|
В. Э. Вацуро, М. И. Гиллельсон
СКВОЗЬ "УМСТВЕННЫЕ ПЛОТИНЫ" |
|
|
В. Э. Вацуро, М. И. Гиллельсон
СКВОЗЬ "УМСТВЕННЫЕ ПЛОТИНЫ" |
Люди без имени
В послании к декабристам в Сибирь Пушкин писал: “И братья меч вам отдадут”. Перед взором Пушкина возникал обряд гражданской казни, когда преломлением шпаги над головой участников выступления на Сенатской площади лишили прав и состояний, лишили дворянского звания. Поэт мечтал о тех днях, когда восторжествует свобода и каторжникам будет возвращено их человеческое достоинство, их сословные права. Представители независимого старинного дворянства, они должны были, по мысли Пушкина, составить костяк той реальной силы, которая обуздала бы деспотию и повела бы страну по пути прогресса и просвещения.
Однако поэтические формулировки не однозначны: они, как правило (конечно, если иметь в виду истинную поэзию, а не ее суррогаты и подделки), несут в себе различные смысловые ассоциации. Пророчество Пушкина “И братья меч вам отдадут” было емкой формулой, которая подразумевала возвращение “друзьям, братьям, товарищам” всего многообразия гражданских прав. Не последним в этом ряду было и право быть писателем. Да, не только меч, но и перо надо было вернуть подвижникам 14 декабря.
Вспомним, что среди декабристов была целая плеяда литераторов: Александр Одоевский и Вильгельм Кюхельбекер, братья Бестужевы, историки Н.М. Муравьев, А.О. Корнилович, И.Г. Бурцев, автор записок об Отечественной войне 1812 года В.С. Норов, очеркисты П.А. Муханов, Н.А. Чижов и многие другие. Всем им был отныне закрыт путь в литературу. С этим нельзя было мириться.
А.И. Одоевский
Акварель Ник. Бестужева (Петровский завод, I 1833)Начинается глухая многолетняя борьба, потаенный поединок за право декабристов участвовать в умственной жизни страны.
На стороне правительства - огромный аппарат тюремной администрации и жандармерии, разветвленная система цензуры.
На стороне каторжников - неистребимая жажда творчества и друзья.
Пушкин и Вяземский, Дельвиг и Сомов, издатель “Московского телеграфа” Полевой, чиновник следственной комиссии Ивановский, редактор “Библиотеки для чтения” Сенковский и даже издатели “Северной пчелы” Булгарин и Греч - все они, в разной мере, по разным мотивам, помогали проталкивать в печать произведения присланные из “каторжных нор”.
Что же побуждало писателей и литераторов, враждовавших между собой, быть едиными в помощи декабристам?
На Сенатской площади верноподданные Российской империи превратились в граждан России. Несмотря на поражение, декабристы одержали нравственную победу над царизмом. И никакая официальная ложь не в силах была вытравить из сознания людей эту истину. Именно поэтому Николай I до конца своих дней смертельно боялся закованных в кандалы мятежников; именно поэтому наиболее проницательные современники писали, что на помощь бунтовщикам спешит целое поколение. Конечно, подобные утверждения не могли попасть на страницы печати: они были уделом частных писем, посылаемых с оказией, и записных книжек. Однако именно эти крамольные мысли, сконцентрировавшие в своей категоричности то, что носилось в воздухе, что беспокойно шевелилось в умах и душах людей, свидетельствовали о моральной победе декабристов над самодержавием.
Наиболее чутко воспринимали эти новые веяния писатели и журналисты. Общественное мнение страны (конечно, речь идет не о великосветских гостиных!) сочувствовало осужденным и незримо предписывало свою волю журналистам. Вот поэтому-то они - вне зависимости от общественной позиции и литературной ориентации - способствовали возвращению декабристов в литературу. А возвращение это было нелегким, тернистым.
Без имени, анонимно, порой с чужими инициалами или с псевдонимной подписью прорывались произведения "государственных преступников" в столичные журналы и отдельные издания.
О нескольких "раундах", выигранных декабристами и их друзьями в этом неравном единоборстве, мы сейчас расскажем.Чиновник следственной комиссии
В конце 1825 года по высочайшему повелению чиновник канцелярии военного министра, титулярный советник Андрей Андреевич Ивановский назначается делопроизводителем в следственную комиссию о злоумышленниках 14 декабря.
Впереди была прочная бюрократическая карьера. Ивановский был человеком деловым, исполнительным и пунктуальным: он оказался вполне на месте. Военный министр, отлучаясь из Петербурга с правителем дел комиссии, поручает Ивановскому попечение над ней [1]. В это время он уже надворный советник и кавалер. Труды его признаны "отличными", и он получает пожизненную пенсию в две тысячи рублей. Он выполняет самые разнообразные поручения - от разговора с Пушкиным, которому он объясняет виды высшего начальства, по которым сочтена нежелательной поездка поэта в действующую армию [2] - и вплоть до секретных следствий по высочайшему повелению. Так продолжается до 1829 года, когда преуспевающий чиновник увольняется со службы в чине статского советника и предается полностью литературным занятиям.
Когда-то Ивановский был членом-корреспондентом Вольного общества любителей российской словесности, где познакомился с некоторыми из будущих декабристов. Но благонадежность его прошла испытания и снискала ему благоволение и даже нечто вроде дружбы всесильного начальника III Отделения. Когда он покидал службу, Бенкендорф написал ему письмо с выражением своего крайнего сожаления.
