ему и чужд совершенно. Успех "Листков барона Брамбеуса" был как бы следствием теории, которую он выдумал в свое время, отказываясь от журнальной деятельности, и которой не поколебался теперь объяснить свое возвращение.

"Тот, кто собирается издавать журнал, газету, какое бы то ни было периодическое издание, - писал он в одном из листков, - если он не глупец, воображающий, будто он в состоянии переделать человечество или научить людей своему уму-разуму, если он ясно понимает механизм больших литературных успехов, тот прежде всего старается узнать, о чем в эту минуту предпочтительно думает, говорит, рассуждает общество, публика, что такое особенно ей нравится, чем она интересуется, увлекается, бредит, чего ожидает, чего боится... Публика состоит всегда из двух, трех и более отделов, или, если угодно, партий, весьма различных по чувствам, желаниям и направлениям... Основатель периодического издания должен непременно счесть числительную силу этих отделов или партий. Если он открыл или угадал тот, который образует собою преобладающее большинство публики и кажется целою публикой, - успех верен и будет оглушителен. Несоблюдение этих законов удачи ведет неминуемо к долгам и банкротству" [39].

Закон удачи был верно приложен в данном случае - "отдел", представляющий большинство читателей, был и на этот раз угадан Сенковским.

"Послушайте. Листок нравится? - писал он Старчевскому. - Тем лучше. Но не полагайтесь на него очень много. Смотрите паче всего за тем, чтобы всякого рода интересные новости - были непременно у вас, если не прежде чем у других, так в то же самое время. Ваш журнал - газета, а для успеха газеты это первое условие. Современность и разнообразие. Жаль, что я не имею никакой парижской газеты, чтобы не отставать от новостей, не говорить о том, что уже известно из других газет.

Помещайте непременно у себя всякие коммерческие сведения. Купеческий класс еще не читает журналов, но уже больно читает газеты. Эта война привила ему вкус к газетному чтению. Старайтесь угодить этому классу".

О чем писал в своих новых фельетонах Брамбеус-Redivivus? О чем угодно - начиная с иллюстраций к его фантастическим изобретениям и кончая целыми экономическими трактатами, в которых он выступал противником молодой русской промышленности, развитие которой, по его мнению, было невозможно без железных дорог и при крепостном праве, и горячим сторонником сельского хозяйства, как могущественной базы для международной торговли - причем последний тезис вполне совпадает с экономической программой, изложенной 25 лет тому назад в "Batamut'e", в статье "Диспут о сельском хозяйстве" [40].

Он писал о нововведениях в сигарном деле, о фортепианных фабриках, о печах новой конструкции, о гастрономии, о пользе стекла, о вреде железных крыш, о несостоятельности славянофильских воззрений. Живо написанные экскурсы в историю неожиданно переходили в этих листках в длиннейший трактат о бороде, ученая статья об экономическом значении железных дорог - в занимательные воспоминания о поездке во Францию в 1847 году, пересеченные в свою очередь фрагментами восточных путешествий.

От фельетона к фельетону он как бы нащупывал то, "о чем в эту минуту предпочтительно думает общество, чего ожидает и чего боится". И он достиг в конце концов своей цели.

Последние фельетоны, имевшие особенно шумный успех, были посвящены вопросам общественного и политического порядка. Сенковский, торопившийся выговорить, наконец, какие-то мысли, о которых в течение очень долгого времени приказано было молчать, Сенковский, защищающий силу общественного мнения и свободу печати и убеждающий, что свобода печати есть единственное средство восстановить страну, сломленную реакцией николаевской эпохи, и сам же пугающийся того, что он говорит, - как все это непохоже на уверенного, презрительно смеющегос над собственным унижением журналиста 30-х годов!

Если бы было достоверно известно, что такое фельетон, можно было бы доказать, что "Листки барона Брамбеуса" - это не фельетоны, но газетные статьи, в которых бесследно исчезло монологическое начало фельетона. Путь, которым Сенковский шел к газетному языку, был намечен всей предшествовавшей литературно-журналистокой работой. Появление в его литературном хозяйстве газеты не было бы для него неожиданностью. Как мы знаем, он начинал с проекта "Всеобщей газеты". Думаю, что отталкивание от польской литературной культуры, столь характерное для первого периода его журнальной деятельности, невольно вело к той "грамматической стройности", о которой Белинский писал, как о "мертвой правильности языка".

