В. Э. Вацуро, М. И. Гиллельсон СКВОЗЬ "УМСТВЕННЫЕ ПЛОТИНЫ"

Наша книга подошла к концу. Мы рассказали несколько эпизодов из истории книги и прессы 20 - 30-х годов прошлого столетия, тех эпизодов, которые прямо или косвенно связаны с “умственными плотинами”, стоявшими перед просвещением.

Нам хотелось дать почувствовать читателю, что избранная нами тема сложна и многообразна, что литературная политика царизма имела свои законы, писаные и неписаные, и что законы эти всегда нужно принимать в расчет, когда заходит речь об истории отечественного книгопечатания.

Хотя история книжного дела в России еще не написана, однако и то, что удалось выявить исследователям, работавшим в этой области, проясняет многое в истории русской книги, литературы и журналистики.

Известна неприязнь Николая I к журнальной полемике, которую систематически вытравляли из печатных органов. Это меняло облик журналов; полемика в них становилась скрытой или исчезала вовсе. Иногда кажется, что прекратилась литературная борьба. Но это иллюзия, и рассеять ее может только изучение архивных материалов.

Менялись и самые статьи, и не только потому, что изымались из них какие-то куски, не допускавшиеся к печати. Статьи менялись коренным образом, из них что-то выбрасывали, но что-то и дописывали. Из не пропущенных цензурой статей автор выбирал то, что для него было важным, сокровенным, и помещал свои отвергнутые мысли в новые статьи, иногда даже на другую тему и, конечно, в более завуалированной форме. Тут вступал в силу “эзопов язык”, а ведь он почти не изучен на материале 1830-х годов. И здесь тоже нельзя создать правильную картину без учета практики царской цензуры. А она сложна; в ней есть такие тонкости, которые не видны глазу современного человека.

“В департаменте... но лучше не называть в каком департаменте. Ничего нет сердитее всякого рода департаментов, полков, канцелярий и, словом, всякого рода должностных сословий. Теперь уж всякий частный человек считает в лице своем оскорбленным все общество. Говорят, весьма недавно поступила просьба от одного капитана-исправника не помню какого-то города, в которой он излагает ясно, что гибнут государственные постановления и что священное имя его произносится решительно всуе. А в доказательство приложил к просьбе преогромнейший том какого-то романтического сочинения, где, чрез каждые десять страниц, является капитан-исправник, местами даже совершенно в пьяном виде. Итак, во избежание всяких неприятностей, лучше департамент, о котором идет дело, мы назовем одним департаментом. Итак, в одном департаменте служил один чиновник...”

Так начинается гоголевская “Шинель”. Прочтем эти строки внимательно и вспомним, что из произведений тщательно вычеркивались сколько-нибудь определенные указания на казенные учреждения. Быть может, лукавый юморист намеренно вел эту игру, ходя по острию ножа, ставя начало своей повести на грань запрещения, но не доводя до него?

Если история литературной политики царского правительства неотделима от истории книжного дела, то еще большее значение имеет она при изучении общественной мысли. В ней ясно отражается движение социальных и политических систем, она является стрелкой, по которой можно делать заключения о ходе государственного механизма. Усиление или ослабление цензурного гнета в самодержавной России свидетельствует об изменении условий классовой борьбы, отражает социальные сдвиги, происходящие в обществе. Понимание этого помогает нам проникнуть в глубины исторической жизни, обнаруживает такие явления и факты, которые господствующие классы стремились скрыть от современников и потомков.

И, наконец, последнее. Наша книга называется “Сквозь «умственные плотины»”.

Нам хотелось показать читателю, что русская прогрессивная мысль никогда не прекращала борьбы и что “плотины”, воздвигнутые на ее пути реакцией, не в силах были задержать в конце концов ее поступательный ход. Перед нами прошли драматические эпизоды литературной судьбы писателей-декабристов, “Европейца” Киреевского, “Московского телеграфа” Полевого, нескольких журналов, погубленных еще до своего рождения. В бурном круговороте общественной жизни на сторону просвещения становились иной раз люди, от кoторых трудно было это ожидать: правительственный чиновник Ивановский и даже сами цензоры. Борьба имела свою логику, тактику и стратегию. Быть может, яснее всего это видно на примере Пушкина. Один из самых ярких и духовно одаренных людей своего времени, он был поистине передовой боец на форпостах русского просвещения, боец, до смерти не выпускавший из рук оружия. Рядом с Пушкиным сражались его друзья и соратники - живые и мертвые - декабристы, Карамзин, Вяземский, Жуковский, Киреевский...

Русское просвещение прорывало “умственные плотины”.