"Приятным долгом поставляю поблагодарить Вас, милостивый государь, - писал Бенкендорф, - за усердие и ревность, с коими Вы исполняли все возлагаемые на Вас поручения, и весьма сожалею, что слабое здоровье Ваше заставило Вас оставить службу и лишило меня столь отличного чиновника" [3].Бенкендорф заключал свое письмо уверениями в своей готовности быть полезным Ивановскому и просил "и впредь" адресоваться к нему в случае .надобности. Через два года он столь же официально, отношением за № 3309 поздравляет Ивановского с рождением ребенка и выражает согласие быть восприемником новорожденного. "Желаю, чтоб оно послужило Вам новым свидетельством, что я помню Ваши прежние заслуги" [4].В 1827 году Ивановский решил издать альманах. У него было достаточно связей, чтобы обеспечить будущую книжку произведениями самых известных литераторов того времени. Пушкин дал ему "Талисман". Он получил стихи и прозу от Вяземского, Козлова, Языкова, Подолинского, Сенковского, Булгарина; кое-что написал и сам. Федор Глинка прислал из Петрозаводска целый "запас". Альманах получался хороший. * * *
Нужно было подобрать название. У Ивановского была мысль: назвать альманах "Зарею какою-нибудь". Федор Глинка в письме предложил ему "Северную зарю", разумея под этим начало нового царствования [5]. Наконец Ивановский останавливается на названии "Северная звездочка". Глинка ждет известий о печатании, но Ивановский молчит. Наконец приходит его письмо от 23 января 1828 года, которое разъясняет причину молчания. Глинка был поражен и встревожен. "Странные похождения были со статьею прозаическою" [6].
"Странные похождения" были не только со статьей, но и со всем альманахом.
Записка Фон Фока Бенкендорфу
“Альманах на 1828 год Северная звездочка есть книжечка в 10 печатных листов, малого формата, содержащая в себе повести, литературные статейки и стихотворения, нигде поныне не напечатанные, разных ныне существующих в России авторов и поэтов. Издатель сего альманаха есть Андрей Андреевич Ивановский, чиновник 7-го класса, служащий в министерстве военном. Человек он отличной нравственности и преданный правительству. Название своему альманаху дал он случайно.Ивановскому “сказали на ушко”, и он назвал альманах “Зарница”. В последнюю минуту он изменил название еще раз, и книжка благополучно вышла в свет как “Альбом северных муз”.Рылеев и Бестужев издавали альманах «Полярная звезда» и предполагали издать прибавление в начале 1826 года под именем «Звездочка«, вот почему, вероятно, и обращено внимание на название «Северной звездочки». Но в публике эти частности и местности литературные мало известны, и нет сомнения, что Ивановский не помышлял пользоваться сходством названий с каким-либо дерзким намерением. Впрочем, альманах сей еще не издан, и ничего нет легче, как переменить заглавие, без всякого шуму и переписки, что произведет соблазн в публике. Одно слово на ушко Ивановскому и дело кончено - сие и будет сделано сегодня же" [7].
Это ничтожное происшествие, конечно, не сказалось на репутации Ивановского. Неприятности могли бы возникнуть в том случае, если бы руководителям III Отделения пришло в голову предпринять специальные изыскания. Тогда они, вероятно, посмотрели бы другими глазами на альманах, а заодно обнаружили бы, что служебный формуляр обрисовывает лишь одну сторону деятельности их чиновника и что значительно больший интерес представляет для них его вторая биография.
Ивановский стал заниматься литературой в ранней юности и с 29 апреля 1818 года, как мы уже говорили, был членом-корреспондентом санктпетербургского Вольного общества любителей российской словесности [8], где познакомился с Грибоедовым, Рылеевым, Бестужевым, Корниловичем; едва ли не ближе других он был знаком с председателем - Федором Глинкой, активным участником ранних декабристских обществ. Все это, правда, не было подозрительным в глазах властей; участие в “ученой республике” в вину не ставилось; знакомства могли быть чисто литературные, а не вполне легальная деятельность Ивановского развернулась позже, когда он был уже секретарем следственной комиссии.
В феврале 1826 года из крепости Грозной в Петербург был доставлен на перекладных арестованный Грибоедов. Его держали в ордонансгаузе Главного штаба, пока шло следствие по его делу. Здесь его встретил Ивановский; секретарь комиссии был очень любезен и старался успокоить встревоженного арестанта; о невиновности его Ивановский заявлял во всеуслышание [9]. Это было довольно смело, потому что дело Грибоедова не было кончено: ему предстояло провести под арестом еще три с половиной месяца. В начале марта, уже теряя терпение, Грибоедов просит Булгарина наведаться стороной, чего нужно ожидать, и Булгарин, замирая от страха, но побуждаемый желанием помочь другу, обращается за сведениями к Ивановскому. А сведения через него просачивались. “Бедный Искрицкий, его возьмут завтра”, - сказал он как-то Булгарину. Искрицкий, родной племянник Булгарина, был замешан в заговоре. Впрочем, его скоро выпустили.
Однако за Ивановским был и более тяжкий грех, - и если бы он обнаружился, ему пришлось бы немедленно покинуть службу и в самом лучшем случае до конца жизни носить на себе печать подозрительного. Трудно представить себе, что могло ждать его в худшем случае.
Когда в полночь 14 декабря 1825 года флигель-адъютант Дурново доставлял Николаю I арестованного Рылеева, он увозил с собой как вещественное доказательство и часть его бумаг - те, которые Рылеев не успел спрятать или уничтожить. Во время суда рылеевские бумаги были приобщены к делу. Здесь с ними познакомился Ивановский.
Перед давним любителем литературы лежала целая сокровищница - часть архива издателей “Полярной звезды”: наброски поэмы “Наливайко”, стихи, письма - вольнодумные и острые. Когда следствие было окончено, Ивановский выкрал эти бумаги. Он показывал их только ближайшим друзьям, например, А. П. Бочкову, такому же, как он, восторженному поклоннику литературы, печатавшему под псевдонимом Л. С. свои повести и стихи. Бочков был страстным почитателем Бестужева, и в его переписке с Ивановским все время проходит мысль о необходимости сохранить наследие этого писателя, казалось бы, навсегда вырванного из литературной жизни. В письмах Бочков и Ивановский допускали иной pas и непозволительные вольности, соглашаясь с мнениями, высказанными в крамольных бумагах.