Он недаром писал с равной легкостью на русском, английском, французском, польском языках. Он как бы опирался на безличный, присущий всем европейским народам, языковый фонд. Это языковое равенство, заключенное в сравнительно узкие границы интеллигентских языковых норм, и привело его в результате к газетному языку, к стертому "разговорному" языку, который он горячо защищал в своих теоретических статьях, впрочем, называя его по-другому.

Итак, это был успех. И нельзя оказать, что он пришел слишком поздно. Но два обстоятельства мешали Сенковскому распорядиться популярностью "Redivivus'a" так, как он хотел бы и, без сомнения, мог. С одной стороны - цензура. С другой - та деловая беспощадность, которую он сам ввел в свое время в русскую журналистику и которую теперь применил к нему Старчевский. Разница была в том, что Сенковский был не только дельцом, но и изобретателем, а Старчевский - ни тем, ни другим.

В своих "Воспоминаниях старого литератора" он рассказал (все с тою же подозрительной целью оправдаться перед потомством, которая видна во всех его суждениях о Сенковском), сколько труда стоило печатать "Листки", беспощадно уничтожавшиеся цензурой.

"Листок читал сперва цензор, делал свои замечания и херил, потом читал председатель и опять делал свои замечания и херил; наконец, читал князь Вяземский и тоже делал свои замечания церковным полууставом и херил, и выходила великолепная цензурная мозаика, под которой внизу рукою Лажечникова обыкновенно писалось в виде особенного личного расположения и любезности: «Слава богу, все обошлось благополучно, отстоял-таки "Листок", можете теперь печатать без опасения, кажется, ничего не изуродовали...» А между тем, в сущности, он отстоял лишь бумагу, на которой напечатан «Листок».

После этого «Листок» посылался на мое усмотрение с вопросом, что делать, чем заменить выброшенные строчки? Я в свою очередь отсылаю цензорскую корректуру к барону Брамбеусу. О. И. раскрывает корректуру и приходит в ужас; потом надевает очки и начинает дешифрировать разные версии, эпитеты, вставки и прочее, сводит разъединенные выбросками места, сделавшиеся бессмысленными, наконец, выходит из себя и пишет мне записку:

Почтеннейший друг! Видели вы, что эти сволочи со мною сделали!.. Лучше все это бросить, а вместо «Листка» я вам напишу о приготовлении горохового супа а lа Radezky. Этим хоть какую-нибудь пользу принесем читателю, а этот «Листок» никуда не годится... все выщипали, обезобразили... Ведь таким образом они хотят окончательно отбить у меня охоту писать о чем бы то ни было..." [41].

Результат этого цензурного разбоя был очень прост: в 1857 году из 52 написанных "Листков" было напечатано лишь 27, а остальные 25 зарезаны цензурой. Но Сенковскому не впервые приходилось переносить преследования цензуры, он продолжал писать - год был все же 1857-й. Гораздо труднее было справиться со Старчевским, в руки которого он попал вместе со своим успехом.

К сожалению, пока еще нет достаточных данных, чтобы вполне объяснить последние письма Сенковского. В отношениях его к Старчевскому существенную роль играла Елизавета Ахматова, на которую Сенковский смотрел как на свою дочь, а Старчевский, если судить по одному из писем, совершенно иначе.

Старый и опытный журналист, испытанный деятель той эпохи, когда "школьнически-презренный девиз «кто не за нас - тот против нас»" (Дружинин) был единственным мерилом отношений, Сенковский, не теряя времени, делает ряд шагов, чтобы вновь завоевать самостоятельное положение в литературе.

Избавиться от Старчевского с его "Сыном отечества" он мог, лишь опираясь на другое издание, которое поддержало бы его хоть некоторое время. Он пускает в продажу свое положение признанного шутника и остроумца и идет на участие в бульварном "Весельчаке" Плюшара, не обращая внимания на то, что этот шаг даже врагами расценивается как профанация его литературного имени и дарования. И не ошибается - потому что несколько тысяч подписчиков вырастают как из-под земли, едва только в печати появляется его обращение к читателям нового журнала.

Расценивая успех своих фельетонов как успех газетный, он берется за проект большой политической газеты и прежде всего - по испытанному методу - обезоруживает наиболее опасных недоброжелателей, предлагая им дружеский сговор.