И Ивановский начинает “воскрешение”. Он печатает в альманахе, конечно, без подписи, отрывок из стихотворной повести Бестужева “Андрей, князь Переяславский”.
Мы не знаем точно, как этот отрывок попал ему в руки. Перед отправкой в Сибирь из финской крепости “Форт Слава” в октябре 1827 года Бестужев передал “знакомой даме” черновики двух глав своей повести. В Москве о ней знали; журнал “Московский вестники писал в начале 1828 года: “Нам обещают скоро национальную поэму неизвестного автора «Андрей Переяславский». В ней много мест живописных, красот истинно поэтических” [10]. Ивановский был связан с группой литераторов, издававших “Московский вестник”; некоторые из них поместили свои произведения в его “Альбоме северных муз”. Быть может, из Москвы он и получил поэму. В 1828 году первая ее глава вышла отдельным изданием, тоже анонимно [11], а через четыре года прежний сотрудник “Московского вестника” В. Андроссов глухо упомянет в письме к нему: “Угадали ли, кто это Марлинский, в «Телеграфе»? Верно, знаете автора «Андрея Переяславского»" [12]. Нет сомнения, что Ивановский понял этот намек.
Издание поэмы Бестужева было не вполне безопасно для издателя; но намного опаснее было помещать в альманахе другое стихотворение - “На смерть Байрона”. Оно принадлежало казненному Рылееву и находилось как раз среди тех бумаг, которые Ивановский похитил из тайных архивов следственной комиссии.
Это был шаг уже совершенно героический, тем более что Ивановский послал в цензуру стихи без всяких переделок, с призывом к свободе и против рабства. Такие стихи неизбежно должны были привлечь к себе внимание.
И действительно, 13 декабря 1827 года цензор Сербинович представил их в Главный цензурный комитет “по причине одного намека на Россию и некоторых резких, но не определительных выражений, в отношении к свободе и рабству”.
“Намек на Россию” был в словах, посвященных Греции:
Как будто цепи вековые
Готовы вновь тягчить ее,
Как будто идут на нее
Султан и грозная Россия.Строго говоря, “намек” был не намеком, а вызовом. Рылеев заканчивал так:
Друзья свободы и Эллады
Везде в слезах в укор судьбы;
Одни тираны и рабы
Его внезапной смерти рады.Все это, конечно, было непозволительно. Комитет потребовал заменить “равным образом и еще некоторые выражения: тиран - говоря о султане, святая - говоря о могиле Байрона и свобода в том неопределительном значении, которое дано сему слову в 5-й статье последнего куплета” [13].
Ивановский не отказался от соблазна опубликовать стихи Рылеева. Он печатал их - с купюрами, но печатал, хотя, конечно, мог бы без них обойтись. Смелость чиновника следственной комиссии поистине была достойна удивления.
Неприятности надвигались, но это уже не останавливало Ивановского. Он переписывался с Федором Глинкой, который находился в Петрозаводске отнюдь не по своей воле. Свое первое письмо к Ивановскому, написанное перед ссылкой в Олонецкую губернию. Глинка кончил словами благодарности. За что? Какие услуги оказал ему Ивановский?
Глинка мог бы благодарить Ивановского еще и позже, когда этот чиновник пользовался случаем, чтобы замолвить за него словечко в высокопоставленных кругах, и потом, когда Ивановский печатал статьи и стихи “замешанного в деле 14 декабря”; это было не так просто, хотя Глинка формально и не был осужден.
Итак, Грибоедов, Федор Глинка, Рылеев, Бестужев. Это не все.
Среди декабристских историков-литераторов едва ли не самой заметной фигурой был Александр Осипович Корнилович. Он был членом Южного общества и принимал непосредственное и, по-видимому, довольно активное участие в подготовке восстания; его лишили дворянства и приговорили к каторжным работам на 12 лет. Но судьба его сложилась иначе: проведя в крепости четыре с половиной года, побывав в Сибири, он в 1832 году был отправлен рядовым на Кавказ. Через два года он умирает там от лихорадки.
В 1831 году, когда Корнилович находился в крепости, Ивановский через третьих лиц передал ему, что собрал некоторую сумму за альманах и собирается передать эти деньги матери Корниловича. У Ивановского были повести Корниловича, и писатель решил, что Ивановскому удалось их напечатать. Нужно сказать, что Корнилович сумел добиться от Николая I разрешения “писать что хочет” и, сидя в крепости, работал над романом “Андрей Безыменный” и переводами из Ливия и Тацита. “Андрей Безыменный” был напечатан анонимно по личному ходатайству Бенкендорфа (шеф жандармов любил иногда выступить в роли покровителя литературы) [14]. Авторство Корниловича сохранялось в строжайшем секрете. Правительство тщательно следило, чтобы имена “государственных преступников” в печати не появлялись.
Уезжая на Кавказ, Корнилович пытался повидаться с Ивановским, но не успел и оставил ему ящик со своими книгами и рукописями. Он просил брата снестись с Ивановским, взять у него деньги и обратиться к его содействию для издания написанных статей [15]. Однако М. О. Корнилович, приехав в Петербург, отыскать Ивановского не сумел.
Тогда Корнилович пишет Ивановскому сам; он посылает несколько писем - ответа нет. Корнилович уже не слишком рассчитывает на ответ: они не виделись семь лет; за это время многие разорвали связи с “государственным преступником”, почитая связи эти для себя опасными; насколько же более опасны и беспокойны были они для облеченного доверием чиновника на секретной службе!
Но Ивановский молчал вовсе по другим причинам; по каким - об этом можно только гадать. В его личной жизни были перемены и потрясения; он успел за это время жениться и потерять жену, скончавшуюся от тяжелой болезни; может быть, это, а может быть, и отлучка из Петербурга помешали ему ответить своевременно.
Несомненно одно: Ивановский пытался издать сочинения Корниловича и натолкнулся при этом на серьезные трудности и даже неприятности. То, что можно было шефу жандармов Бенкендорфу, подававшему царю рапорт об “Андрее Безыменном”, грозило беспокойствами и осложнениями чиновнику следственной комиссии.
Протоколы Главного цензурного комитета шаг за шагом раскрывают перед нами детали поистине примечательной истории. * * *
11 ноября 1827.
На представлении - помета:“Г. цензор коллежский асессор Сербинович внес на общее суждение Главного цензурного комитета повесть “Власть женщин”, следующую к альманаху “Зарница”, в коей описано покровительство Петра Великого сержанту Тиханову и его дочери, но по некоторым выражениям читатель может заключить, что государь принимал в сей девице участие более нежели отеческое и в то же время хотел устроить ее судьбу иначе, нежели как требовала того сердечная склонность ее.
Определено: Как еще в первый раз представляется сомнение в пропуске статьи сего рода, в коей действующее лицо - государь ныне царствующего в России дома - представлен с подобными страстями, и притом не приведены никакие доказательства, в подкрепление истины сего рассказа, то и представить о сем на разрешение г. министра народного просвещения, которое будет служить комитету руководством в подобных случаях”.
“Докладывано господину министру народного просвещения 18 ноября 1827. Его высокопревосходительство изволит находить неприличным печатание сей повести...”18 ноября выписка была сообщена Сербиновичу, рукопись повести была отправлена в канцелярию министра; судьба ее ныне неизвестна. 13 декабря 1827.“Г. цензор коллежский асессор Сербинович представил на общее суждение Главного цензурного комитета повесть “Утро вечера мудренее”, следующую к издаваемому г. Ивановским альманаху “Зарница”. В пропуске сей повести г. Сербинович затрудняется потому, что главный предмет ее есть намерение Петра Великого взять оклады с образов и церковные колокола, дабы иметь средства продолжить войну с Карлом XII после неудачи под Нарвою, от сего намерения отвращает Петра к[нязь] Ромодановский, отдав ему храненные до того времени в тайне сокровища родителя его, царя Алексея Михайловича. Автор объявляет в повести, что историческим основанием оной есть слышанное из уст Нартова, особы близкой к сему императору.28 декабря 1827.Определено: Как вышеписанная черта может подать повод к невыгодным заключениям читателей о Петре 1-м, то не разрешая сомнений г. цензора на счет одобрения означенной повести к напечатанию, представить оную на благоусмотрение и разрешение его высокопревосходительства г. министра народного просвещения”.
“Господин министр народного просвещения, находя совершенно основательными сомнения г-на цензора коллежского асессора Сербиновича и замечание Главного цензурного комитета, не приказал в сей повести пропускать к печатанию анекдота о приписываемом Петру Великому намерении взять оклады с образов и церковные колокола.
Декабря 19 дня 1827”.
“Г. цензор коллежский асессор Сербинович представил Главному цензурному комитету, что г. Ивановский, сочинитель повести “Утро вечера мудренее”, по объявлении ему резолюции г. министра относительно анекдота о намерении императора Петра Великого обобрать оклады с образов и колокола с церквей, представил вторично г. Сербиновичу помянутую рукопись с таковым против прежнего изменением, что в ней говорится уже только о намерении Петра Великого взять из церквей лишние колокола для переделания их в пушки; об окладах же образов умалчивается совершенно.10 января 1828 года министр дал разрешение печатать повесть “с сделанными г-ном цензором и сочинителем изменениями” [16]. Она вошла в “Альбом муз” за подписью “Старожилов”.Определено: Как о вышеозначенном анекдоте - было докладывано уже его высокопревосходительству г. министру народного просвещения и последовала уже по сему резолюция, то и о настоящей перемене означенной повести представить также на благоусмотрение и разрешение его высокопревосходительства г. министра”.
21 февраля 1828 года Ивановский мог приступить к печатанию альманаха [17].
Два месяца статьи альманаха, на котором уже останавливалось неодобрительное внимание III Отделения, альманаха с сочинениями “государственных преступников”, издаваемого чиновником следственной комиссии, - циркулировали от цензора в комитет, от комитета к министру и, может быть, даже выше, потому что дело касалось царствующего дома. Два месяца Ивановский ходил по острию ножа.
Часто бывает, что документы, разрешая одни загадки, создают новые. Так произошло и на этот раз. * * *
В альманахе есть две повести о времени Петра I. Это “Татьяна Болтова”, подписанная “А. И.”, и “Утро вечера мудренее”, вышедшая за подписью “Старожилов”. Третья повесть, без имени автора, “Власть женщин”, как мы помним, была запрещена.
Существует мнение, что обе повести альманаха и есть те повести Корниловича, которые собирался печатать Ивановский [18]. Но “А. И.” - так подписывал свои статьи сам Ивановский; вторую же повесть он представлял в комитет как свое сочинение.
Таким образом, Корниловичу как будто принадлежит только одна - неизвестная нам - повесть “Власть женщин”.
Но тогда откуда же явились “повести”, о которых Корнилович говорит в своих письмах? Он повторяет это несколько раз и последний раз - в письме Ивановскому от 26 октября 1833 года.
“Много огорчают меня неприятности и хлопоты, - писал Корнилович, - понесенные Вами при издании моих повестей, особенно помыслю, что подвергались Вы им для меня. Как я узнаю в этом Вашу добрую, любящую душу! Впрочем, с того времени, как судьба на меня разгневалась, литература что-то не идет в прок: (. . . . .......), за Безыменного выручил не более 200 рублей”.В этом письме Корниловича Ивановский сделал странные исправления: вычерки и приписки. Вместо "огорчают меня неприятности и хлопоты, понесенные Вами при издании моих повестей” он написал “Ваших статеек”; “подвергались Вы им для меня” исправил на “для других”. Дальше густо вымарано несколько слов.Напуганный Ивановский ожидал, что письмо вот-вот попадет в руки его коллегам по следственной комиссии.