«В одно утро, - пишет Ахматова, - я была удивлена приездом Адели Александровны - она не бывала ни у кого, - которая приехала за мною по просьбе Осипа Ивановича, желавшего немедленно говорить со мною. Можно представить себе мое удивление, когда Осип Иванович, больной и слабый, но в тот день чувствовавший себя лучше, поручил мне съездить к А.А. Краевскому и предложить ему издавать вместе с ним большую политическую газету. Я не верила ушам. Я помнила, как «Отечественные записки» преследовали не только «Библиотеку для чтения», но и самого Осипа Ивановича, и сказала ему прямо, что не желаю подвергать его унизительному отказу. Он добродушно засмеялся.

- Будьте спокойны, отказа не будет, - сказал он. Но я так мало знала закулисную сторону журнального дела, так простодушно верила в искренность нападок «Отечественных записок» на Осипа Ивановича, что очень неохотно взялась за возложенное на меня поручение. Но и велико же было мое торжество, когда А.А. Краевский пришел в положительный восторг, хотел с большими пожертвованиями отказаться от издания «С. - Петербургских ведомостей» и ответил мне, что согласен на все условия, каких ни пожелал бы Осип Иванович. Стало быть, велик был талант Сенковского, когда литературный враг так его ценил!" [42].

"Свидание Наполеона и Александра", как шутил Сенковский, не состоялось - этому помешала смерть.

Он решается, наконец, еще на один шаг - самый ответственный и трудный. Прекрасно зная, что издание политической газеты или даже участие в ней не может быть разрешено неблагонадежному журналисту, половина статей которого зачеркивается цензурой, он посылает министру народного просвещения А.С. Норову письмо, в котором просит доверия.

Письмо это меньше всего похоже на капитуляцию. Правда, за доверие Сенковский дает обещания, очень близкие к тому провокационному поведению, которое 25 лет тому назад он предложил в письме к Никитенко. Но и требует он немало - во всяком случае ровно столько, чтобы продолжать ту сложную и опасную игру, которую вел в "Библиотеке для чтения". Правда, карты совсем другие - тогда была контрабанда материализма, теперь контрабанда радикализма, - но требование "вольности", в границах которой он мог бы работать, остаетс в том же виде.

Прикинуться верным слугою правительства - и ни с чем не согласиться, объяснить общее недовольство слепотой "небольшого сословия людей, отказавшихс от родного языка, родных нравов, родных интересов", потребовать полной гласности, как единственной поддержки пошатнувшегося самодержавия - все это вполне определяет ту политическую линию, которую вел бы в своей газете Сенковский.

Программа газеты, точно так же, как и программа "Библиотеки для чтения", была "целиком взята из разговора Мефистофеля с студентом" (Герцен).
 

Ну, речь педантская порядком мне приелась. Мне сатаной опять явиться захотелось....

Издание это не состоялось. 4 марта 1858 года Сенковский умер.

Некрологи, посвященные памяти Сенкивского, содержат не только полемические выпады, но и прямые оскорбления: читая их, трудно предположить, что человек, по адресу которого они направлены, действительно умер и лишен возможности отвечать.

"Повторим собственную мысль Сенковского о смерти Роберта Пиля, - писал Ксенофонт Полевой. - Умный человек и умирает кстати. Ему больше ничего не оставалось, как упасть с лошади и умереть!"

С Сенковским спорили и после смерти. У него было литературное имя, превращавшее некролог в полемическую статью. Таким образом, он и в гробу умудрялся изменять журнальные жанры.
 

Литература

1. А. И. Герцен. Собр. соч. в тридцати томах, т. XIV. М., 1958, стр. 267.

2. "Русская старина", 1889, май, стр. 308.

3. А. В. Старчевский. Последние десять лет жизни барона Брамбеуса. - "Наблюдатель", 1884, № 11, стр. 324.

4. А. И. Герцен. Собр. соч. в тридцати томах, т. XXII, 1961, стр. 232.

5. "«Библиотека для чтения» всегда шла своей дорогою, - писал 5 ноября 1847 г. Белинский Боткину, - потому что имела свой дух, свое направление. «Отечественные записки» года в два-три стали на одну с нею ногу, потому что со дня моего участия они приобрели тоже свой дух, свое направление. Оба эти журнала могли не уступать друг другу в успехе, не мешая один другому, и если теперь «Библиотека для чтения» падает, то не по причине успеха «Отечественных записок» и «Современника», а потому что Сенковский вовсе ею не занимается" (В. Г. Белинский. Полн. собр. соч., т. XII. М., 1956, стр. 406).

6. П. Савельев. Указ. соч., стр. XCVII.