Дело в том, что две другие повести - “Утро вечера мудренее” и “Татьяна Болтова”, по-видимому, как и предполагали исследователи, принадлежали Корниловичу. Когда комитет потребовал существенных исправлений, даже переделки, возник вопрос об авторе, ибо только автор мог переделать свое сочинение. Тогда Ивановский назвался автором повести, чтобы спасти ее для печати, и сам внес требуемые поправки. Теперь ему приходилось играть роль до конца.
Действительно, странные похождения были со статьею прозаическою!
И странные похождения были с самим альманахом, название которого вовсе не было случайностью.
Прямо пропагандировать строжайше запрещенный альманах “Звездочка” было бы намерением не только “дерзким”, как писал Фон Фок, но и безнадежным и почти самоубийственным. Вряд ли Ивановский решился бы на это. Да и декабристом он вовсе не был, и революционные идеи издателей “Полярной звезды” оставались ему чуждыми. Но к своим старым друзьям - издателям знаменитого декабристского альманаха - он питал приязнь и литературной их деятельностью восхищался. Неудивительно, что “Полярная звезда” и “Звездочка” пришли ему в голову и соединились, быть может, подсознательно, когда он мучительно изобретал название для своей книжки. И уж наверняка не случайно он созвал в альманах тени ушедших своих друзей - погибшего Рылеева, заживо погребенных Бестужева и Корниловича - и с риском для себя проводил в печать их произведения.
Корнилович растроганно благодарил Ивановского, который сделал то, на что не многие бы решились.
“Я повторял было с Овидием, что люди - тень, не покидающая нас, пока сияет солнце, и исчезающая, едва оно заволокнется тучами. Обманутые надежды, долговременное несчастие и, наконец, горькая опытность охладили меня к людям: лица, от коих я имел право ожидать если не благодарности, по крайней мере участия, чернили меня, уже убитого судьбою, для того лишь, чтобы не показать, что были некогда со мною в связи. Ваше письмо от 7 пр<ошедшего> месяца - я получил его вчерась только - согрело мне душу, пробудило во мне любовь к человечеству. Как не верить добру, имея друга, равно любящего тебя в счастии и непогоде! Спасибо Вам, тысячу раз спасибо за Ваш ответ, дорогой мой Андрей Андреевич! Сколько драгоценных воспоминаний оживил он.в моей памяти!..Корнилович обращался к Ивановскому за содействием и в новых своих литературных планах, которым уже не суждено было осуществиться. В следующем году Корниловича не стало.Спасибо Вам за то, что ссудили меня 50 рублями серебром; я догадываюсь, что они от Вас. Больно человеку с чувствами не низкими, чувствующему в себе и силу, и способность упрочить свою независимость, прибегать к помощи чужих, но положение мое таково, что я не стыжусь просить, особенно у Вас: Вы мне не чужой...
Прощайте, добрый, почтенный мой Андрей Андреевич! Берегите, бога ради, свое здоровье. Пишите ко мне чаще; как дороги мне Ваши письма в заточении! Не забывайте сиротеющего в изгнании. Благодарю Вас за предложение книг...
Ваш всею душою А. Корнилович”.
Ивановский больше ничего не издавал. Он печатал небольшие рассказы и статьи в “Северной пчеле” и “Библиотеке для чтения”. В 1848 году на бельгийском курорте Спа он умирает.
После смерти Ивановского бумаги его достались саратовскому помещику А. А. Шахматову, а от дочери последнего они попали в руки известного историка литературы В. Е. Якушкина, который начал печатать их в “Вестнике Европы” и “Русской старине”. По каким-то причинам Якушкин вынужден был оборвать публикацию. Автографы писем, не напечатанных Якушкиным, ушли из поля зрения исследователей.
По счастию, в архиве “Русской старины” остались копии писем, подготовленных Якушкиным к набору. Среди них мы находим и копии писем Корниловича к Ивановскому. Из них-то и становится известным, какие сердечные отношения сложились между ссыльным декабристом и чиновником следственной комиссии, причудливо совместившим со своей деятельностью сочувствие и помощь русским литераторам, которых вешали, зато-члн и ссылали его непосредственные начальники и покровители.
“Под небом гранитным и в каторжных норах”
Каторга в Чите была много легче, чем предварительное заключение в одиночных камерах Петропавловской крепости. Со временем уменьшилась тяжесть работ, и у декабристов образовался досуг для занятий. Вначале власти строго следили, чтобы заключенные ничего не писали; затем стали делать уступки, и в конце концов у каторжников появились бумага и карандаши. Жены декабристов вели оживленную переписку с родными и друзьями, и тюремному начальству приходилось просматривать сотни писем. В острог шли посылки с книгами и журналами.
М.Н. Волконская
Акварель Николая Бестужева (Петровский завод, 1837)Мария Волконская, оставившая на “большой земле” все. что было для нее когда-то пpивлeкaтeльным, и поселившаяся в маленькой сибирской деревушке на положении “жены государственного преступника”, была в постоянной переписке с Москвою и Петербургом. К ней или книги, посылаемые Екатериной Орловой, сестрой ее; в письме Софии Раевской, другой своей сестре, от 15 июня 1828 года она благодарит Екатерину за присылку “Северных цветов” и “Евгения Онегина”. Она сообщает, что регулярно получает два русских журнала, и просит подписать ее еще на “Journal Encyclopedique” и “Quarterly Review” [19]. Однако посылки шли не только от родных: русскими журналами и книгами снабжала ее княгиня Вера Федоровна Вяземская, близкая приятельница Пушкина, жена Петра Андреевича Вяземского. 12 августа 1827 года Волконская пишет ей:
“Я с радостью узнала Ваш почерк, так же как и почерк нашего великого поэта на конверте, в котором Вы переслали мне книгу. Как я Вам благодарна за любезное внимание с Вашей стороны. Какое удовольствие для меня перечитывать то, что восхищало Вас во времена более счастливые” [20].Это, вероятно, “Цыгане”, вышедшие в мае 1827 года.
В.Ф. Вяземская
Рисунок В. Бидемана, 20-ые годы XIX векаВспоминая о том времени, декабрист Михаил Бестужев писал:
“Но все-таки запас книг, и книг очень дельных, был очень велик. Он составился и был пущен в общее пользование из всего, что было привезено каждым из нас и что было получено нашими дамами по назначению их мужей” [21].В остроге создалась “академия”. Читались лекции, переводы, стихи. Неутомимый Петр Александрович Муханов, образованнейший человек, которого местное начальство аттестовало в своих рапортах как “нераскаявшегося”, стал душой литературного кружка. За тюремными замками рождается замысел декабристского альманаха. Быть может, через Волконскую, как раз в это время усердно обменивавшуюся письмами с В. Ф. Вяземской, Муханов переслал Вяземскому письмо, помеченное 12 июля 1829 года и подписанное инициалами “ZZ” - литературным псевдонимом Муханова. К письму была приложена небольшая тетрадь, которая заключала 14 стихотворений декабриста Александра Одоевского. Муханов писал Вяземскому:“Вот стихи, писанные под небом гранитным и в каторжных норах. Если вы их не засудите - отдайте в печать. Может быть, ваши журналисты Гарпагоны дадут хоть по гривенке за стих. Автору с друзьями хотелось бы выдать альманах «Зарница» в пользу невольно заключенных. Но одно легкое долетит до вас. Не знаю, дотащится ли когда-нибудь подвода с прозой. Замолвьте слово на Парнасе: не подмогут ли ваши волшебники блеснуть нашей «Зарнице»" [22].Мы помним, что “Зарницей” хотел назвать свой альманах Ивановский. И это же название в замысле декабристов. Независимо друг от друга, на расстоянии многих тысяч верст, вспыхнул проект “Зарницы”. “Бывают странные сближения”, - писал Пушкин по другому поводу. В этом нечаянном совпадении мы, потомки, ощущаем масштаб популярности “Полярной звезды” Бестужева и Рылеева, ее власть над умами современников.
П.А. Муханов
Акварель Николая Бестужева (Петровский завод, XII 1832 - I 1833)Тетрадка со стихами Одоевского благополучно дошла до Вяземского. Это было нелегким предприятием. Но и дальше было не легче. Как их опубликовать?
Можно было анонимно напечатать “нейтральное” лирическое стихотворение - одну из бесчисленных любовных элегий с сожалениями об утекшей младости или мадригал “NN, неведомой красе”. В потоке подобных же стихов они терялись. Однако все значительно осложнялось, если стихотворение наводило на нежелательные размышления. Власти особенно тщательно следили за намеками, так как было известно, что публика научилась отлично читать между строк. Существовала официальная формула: “Мысль автора темна и может быть неправильно истолкована”.
П.А. Вяземский
Рис. Ореста Кипренского, 1835Не далее как в 1827 году цензор Гаевский подавал на общее суждение Главного цензурного управления свою записку о стихотворении Федора Глинки “Сон”:
“В сем стихотворении, - указывал Гаевский, - поэт представляет мать свою, явившеюся ему в сновидении и предсказывающею со слезами будущий бедственный жребий его. Главный цензурный комитет, не находя в самом стихотворении ничего противного уставу о цензуре, затруднялся только тем обстоятельством, что подписанное под стихотворением имя сочинителя, замешанного в происшествиях 1825 года, может подать повод к различным заключениям”, -и вследствие вышеизложенного предоставлял решение вопроса усмотрению министра народного просвещения.“Приказано: не пропускать к напечатанию” [23].При чтении этого документа должно помнить, что сам Федор Глинка был лишь “замешан” в заговоре и выслан в Олонецкую губернию, но не был лишен “прав чинов и состояния”; другими словами, под категорию “государственных преступников” никак не подходил. Здесь криминальным было уже самое напоминание о “бедственном жребии” участников движения.Порой подозрение вызывали однофамильцы декабристов. В феврале 1828 года цензор Ветринский представил цензурному комитету сомнения свои в пропуске в журнале “Славянин” стихотворения Александра Глебова “Стансы в Северной пустыне”:
“В сей пьесе автор, называя себя невольным жителем пустыни, выражает сетования свои на изгнание в город, находящийся далеко на севере. Хотя Автор пиесы, судя по подписанному имени, не тот Глебов, который находился в числе сужденных <так!> за участие в злоумышленных обществах; однако же, поелику неопределенность, какой именно город сочинитель разумеет, говоря о Северной пустыне, и чувства, выражаемые в стихотворении, могут подать повод к неуместным применениям; то стихотворение представлено на разрешение министра; Главный цензурный комитет не решился сам собою дозволить напечатание”.Резолюция гласила:“По рассмотрению сей записки и стихов г<осподина> Глебова господин министр изволил найти печатание оных неприличным и неуместным в журнале. Февраля 24 д<ня> 1828” [24].Эти эпизоды - а их можно было бы умножить - характеризуют особую строгость к крамольным именам.Каким же образом Вяземскому удалось провести стихотворения Одоевского в печать? Стоит ли говорить о том, что все они были напечатаны анонимно - это безусловно. Но этого мало: Вяземский разбросал стихи Одоевского по разным номерам “Литературной газеты” и, кроме того, три стихотворения поместил в альманах “Северные цветы на 1831 год”. Только поэтому они не привлекли к себе внимания. Между тем стоило прочитать их подряд, чтобы перед глазами явственно возник образ узника, пострадавшего за дело свободы. На страницах "Северных цветов” и “Литературной газеты” разворачивалась потрясающая летопись дум и дней декабристской каторги.
Издатели “Северных цветов”, воспитанные на поэзии аллюзий (намеков), не могли не знать, каков истинный смысл того, что они печатают. А печатали они “Тризну” - торжественный реквием норвежским ярлам, павшим в борьбе за независимость против короля Харальда Харфагра:
Утешьтесь! За павших ваш меч отомстит.