7.  М. К. Лемке. Очерки по истории русской цензуры и журналистики XIX столетия. СПб., 1904, стр. 248.

8. ЦГИАЛ, д. Цензурного комитета, № 5954/47.

9. Там же, № К 5994.

10. Там же, № 342/6145, 28/К 6125. 27/К 6107, 126/К 6129. 165/К 6106, 15/К 6060, 88/К 6060, 284/К 6132.

11. Там же, № 5961.

12. Там же, № 17/К 5958, 1838. От имени "школы московских литераторов" жаловался, надо полагать, С. П. Шевырев.

13. Цензор, читавший в 50-х годах "Библиотеку для чтения".

14. "Русская старина", 1871, март, стр. 529.

15. Рукописный отдел Гос. Публичной библиотеки им. М. Е. Салтыкова-Щедрина. Письма О. И. Сенковского к М. Н. Загоскину.

16. Там же, письма к Корнилову. Упоминание о сборнике "Раут". изданном Н. В. Сушковым, дает возможность датировать письмо 1851 г.

17. "Исторический вестник", 1892. т. L, стр. 322-324.

18. Рукописный отдел Гос. Публичной библиотеки им. М. Е. Салтыкова-Щедрина.

19. В "Письмах иногороднего подписчика" Дружинин последовательно отмечал все этапы падения "Библиотеки для чтения".
"В деле изящного, - писал он в декабре 1848 года, - нельз быть холодным скептиком и беспрестанно, сознательно противоречить себе самому. Судьба «Библиотеки для чтения» может служить резким подтверждением нашего замечания. Мы все помним блестящий успех этого издания, открывшего новый путь нашей  журналистике. Успеху этому журнал столько же обязан был множеству хороших беллетристических статей, как и своему направлению, которое не лишено было естественности и оригинальности".

Указывая на странные противоречия между беллетристикой и критической частью, появившиеся в дальнейшие годы в "Библиотеке для чтения", чудачества, которые стала подносить публике редакция, Дружинин пишет, что редакци

"вдалась в какой-то странный индифферентизм, подчас остроумный, чаще бесполезный. Стали появляться такие рецензии, из которых нельзя было узнать, превозносится ли до небес разбираемое сочинение или вконец осуждается. Суждения, статьи правильные и серьезные стали сталкиваться с фарсами и пустозвонными тирадами..."

"Зачем же накидывать на себя равнодушие и холодность?.. Критикуйте нас, опровергайте наши мнения, но, ради бога, чтобы у нас была жизнь, огонь и убеждение. Словесность погибнет, если в ней поселится бесстрастие, вымышленное ли, настоящее ли" (Собр. соч., т. V, стр. 22-24).

"Редакция «Библиотеки» давно уже как-то уединилась от других редакций, не читает новых журналов и не следит за их улучшениями, - писал он через несколько лет. - Это ничем не оправдываемое упорство... продолжаетс и поныне, к огорчению всех лиц, уважающих «Библиотеку для чтения»... С горечью нужно сознаться, что, несмотря на многие достоинства, Б. д. ч. есть журнал в некотором смысле странный... Есть границы, за которыми небрежность по изданию книг и журналов становится явным невниманием в отношении к читателю.

Пробегая невыносимо плохие стихи, которыми нас изредка потчует «Библиотека», просматривая повести без окончания, брошенные самими авторами на третьей главе, ученые статьи, по содержанию своему годящиеся только в специальные сборники, бесконечные трактаты о пьянистах, до которых нет дела читающей России, - я иногда готов думать, что редакция уважаемого мною журнала переступила роковую границу... Отчего в Б. д. ч. ничего не говорится о литературных повестях Европы, о театре, о петербургских увеселениях, о  новейших путешествиях и открытиях?.. С какой стати в Смеси говорится все о фортепьяно и о ценах на фортепьяно?.. Для чего на странице 88 рассказана история... «О маленькой белой мыши, выскочившей на фортепьяно и разыгравшей по вдохновению какую-то народную песню»? Кто поверит этой чепухе?.. Оставьте хоть на врем это фортепьяно и пианистов..." (Собр. соч.. т. V, стр. 774).

20. "Русская старина", 1890, август, стр. 341.

21. А. П. Милюков. Указ. соч., стр. 94.

22. Очевидно, В. Ф. Диттель, адъюнкт-профессор восточного отделени университета в 1847 году.

23. Ципринус. Калейдоскоп воспоминаний. - "Русский архив", 1872, стб. 1934-1937.