И где б ни потухнул наш пламенник жизни,
Пусть доблестный дух до могилы кипит,
Как чаша заздравная в память отчизны.Это одно из самых мужественных и оптимистических стихотворений, созданных декабристами на каторге. По своему существу оно подлежало полному и безусловному запрещению. Но чтобы понять это, цензор должен был знать, кем и когда оно написано. А этого он не знал!
Павшим за свободу посвящено и второе стихотворение. Это - “Старица-пророчица”. В Читинском остроге его часто пели как романс, после того как Ф. Ф. Вадковский положил его на музыку. Тема его - битва новгородских дружин против первого самодержца русского Ивана Ill - одна из излюбленных у декабристских поэтов.
Скорбно и сурово развивается лирическая тема, проступающая сквозь эпическое бесстрастие зачина. Поэт стилизует его под фольклорную балладу. Отсутствие рифм, анафорические повторы, чередование женских и дактилических окончаний придают стихотворению тревожную монотонность, предчувствие беды постепенно нарастает.
На мосту через Волхов стоит старица. Молодец, идя на войну, просит ее загадать, вернется ли он обратно За рекой каркают вороны. Невеста плачет в тереме. Пророчество безрадостно и зловеще.
Не однажды в стихах Одоевского повторяется мотив зловещего пророчества. Но сам прорицатель у него не бывает недобрым. Старица возвещает волю судьбы, но она же и побуждает бросить ей вызов во имя свободы.
Есть одна теперь невеста,
Есть одна - святая София...
Обручился ты с невестою:
За Шелонью ляжь костями.Если ж ты мечом не выроешь
Сердцу вольному могилы,
Не на вече, не на родину, -
А придешь ты на неволю!И здесь неожиданно прерывается медлительная плавность рассказа. Возникает резкий ритмический перебой: анапест сменяется энергичными дактилическими строчками, рифмы теснятся, как бы торопясь сменить друг друга, прихотливые аллитерации создают звуковые картины, тональность становится мажорной... Это картина битвы, пронизанная скрытыми лексическими, зрительными, звуковыми ассоциациями со “Словом о полку Игореве”:
Строи смешались, мечи загремели,
Искрятся молнии с звонких щитов,
С треском в куски разлетаются брони,
Кровь потекла... Разъяренные кони
Грудью сшибают и топчут врагов;
Стелются трупы на берег Шелони
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .Как и в “Слове...”, битва проиграна. Мажорная тема обрывается так же внезапно, как возникла. Мы вновь возвращаемся к зачину. На мосту через Волхов стоит старица. Пророчество исполнилось. Она вглядывается в толпу, как будто сама не в силах поверить в справедливость своего предсказания, - может быть, случилось чудо, может быть, вернется молодец через Волхов?
Что ж? прошел ли добрый молодец?..
Не прошел он через Волхов.В тексте “Литературной газеты” стихотворение кончается вопросом: “Не пройдет ли он чрез Волхов?” Общий смысл стихотворения, конечно, от этого не меняется.
“Старица-пророчица” настолько явственно воскрешала традиции декабристской лирики, что можно только удивляться, как она не пробудила подозрительности цензора. Аллюзионность ее очевидна для мало-мальски внимательного читателя.
Вспомним, что за два года до этого, 2 февраля 1828 года, министр народного просвещения запретил “Новгород” Веневитинова. Здесь были стихи:
Молчи, мой друг; здесь место свято:
Здесь воздух чище и вольней!Они-то и решили судьбу стихотворения [25].
Однако вернемся к стихотворениям Одоевского. В “Литературной газете” удалось напечатать еще два его стихотворения.
Одно из них называлось “Узница востока” и вуалировало тюремный мотив экзотической темой. Стоило подписать под ним “Чита, 1829”, и оно было бы тотчас запрещено. Без этих указаний и без фамилии автора стихотворение становилось “лояльным” - придраться было не к чему.
Сложнее было с другим стихотворением - с “Элегией на смерть А. С. Грибоедова”. Вторая часть элегии содержала тюремные реалии. Было ясно, что автор стихотворения, друг Грибоедова, - узник. И любой чиновник сразу бы догадался, что элегия написана кем-то из декабристов. Пришлось выкинуть из текста места, из которых явствовало, что автор в оковах, в темнице, в заточении. Прочтем вторую часть элегии, сопоставляя авторский текст с вынужденными заменами:
Но под иными небесами
Он и погиб, и погребен;
А я далеко! * Из-за стен
Напрасно рвуся я мечтами:
Они меня не унесут,
И капли слез с горячей вежды
К нему на дерн не упадут.
Я был далек;** - но тень надежды
Взглянуть на взор его очей,
Взглянуть, сжать руку, звук речей
Услышать на одно мгновенье -
Живило грудь, как вдохновенье,
Восторгом полнило меня!
Не изменилось удаленье; ***
Но от надежд, как от огня,
Остались только - дым и тленье;
Они мне огнь: уже давно
Все жгут, к чему ни прикоснуться;
Что год, что день, то связи рвутся,
И мне, мне даже не дано
В сей жизни **** призраки лелеять,
Забыться миг веселым сном
И грусть сердечную развеять
Мечтанья радужным крылом.
* В темнице. *** Заточенье. **Я в узах был. *** В темнице. Итак, анонимно и порой в искаженном виде появлялись на страницах “Литературной газеты” и в “Северных цветах” “стихи, писанные под небом гранитным и в каторжных норах”. Об авторе стихотворений знали считанные лица. Невольно может возникнуть вопрос, была ли существенная польза в подобном “просачивании” в печать? Быть может, такие безымянные публикации имеют интерес лишь для историков литературы, тщательно регистрирующих для вящего порядка первое появление в печати того или иного произведения?
Нет! Библиографическая справка тут - дело десятое. Главное в другом: это был нравственный подвиг, который совершили Пушкин и его литературные соратники.
В эпоху реакции верность друзьям, попавшим в беду, превращалась из обычного, ничем не примечательного поступка, из постоянной нормы поведения в гражданскую доблесть. Николай I называл Пушкина и Вяземского “сумасшедшими”: это был диагноз не психиатра, а жандарма на троне. И вот эти “сумасшедшие” (т. е. оппозиционеры), осведомленные о недоброжелательном, придирчивом внимании к ним властей, зная, что правительство подозревает их в связях с декабристами, не дрогнули в минуту опасности, не отступились от осужденных друзей. Получив тетрадку со стихами Одоевского, Вяземский не испугался, не запрятал под замок сибирскую “контрабанду”, не бросил ее в горящий камин. Нет, при первой возможности он пустил стихи в печать. Нетрудно себе представить, как ликовали всякий раз Пушкин, Вяземский и Дельвиг, когда еще одно стихотворение Одоевского появлялось на страницах их изданий.
Их радость была тем значительнее, что, помимо сознания исполненного нравственного долга, они предвкушали минуту, когда листы “Литературной газеты” и томик “Северных цветов” попадут в руки Одоевского и других декабристов. Они понимали, с каким волнением и благодарностью прочтет закованный в кандалы поэт свои стихи, чудом появившиеся в печати. Они знали, что их мужественный поступок вселит бодрость в души каторжников. Стоило идти на риск, чтобы доказать “друзьям, братьям, товарищам” свою верность.
Литература
1. Биографию Ивановского см.: Рус. старина. 1874. № 3. С. 392-393; Письмо к нему военного министра А.И. Татищева (14 августа 1826 г.) // Там же. 1889. №7. С. 112.
2. Рассказ об этом Ивановского см.: Там же. 1874. № 2. С. 393-399.
3. Письмо от 16 марта 1829 г. - ИРЛИ, ф. 9297/6 Ш673.
4. Там же, письмо от 26 июня 1831 г.
5. Рус. старина. 1889. № 6. С. 123 (письмо Ф. Глинки от 27 нояб. 1827 г.).
7. ЦГАОР, ф. 109, оп. 1, № 1886, л. 16-17. Ср.: Рязанцев Г. А. Материалы к цензурной истории сочинений Рылеева // Лит. наследство, 1954. Т. 59. С. 332. Здесь пересказ дан по другому источнику.
8. Базанов В. Ученая республика. М.; Л., 1964. С. 337, 445.
9. См. записку Грибоедова к Булгарину после 7 марта 1826 г. // Грибоедов А. С. Сочинения. М., 1956. С. 602-603; записка Булгарина к Ивановскому 9 марта 1826 г. // Рус. старина. 1889. № 7. С. 111.
10. Моск. вестн. 1828. № 2. С. 396.
11. Подробно об истории издания поэмы см. комментарий Н. И. Мордовченко к изд.: Бестужев-Марлинский А. Полн. собр. стихотворений. Л., 1961. С. 272-277.
12. Письмо от 25 июля 1832 г. - ИРЛИ, 9297/8 Ш673.
13. Дело по журналам комитета о различных статьях и сочинениях, в пропуске которых гг. цензоры находили затруднение. (ЦГИА, ф. 777, оп. 1, №615, л. 31).
14. См. об истории печатания романа: Мейлах Б. Литературная деятельность декабриста Корниловича (по неопубликованным материалам) // Литературный архив. Материалы по истории лит. и обществ. движения. М.; Л., 1938. Т. 1. С. 414-422.
15. См. письма его к брату, М. О. Корниловичу. от 29 ноября. 20 декабря 1832 г. и 14 апреля и 18 мая 1833 г. // Корнилович А. О. Сочинения и письма / Изд. подготовили А. Г. Грумм-Гржимайло, Б. Б. Кафенгауз. М.; Л., 1957. С. 357, 360, 370. 372.
16. Цитаты из протоколов по "Делу о рассмотрении различных сочинений, вызвавших сомнения у цензоров и представленных на окончательное решение министру народного просвещения". Ч. 1, ЦГИА, ф. 777, оп. 1, № 612, л. 64, 65, 66 об., 82-82 об., 83, 85,86.
17. ЦГИА, ф. 777, оп. 1, №611, л. 1 (прошение Ивановского в Главный цензурный комитет).
18. Грумм-Гржимайло А. Г. Декабрист A. О. Корнилович // Декабристы и их время. М., 1932. Т. 2. С. 351-352; повести эти перепечатаны и в упомянутой выше книге А. О. Корниловича "Сочинения и письма".
19. ИРЛИ, ф. 57, оп. 1, № 332, л. 41 об.
20. Султан-Шах М. П. М. Н. Волконская о Пушкине в ее письмах 1830-1832 годов // Пушкин: Исслед. и материалы. М.; Л., 1956. Т. 1. С. 260. (Подлинник по-французски).
21. Воспоминания Бестужевых / Ред., ст. и коммент. М. К. Азадовского. М.; Л., 1951. С. 175.
22. Лит. наследство, 1956. Т. 60, кн. 1. С. 177. "Что еще предполагалось включить в "Зарницу" - в точности неизвестно. В отдел поэзии могли, конечно, войти стихи и басни П. С. Бобрищева-Пушкина, А. П. Барятинского, В. Л. Давыдова, Ф. Ф. Вадковского, В. П. Ивашева. А чем могла быть нагружена «подвода с прозой», которую Муханов намеревался послать вслед за стихами? Сведений об этом нет. Но можно не сомневаться, что в отдел прозы прежде всего должны были войти рассказы Николая Бестужева: в культурной жизни Читинского острога он принимал самое активное участие и мимо такой идеи, как попытка выпустить литературный альманах, он никак пройти не мог"; комментарий И. С. Зильберштейна (там же, с. 178).
23. ЦГИА, Ф. 777, Оп. 1, № 612, л. 2 (27 января 1827 г.).
24. Там же, № 613, л. 101. О Глебове см.: Вацуро В. Э. "Северные цветы": История альманаха Дельвига - Пушкина. М., 1978. С. 85-86.