24. В "Годичном акте в Императорском Санкт-Петербургском университете" имеется следующее известие, вполне подтверждающее свидетельство Ципринуса:

"В Императорском Санкт-Петербургском университете 8 феврал 1847 года происходил годичный акт в присутствии гг. товарища министра народного просвещения князя П.А. Ширинского-Шихматова, попечителя Санкт-Петербургского учебного округа тайного советника М.Н. Мусина-Пушкина, некоторых из почетных членов Университета и многих любителей просвещения. Акт был открыт духовною песнею: «Днесь благодать святого духа нас собрал». Затем ректор университета, ординарный профессор, действительный статский советник П. А. Плетнев прочитал «Отчет о состоянии университета и действиях ученого его сословия в 1846 году», а исправляющий должность экстраординарного профессора магистр В.Ф. Диттель речь: «О древности имени Руссов», приготовленную ординарным профессором О.И. Сенковским, не присутствовавшим на акте по болезни".

Известие Ципринуса подтверждается также и тем обстоятельством, что речь эта, вопреки обыкновению, не была приложена к акту.

25. См. также "Листки барона Брамбеуса". СПб., 1858, т. I, стр. 192-193.

26. П. Савельев. Указ. соч., стр. CIV.

27. "Русская старина", 1890, август, стр. 337.

28. "Наблюдатель", 1884, кн. 7, стр. 250.

29. Я имею в виду преимущественно музыкальные статьи Сенковского, незаслуженно забытые историками музыки.

30. А.В. Дружинин. Собр. соч., т. VII, стр. 784.

31. "«Библиотека» - дочь Сенковского". - А. И. Герцен. Собр. соч. в тридцати томах, т. XIV. М., 1958, стр. 266-267.

32. А. В. Дружинин. Собр. соч., т. V, стр. 22-24.

33. Там же, стр. 56.

34. А.И. Герцен. Собр. соч. в тридцати томах, т. XIV, стр. 267-268.

35. "Наблюдатель", 1884, кн. 7-12.

36. "Пусть Печаткин даст мне то, что я давал Смирдину и что он сам получал. Это - мое право. 3000 рублей, и дело в шляпе" (письмо датировано 28 января 1853 года).

37. Это были письма к матери и сестре в Польшу, без сомнения, очень важные для биографии молодого Сенковского. К сожалению, они, очевидно, все же не сохранились.

38. Подтверждением этого может служить одно из крайне резких и насмешливых писем Сенковского к Старчевскому по поводу безграмотности и глупости цензора "Библиотеки для чтения"; на оборотной стороне этого письма рукою цензора написан ответ Старчевскому. Кстати отметить, что незадолго до смерти Сенковский написал замечательный трактат о николаевской цензуре. В 1880 году Старчевский напечатал его в газете "Современность" (№ 342-346) под названием "Посмертные записки 1857 г."  Вот несколько характерных мест:

"Предупредительная цензура - в самом деле ужасная мера. Если немного выступить из круга предубеждений, на которых быт ее основан, и хладнокровно взглянуть на ее разрушительные действия, то нельзя не изумиться, как она доныне допускается в странах, которые уже более ста лет уничтожили у себя судебную пытку... Цензура, уничтожая всякий разбор внутренних, государственных и общественных фактов, событий, теорий, обращает все действия чиновников и начальств в тайну, не для общества - общество все знает, - а для тех, которые стоят вне и выше общества и не слышат бесед (его)...

Предупредительная цензура, раздражая всех своими истязаниями, озлобл придирками, ожесточая злобными или невежественными толкованиями слов, выражений, мыслей, ничего, однако, не останавливает... Для безмятежного сохранени своих окладов, наши цензора, если им прикажут не пропускать ничего о стеариновых свечах, скроют от сведения высшей власти и самое солнце... О действиях цензора каждый писатель должен иметь право напечатать свое мнение без его согласия... Это сделает цензоров осторожными, отнимет у них охоту - к придиркам, к притеснениям, к произволу, к бесстыдным и безнаказанным насилиям отвратительного невежества, ко всему длинному списку цензорских грехов; а общество и министерство будут по крайней мере знать с достоверностью, каковы у нас цензора..."

39. "Листки барона Брамбеуса". СПб., 1858, т. II, стр. 846-84

40. "Balamut", 1832, № 11.

41. "Исторический вестник", 1892, кн. 10-12, стр. 325.

42. "Русская старина", 1890, август, стр. 359-360.